Гандлевский Сергей. Стихотворения

В пинг-понг играет отрочество, юность
Витийствует, а молодость моя,
Любимая, как детство, потеряла
Счет легким километрам дивных странствий.
Вот годы, прожитые в четырех
Стенах московского алкоголизма.
Сидели, пили, пели хоровую —
Река, разлука, мать сыра земля.
Но ты зеваешь: “Мол, у этой песни
Припев какой-то скучный…” – Почему?
Совсем не скучный, он традиционный.

Вдоль вереницы зданий станционных
С дурашливым щенком на поводке
Под зонтиком в пальто демисезонных
Мы вышли наконец к Москва-реке.
Вот здесь и поживем. Совсем пустая
Профессорская дача в шесть окон.
Крапивница, капризно приседая,
Пропархивает наискось балкон.
А завтра из ведра возле колодца
Уже оцепенелая вода
Обрушится к ногам и обернется
Цилиндром изумительного льда.
А послезавтра изгородь, дрова,
Террасу заштрихует дождик частый.
Под старым рукомойником трава
Заляпана зубною пастой.
Нет-нет да и проглянет синева,
И песня не кончается.
В припеве
Мы движемся к суровой переправе.
Смеркается. Сквозит, как на плацу.
Взмывают чайки с оголенной суши.
Живая речь уходит в хрипотцу
Грамзаписи. Щенок развесил уши —
His master’s voice.
Беда не велика.
Поговорим, покурим, выпьем чаю.
Пора ложиться. Мне наверняка
Опять приснится хмурая, большая,
Наверное, великая река.
 
   1980

IV

* * *

 
Самосуд неожиданной зрелости,
Это зрелище средней руки
Лишено общепризнанной прелести —
Выйти на берег тихой реки,
Рефлектируя в рифму. Молчание
Речь мою караулит давно.
Бархударов, Крючков и компания —
Разве это нам свыше дано!

Есть обычай у русской поэзии
С отвращением бить зеркала
Или прятать кухонное лезвие
В ящик письменного стола.
Дядя в шляпе, испачканной голубем,
Отразился в трофейном трюмо.
Не мори меня творческим голодом,
Так оно получилось само.

Было вроде кораблика, ялика,
Воробья на пустом гамаке.
Это облако? Нет, это яблоко.
Это азбука в женской руке.
Это азбучной нежности навыки,
Скрип уключин по дачным прудам.
Лижет ссадину, просится на руки —
Я тебя никому не отдам!

Стало барщиной, ревностью, мукою,
Расплескался по капле мотив.
Всухомятку мычу и мяукаю,
Пятернями башку обхватив.
Для чего мне досталась в наследие
Чья-то маска с двусмысленным ртом,
Одноактовой жизни трагедия,
Диалог резонера с шутом?

Для чего, моя музыка зыбкая,
Объясни мне, когда я умру,
Ты сидела с недоброй улыбкою
На одном бесконечном пиру
И морочила сонного отрока,
Скатерть праздничную теребя?
Это яблоко? Нет, это облако.
И пощады не жду от тебя.
 

   1982

* * *

   А. Сопровскому

   …To весь готов сойти на нет В революцьонной воле.

Б. Пастернак

 
Когда, раздвинув острием поленья,
Наружу выйдет лезвие огня
И наваждение стихосложенья
Издалека накатит на меня;
Когда двуглавым пламенным сугробом
Эльбрус (а я там был) уходит ввысь
И ты впустую борешься с ознобом
И сам себе советуешь “очнись”;
Когда мое призванье вне закона,
А в зеркале – вина и седина,
Но под рукой, как и во время оно,
Романы Стивенсона и Дюма;
Когда по радио в урочную минуту
Сквозь пение лимитчиц, лязг и гам
Передают, что выпало кому-то
Семь лет и пять в придачу по рогам, —
Я вспоминаю лепет Пастернака.
Куда ты завела нас, болтовня?
И чертыхаюсь, и пугаюсь мрака,
И говорю упрямо: “Чур меня!”
“Ты царь”, – цитирую. Вольно поэту
Над вымыслом возлюбленным корпеть,
Благоговеть, бродя по белу свету,
Владимира Буковского воспеть.
 

   1984

* * *

 
Есть в растительной жизни поэта
Злополучный период, когда
Он дичится небесного света
И боится людского суда.
И со дна городского колодца,
Сизарям рассыпая пшено,
Он ужасною клятвой клянется
Расквитаться при случае, но,

Слава богу, на дачной веранде,
Где жасмин до руки достает,
У припадочной скрипки Вивальди
Мы учились полету – и вот
Пустота высоту набирает,
И душа с высоты пустоты
Наземь падает и обмирает,
Но касаются локтя цветы…

Ничего-то мы толком не знаем,
Труса празднуем, горькую пьем,
От волнения спички ломаем
И посуду по слабости бьем,
Обязуемся резать без лести
Правду-матку как есть напрямик.
Но стихи не орудие мести,
А серебряной чести родник.
 

   1983

* * *

 
Стоит одиноко на севере диком
Писатель с обросшею шеей и тиком
Щеки, собирается выть.
Один-одинешенек он на дорогу
Выходит, внимают окраины Богу,
Беседуют звезды; кавычки закрыть.
 

   1994

Элегия

   Мне холодно. Прозрачная весна…

О. Мандельштам

 
Апреля цирковая музыка —
Трамваи, саксофон, вороны —
Накроет кладбище Миусское
Запанибрата с похоронной.
Был или нет я здесь по случаю,
Рифмуя на живую нитку?
И вот доселе сердце мучаю,
Все пригодилось недобитку.
И разом вспомнишь, как там дышится,
Какая слышится там гамма.
И синий с предисловьем Дымшица
Выходит томик Мандельштама.
Как раз и молодость кончается,
Гербарный василек в тетради.
Кто в США, кто в Коми мается,
Как некогда сказал Саади.
А ты живешь свою подробную,
Теряешь совесть, ждешь трамвая
И речи слушаешь надгробные,
Шарф подбородком уминая.
Когда задаром – тем и дорого —
С экзальтированным протестом
Трубит саксофонист из города
Неаполя. Видать, проездом.
 

   1985

* * *

   Б. К.

 
Мое почтение. Есть в пасмурной отчизне
Таможенный обряд, и он тебе знаком:
Как будто гасят свет – и человек при жизни
Уходит в темноту лицом и пиджаком.

Кенжеев, не хандри. Тебя-то неуместно
Учить тому-сему или стращать Кремлем.
Терпи. В Америке, насколько мне известно,
Свобода и овцу рифмуют с кораблем.

Я сам не весельчак. Намедни нанял дачу,
Уже двухкомнатную, в складчину с попом.
Артачусь с пьяных глаз, с похмелья горько плачу,
Откладывая жить на вечное потом.

Чего б вам пожелать реального? Во-первых,
Здоровья. Вылезай из насморков своих,
Питайся трижды в день, не забывай о нервах
Красавицы жены, пей в меру. Во-вторых,

Расти детеныша, не бей ремнем до срока,
Сноси безропотно пеленки, нищету,
Пренебрежение. Купи брошюру Спока,
Читай ее себе, Лауре и коту.

За окнами октябрь. Вокруг приметы быта:
Будильник, шифоньер, в кастрюле пять яиц.
На письменном столе лежит “Бхагаватгита” —
За месяц я прочел четырнадцать страниц.

Там есть один мотив: сердечная тревога
Боится творчества и ладит с суетой.
Для счастья нужен мир – казалось бы, немного.
Но если мира нет, то счастье – звук пустой.

Поэтому твори. Немало причинила
Жизнь всякого, да мы и сами хороши.
Но были же любовь и бледные чернила
Карельской заводи… Пожалуйста, пиши

С оказией и без. Целуй семейство пылко.
Быть может, в будущем – далеко-далеко
Сойдемся запросто, откупорим бутылку —
Два старых болтуна, но дышится легко.
 

   1982

* * *

 
Растроганно прислушиваться к лаю,
Чириканью и кваканью, когда
В саду горит прекрасная звезда,
Названия которой я не знаю.
Смотреть, стирая робу, как вода
Наматывает водоросль на сваю,
По отмели рассеивает стаю
Мальков и раздувает невода.
Грядущей жизнью, прошлой, настоящей,
Неярко озарен любой пустяк —
Порхающий, желтеющий, журчащий, —
Любую ерунду берешь на веру.
Не надрывай мне сердце, я и так
С годами стал чувствителен не в меру.
 

   1986

* * *

 
Ай да сирень в этом мае! Выпуклокрупные гроздья
Валят плетни в деревнях, а на Бульварном кольце
Тронут лицо в темноте – душемутительный запах.
Сердце рукою сдави, восвояси иди, как слепой.
Здесь на бульварах впервой
повстречался мне голый дошкольник,
Лучник с лукавым лицом; изрядно стреляет малец!
Много воды утекло. Старая только заноза
В мякоти чудом цела. Думаю, это пройдет.
Поутру здесь я сидел нога на ногу гордо у входа
В мрачную пропасть метро с ветвью сирени в руках.
Кольца пускал из ноздрей, пил в час пик газировку,
Улыбнулся и рек согражданам в сердце своем:
“Дурни, куда вы толпой? Олухи, мне девятнадцать.
Сроду нигде не служил, не собираюсь и впредь.
Знаете тайну мою? Моей вы не знаете тайны:
Ночь я провел у Лаисы. Виктор Зоилыч рогат”.
 

   1984

* * *

 
Весной, проездом, в городе чужом,
В урочный час – расхожая морока.
Как водоросль громадная во мгле,
Шевелится пирамидальный тополь.
Мое почтение, приятель, мне
Сдается, издавна один и тот же
Высокий призрак в молодой листве
В часы свиданий бодрствовал поодаль.
И ночь везде была одна и та же:
Окраина, коробки новостроек,
Цикада, крупный изумруд такси,
Окно в хитросплетеньях винограда,
Свет пыльной голой лампочки над дверью.

Однако перемены налицо,
То бишь приметы опыта. Недаром
Кислоты, соли, щелочь в Н 2 О
Были добавлены.
Наклей на колбу
Ярлык с адамовою головой
И с глаз долой. Но тополь принимает
Всерьез командировочные страсти.

Кого мы ждем? С какого этажа
Странноприимной памяти в круг света
Сейчас сойдет сестра апрельской ночи?
Красавица ли за сорок с лицом
Таким, что совесть оторопевает,
Дитя ли вздорное – в карманах руки,
Разбойничья улыбка на губах, —
Кто б ни была ты, ангел мой, врасплох
Застигнут будет старый лицедей —
Напрасен шепот тополя-суфлера!

Ну дай же верности невесть чему
Торжественную клятву, трудно, что ли?
Патетики не бойся, помяни
Честь, поднебесье, гробовую доску.
А нет – закрой глаза, чтобы в ночном
Пустом дворе воскресло невредимым
Все то, что было деревом, окном,
Огнем, а стало дымом, дымом, дымом…
 

   1985

* * *

 
Мне тридцать, а тебе семнадцать лет.
Наверное, такой была Лаура,
Которой (сразу видно не поэт)
Нотации читал поклонник хмурый.

Свиданий через ночь в помине нет.
Но чудом помню аббревиатуру
На вывеске, люминесцентный свет,
Шлагбаум, доски, арматуру.

Был месяц май, и ливень бил по жести
Карнизов и железу гаражей.
Нет, жизнь прекрасна, что ни говорите.

Ты замолчала на любимом месте,
На том, где сторожа кричат в Мадриде,
Я сам из поколенья сторожей.
 

   1986

Два романса

I.

 
Самолеты летят в Симферополь,
И в Батуми, и в Адлер, и весь
Месяц май пахнет горечью тополь,
Вызывая сердечную резь.

Кто-то замки воздушные строит,
А в Сокольниках бьют соловьи.
В эту пору, как правило, ноет
Несмертельная рана любви.

Зря я гладил себя против шерсти —
Шум идет по ветвям молодым,
Это ветер моих путешествий,
Треволнений моих побратим.

Собирайся на скорую руку,
Мужу тень наведи на плетень,
Наплети про больную подругу,
Кружева на головку надень.
Хочешь, купим билеты до моря?
Хочешь, брошу, мерзавец, семью
И веревочкой старое горе,
Мое лучшее горе завью?
 

   1987

II.

 
В Переделкине есть перекресток.
На закате июльского дня
Незадолго до вечной разлуки
Ты в Москву провожала меня.

Проводила и в спину глядела,
Я и сам обернулся не раз.
А когда я свернул к ресторану,
Ты, по счастью, исчезла из глаз.

Приезжай наконец, электричка!
И уеду – была не была —
В Сан-Франциско, Марсель, Йокогаму,
Чтобы жалость с ума не свела.
 

   1992

* * *

   Памяти поэта

 
И с мертвыми поэтами вести
Из года в год ученую беседу;
И в темноте по комнате бродить
В исподнем, и клевать над книгой носом,
И вспоминать со скверною улыбкой
Сквозь дрему Лидию, Наталью, Анну;
Глотать пилюли. У знакомых есть
Неряшливо и жадно, дома – скупо;
У зеркала себя не узнавать
В облезлой обезьяне с мокрым ртом,
Как из “Ромэна” правильный цыган
Сородичем вокзальным озадачен.
И опускаться, словно опускаться
На дно зеленое, раскинув руки…

Подумать только, осень. Облетай,
Сад тления, роскошный лепрозорий!
Структура мира, суть вещей, каркас
Наглядны, говорят, об эту пору.
Природа, как натурщица, стоит,
Уйдя по щиколотки в сброшенное платье,
Как гипсовая девушка с веслом
У входа в лесопарк, а лесопарк
Походит на рисунок карандашный.
Вокруг пивной отпетая толпа
Грешит бессмертием – так близко небо.

Поверх щербатой кружки бросить взгляд
На пьяниц, озерцо, аттракционы,
Соседний столб фонарный, на котором
Записка слабо бьется взад-вперед,
Вверх-вниз, как тронутое тиком веко:
“Пропал ирландский сеттер. Обещаем
Нашедшему вознагражденье”. Адрес.
Довольно. Прикрывая рукавом
Лицо, уйти в аллею боковую.
Жизнь вроде бы вполне разорена.
Вот так, наверное, и умирают.

Умри. Быть может, злую жизнь твою
Еще окликнет добрый человек
С какой-нибудь дурацкою привычкой:
Грызть ногти или скатерть теребить,
Самолюбивый, искренний, способный
Отчаянный поступок совершить
И тотчас обернуться, покраснев:
Не вызвал ли он смеха диким шагом?
Никто не засмеется.
 

   1984

* * *

 
Устроиться на автобазу
И петь про черный пистолет.
К старухе матери ни разу
Не заглянуть за десять лет.
Проездом из Газлей на юге
С канистры кислого вина
Одной подруге из Калуги
Заделать сдуру пацана.
В рыгаловке рагу по средам,
Горох с треской по четвергам.
Божиться другу за обедом
Впаять завгару по рогам.
Преодолеть попутный гребень
Тридцатилетия. Чем свет
Возить “налево” лес и щебень
И петь про черный пистолет.
А не обломится халтура —
Уснуть щекою на руле,
Спросонья вспоминая хмуро
Махаловку в Махачкале.
 

   1985

* * *

   Д. Пригову

 
Отечество, предание, геройство…
Бывало раньше, мчится скорый поезд —