Страница:
Она вспомнила свои видения и поняла, как придет за ней смерть: как всегда, с удушьем и оцепенением, только сопротивляться ей уже будет не надо – нельзя.
Малышки, держась друг за друга, вошли в спальню и тихонько улеглись – они спали на соседних кроватках.
– Мне все равно страшно, – услышала Саша шелест.
– Закрой глазки и спи, – сказала она нежно, но по-взрослому, как убаюкивала ее тетя.
Потом немножко подождала и авторитетно добавила: «Все будет хорошо», ни на мгновение не сомневаясь в обратном.
Саша долго смотрела, как ее проказливая соучастница испуганно, покорно, обреченно изо всех сил зажмуривает глаза. Вот ушло напряжение, лицо расслабилось, но глаза так и остались закрытыми. Уснула.
Теперь можно было думать о себе: готовиться к смерти. Самое несправедливое и нечестное заключалось в том, что придется оставить тетю. Что с ней, бедненькой, будет, когда она узнает? Но сегодня она еще не узнает, сегодня она еще целый вечер будет жить спокойно, храня в сердце свою большую и теплую любовь.
– Танюсенька, Танюсенька, не плачь обо мне, прости меня, – молила девочка.
Перед глазами поплыла, замелькала сине-красная сетка, и сквозь нее сначала смутно, а потом все четче и четче проступила тетина комната, письменный стол, настольная лампа под зеленым стеклянным колпаком. Тетя сидит, подперев голову, и читает какую-то старинную книгу, переворачивая время от времени ветхие страницы. Саша видит ясно черные буквы, но прочитать ничего не может, хотя давно умеет читать. Девочка стремится взглянуть на любимое лицо и мысленно просит:
– Повернись, пожалуйста. Хочу посмотреть. В последний раз.
Тетя медленно, очень медленно поворачивается и смотрит сквозь девочку куда-то вдаль, глаза ее печальны, как всегда, когда она задумается, но взгляд ясен и спокоен.
Не выдержав напряжения, Саша моргнула, пошевелилась. Видение исчезло. Душу окутал покой.
Обнаружив себя живыми после тихого часа, подруги были обрадованы, удивлены и смущены. Больше всего, разумеется, проявлялась радость. Смущались же они из жалости к воспитательнице: она ведь, бедная, не знала, что именно эти духи окажутся не ядовитыми, а теперь над ней все потихоньку будут смеяться, оттого что она так позорно ошиблась.
Но дальше их ждало открытие.
Оказывается, вовсе воспитательница и не ошиблась.
На прогулке после полдника она громким голосом, не таясь, рассказывала о происшествии нянечке и взахлеб хвасталась, как успешно ей удалось припугнуть нарушительниц.
– Так и сказала: кто выпил духи – умрет, – заливалась смехом изобретательная женщина.
– А им, глядь, хоть бы что, как об стенку горох, – неодобрительно косясь на живых-здоровых виновниц страшного преступления, поддакивала нянька.
Девочки пораженно переглянулись.
– Так это она врала, специально, – догадались обе одновременно.
Саша ощутила что-то очень жесткое и тяжелое под сердцем. Наверное, камнем сжалась ее душа. Души ведь к людям приходят из вечности, где нет возраста и времени. Они уже умеют болеть от стыда и гадливости перед своими и чужими проступками, даже если человек, в котором живет душа, еще мал и названия грехам дать не умеет.
Чтобы как-то избавиться от гранитного холода, Саша вполголоса внятно произнесла:
– Знаешь, по-моему, Лидия Ивановна – дура.
Это было самое плохое слово из всех, что она тогда знала. Услышав его как-то, Танюсенька шлепнула свою золотую девочку по губам и еще долго была сердита. Однако сейчас именно это слово должно было быть произнесено. Камень с души свалился.
Лидия Ивановна тем временем усаживала детей в кружок: наступало время чтения вслух. Воспитательница, очевидно, до сих пор была вдохновлена своей королевской речью и решила придерживаться столь эффективно выбранной днем тематики.
– Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, – торжественно и внятно объявила она, как ведущий цирковое представление.
Казалось, сейчас из-за ее спины покажется крепенький старичок в подпоясанной рубахе и с окладистой бородой и что-нибудь послушно продекламирует, как они это делали на утренниках.
После значительной паузы, видя, что писатель не хочет появляться, воспитательница так же громогласно и многозначительно произнесла:
– «Рассказы для детей».
Вновь слегка помедлив, она с наслаждением приступила к чтению рассказа про то, как папа недосчитался слив и пообещал своим детям, что съевший вместе со сливой косточку умрет. Бедный мальчик, сынок изобретательного папы, конечно, поверил и в смятении душевном объявил, что косточку не съел, но бросил в окошко.
Покончив с назидательным рассказом, воспитательница победно и выжидающе посмотрела на детей, и те, мгновенно поняв, что от них требуется, дружно рассмеялись.
Необыкновенно сблизившиеся за этот день девочки восприняли услышанное несколько иначе.
– Лев Толстой – тоже дурак, – с эпической мрачностью произнесла подружка, возвращаясь к прерванному чтением разговору о Лидии Ивановне.
– Нет! Он – злой, – уточнила справедливая Саша, боясь обидеть самым бранным словом великого русского писателя.
Но на этот раз подруга не сдала своих позиций и к высказанному ранее мнению упрямо добавила еще кое-что.
– Он детей своих не любит, – пророчески гудела она, сама того не ведая повторяя обвинения бедняжки Софьи Андреевны, супруги Льва Николаевича, которые она не раз бросала в суровое лицо почтенному классику во время тяжких семейных ссор.
А на следующее утро на дачу приехала Танюсенька с большой банкой клубники, присыпанной сахаром, чтобы ягоды лучше выдержали дорогу, огромным душистым яблоком и красочно оформленной книгой уже знакомого девочке и близко к сердцу принятого Льва Николаевича Толстого – «Рассказы для детей».
– Не надо, нам уже читали, – отодвинула от себя творение титана мировой литературы Саша, поедая клубнику.
Тетя, счастливая, что ее все-таки пропустили на дачу в неродительский день, даже не удивилась необычному равнодушию своей девочки к печатной продукции, сунула книжку в сумку, продолжая рассказывать о причине неожиданного приезда:
– Сидела целый вечер в тоске и тревоге, все казалось, что ты меня зовешь…
«Значит, услышала», – совсем даже не удивлялась девочка и ближе жалась к своей дорогой, единственной.
Этот короткий жизненный эпизод стал важной вехой.
После него Саша знала, что и после смерти жизнь продолжается.
Серьезное потрясение (а оно было действительно серьезным) подсказало раз и навсегда: не верь чужим словам, пока сама не убедишься в их правдивости.
И самое главное: отныне она никогда не рассчитывала на милость и снисхождение тех, от кого так или иначе зависело ее земное существование.
Конечно, формулы пришли много позже, где там ребенку в пять лет создавать афоризмы. Но знание «не жди пощады и не верь чужому» было прочно заложено в фундамент ее представлений о мире именно благодаря мудрой воспитательнице Лидии Ивановне с ее чарующими духами.
6. Стой до конца!
Тысяча швейцарских франков
1. Вот как довелось повстречаться!
2. Незнакомец
Малышки, держась друг за друга, вошли в спальню и тихонько улеглись – они спали на соседних кроватках.
– Мне все равно страшно, – услышала Саша шелест.
– Закрой глазки и спи, – сказала она нежно, но по-взрослому, как убаюкивала ее тетя.
Потом немножко подождала и авторитетно добавила: «Все будет хорошо», ни на мгновение не сомневаясь в обратном.
Саша долго смотрела, как ее проказливая соучастница испуганно, покорно, обреченно изо всех сил зажмуривает глаза. Вот ушло напряжение, лицо расслабилось, но глаза так и остались закрытыми. Уснула.
Теперь можно было думать о себе: готовиться к смерти. Самое несправедливое и нечестное заключалось в том, что придется оставить тетю. Что с ней, бедненькой, будет, когда она узнает? Но сегодня она еще не узнает, сегодня она еще целый вечер будет жить спокойно, храня в сердце свою большую и теплую любовь.
– Танюсенька, Танюсенька, не плачь обо мне, прости меня, – молила девочка.
Перед глазами поплыла, замелькала сине-красная сетка, и сквозь нее сначала смутно, а потом все четче и четче проступила тетина комната, письменный стол, настольная лампа под зеленым стеклянным колпаком. Тетя сидит, подперев голову, и читает какую-то старинную книгу, переворачивая время от времени ветхие страницы. Саша видит ясно черные буквы, но прочитать ничего не может, хотя давно умеет читать. Девочка стремится взглянуть на любимое лицо и мысленно просит:
– Повернись, пожалуйста. Хочу посмотреть. В последний раз.
Тетя медленно, очень медленно поворачивается и смотрит сквозь девочку куда-то вдаль, глаза ее печальны, как всегда, когда она задумается, но взгляд ясен и спокоен.
Не выдержав напряжения, Саша моргнула, пошевелилась. Видение исчезло. Душу окутал покой.
Обнаружив себя живыми после тихого часа, подруги были обрадованы, удивлены и смущены. Больше всего, разумеется, проявлялась радость. Смущались же они из жалости к воспитательнице: она ведь, бедная, не знала, что именно эти духи окажутся не ядовитыми, а теперь над ней все потихоньку будут смеяться, оттого что она так позорно ошиблась.
Но дальше их ждало открытие.
Оказывается, вовсе воспитательница и не ошиблась.
На прогулке после полдника она громким голосом, не таясь, рассказывала о происшествии нянечке и взахлеб хвасталась, как успешно ей удалось припугнуть нарушительниц.
– Так и сказала: кто выпил духи – умрет, – заливалась смехом изобретательная женщина.
– А им, глядь, хоть бы что, как об стенку горох, – неодобрительно косясь на живых-здоровых виновниц страшного преступления, поддакивала нянька.
Девочки пораженно переглянулись.
– Так это она врала, специально, – догадались обе одновременно.
Саша ощутила что-то очень жесткое и тяжелое под сердцем. Наверное, камнем сжалась ее душа. Души ведь к людям приходят из вечности, где нет возраста и времени. Они уже умеют болеть от стыда и гадливости перед своими и чужими проступками, даже если человек, в котором живет душа, еще мал и названия грехам дать не умеет.
Чтобы как-то избавиться от гранитного холода, Саша вполголоса внятно произнесла:
– Знаешь, по-моему, Лидия Ивановна – дура.
Это было самое плохое слово из всех, что она тогда знала. Услышав его как-то, Танюсенька шлепнула свою золотую девочку по губам и еще долго была сердита. Однако сейчас именно это слово должно было быть произнесено. Камень с души свалился.
Лидия Ивановна тем временем усаживала детей в кружок: наступало время чтения вслух. Воспитательница, очевидно, до сих пор была вдохновлена своей королевской речью и решила придерживаться столь эффективно выбранной днем тематики.
– Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, – торжественно и внятно объявила она, как ведущий цирковое представление.
Казалось, сейчас из-за ее спины покажется крепенький старичок в подпоясанной рубахе и с окладистой бородой и что-нибудь послушно продекламирует, как они это делали на утренниках.
После значительной паузы, видя, что писатель не хочет появляться, воспитательница так же громогласно и многозначительно произнесла:
– «Рассказы для детей».
Вновь слегка помедлив, она с наслаждением приступила к чтению рассказа про то, как папа недосчитался слив и пообещал своим детям, что съевший вместе со сливой косточку умрет. Бедный мальчик, сынок изобретательного папы, конечно, поверил и в смятении душевном объявил, что косточку не съел, но бросил в окошко.
Покончив с назидательным рассказом, воспитательница победно и выжидающе посмотрела на детей, и те, мгновенно поняв, что от них требуется, дружно рассмеялись.
Необыкновенно сблизившиеся за этот день девочки восприняли услышанное несколько иначе.
– Лев Толстой – тоже дурак, – с эпической мрачностью произнесла подружка, возвращаясь к прерванному чтением разговору о Лидии Ивановне.
– Нет! Он – злой, – уточнила справедливая Саша, боясь обидеть самым бранным словом великого русского писателя.
Но на этот раз подруга не сдала своих позиций и к высказанному ранее мнению упрямо добавила еще кое-что.
– Он детей своих не любит, – пророчески гудела она, сама того не ведая повторяя обвинения бедняжки Софьи Андреевны, супруги Льва Николаевича, которые она не раз бросала в суровое лицо почтенному классику во время тяжких семейных ссор.
А на следующее утро на дачу приехала Танюсенька с большой банкой клубники, присыпанной сахаром, чтобы ягоды лучше выдержали дорогу, огромным душистым яблоком и красочно оформленной книгой уже знакомого девочке и близко к сердцу принятого Льва Николаевича Толстого – «Рассказы для детей».
– Не надо, нам уже читали, – отодвинула от себя творение титана мировой литературы Саша, поедая клубнику.
Тетя, счастливая, что ее все-таки пропустили на дачу в неродительский день, даже не удивилась необычному равнодушию своей девочки к печатной продукции, сунула книжку в сумку, продолжая рассказывать о причине неожиданного приезда:
– Сидела целый вечер в тоске и тревоге, все казалось, что ты меня зовешь…
«Значит, услышала», – совсем даже не удивлялась девочка и ближе жалась к своей дорогой, единственной.
Этот короткий жизненный эпизод стал важной вехой.
После него Саша знала, что и после смерти жизнь продолжается.
Серьезное потрясение (а оно было действительно серьезным) подсказало раз и навсегда: не верь чужим словам, пока сама не убедишься в их правдивости.
И самое главное: отныне она никогда не рассчитывала на милость и снисхождение тех, от кого так или иначе зависело ее земное существование.
Конечно, формулы пришли много позже, где там ребенку в пять лет создавать афоризмы. Но знание «не жди пощады и не верь чужому» было прочно заложено в фундамент ее представлений о мире именно благодаря мудрой воспитательнице Лидии Ивановне с ее чарующими духами.
6. Стой до конца!
– Не жди пощады, не верь чужому. Стой до конца! – этому она и детей своих учила.
К тому же бывает что-то, помимо слов. То, чему и учить не надо. Почему один человек из страха за себя готов подписаться под любой клеветой на невинного? А другой, вполне благополучный и изнеженный в обычной жизни, держится до конца, умирая мучительной смертью, но не идя на предательство? Разве этому научишь?
Сила духа – откуда она берется? Может, человек с этим уже приходит в мир?
Саша подозревала, что следы судьбы, знаки беды можно разглядеть заранее. Надо только уметь вглядеться и сделать вывод. Но иногда вглядываться совсем не хочется. Все равно ничего не предотвратить. И только задним числом вспоминаешь и ужасаешься своей слепоте. Или – нежеланию видеть.
Почему она, Саша, в период своего настоящего, осознанного счастья, ничего не предчувствуя и ничего не боясь, пришла поутру в свою мастерскую и сделала эскиз в черно-серых тонах, так ей не свойственных? Неясные силуэты черных безликих фигур на фоне серого плачущего неба…
Краски сами распределялись, рука сама водила. Ей даже виделась в этом сюжете какая-то красота, тайна. Тянуло к нему.
И полотно создалось как по мановению волшебной палочки, в считаные дни.
Действительно – в считаные. Потому что дней до начала ее кошмара оставалось ровно два.
Почему она тогда не удивилась этой тьме? И даже тому, как странно быстро нашелся покупатель… Тоже весь в черном. Как вестник беды.
К тому же бывает что-то, помимо слов. То, чему и учить не надо. Почему один человек из страха за себя готов подписаться под любой клеветой на невинного? А другой, вполне благополучный и изнеженный в обычной жизни, держится до конца, умирая мучительной смертью, но не идя на предательство? Разве этому научишь?
Сила духа – откуда она берется? Может, человек с этим уже приходит в мир?
Саша подозревала, что следы судьбы, знаки беды можно разглядеть заранее. Надо только уметь вглядеться и сделать вывод. Но иногда вглядываться совсем не хочется. Все равно ничего не предотвратить. И только задним числом вспоминаешь и ужасаешься своей слепоте. Или – нежеланию видеть.
Почему она, Саша, в период своего настоящего, осознанного счастья, ничего не предчувствуя и ничего не боясь, пришла поутру в свою мастерскую и сделала эскиз в черно-серых тонах, так ей не свойственных? Неясные силуэты черных безликих фигур на фоне серого плачущего неба…
Краски сами распределялись, рука сама водила. Ей даже виделась в этом сюжете какая-то красота, тайна. Тянуло к нему.
И полотно создалось как по мановению волшебной палочки, в считаные дни.
Действительно – в считаные. Потому что дней до начала ее кошмара оставалось ровно два.
Почему она тогда не удивилась этой тьме? И даже тому, как странно быстро нашелся покупатель… Тоже весь в черном. Как вестник беды.
Тысяча швейцарских франков
1. Вот как довелось повстречаться!
Какие-то истории детства и юности совершенно стерлись памятью. Что-то осталось в виде рубцов или болевых точек. А некоторые эпизоды стали возвращаться по случаю, как неожиданное окончание рассказа, развязка.
Сейчас Саша занимается необычным делом. Она создает гобелены. Вручную. У нее получаются и огромные полотна, уникальные, и небольшие, веселые, дышащие счастьем. Ее фантазия и мастерство вполне востребованы. Странно – пока растила детей, вынуждена была заниматься рутинной работой ради копеечного заработка, а время творчества наступило потом, когда все-все в жизни изменилось.
У Саши своя мастерская в Берлине. Зашел к ней как-то старый приятель, чех, живущий в Париже и зарабатывающий изготовлением деревянных скульптур для садов и парков богатых особ. Наведался не один, со своим знакомым, швейцарским банкиром. С виду сухой и бесстрастный, банкир по-детски обрадовался ярким Сашиным творениям, ходил от одного гобелена к другому, улыбался, дотрагивался, гладил шерстяные ворсинки. Саша почувствовала родственную душу, захотела порадовать гостя, предложила полюбившуюся картину в подарок. На память. Однако деликатный визитер наотрез отказался от такой безрассудной щедрости. Он отобрал несколько гобеленов для своего нового дома и заплатил за них сполна. Швейцарскими франками.
Оставшись одна, Саша с любопытством разглядывала диковинные бумажки. Швейцарские деньги и раньше восхищали ее своей разноцветностью: фиолетовые, оранжевые, желтые, как пейзажи и букеты на ее гобеленах. Может быть, поэтому так и потянулся к ее творчеству банкир?
На купюре достоинством в тысячу франков находилось изображение приятного седобородого старика с умными глазами. Таким, наверное, стал бы Антон Павлович Чехов, доживи он лет до семидесяти.
– Посмотреть хоть, кто такой, – решила Саша, заранее уверенная, что никого из великих швейцарцев она все равно не знает, поэтому имя породистого интеллигентного старца ей все равно ни о чем не скажет.
Она вооружилась лупой.
– Не может быть! Вот как довелось повстречаться!
И пришли воспоминания о жизни такой далекой, такой другой, что не верилось даже, что это она когда-то была бедной, страшно одинокой, наивной и при этом очень счастливой пятнадцатилетней девочкой, которая мечтала встретить свою любовь и все думала – какая она будет?
Она тогда была уже высокой и женственной, длинноногая, с красивой округлой грудью, к которой она никак не могла привыкнуть и которая мешала ей двигаться по-мальчишески резко, как раньше. Ей все снился и снился мальчик, высокий и тонкий. Он ничего не говорил во сне, брал ее за руку, а она склоняла голову к его плечу. Сердце ее падало и растворялось в нежности и любви. Она знала, что он существует, слышала запах его волос и биение его сердца. Проснувшись, она никогда не верила, что это только сон, все подгоняла время своей жизни: «Когда же? Когда?»
Наступала полоса ожидания.
Мир, окружавший Сашу в то время, виделся идеальным: жили они вдвоем с беззаветно любящей ее тетей, тепло их любви оставляло за дверями дома сложности окружающей жизни. Саша с подружкой грезили о будущем, в котором не предусматривалось и капельки пошлости или грязи. Они доверчиво впитывали в себя все, чему их учили в школе, к пятнадцати годам усвоили несколько важных истин: человек человеку друг, например. И еще, что главная их обязанность – учиться и совершенствоваться, чтобы приносить своим существованием пользу людям. Они очень старались совершенствоваться, купили даже книгу о гармонически развитой личности, проштудировали ее, после чего взялись шлифовать свой интеллект и характер, а также развивать всевозможные умения и навыки, как советовала мудрая книга.
Почти каждое воскресенье они бывали в консерватории: гармонически развитой личности полагалось разбираться в классической музыке. Правда, иногда во время концертов они отвлекались от волшебного мира звуков и разглядывали сидящих в зале, внизу. Некоторые так заслушивались, что казались спящими, а может, и взаправду спали, и это безумно веселило подруг, готовых в то время хохотать по любому поводу. Консерваторский зал был полон почтительной внимательной тишиной, нарушаемой лишь стеснительным покашливанием публики; смеяться запрещалось категорически, и этот запрет только усиливал приступ смеха, как ни задерживай дыхание, как ни зажимай ладонями рот. Тут главное было – не смотреть друг на друга. Из зажатых ртов порой вырывалось подобие всхлипа или всхрюка, и тогда соседи долго и укоризненно рассматривали девочек, надеясь, очевидно, взглядами, как огнетушителями, загасить их веселье. Но если бы это помогало!
В одном из таких концертов участвовал старший брат подружки. Девочки зашли в артистическую, поздравить. Там Саша была представлена консерваторскому другу брата. Они обменялись телефонами, стали встречаться.
Саше чрезвычайно льстило это знакомство. Ей – пятнадцать, а ему – двадцать один, и он к тому же – студент консы.
Конечно, это не был мальчик из сна и вообще не ее человек, но она была так горда, что он обратил внимание именно на нее. Ясное дело, девчонки из класса просто лопались от зависти, когда видели, что он встречает ее после уроков.
К счастью, встречи эти не мешали развитию Сашиной гармонической личности, так как студент вынужден был каждый день по многу часов проводить за инструментом, чтобы его пианистическое мастерство укреплялось изо дня в день.
Зато в дни встреч он вел себя чрезвычайно активно, даже назойливо: чуть ли не на третьем свидании заявил, что любит и что они поженятся, когда он закончит консерваторию. Он был в себе как-то очень лихо уверен и о Сашиных планах не спрашивал. Она ждала и наблюдала. Не говорила «нет» – на всякий случай: а вдруг никто никогда больше не предложит ей выйти замуж и она останется старой девой, вот ужас-то! Но она не говорила и «да».
Молодой человек брал ее за руку, обнимал за плечи, и ничего похожего на тот сон с мальчиком. Неужели не во сне всегда так?
Однажды он позвал ее на студенческую вечеринку. Была зима. Шел снег. Саша пришла потрясающе нарядная: в узком коротком черном платье с тонким белым кружевным воротничком. Она распустила свои пышные волосы и вся сияла.
Присутствующие ахнули. Молодой человек загордился. Он прыгнул за рояль и бурно заиграл Грига. Саша стояла рядом и восхищалась, в первую очередь собой, потом тем, что именно для нее играют Грига, что ею любуются окружающие. А еще тем, какой красивой, оказывается, может быть жизнь и как долго, бесконечно долго будет она еще вот такой молодой, красивой, восхитительной и как многие будут в нее влюбляться и делать из-за этого прекрасные вещи: исполнять волшебную музыку, писать гениальные стихи, создавать бессмертные живописные полотна. Да мало ли на что всех влюбленных в нее подвигнет чувство к такому дивному созданию?
После бурных аплодисментов молодой человек взял Сашу за руку и повел в соседнюю комнату. Он закрыл за ними дверь.
Саша встала спиной к стене у окна. Падал снег, и раскачивался на ветру фонарь – блоковский пейзаж.
Девочка знала, что сейчас произойдет. Наверняка он поцелует ее. Саше не терпелось узнать, в чем же чудо поцелуев, если в книгах об этом пишут: «Он заключил ее в объятья, их поцелуй, казалось, длился вечно, она почти лишилась чувств от неземного блаженства…»
Итак, он заключил ее в объятья и жадно впился в губы, почти укусил. Саша на всякий случай чуть-чуть уперлась локтями в его грудь, чтобы легче было оттолкнуть в случае чего. Он прижал ее к себе еще сильнее, так, что она почувствовала все его тело и его язык у себя во рту. Она не лишилась чувств от райского блаженства. Чувства были при ней, а блаженства никакого не наступало.
Студент снова обнял ее и опять жадно поцеловал-укусил. Она чуть-чуть подвинулась, чтобы высвободиться, а он принялся настойчиво и пылко сопеть ей в ухо разные слова.
Саша ненавидела, когда ей шептали в ухо: ухо потом долго горело и было красным, а у идеальной гармонической личности уши краснеть не должны. Поэтому девочке было не до того, что нашептывает ей молодой человек, она беспокоилась об ухе, покраснеет оно или нет.
Она окончательно высвободилась и села на узенький диванчик. Студент немедленно уселся рядом.
– Да? Ну, скажи, да? – спрашивал он игриво, будто разговаривал с котенком или щенком.
– Что – да? – откликнулась она, улыбаясь своим мыслям о красном ухе.
– Ты станешь моей? – настойчиво повторил он.
– Ну, вообще-то я ничья и чьей-то быть, слава Богу, не могу. Крепостное право отменили за сто лет до моего рождения, – резонно возразила начитанная Саша, прекрасно знавшая историю своей Родины в рамках школьной программы.
Молодой человек пока не вник в отрезвляющий юмор ее слов. Он все еще считал ее котенком, которого лаской можно научить тем фокусам, какие угодны хозяину.
– Ведь мы любим друг друга и потом поженимся, – искренне заглядывая в глаза, уговаривал он, – а сейчас ты станешь моей женщиной и увидишь, как это здорово.
– Да не стану я ничьей женщиной, – сказала Саша, вставая.
Этого она никак не ожидала. Для таких свершений она считала себя слишком маленькой, а кроме того, тетя не раз ей говорила, что, если молодой человек по-настоящему любит девушку, он вполне может подождать до свадьбы, ведь любовь не в том, чтоб схватить, насладиться и растоптать. Любовь терпелива. А если юноша ждать не может, то и свадьбы не будет.
Саша считала себя достаточно образованной в вопросах пола: не так давно, разбирая книги в их домашней библиотеке, она обнаружила толстенный фолиант 1907 года издания под внушительным названием: «Половой вопрос. Естественно-исторический, психологический и социологический этюд, предназначающийся для образованных читателей». Имя автора – Август Форель, швейцарский профессор, ни о чем не говорило, но профессорам, да еще таким древним, как этот, Саша верила беспрекословно.
С замиранием сердца предчувствуя, что сейчас она отдернет завесу тайны, о которой они иногда говорили с девчонками, но полностью осознать которую или поверить в реальность некоторых предположений не могли, девочка позвонила подружке и предложила поделиться абсолютно достоверной информацией (наконец-то) путем чтения ключевых мест «Полового вопроса».
В старинной книге, с ятями и твердыми знаками на концах слов, сухим, научным, но при этом весьма образным языком давно прошедшего времени говорилось буквально обо всем, как оно есть. Больше всего подруг поразило описание любви мужчины и женщины, омерзительно называвшееся «половой акт». Рассказывалось об этом следующим образом:
Да! Да! Она предчувствовала, что сопротивляться этому необходимо, что именно женская нерешительность и сопротивление – одна из необходимых составляющих процесса любви. Профессор роковым образом подтвердил ее смутные подозрения и надолго определил поведение девочки в определенных ситуациях. Можно сказать, этой, по нынешним временам, пожалуй, чуть наивной для ученого фразой исследователь полового вопроса Август Форель спас Сашу от многих глупых случайностей, за что впоследствии, повзрослев, она была ему особенно благодарна.
Было в этюде швейцарского доктора медицины, философии и права еще одно предупреждение, как бы предписывающее девочке не очень-то обольщаться предвкушениями райских блаженств любви:
Однако, как бы это ни было трудно, в случае со студентом сомнений не вызывало: любви не было, как, увы, не наблюдалось даже обещанного Форелем сладострастного экстаза, который представлялся Саше не менее заманчивым и таинственным, чем сама истинная любовь.
Во всем этом присутствовал еще один серьезный, прямо-таки панически пугающий момент. На одной из страниц исследования автором приводилась схема, на которой весьма наглядно изображалось стремительное движение хвостатого сперматозоида к яйцеклетке, неизбежно происходившее в результате предшествующих, столь красочно описанных ранее действий. Так вот: при неминуемой встрече сперматозоида с яйцеклеткой наступала беременность, а это – самый кошмар и ужас.
– Ты знаешь, что от этого бывают дети, а мне еще в школе учиться и учиться, а потом в институт поступать, – объяснила Саша студенту, как маленькому несмышленышу.
Тот взглянул на нее ошеломленно, как бы удивляясь, что плюшевый мишка заговорил человеческим голосом.
Он как-то сразу оставил свои намерения и грустно наблюдал, как Саша в прихожей натягивает сапоги.
Потом они шли под снегом, в тишине, и девочка готова была его полюбить, но не сразу и без угрозы, что они будут делать это.
Ей нужно было время и покой.
Студент все время нарушал мягкую снежную тишину и говорил, говорил:
– Пойми, я слишком тебя люблю, чтобы ждать. Я так долго не выдержу. И потом: женщина – это звучит гордо!
– Девушка – тоже звучит гордо, – механически возразила Саша, ужасаясь пошлости диалога.
Сейчас Саша занимается необычным делом. Она создает гобелены. Вручную. У нее получаются и огромные полотна, уникальные, и небольшие, веселые, дышащие счастьем. Ее фантазия и мастерство вполне востребованы. Странно – пока растила детей, вынуждена была заниматься рутинной работой ради копеечного заработка, а время творчества наступило потом, когда все-все в жизни изменилось.
У Саши своя мастерская в Берлине. Зашел к ней как-то старый приятель, чех, живущий в Париже и зарабатывающий изготовлением деревянных скульптур для садов и парков богатых особ. Наведался не один, со своим знакомым, швейцарским банкиром. С виду сухой и бесстрастный, банкир по-детски обрадовался ярким Сашиным творениям, ходил от одного гобелена к другому, улыбался, дотрагивался, гладил шерстяные ворсинки. Саша почувствовала родственную душу, захотела порадовать гостя, предложила полюбившуюся картину в подарок. На память. Однако деликатный визитер наотрез отказался от такой безрассудной щедрости. Он отобрал несколько гобеленов для своего нового дома и заплатил за них сполна. Швейцарскими франками.
Оставшись одна, Саша с любопытством разглядывала диковинные бумажки. Швейцарские деньги и раньше восхищали ее своей разноцветностью: фиолетовые, оранжевые, желтые, как пейзажи и букеты на ее гобеленах. Может быть, поэтому так и потянулся к ее творчеству банкир?
На купюре достоинством в тысячу франков находилось изображение приятного седобородого старика с умными глазами. Таким, наверное, стал бы Антон Павлович Чехов, доживи он лет до семидесяти.
– Посмотреть хоть, кто такой, – решила Саша, заранее уверенная, что никого из великих швейцарцев она все равно не знает, поэтому имя породистого интеллигентного старца ей все равно ни о чем не скажет.
Она вооружилась лупой.
Август Форель, 1848–1931, – значилось на купюре.Саша счастливо изумилась:
– Не может быть! Вот как довелось повстречаться!
И пришли воспоминания о жизни такой далекой, такой другой, что не верилось даже, что это она когда-то была бедной, страшно одинокой, наивной и при этом очень счастливой пятнадцатилетней девочкой, которая мечтала встретить свою любовь и все думала – какая она будет?
Она тогда была уже высокой и женственной, длинноногая, с красивой округлой грудью, к которой она никак не могла привыкнуть и которая мешала ей двигаться по-мальчишески резко, как раньше. Ей все снился и снился мальчик, высокий и тонкий. Он ничего не говорил во сне, брал ее за руку, а она склоняла голову к его плечу. Сердце ее падало и растворялось в нежности и любви. Она знала, что он существует, слышала запах его волос и биение его сердца. Проснувшись, она никогда не верила, что это только сон, все подгоняла время своей жизни: «Когда же? Когда?»
Наступала полоса ожидания.
Мир, окружавший Сашу в то время, виделся идеальным: жили они вдвоем с беззаветно любящей ее тетей, тепло их любви оставляло за дверями дома сложности окружающей жизни. Саша с подружкой грезили о будущем, в котором не предусматривалось и капельки пошлости или грязи. Они доверчиво впитывали в себя все, чему их учили в школе, к пятнадцати годам усвоили несколько важных истин: человек человеку друг, например. И еще, что главная их обязанность – учиться и совершенствоваться, чтобы приносить своим существованием пользу людям. Они очень старались совершенствоваться, купили даже книгу о гармонически развитой личности, проштудировали ее, после чего взялись шлифовать свой интеллект и характер, а также развивать всевозможные умения и навыки, как советовала мудрая книга.
Почти каждое воскресенье они бывали в консерватории: гармонически развитой личности полагалось разбираться в классической музыке. Правда, иногда во время концертов они отвлекались от волшебного мира звуков и разглядывали сидящих в зале, внизу. Некоторые так заслушивались, что казались спящими, а может, и взаправду спали, и это безумно веселило подруг, готовых в то время хохотать по любому поводу. Консерваторский зал был полон почтительной внимательной тишиной, нарушаемой лишь стеснительным покашливанием публики; смеяться запрещалось категорически, и этот запрет только усиливал приступ смеха, как ни задерживай дыхание, как ни зажимай ладонями рот. Тут главное было – не смотреть друг на друга. Из зажатых ртов порой вырывалось подобие всхлипа или всхрюка, и тогда соседи долго и укоризненно рассматривали девочек, надеясь, очевидно, взглядами, как огнетушителями, загасить их веселье. Но если бы это помогало!
В одном из таких концертов участвовал старший брат подружки. Девочки зашли в артистическую, поздравить. Там Саша была представлена консерваторскому другу брата. Они обменялись телефонами, стали встречаться.
Саше чрезвычайно льстило это знакомство. Ей – пятнадцать, а ему – двадцать один, и он к тому же – студент консы.
Конечно, это не был мальчик из сна и вообще не ее человек, но она была так горда, что он обратил внимание именно на нее. Ясное дело, девчонки из класса просто лопались от зависти, когда видели, что он встречает ее после уроков.
К счастью, встречи эти не мешали развитию Сашиной гармонической личности, так как студент вынужден был каждый день по многу часов проводить за инструментом, чтобы его пианистическое мастерство укреплялось изо дня в день.
Зато в дни встреч он вел себя чрезвычайно активно, даже назойливо: чуть ли не на третьем свидании заявил, что любит и что они поженятся, когда он закончит консерваторию. Он был в себе как-то очень лихо уверен и о Сашиных планах не спрашивал. Она ждала и наблюдала. Не говорила «нет» – на всякий случай: а вдруг никто никогда больше не предложит ей выйти замуж и она останется старой девой, вот ужас-то! Но она не говорила и «да».
Молодой человек брал ее за руку, обнимал за плечи, и ничего похожего на тот сон с мальчиком. Неужели не во сне всегда так?
Однажды он позвал ее на студенческую вечеринку. Была зима. Шел снег. Саша пришла потрясающе нарядная: в узком коротком черном платье с тонким белым кружевным воротничком. Она распустила свои пышные волосы и вся сияла.
Присутствующие ахнули. Молодой человек загордился. Он прыгнул за рояль и бурно заиграл Грига. Саша стояла рядом и восхищалась, в первую очередь собой, потом тем, что именно для нее играют Грига, что ею любуются окружающие. А еще тем, какой красивой, оказывается, может быть жизнь и как долго, бесконечно долго будет она еще вот такой молодой, красивой, восхитительной и как многие будут в нее влюбляться и делать из-за этого прекрасные вещи: исполнять волшебную музыку, писать гениальные стихи, создавать бессмертные живописные полотна. Да мало ли на что всех влюбленных в нее подвигнет чувство к такому дивному созданию?
После бурных аплодисментов молодой человек взял Сашу за руку и повел в соседнюю комнату. Он закрыл за ними дверь.
Саша встала спиной к стене у окна. Падал снег, и раскачивался на ветру фонарь – блоковский пейзаж.
Девочка знала, что сейчас произойдет. Наверняка он поцелует ее. Саше не терпелось узнать, в чем же чудо поцелуев, если в книгах об этом пишут: «Он заключил ее в объятья, их поцелуй, казалось, длился вечно, она почти лишилась чувств от неземного блаженства…»
Итак, он заключил ее в объятья и жадно впился в губы, почти укусил. Саша на всякий случай чуть-чуть уперлась локтями в его грудь, чтобы легче было оттолкнуть в случае чего. Он прижал ее к себе еще сильнее, так, что она почувствовала все его тело и его язык у себя во рту. Она не лишилась чувств от райского блаженства. Чувства были при ней, а блаженства никакого не наступало.
Студент снова обнял ее и опять жадно поцеловал-укусил. Она чуть-чуть подвинулась, чтобы высвободиться, а он принялся настойчиво и пылко сопеть ей в ухо разные слова.
Саша ненавидела, когда ей шептали в ухо: ухо потом долго горело и было красным, а у идеальной гармонической личности уши краснеть не должны. Поэтому девочке было не до того, что нашептывает ей молодой человек, она беспокоилась об ухе, покраснеет оно или нет.
Она окончательно высвободилась и села на узенький диванчик. Студент немедленно уселся рядом.
– Да? Ну, скажи, да? – спрашивал он игриво, будто разговаривал с котенком или щенком.
– Что – да? – откликнулась она, улыбаясь своим мыслям о красном ухе.
– Ты станешь моей? – настойчиво повторил он.
– Ну, вообще-то я ничья и чьей-то быть, слава Богу, не могу. Крепостное право отменили за сто лет до моего рождения, – резонно возразила начитанная Саша, прекрасно знавшая историю своей Родины в рамках школьной программы.
Молодой человек пока не вник в отрезвляющий юмор ее слов. Он все еще считал ее котенком, которого лаской можно научить тем фокусам, какие угодны хозяину.
– Ведь мы любим друг друга и потом поженимся, – искренне заглядывая в глаза, уговаривал он, – а сейчас ты станешь моей женщиной и увидишь, как это здорово.
– Да не стану я ничьей женщиной, – сказала Саша, вставая.
Этого она никак не ожидала. Для таких свершений она считала себя слишком маленькой, а кроме того, тетя не раз ей говорила, что, если молодой человек по-настоящему любит девушку, он вполне может подождать до свадьбы, ведь любовь не в том, чтоб схватить, насладиться и растоптать. Любовь терпелива. А если юноша ждать не может, то и свадьбы не будет.
Саша считала себя достаточно образованной в вопросах пола: не так давно, разбирая книги в их домашней библиотеке, она обнаружила толстенный фолиант 1907 года издания под внушительным названием: «Половой вопрос. Естественно-исторический, психологический и социологический этюд, предназначающийся для образованных читателей». Имя автора – Август Форель, швейцарский профессор, ни о чем не говорило, но профессорам, да еще таким древним, как этот, Саша верила беспрекословно.
С замиранием сердца предчувствуя, что сейчас она отдернет завесу тайны, о которой они иногда говорили с девчонками, но полностью осознать которую или поверить в реальность некоторых предположений не могли, девочка позвонила подружке и предложила поделиться абсолютно достоверной информацией (наконец-то) путем чтения ключевых мест «Полового вопроса».
В старинной книге, с ятями и твердыми знаками на концах слов, сухим, научным, но при этом весьма образным языком давно прошедшего времени говорилось буквально обо всем, как оно есть. Больше всего подруг поразило описание любви мужчины и женщины, омерзительно называвшееся «половой акт». Рассказывалось об этом следующим образом:
«По наступленiи соотвѣтственнаго душевнаго и чувственнаго возбужденiя въ мужчине и минованiи возможнаго со стороны женщины сопротивленiя мужчина вводитъ свой эрегированный членъ въ женское влагалище…»Почти ничего не поняв, но ужасаясь обнаженной правде повествования, Саша все же выделила самые, на ее взгляд, достоверные слова о возможном со стороны женщины сопротивлении.
Да! Да! Она предчувствовала, что сопротивляться этому необходимо, что именно женская нерешительность и сопротивление – одна из необходимых составляющих процесса любви. Профессор роковым образом подтвердил ее смутные подозрения и надолго определил поведение девочки в определенных ситуациях. Можно сказать, этой, по нынешним временам, пожалуй, чуть наивной для ученого фразой исследователь полового вопроса Август Форель спас Сашу от многих глупых случайностей, за что впоследствии, повзрослев, она была ему особенно благодарна.
Было в этюде швейцарского доктора медицины, философии и права еще одно предупреждение, как бы предписывающее девочке не очень-то обольщаться предвкушениями райских блаженств любви:
«Замѣчательно психологическое дѣйствiе контраста, наступающее послѣ совокупленiя подъ влiянiем старыхъ инстинктивныхъ нервныхъ автоматизмовъ. Въ начале полового влеченiя обонятельныя ощущенiя, прикосновенiя, движенiя, взоры – словом, все, имѣющее отношенiе къ другому полу, дѣйствуетъ въ высшей степени привлекающимъ и возбуждающимъ образомъ, въ смыслѣ сладострастного экстаза, который подавляетъ все остальное и заставляетъ видѣть въ данной минутѣ чуть ли не конечную цѣль всей жизни. Очень скоро по совершенiи полового акта все это исчезаетъ и разлетается какъ сонъ. То, что за минуту казалось предметомъ величайшаго вожделенiя, теперь становится не только безразличнымъ и утомительнымъ, но даже вызываетъ чувство легкаго отвращенiя».Вот уж что никак не входило в Сашины планы, так это вызывать у кого-то чувство отвращения, пусть даже легкого. Одного «полового влеченiя» явно слишком мало, чтобы считать это любовью, додумалась она. Основная трудность заключалась в том, как отличить «влеченiе» от подлинной любви на начальном этапе, когда видишь в данной минуте «чуть ли не конечную цель всей жизни».
Однако, как бы это ни было трудно, в случае со студентом сомнений не вызывало: любви не было, как, увы, не наблюдалось даже обещанного Форелем сладострастного экстаза, который представлялся Саше не менее заманчивым и таинственным, чем сама истинная любовь.
Во всем этом присутствовал еще один серьезный, прямо-таки панически пугающий момент. На одной из страниц исследования автором приводилась схема, на которой весьма наглядно изображалось стремительное движение хвостатого сперматозоида к яйцеклетке, неизбежно происходившее в результате предшествующих, столь красочно описанных ранее действий. Так вот: при неминуемой встрече сперматозоида с яйцеклеткой наступала беременность, а это – самый кошмар и ужас.
– Ты знаешь, что от этого бывают дети, а мне еще в школе учиться и учиться, а потом в институт поступать, – объяснила Саша студенту, как маленькому несмышленышу.
Тот взглянул на нее ошеломленно, как бы удивляясь, что плюшевый мишка заговорил человеческим голосом.
Он как-то сразу оставил свои намерения и грустно наблюдал, как Саша в прихожей натягивает сапоги.
Потом они шли под снегом, в тишине, и девочка готова была его полюбить, но не сразу и без угрозы, что они будут делать это.
Ей нужно было время и покой.
Студент все время нарушал мягкую снежную тишину и говорил, говорил:
– Пойми, я слишком тебя люблю, чтобы ждать. Я так долго не выдержу. И потом: женщина – это звучит гордо!
– Девушка – тоже звучит гордо, – механически возразила Саша, ужасаясь пошлости диалога.
2. Незнакомец
Дома она встала под душ и оцепенела надолго под струями теплой воды.
Тетя забеспокоилась и постучала в дверь:
– Эй, ты там живая?
Саша вяло откликнулась. Именно в этот момент ее осенило жуткое подозрение: а что, если она не все поняла у этого Фореля (там было, кстати, много непонятных слов, недаром этюд предназначался образованным читателям). Так вот: что, если у нее может получиться ребенок уже от этих поцелуев, ведь этот сладострастный кретин так тесно к ней прижимался, что сперматозоиды вполне успели бы переползти на нее. Их же миллионы – так писал Форель. И если хотя бы один нашел верную дорогу…
Сашу охватила паника. Подтвердить или опровергнуть ее леденящую кровь догадку не мог никто: подруги отличались не меньшей темнотой в таких делах, а тетя…
В принципе ей можно было сказать все, но Саша хорошо помнила, как ее милая добрая тетечка стеснялась и маялась, решившись наконец поговорить со своей малышечкой о неизбежном регулярном неудобстве в жизни каждой женщины. Об этом всем девчонкам в классе все было давно известно: и отчего, и почему, и как это противно, но никуда не денешься, и даже что кончится вся эта тягомотина после пятидесяти лет (скорее бы дожить). Тетя объясняла застенчиво, с трудом подбирая слова; Саша слушала, не прерывая, боясь смутить ее еще больше своим неожиданным знанием.
Так что в данной ситуации советчиков не было. Надо было ждать и смотреть, что будет. Саша внутри вся застыла и жила как сомнамбула. Потом она заметит, что в самые страшные периоды своей жизни ее организм всегда будет реагировать именно так: цепенеть. Из-за этого окружающие составят о ней превратное мнение, принимая за человека слишком спокойного, бесстрастного.
На самом деле застывать гораздо хуже, чем реветь во весь голос. Во-первых, с ревом горе очень быстро улетучивается, тогда как в замороженном состоянии сохраняется долго, не теряя своей свежести, вкуса и запаха; во-вторых, ревущий оповещает о своей беде громким звуком, так что все бросаются его жалеть и утешать, а застывший человек с виду выглядит еще лучше, чем обычно, вот и спрос с него другой, не то что с раздрызганной ревы.
Тетя забеспокоилась и постучала в дверь:
– Эй, ты там живая?
Саша вяло откликнулась. Именно в этот момент ее осенило жуткое подозрение: а что, если она не все поняла у этого Фореля (там было, кстати, много непонятных слов, недаром этюд предназначался образованным читателям). Так вот: что, если у нее может получиться ребенок уже от этих поцелуев, ведь этот сладострастный кретин так тесно к ней прижимался, что сперматозоиды вполне успели бы переползти на нее. Их же миллионы – так писал Форель. И если хотя бы один нашел верную дорогу…
Сашу охватила паника. Подтвердить или опровергнуть ее леденящую кровь догадку не мог никто: подруги отличались не меньшей темнотой в таких делах, а тетя…
В принципе ей можно было сказать все, но Саша хорошо помнила, как ее милая добрая тетечка стеснялась и маялась, решившись наконец поговорить со своей малышечкой о неизбежном регулярном неудобстве в жизни каждой женщины. Об этом всем девчонкам в классе все было давно известно: и отчего, и почему, и как это противно, но никуда не денешься, и даже что кончится вся эта тягомотина после пятидесяти лет (скорее бы дожить). Тетя объясняла застенчиво, с трудом подбирая слова; Саша слушала, не прерывая, боясь смутить ее еще больше своим неожиданным знанием.
Так что в данной ситуации советчиков не было. Надо было ждать и смотреть, что будет. Саша внутри вся застыла и жила как сомнамбула. Потом она заметит, что в самые страшные периоды своей жизни ее организм всегда будет реагировать именно так: цепенеть. Из-за этого окружающие составят о ней превратное мнение, принимая за человека слишком спокойного, бесстрастного.
На самом деле застывать гораздо хуже, чем реветь во весь голос. Во-первых, с ревом горе очень быстро улетучивается, тогда как в замороженном состоянии сохраняется долго, не теряя своей свежести, вкуса и запаха; во-вторых, ревущий оповещает о своей беде громким звуком, так что все бросаются его жалеть и утешать, а застывший человек с виду выглядит еще лучше, чем обычно, вот и спрос с него другой, не то что с раздрызганной ревы.