Страница:
Наш гость прежде служил по кавалерии, теперь же в качестве сладкого воспоминания о ней у него остались только шпоры, и ему приходилось проводить службу не на коне, а большей частью на воде. Кроме шлюпок, в его распоряжении других плавучих средств не было. Только изредка из Ревеля приходили таможенные крейсерки, и этим работа сильно облегчалась. Таких крейсерков было всего несколько, и ими командовали бывшие морские офицеры, которые перевелись в Пограничную стражу[117]. Забавным было то, что они надевали кавалерийскую форму и носили шпоры, что на кораблях выглядело чрезвычайно несуразно.
Постоянно находясь под парами, миноносец тратил много угля, и скоро пришлось озаботиться пополнением его запаса. Для этого командир решил идти в ближайший порт, которым была Виндава. Там был только коммерческий порт, и пришлось обратиться к его начальнику. Командир сам отправился к нему и прихватил с собою меня как ревизора.
Начальник порта оказался милейшим стариком[118]. Он был старым моряком и обладателем большой семьи, среди которой были и взрослые барышни.
Приход военного корабля в такой захолустный порт, как Виндава, не мог не возбудить интереса среди местных жителей, конечно, особенно дам. Мы сейчас же получили приглашение на обед к начальнику порта. Днем погрузили уголь, и к назначенному часу во главе с командиром все наши офицеры появились на его квартире.
На обеде присутствовали только домашние, и вся семья завоевала наши симпатии радушием и простотой. Наш же командир своей веселостью и остроумием создал прекрасное настроение, и все чувствовали себя, точно мы знакомы с незапамятных времен.
После обеда появились гости. Скоро собралось порядочное общество – вся, так сказать, знать Виндавы. По инициативе командира организовали какие-то игры, а затем танцы.
Хорошенькая дочь хозяев имела большой успех и танцевала до изнеможения. После танцев радушные хозяева устроили ужин. Только около пяти часов, когда уже начало светать, командир решительно встал и заявил, что надо расходиться, так как с подъемом флага он хочет выйти в море. Все общество поехало нас провожать до пристани, и мы расстались большими друзьями. Дамы упрашивали командира еще раз зайти в Виндаву. Он обещал, хотя это было неосуществимо, так как военные корабли только случайно могли попасть в этот порт[119].
После такой основательной встряски наше настроение стало несколько лучше, а то Моонзунд со своими унылыми берегами давно уже наводил тоску. Тем более что за все это время мы никакой контрабанды и не обнаружили. Может быть, приход «Добровольца» напугал контрабандистов или вышеописанный случай с пароходом, севшим на камни у Дагерорта и наделавшим столько шума, заставил шведское правительство призадуматься и не допускать вывоза оружия.
К счастью, через месяц нас отозвали, и мы вернулись в Либаву. Там сразу узнали, что предстоит интереснейший поход в Петербург, где решено показать населению корабли, построенные на добровольные пожертвования. Это имело большое пропагандное значение, чтобы вернуть симпатии народа к флоту после злополучной катастрофы под Цусимой.
Всей дивизии предстояло войти в Неву, встать на якорь против Зимнего дворца и предоставить всем жителям осматривать миноносцы.
Срочно стали краситься и наводить чистоту. Кронштадт дивизия миновала, не задерживаясь, и Морским каналом прошла в Неву. Мосты для нас должны были быть разведены с рассветом, так что мы так рассчитали, чтобы к 6 часам подойти к Николаевскому мосту. Благодаря белым ночам было совершенно светло.
Идти Невой на больших миноносцах нам, младшим офицерам, казалось чрезвычайно интересно, но не так представлялось командирам. Особенно трудно было проходить через разведенные части мостов, особенно Николаевского[120]. В этом месте было очень сильное течение, которое прибивало корабли к берегу. Поэтому приходилось давать сравнительно большой ход, чтобы пересилить напор течения и не задеть набережную. Некоторые командиры сильно волновались, уж очень не хотелось оскандалиться перед населением столицы и дать людям говорить: «Ну и хороши же наши моряки, не умеют управиться со своими кораблями».
Слава богу, все обошлось благополучно, и мы длинной вереницей поднимались вверх по течению, к Дворцовому мосту.
Казалось бы, столь ранний час не мог привлечь много народа, однако вдоль парапетов набережной стояли толпы публики, которые нас шумно приветствовали. Благодаря тому, что мы шли совсем близко от левого берега, можно было даже различать лица. В большинстве это были загулявшие седоки извозчиков, едущие по домам, обитатели Адмиралтейства, рабочие, местные дворники, швейцары и дамы совсем легкого поведения. Последние особенно пылко выражали свой восторг, к великому удовольствию команды.
Пройдя Дворцовый мост, встали на якорь в две линии напротив дворца. Адмирал приказал на всех миноносцах установить офицерские вахты для порядка и на случай, если среди посетителей окажутся лица, пытающиеся что-либо попортить. Стоянка должна была продолжаться четыре дня.
Еще за несколько дней все столичные газеты широко оповестили население о нашем приходе, и было указано, когда и где можно посетить миноносцы. Поэтому ожидалось, что наплыв публики начнется с утра. Мы к этому были совершенно готовы: заново окрашенные, с блестевшей медяшкой и никелированными частями и чисто прибранными помещениями ожидали предстать на суд жителей столицы.
Действительно, уже часов с 9 ко всем миноносцам стали подходить ялики с публикой. Кого только среди нее не было, и, главным образом, простая публика.
Рабочие с деловым видом осматривали механизмы и высказывали свое суждение; парни интересовались, где и как живет команда; женщины особое внимание обращали на «страшные» пушки и мины, а также на офицерские каюты и камбузы. Самый большой интерес ко всему проявляли мальчики-подростки, и, наверное, наш приход не одного из них сманил на морскую службу. Их лица выражали такое неподдельное восхищение всем, что они видели и узнавали, что нам было приятно на них смотреть. Орудие осмотрят со всех сторон; с удивлением оглядят мину и проникнутся к ней особым уважением, узнав все ее качества; с наслаждением облазают машинные и кочегарные отделения, измазавшись в масле и саже; с удовольствием постоят на мостике и с умилением смотрят на мачту, на которую так хочется влезть.
Каких забавных и наивных вопросов мы ни наслышались, особенно от тех, кто отчего-то мнил себя знатоком морского дела. Эти вопросы зачастую звучали так комично, что трудно было удержаться от улыбки, но все старались давать разъяснения. Ведь недаром эти корабли были построены на добровольные пожертвования русских людей и, следовательно, являлись их подарком флоту.
Дамы, разумеется, спрашивали: «страдают ли моряки морской болезнью», «страшно ли, когда стреляют пушки», «могут ли жены офицеров жить на военных кораблях» и т. п. Один господин никак не мог понять, как мина сама бежит в воде. Ему все казалось, что в ней должен находиться человек, который ею управляет. Другой был в полной уверенности, что мина есть подводная лодка. Многих восхищали прожектора. Один рабочий даже заметил: «Это тебе не фонарь на улице – то-то светло горит». Один господин скромно задал вопрос: «А как это ваш корабль движется, никак в толк не возьму». Особенно его поразили винты. Многих удивляло, что мы можем морскую воду превращать в пресную[121]. Это казалось замечательно остроумным и хитрым.
С интересом я прислушивался, как авторитетно команда разъяснила самые нелепые вопросы, и часто их ответы представляли такую чепуху, что надо было удивляться изобретательности авторов. Мы не мешали им, чтобы не конфузить. Особенно они завирались, когда вопросы касались цифровых данных. Оказывается, что наши пушки стреляют до Кронштадта; мины несутся со скоростью ста верст в час, и миноносец дает скорость, равную скорости курьерского поезда. Не жалелось красок и на описание морских ужасов – штормов, крушений и зимних походов. Простодушные слушатели с великим почтением взирали на геройских моряков. Но задавались и вопросы, носящие в себе нехорошую подкладку, вроде того – хорошо ли кормят матросов, сильно ли их обижают офицеры, бьют ли их и т. д. Ответы на них давались с осторожностью.
Четыре дня мы непрерывно занимались удовлетворением любопытства посетителей, и хотя у нас перебывало несколько сот человек, но все прошло без сучка и задоринки. Насколько были любезны экипажи миноносцев по отношению гостей, настолько же и те платили им тем же. Ни одного инцидента не было.
Приход миноносцев доставил большое развлечение столичному населению, и, как выражались газеты, мы завоевали сердца жителей Петербурга[122].
В 6 часов вечера осмотры прекращались, и тогда мы чувствовали себя совершенно уставшими, но было не до отдыха. Кто был свободен от службы, съезжал на берег, а к тем, кто оставался, часто приезжали гости. Уж очень редко выпадал случай, что наши родные и знакомые, жившие в Петербурге, могли побывать на наших кораблях и даже поужинать с нами.
В один из вечеров со мной произошел трагикомический случай: на миноносце уже никого из посетителей не оставалось, в кают-компании ужинали гости, а я стоял на вахте и потому не имел права сходить с палубы. Устав шагать по палубе, я прислонился к бортовому лееру (трос, заменяющий перила) и вдруг почувствовал, что лечу за борт (так как леер оказался незакрепленным). Я инстинктивно ухватился за него. В воде меня сейчас же поднесло под скошенный борт корабля, под корму. Борт был настолько скошен, что с палубы не был виден. Конец леера, за который я ухватился, на мое счастье, трением держался в отверстии стойки, но достаточно мне было попробовать подтянуться, как он начинал ослабевать и грозил совсем выскочить, тогда меня бы понесло по течению. На мне было пальто, да еще на шее висел тяжелый бинокль, так что и на поверхности было трудно держаться, а не то что плыть; к тому же и вода была очень холодной. Видя свое довольно критическое положение, я начал звать на помощь вахтенного, который в этот момент оказался на баке. К счастью, он услыхал и прибежал на ют, но каково было его удивление, когда он нигде меня не видел, а только слышал мой голос. Сначала я не сообразил, отчего он медлит с помощью, но потом понял, в чем дело, и крикнул, что я за бортом. Тогда вахтенный соскочил на отвод, меня подтянул и помог вылезти на палубу.
Вот положение! Вахтенный начальник под кормой своего корабля, точно шлюпка на бакштове. Пришлось вызвать старшего офицера и просить разрешение переодеться, а проходя в каюту через кают-компанию, показаться гостям в мокром виде. Ничего, посмеялись и посожалели, а добрая рюмка коньяку не допустила до простуды.
Дни, которые дивизия простояла на Неве, промелькнули незаметно. Ей предстояло уходить, чтобы начать проходить учебную программу. Наш командир, который, надо отдать ему справедливость, умел «ловчиться», выпросил у адмирала разрешение использовать случай и задержаться у Путиловского завода, на котором строился «Доброволец», чтобы произвести некоторые починки. Адмирал хотя и неохотно, но все же согласился, и, к нашему великому удовольствию, нам предстояло провести в Петербурге еще два дня, к тому же на полной свободе. Получили за труды, так сказать награду. Миноносцы пропускались через мосты опять на рассвете, и к условленному часу они по очереди стали сниматься с якоря. Сниматься всем сразу было нельзя, так как, идя внизу по течению, гораздо труднее управляться, а мосты сильно задерживали. Весь процесс прохождения занял более двух часов[123].
Как ни рано мы уходили, но на набережной собралось большое число зрителей. Теперь они были уже не случайной публикой, а среди них было много наших родных и старых и новых друзей. С набережной беспрерывно неслись шумные приветствия и пожелания счастливого плавания. Мосты опять были пройдены вполне благополучно, так что никакого конфуза не произошло.
У Путиловского завода «Доброволец» отделился от дивизиона и подошел к его пристаням, а остальные миноносцы прошли в Морской канал[124].
Адмирал остался вполне доволен, как сошел визит в столицу. Пессимисты среди командиров миноносцев боялись этого визита и предсказывали всякие неудачи, которые на деле не имели места. Зато теперь наша дивизия стала популярной в публике, как и сам адмирал, а это было очень важно.
На Путиловском заводе бывшие строители миноносца встретили нас с распростертыми объятиями. Ведь недаром же мы были их детищем. Все наши официальные и частные просьбы они охотно удовлетворили.
Время прошло быстро и весело, да еще командир перехватил один лишний день, благо действительно работа задержала. Затем пошли в Гельсингфорс. Нам предстояло изучать шхерные фарватеры от Гельсингфорса до Гангэ. Для флота имело огромное значение, чтобы командиры всех кораблей могли бы ходить по шхерам без лоцманов и, таким образом, быть совершенно независимыми от них.
Такое плавание было и интересно, и поучительно, но для командиров, тогда еще совершенно не опытных в хождении по шхерам, чрезвычайно ответственным. Очень легко было запутаться в вехах и знаках или попасть на неверный фарватер, наконец, в узкостях задеть за скалы и, следовательно, повредить свой корабль. Первое время такие случаи были сплошь и рядом, но адмирал вполне понимал все трудности и не ставил промахи в минус командирам. Но они быстро стали осваиваться с плаванием по шхерам, и случаи аварий становились все реже.
Шхеры, которые прежде казались каким-то непроходимым лабиринтом, а лоцманы – магами и чародеями, оказались легко усваиваемыми. Теперь уже мы, со своей стороны, начали удивляться, как это иногда лоцманы умудряются сажать на камни суда, которые проводят по шхерам, хотя полжизни проводят на одном и том же участке и, казалось бы, им каждый камешек должен был бы быть знакомым. Одним словом убеждение о труднопроходимости шхер было разрушено. Как я указывал выше, это имело огромное значение для флота, особенно во время войны, когда шхерами непрерывно приходилось пользоваться. Хороши бы мы были, если бы продолжали быть в зависимости от лоцманов-финнов, часто, может быть, враждебно настроенных к русским. Во время Великой войны были протралены шхерные фарватеры для больших кораблей, так что даже дредноуты могли от Гельсингфорса до Уте идти шхерами и быть спокойными, что их не атакуют неприятельские подлодки или они нарвутся на минное заграждение. Разрешение этого вопроса было тоже великой заслугой адмирала Эссена, которого, однако, многие командиры за это критиковали, говоря, что он калечит корабли. Правда, к таким командирам обычно принадлежали плохие офицеры, которые просто боялись ходить по шхерам без лоцманов, на которых в таких случаях перекладывалась по закону ответственность за целость корабля.
Через три недели адмирал назначил сбор всех дивизионов в Гангэ. В том году это местечко выглядело совсем модным курортом. Оно было переполнено приезжей публикой, и, главным образом, русской, и отчего-то из Москвы.
Приход такого большого числа военных кораблей привел в волнение всех гостей курорта, а администрация сейчас же воспользовалась этим, чтобы устроить в честь моряков большой бал и фейерверк.
Лето выдалось на редкость хорошее. Праздник удался на славу: зал был полон дамами и офицерами (мужского элемента на курорте было мало), танцевали до упада и любовались фейерверком. Мы с удовольствием провели три дня в Гангэ, которые предоставил нам адмирал.
После этой передышки дивизия вышла на совместное маневрирование. Миноносцы около недели блуждали по разным направлениям у входа в Финский залив. Совместное плавание дивизионов было еще непривычным делом для дивизии и требовало большого опыта. Прежде всего надо было, чтобы миноносцы сплавались между собою, то есть научились бы при всех условиях времени и погоды точно держать место в строю, а затем научиться перестроениям в составе дивизионов. Это облегчалось тем, что в дивизионы входили однотипные миноносцы, а следовательно, обладавшие одинаковым ходом, поворотливостью и радиусом циркуляции.
Первое время, особенно при больших ходах, мы стояли на вахтах, не спуская глаз с переднего миноносца, боясь налезть на него или растянуть строй. С течением времени глаз так привык, что сразу же замечал неправильность расстояния и необходимость прибавить или убавить обороты. Первым условием хорошего ведения вахты было соблюдение спокойствия. Если же вахтенный начальник нервничал, то это не только отражалось на точности соблюдения миноносцем места в строю, но портило весь строй дивизиона. Кроме того, это вносило нервность и в управление машинами, так как при частых изменениях оборотов машинисты не успевали исполнить приказания мостика. Только они начинали прибавлять обороты, как получали обратное приказание.
В темное время, конечно, было еще труднее, когда очертания переднего миноносца расплывались, но тогда спасали кильватерные огни. При помощи призмы Веля по ним легко было проверить точность расстояния. Во время же дождливой погоды и сильной волны, а особенно в тумане приходилось туго и надо было иметь большой опыт, чтобы соблюдать место в строю и кораблям не растеряться.
Во всяком случае, на вахтах на миноносцах зевать было нельзя, все решения должны были приниматься быстро и без колебаний. Это приучало молодых офицеров к самостоятельности и решительности. Они переставали бояться управляться, когда оставались одни на мостиках.
Адмирал тратил много времени на практику перестроения и сигнализацию. Он стремился, чтобы командиры усвоили их выполнять стройно и уверенно. Добивался автоматичности в их выполнении, что было так важно во время боя и при выполнении различных других боевых заданий. Кроме того, адмирал считал, что, уча командиров миноносцев маневрировать, он тем самым дает им опыт и для их будущего командования большими кораблями.
Когда по сигналу с адмиральского миноносца дивизионы перестраивались из строя кильватера в строй фронта или пеленга, при стройности выполнения этого маневра получалось замечательно красивое зрелище. Как один, миноносцы поворачивали на требуемое число градусов и неслись параллельно. Новый сигнал, и все делали обратный поворот и снова оказывались в кильватерной колонне.
После цикла этих упражнений нашему дивизиону предстояло идти в Ревель, чтобы пройти курс артиллерийских стрельб, на что давалось три недели. Трудности были в неимении достаточных средств для их выполнения.
В назначенные дни миноносцы по очереди выходили на стрельбы к о. Нарген – одиночные и групповые. Стреляли первоначально по неподвижным щитам, а затем по буксируемым. Первые давали практику комендорам и наводчикам, а вторые еще и офицерам, управляющим стрельбой.
В эти дни весь личный состав увлекался артиллерийским делом и комендоры были своего рода героями дня. Хотелось достичь наилучших результатов, быть лучшими по стрельбе.
На отдельных миноносцах специальных артиллерийских офицеров не полагалось, и таковой имелся один на дивизионе. Да в те времена за недостатком артиллерийских офицеров и они были большой редкостью, так что часто флагманскому артиллерийскому офицеру дивизии одному приходилось руководить всеми стрельбами (в те времена таковым был лейтенант М.И. Никольский, в будущем командир крейсера «Авроры»; он был первым офицером, убитым во время переворота 1917 г.).
У нас на «Добровольце» артиллерией ведал лейтенант Витгефт. У него был опыт с артиллерией при осаде Порт-Артура, так что он успешно справлялся с нашей. Первоначально приходилось много тратить усилий, чтобы натренировать подносчиков быстро подносить патроны и заряжать орудия, так как этим достигалась скорострельность, а от нее действительность поражения. С этим справились быстро и достигли 12–14 заряжений в минуту.
«Боевая тревога» для нас стала привычным делом. Миноносцы через несколько минут были готовы к бою – бортовые стойки повалены, снаряды поданы на палубу, орудия заряжены. Все стояли на своих местах, ожидая приказаний с мостика «открыть огонь». Приказание получено – миноносец вздрагивает, раздается звук первого выстрела, затем второго. Все наблюдают, куда упадут снаряды, где поднимутся всплески: «перелет», «недолет», «вилка». Меняется установка прицела, и стрельба идет «на поражение», начинается «беглый огонь». Галс закончен. Миноносец ложится на обратный курс и открывает стрельбу другим бортом. Наблюдатели у щитов сообщают результаты.
Команда любила стрельбу. Она ее увлекала и рождала спортивное чувство. Выстрел сделан, моментально открывается затвор, автоматически вылетает гильза, которая летит на палубу, в ту же секунду подносчик всовывает новый патрон. Комендор закрывает затвор, взводит курок, и орудие готово (на больших миноносцах были 120-мм орудия в 40 калибров[125]). Наводчики продолжают непрерывно наводить оптические прицелы на цель. На все это идет 5–6 секунд.
После стрельбы дивизион возвращался в гавань и швартовался у стенки. Прислуга орудий должна была промыть орудие и смазать.
Стрельбы очень утомляли, но все же по вечерам мы любили съезжать на берег, чтобы погулять в «Екатеринентале», зайти в ресторан поесть раков и выпить хорошего ревельского пива, а то и закатиться на Горку (известный летний кафе-шантан). Если же не было охоты ехать на берег, то просиживали в своей компании на миноносцах за дружеской беседой.
Кстати, она временно увеличилась дивизионным врачом[126], которого штаб поселил у нас. Он оказался милейшим и компанейским человеком. Хотя он был глубоко штатским человеком и впервые попал в военно-морскую среду (да и к тому же был эстонцем), но быстро и легко вошел в нашу компанию, и уже через несколько дней мы стали большими друзьями. Будучи очень хорошим врачом и серьезным человеком, он был не прочь повеселиться и был «не дурак выпить». Выходы с ним на берег нередко сопровождались самыми удивительными приключениями, тем более что он знал Ревель «вдоль и поперек». Как-то он повел нас в какое-то таинственное кафе, которое действовало только по ночам и где прислуживали девицы в каких-то фантастических костюмах. Затем мы с ним попали в какой-то нелегальный карточный клуб, где часто происходили крупные скандалы. Вроде того, что проигравшийся игрок неожиданно тушил свет и утаскивал со столов деньги или происходила стрельба с побоищем. Конечно, мы не принимали участия в игре и лишь забавы ради наблюдали за происходящим.
Во время стоянки в Ревеле мы вдруг стали замечать, что наш командир что-то часто стал исчезать с корабля и его постоянно встречали в дамском обществе. Особенно он часто показывался в обществе жены флагманского врача Зорта[127] и даже раз пригласил супругов к нам на обед. Впоследствии он женился на ней, она была очень интересной женщиной[128]. Это нам казалось подозрительным, и мы шутили, что не собирается ли он первым нарушить устав нашего монастыря.
Постоянно находясь под парами, миноносец тратил много угля, и скоро пришлось озаботиться пополнением его запаса. Для этого командир решил идти в ближайший порт, которым была Виндава. Там был только коммерческий порт, и пришлось обратиться к его начальнику. Командир сам отправился к нему и прихватил с собою меня как ревизора.
Начальник порта оказался милейшим стариком[118]. Он был старым моряком и обладателем большой семьи, среди которой были и взрослые барышни.
Приход военного корабля в такой захолустный порт, как Виндава, не мог не возбудить интереса среди местных жителей, конечно, особенно дам. Мы сейчас же получили приглашение на обед к начальнику порта. Днем погрузили уголь, и к назначенному часу во главе с командиром все наши офицеры появились на его квартире.
На обеде присутствовали только домашние, и вся семья завоевала наши симпатии радушием и простотой. Наш же командир своей веселостью и остроумием создал прекрасное настроение, и все чувствовали себя, точно мы знакомы с незапамятных времен.
После обеда появились гости. Скоро собралось порядочное общество – вся, так сказать, знать Виндавы. По инициативе командира организовали какие-то игры, а затем танцы.
Хорошенькая дочь хозяев имела большой успех и танцевала до изнеможения. После танцев радушные хозяева устроили ужин. Только около пяти часов, когда уже начало светать, командир решительно встал и заявил, что надо расходиться, так как с подъемом флага он хочет выйти в море. Все общество поехало нас провожать до пристани, и мы расстались большими друзьями. Дамы упрашивали командира еще раз зайти в Виндаву. Он обещал, хотя это было неосуществимо, так как военные корабли только случайно могли попасть в этот порт[119].
После такой основательной встряски наше настроение стало несколько лучше, а то Моонзунд со своими унылыми берегами давно уже наводил тоску. Тем более что за все это время мы никакой контрабанды и не обнаружили. Может быть, приход «Добровольца» напугал контрабандистов или вышеописанный случай с пароходом, севшим на камни у Дагерорта и наделавшим столько шума, заставил шведское правительство призадуматься и не допускать вывоза оружия.
К счастью, через месяц нас отозвали, и мы вернулись в Либаву. Там сразу узнали, что предстоит интереснейший поход в Петербург, где решено показать населению корабли, построенные на добровольные пожертвования. Это имело большое пропагандное значение, чтобы вернуть симпатии народа к флоту после злополучной катастрофы под Цусимой.
Всей дивизии предстояло войти в Неву, встать на якорь против Зимнего дворца и предоставить всем жителям осматривать миноносцы.
Срочно стали краситься и наводить чистоту. Кронштадт дивизия миновала, не задерживаясь, и Морским каналом прошла в Неву. Мосты для нас должны были быть разведены с рассветом, так что мы так рассчитали, чтобы к 6 часам подойти к Николаевскому мосту. Благодаря белым ночам было совершенно светло.
Идти Невой на больших миноносцах нам, младшим офицерам, казалось чрезвычайно интересно, но не так представлялось командирам. Особенно трудно было проходить через разведенные части мостов, особенно Николаевского[120]. В этом месте было очень сильное течение, которое прибивало корабли к берегу. Поэтому приходилось давать сравнительно большой ход, чтобы пересилить напор течения и не задеть набережную. Некоторые командиры сильно волновались, уж очень не хотелось оскандалиться перед населением столицы и дать людям говорить: «Ну и хороши же наши моряки, не умеют управиться со своими кораблями».
Слава богу, все обошлось благополучно, и мы длинной вереницей поднимались вверх по течению, к Дворцовому мосту.
Казалось бы, столь ранний час не мог привлечь много народа, однако вдоль парапетов набережной стояли толпы публики, которые нас шумно приветствовали. Благодаря тому, что мы шли совсем близко от левого берега, можно было даже различать лица. В большинстве это были загулявшие седоки извозчиков, едущие по домам, обитатели Адмиралтейства, рабочие, местные дворники, швейцары и дамы совсем легкого поведения. Последние особенно пылко выражали свой восторг, к великому удовольствию команды.
Пройдя Дворцовый мост, встали на якорь в две линии напротив дворца. Адмирал приказал на всех миноносцах установить офицерские вахты для порядка и на случай, если среди посетителей окажутся лица, пытающиеся что-либо попортить. Стоянка должна была продолжаться четыре дня.
Еще за несколько дней все столичные газеты широко оповестили население о нашем приходе, и было указано, когда и где можно посетить миноносцы. Поэтому ожидалось, что наплыв публики начнется с утра. Мы к этому были совершенно готовы: заново окрашенные, с блестевшей медяшкой и никелированными частями и чисто прибранными помещениями ожидали предстать на суд жителей столицы.
Действительно, уже часов с 9 ко всем миноносцам стали подходить ялики с публикой. Кого только среди нее не было, и, главным образом, простая публика.
Рабочие с деловым видом осматривали механизмы и высказывали свое суждение; парни интересовались, где и как живет команда; женщины особое внимание обращали на «страшные» пушки и мины, а также на офицерские каюты и камбузы. Самый большой интерес ко всему проявляли мальчики-подростки, и, наверное, наш приход не одного из них сманил на морскую службу. Их лица выражали такое неподдельное восхищение всем, что они видели и узнавали, что нам было приятно на них смотреть. Орудие осмотрят со всех сторон; с удивлением оглядят мину и проникнутся к ней особым уважением, узнав все ее качества; с наслаждением облазают машинные и кочегарные отделения, измазавшись в масле и саже; с удовольствием постоят на мостике и с умилением смотрят на мачту, на которую так хочется влезть.
Каких забавных и наивных вопросов мы ни наслышались, особенно от тех, кто отчего-то мнил себя знатоком морского дела. Эти вопросы зачастую звучали так комично, что трудно было удержаться от улыбки, но все старались давать разъяснения. Ведь недаром эти корабли были построены на добровольные пожертвования русских людей и, следовательно, являлись их подарком флоту.
Дамы, разумеется, спрашивали: «страдают ли моряки морской болезнью», «страшно ли, когда стреляют пушки», «могут ли жены офицеров жить на военных кораблях» и т. п. Один господин никак не мог понять, как мина сама бежит в воде. Ему все казалось, что в ней должен находиться человек, который ею управляет. Другой был в полной уверенности, что мина есть подводная лодка. Многих восхищали прожектора. Один рабочий даже заметил: «Это тебе не фонарь на улице – то-то светло горит». Один господин скромно задал вопрос: «А как это ваш корабль движется, никак в толк не возьму». Особенно его поразили винты. Многих удивляло, что мы можем морскую воду превращать в пресную[121]. Это казалось замечательно остроумным и хитрым.
С интересом я прислушивался, как авторитетно команда разъяснила самые нелепые вопросы, и часто их ответы представляли такую чепуху, что надо было удивляться изобретательности авторов. Мы не мешали им, чтобы не конфузить. Особенно они завирались, когда вопросы касались цифровых данных. Оказывается, что наши пушки стреляют до Кронштадта; мины несутся со скоростью ста верст в час, и миноносец дает скорость, равную скорости курьерского поезда. Не жалелось красок и на описание морских ужасов – штормов, крушений и зимних походов. Простодушные слушатели с великим почтением взирали на геройских моряков. Но задавались и вопросы, носящие в себе нехорошую подкладку, вроде того – хорошо ли кормят матросов, сильно ли их обижают офицеры, бьют ли их и т. д. Ответы на них давались с осторожностью.
Четыре дня мы непрерывно занимались удовлетворением любопытства посетителей, и хотя у нас перебывало несколько сот человек, но все прошло без сучка и задоринки. Насколько были любезны экипажи миноносцев по отношению гостей, настолько же и те платили им тем же. Ни одного инцидента не было.
Приход миноносцев доставил большое развлечение столичному населению, и, как выражались газеты, мы завоевали сердца жителей Петербурга[122].
В 6 часов вечера осмотры прекращались, и тогда мы чувствовали себя совершенно уставшими, но было не до отдыха. Кто был свободен от службы, съезжал на берег, а к тем, кто оставался, часто приезжали гости. Уж очень редко выпадал случай, что наши родные и знакомые, жившие в Петербурге, могли побывать на наших кораблях и даже поужинать с нами.
В один из вечеров со мной произошел трагикомический случай: на миноносце уже никого из посетителей не оставалось, в кают-компании ужинали гости, а я стоял на вахте и потому не имел права сходить с палубы. Устав шагать по палубе, я прислонился к бортовому лееру (трос, заменяющий перила) и вдруг почувствовал, что лечу за борт (так как леер оказался незакрепленным). Я инстинктивно ухватился за него. В воде меня сейчас же поднесло под скошенный борт корабля, под корму. Борт был настолько скошен, что с палубы не был виден. Конец леера, за который я ухватился, на мое счастье, трением держался в отверстии стойки, но достаточно мне было попробовать подтянуться, как он начинал ослабевать и грозил совсем выскочить, тогда меня бы понесло по течению. На мне было пальто, да еще на шее висел тяжелый бинокль, так что и на поверхности было трудно держаться, а не то что плыть; к тому же и вода была очень холодной. Видя свое довольно критическое положение, я начал звать на помощь вахтенного, который в этот момент оказался на баке. К счастью, он услыхал и прибежал на ют, но каково было его удивление, когда он нигде меня не видел, а только слышал мой голос. Сначала я не сообразил, отчего он медлит с помощью, но потом понял, в чем дело, и крикнул, что я за бортом. Тогда вахтенный соскочил на отвод, меня подтянул и помог вылезти на палубу.
Вот положение! Вахтенный начальник под кормой своего корабля, точно шлюпка на бакштове. Пришлось вызвать старшего офицера и просить разрешение переодеться, а проходя в каюту через кают-компанию, показаться гостям в мокром виде. Ничего, посмеялись и посожалели, а добрая рюмка коньяку не допустила до простуды.
Дни, которые дивизия простояла на Неве, промелькнули незаметно. Ей предстояло уходить, чтобы начать проходить учебную программу. Наш командир, который, надо отдать ему справедливость, умел «ловчиться», выпросил у адмирала разрешение использовать случай и задержаться у Путиловского завода, на котором строился «Доброволец», чтобы произвести некоторые починки. Адмирал хотя и неохотно, но все же согласился, и, к нашему великому удовольствию, нам предстояло провести в Петербурге еще два дня, к тому же на полной свободе. Получили за труды, так сказать награду. Миноносцы пропускались через мосты опять на рассвете, и к условленному часу они по очереди стали сниматься с якоря. Сниматься всем сразу было нельзя, так как, идя внизу по течению, гораздо труднее управляться, а мосты сильно задерживали. Весь процесс прохождения занял более двух часов[123].
Как ни рано мы уходили, но на набережной собралось большое число зрителей. Теперь они были уже не случайной публикой, а среди них было много наших родных и старых и новых друзей. С набережной беспрерывно неслись шумные приветствия и пожелания счастливого плавания. Мосты опять были пройдены вполне благополучно, так что никакого конфуза не произошло.
У Путиловского завода «Доброволец» отделился от дивизиона и подошел к его пристаням, а остальные миноносцы прошли в Морской канал[124].
Адмирал остался вполне доволен, как сошел визит в столицу. Пессимисты среди командиров миноносцев боялись этого визита и предсказывали всякие неудачи, которые на деле не имели места. Зато теперь наша дивизия стала популярной в публике, как и сам адмирал, а это было очень важно.
На Путиловском заводе бывшие строители миноносца встретили нас с распростертыми объятиями. Ведь недаром же мы были их детищем. Все наши официальные и частные просьбы они охотно удовлетворили.
Время прошло быстро и весело, да еще командир перехватил один лишний день, благо действительно работа задержала. Затем пошли в Гельсингфорс. Нам предстояло изучать шхерные фарватеры от Гельсингфорса до Гангэ. Для флота имело огромное значение, чтобы командиры всех кораблей могли бы ходить по шхерам без лоцманов и, таким образом, быть совершенно независимыми от них.
Такое плавание было и интересно, и поучительно, но для командиров, тогда еще совершенно не опытных в хождении по шхерам, чрезвычайно ответственным. Очень легко было запутаться в вехах и знаках или попасть на неверный фарватер, наконец, в узкостях задеть за скалы и, следовательно, повредить свой корабль. Первое время такие случаи были сплошь и рядом, но адмирал вполне понимал все трудности и не ставил промахи в минус командирам. Но они быстро стали осваиваться с плаванием по шхерам, и случаи аварий становились все реже.
Шхеры, которые прежде казались каким-то непроходимым лабиринтом, а лоцманы – магами и чародеями, оказались легко усваиваемыми. Теперь уже мы, со своей стороны, начали удивляться, как это иногда лоцманы умудряются сажать на камни суда, которые проводят по шхерам, хотя полжизни проводят на одном и том же участке и, казалось бы, им каждый камешек должен был бы быть знакомым. Одним словом убеждение о труднопроходимости шхер было разрушено. Как я указывал выше, это имело огромное значение для флота, особенно во время войны, когда шхерами непрерывно приходилось пользоваться. Хороши бы мы были, если бы продолжали быть в зависимости от лоцманов-финнов, часто, может быть, враждебно настроенных к русским. Во время Великой войны были протралены шхерные фарватеры для больших кораблей, так что даже дредноуты могли от Гельсингфорса до Уте идти шхерами и быть спокойными, что их не атакуют неприятельские подлодки или они нарвутся на минное заграждение. Разрешение этого вопроса было тоже великой заслугой адмирала Эссена, которого, однако, многие командиры за это критиковали, говоря, что он калечит корабли. Правда, к таким командирам обычно принадлежали плохие офицеры, которые просто боялись ходить по шхерам без лоцманов, на которых в таких случаях перекладывалась по закону ответственность за целость корабля.
Через три недели адмирал назначил сбор всех дивизионов в Гангэ. В том году это местечко выглядело совсем модным курортом. Оно было переполнено приезжей публикой, и, главным образом, русской, и отчего-то из Москвы.
Приход такого большого числа военных кораблей привел в волнение всех гостей курорта, а администрация сейчас же воспользовалась этим, чтобы устроить в честь моряков большой бал и фейерверк.
Лето выдалось на редкость хорошее. Праздник удался на славу: зал был полон дамами и офицерами (мужского элемента на курорте было мало), танцевали до упада и любовались фейерверком. Мы с удовольствием провели три дня в Гангэ, которые предоставил нам адмирал.
После этой передышки дивизия вышла на совместное маневрирование. Миноносцы около недели блуждали по разным направлениям у входа в Финский залив. Совместное плавание дивизионов было еще непривычным делом для дивизии и требовало большого опыта. Прежде всего надо было, чтобы миноносцы сплавались между собою, то есть научились бы при всех условиях времени и погоды точно держать место в строю, а затем научиться перестроениям в составе дивизионов. Это облегчалось тем, что в дивизионы входили однотипные миноносцы, а следовательно, обладавшие одинаковым ходом, поворотливостью и радиусом циркуляции.
Первое время, особенно при больших ходах, мы стояли на вахтах, не спуская глаз с переднего миноносца, боясь налезть на него или растянуть строй. С течением времени глаз так привык, что сразу же замечал неправильность расстояния и необходимость прибавить или убавить обороты. Первым условием хорошего ведения вахты было соблюдение спокойствия. Если же вахтенный начальник нервничал, то это не только отражалось на точности соблюдения миноносцем места в строю, но портило весь строй дивизиона. Кроме того, это вносило нервность и в управление машинами, так как при частых изменениях оборотов машинисты не успевали исполнить приказания мостика. Только они начинали прибавлять обороты, как получали обратное приказание.
В темное время, конечно, было еще труднее, когда очертания переднего миноносца расплывались, но тогда спасали кильватерные огни. При помощи призмы Веля по ним легко было проверить точность расстояния. Во время же дождливой погоды и сильной волны, а особенно в тумане приходилось туго и надо было иметь большой опыт, чтобы соблюдать место в строю и кораблям не растеряться.
Во всяком случае, на вахтах на миноносцах зевать было нельзя, все решения должны были приниматься быстро и без колебаний. Это приучало молодых офицеров к самостоятельности и решительности. Они переставали бояться управляться, когда оставались одни на мостиках.
Адмирал тратил много времени на практику перестроения и сигнализацию. Он стремился, чтобы командиры усвоили их выполнять стройно и уверенно. Добивался автоматичности в их выполнении, что было так важно во время боя и при выполнении различных других боевых заданий. Кроме того, адмирал считал, что, уча командиров миноносцев маневрировать, он тем самым дает им опыт и для их будущего командования большими кораблями.
Когда по сигналу с адмиральского миноносца дивизионы перестраивались из строя кильватера в строй фронта или пеленга, при стройности выполнения этого маневра получалось замечательно красивое зрелище. Как один, миноносцы поворачивали на требуемое число градусов и неслись параллельно. Новый сигнал, и все делали обратный поворот и снова оказывались в кильватерной колонне.
После цикла этих упражнений нашему дивизиону предстояло идти в Ревель, чтобы пройти курс артиллерийских стрельб, на что давалось три недели. Трудности были в неимении достаточных средств для их выполнения.
В назначенные дни миноносцы по очереди выходили на стрельбы к о. Нарген – одиночные и групповые. Стреляли первоначально по неподвижным щитам, а затем по буксируемым. Первые давали практику комендорам и наводчикам, а вторые еще и офицерам, управляющим стрельбой.
В эти дни весь личный состав увлекался артиллерийским делом и комендоры были своего рода героями дня. Хотелось достичь наилучших результатов, быть лучшими по стрельбе.
На отдельных миноносцах специальных артиллерийских офицеров не полагалось, и таковой имелся один на дивизионе. Да в те времена за недостатком артиллерийских офицеров и они были большой редкостью, так что часто флагманскому артиллерийскому офицеру дивизии одному приходилось руководить всеми стрельбами (в те времена таковым был лейтенант М.И. Никольский, в будущем командир крейсера «Авроры»; он был первым офицером, убитым во время переворота 1917 г.).
У нас на «Добровольце» артиллерией ведал лейтенант Витгефт. У него был опыт с артиллерией при осаде Порт-Артура, так что он успешно справлялся с нашей. Первоначально приходилось много тратить усилий, чтобы натренировать подносчиков быстро подносить патроны и заряжать орудия, так как этим достигалась скорострельность, а от нее действительность поражения. С этим справились быстро и достигли 12–14 заряжений в минуту.
«Боевая тревога» для нас стала привычным делом. Миноносцы через несколько минут были готовы к бою – бортовые стойки повалены, снаряды поданы на палубу, орудия заряжены. Все стояли на своих местах, ожидая приказаний с мостика «открыть огонь». Приказание получено – миноносец вздрагивает, раздается звук первого выстрела, затем второго. Все наблюдают, куда упадут снаряды, где поднимутся всплески: «перелет», «недолет», «вилка». Меняется установка прицела, и стрельба идет «на поражение», начинается «беглый огонь». Галс закончен. Миноносец ложится на обратный курс и открывает стрельбу другим бортом. Наблюдатели у щитов сообщают результаты.
Команда любила стрельбу. Она ее увлекала и рождала спортивное чувство. Выстрел сделан, моментально открывается затвор, автоматически вылетает гильза, которая летит на палубу, в ту же секунду подносчик всовывает новый патрон. Комендор закрывает затвор, взводит курок, и орудие готово (на больших миноносцах были 120-мм орудия в 40 калибров[125]). Наводчики продолжают непрерывно наводить оптические прицелы на цель. На все это идет 5–6 секунд.
После стрельбы дивизион возвращался в гавань и швартовался у стенки. Прислуга орудий должна была промыть орудие и смазать.
Стрельбы очень утомляли, но все же по вечерам мы любили съезжать на берег, чтобы погулять в «Екатеринентале», зайти в ресторан поесть раков и выпить хорошего ревельского пива, а то и закатиться на Горку (известный летний кафе-шантан). Если же не было охоты ехать на берег, то просиживали в своей компании на миноносцах за дружеской беседой.
Кстати, она временно увеличилась дивизионным врачом[126], которого штаб поселил у нас. Он оказался милейшим и компанейским человеком. Хотя он был глубоко штатским человеком и впервые попал в военно-морскую среду (да и к тому же был эстонцем), но быстро и легко вошел в нашу компанию, и уже через несколько дней мы стали большими друзьями. Будучи очень хорошим врачом и серьезным человеком, он был не прочь повеселиться и был «не дурак выпить». Выходы с ним на берег нередко сопровождались самыми удивительными приключениями, тем более что он знал Ревель «вдоль и поперек». Как-то он повел нас в какое-то таинственное кафе, которое действовало только по ночам и где прислуживали девицы в каких-то фантастических костюмах. Затем мы с ним попали в какой-то нелегальный карточный клуб, где часто происходили крупные скандалы. Вроде того, что проигравшийся игрок неожиданно тушил свет и утаскивал со столов деньги или происходила стрельба с побоищем. Конечно, мы не принимали участия в игре и лишь забавы ради наблюдали за происходящим.
Во время стоянки в Ревеле мы вдруг стали замечать, что наш командир что-то часто стал исчезать с корабля и его постоянно встречали в дамском обществе. Особенно он часто показывался в обществе жены флагманского врача Зорта[127] и даже раз пригласил супругов к нам на обед. Впоследствии он женился на ней, она была очень интересной женщиной[128]. Это нам казалось подозрительным, и мы шутили, что не собирается ли он первым нарушить устав нашего монастыря.