- Три дня на той базе, - послышался под ухом ворчливый голос.
Скачков оглянулся. Рядом стоял небритый беззубый мужчина в болоньевой куртке, надетой на голое тело. На волосатой груди синел кривоклювый орел.
- С той базы скоро не возвращаются, - продолжал ворчать беззубый. Сдохнуть можно, пока дождешься. Давай, друг, рублик, мы здесь на травке коленвальчик раскрутим.
- Я пью только лимонад, - зло бросил Скачков и почти побежал вдоль аллеи.
- Ненормальный какой-то, - услыхал вслед.
На берегу Днепра, опираясь на тонкие высокие столбы, нависал над водой небольшой ресторанчик "Волна". Буквы, извещавшие о том, что это именно ресторан, а не что-нибудь другое, были излишне крупные, и из-за этого само строение, особенно издали, казалось игрушечным.
По шаткой кладке с деревянными поручнями, отшлифованными ладонями до блеска, Скачков прошел в зал, в котором не было ни одного человека, уселся за угловым столиком у самого окна, завешенного легкой занавеской. Отодвинул занавеску в сторону, чтобы была видна река, от которой тянуло убаюкивающей прохладой. Вода была серая, хоть над ней и висело небо. Река не освободилась еще от грязи, смытой с прибрежных лугов. За рекой, над рыжим лугом с купками красно-фиолетового чернотала, поднимались мелкие лохматые облачка.
На этом берегу, там, где кончался обрыв и начинался городской пляж, сейчас наполовину залитый водой, бледноногие девчонки играли в мяч. Игра у них никак не ладилась: большой синий мяч все время относило ветром в сторону.
Ближе к ресторану начали строить набережную. Под высоким обрывом заасфальтировали широкую дорожку, берег одели в гранит и на том граните поставили бетонную решетку. В большом городе такая набережная выглядела бы естественной, может быть, даже и скромной, а здесь, на фоне высокого берега с деревянными старыми домиками, она была как осколок какого-то другого города, который попал сюда случайно, по недоразумению. "Как и я - осколок другой жизни, - не вписался в местный пейзаж", - подумал про себя Скачков.
- Здесь есть кто-нибудь? - спросил, нетерпеливо.
Из-за тяжелой зеленой ширмы, которая закрывала заднюю стену зала, выплыла вялая женщина в голубом платьице и голубом кокошнике на русой голове. Она посмотрела на Скачкова туманными глазами и улыбнулась малиновыми губками:
- Я вас слушаю... - Потом достала из кармашка небольшой блокнотик, взяла маленькую беленькую ручку, висевшую на длинной золотой цепочке, приготовилась записывать.
- Бутылочку пива. А если из холодильнике, то и две.
- Пива нет. Не завезли, - медовым голоском пропела официантка.
- Тогда минералки.
- Тоже не завезли.
- Стакан холодной воды, - заволновался Скачков.
- Мы, дорогой товарищ, берем заказы только на то, что в меню.
- А что у вас в меню?
- Все. Смотрите, - официантка положила перед ним узкий длинненький буклетик с голубыми волнами и голубыми чайками на первой странице, улыбнулась полнокровными губками, медленно поплыла за зеленую ширму.
"Научились вежливостью прикрывать хамство", - проворчал Скачков и не стал даже смотреть меню, вышел.
Скачков где-то читал, что самое лучшее средство от скверного настроения - быстрая ходьба. Усиливается обмен веществ, лучше, бодрее работает сердце, светлеет в голове. Он шел по тротуару, еще не зная, куда спешит. На автобусной остановке стоял автомат с газировкой. Сунул в щель копейку, в стакан хлынула пенистая вода. Она была невкусная. Теплая, кисловатая и, казалось, пахла бензином. Он и не допил стакан, вылил и бросился к автобусу, который как раз остановился.
Вернуться домой? Снова спорить с женой? Нет, домой возвращаться рановато. Хоть до вечера надо где-то прошляться.
На автовокзале вылез из автобуса. Хотел заглянуть в буфет - там всегда было свежее пиво... И тут объявили посадку на автобус, который шел через его деревню. "А почему бы не съездить к матери? - подумал Скачков. - Давно не был. Последний раз заезжал к ней вместе с Дорошевичем. Когда это было?.." Вот он сейчас поедет и пробудет там несколько дней. Взял билет, по телефону-автомату позвонил жене. Пусть знает, где он.
- Слушай, я еду в деревню на несколько дней, - сказал таким тоном, как будто предъявлял ей ультиматум.
- Что-о? - рассмеялась.
"Вышибла из колеи, а теперь веселится", - с неприязнью подумал Скачков, а вслух проговорил с усмешкой:
- Как что? Наниматься в пастухи.
- Не до шуточек... - Теперь в голосе слезы.
"Ага, допекло, - обрадовался Скачков. - Подумай обо всем в одиночестве, оно полезно..."
- Я не шучу, - сказал он и повесил трубку.
Автобус был почти совсем пустой. Скачков примостился на переднем сиденье, за кабиной водителя, сидел, понурившись, смотрел в окно и ничего не видел: думал о своем.
Что же случилось? Что вдруг выбило его из той колеи, по которой он так уверенно начал двигаться и, казалось, будет двигаться без конца? Почему у него такое настроение, будто он неожиданно очутился перед глухой стеной и заметался в растерянности, ничего не понимая.
Действительно, что случилось?
Его не уволили. Уволить не уволили, но... Выставили на собрании как последнего дурака. Будто он, Скачков, не работал, а только то и делал, что вредил промыслу. И главное - все слушали и верили. И никто его не защитил... Может, в словах Котянка была правда? Почему он, Скачков, считает, что все делал наилучшим образом? Не ошибался? Может, он и правда надутый карьерист, как сказала о нем жена? Задели его самолюбие и уже - трагедия. Только маскировался? Маскировался перед людьми, маскировался перед самим собой. Выдавал себя за другого. Городил всякую чепуху о призвании, о настоящем деле в жизни, болтал, что ему хочется работать поближе к родным местам. А может, им двигало только его оскорбленное самолюбие? А как же! Его давно задержали на служебной лестнице. Засиделся. Пусть засиделся, и не на маленькой должности, однако человек быстро привыкает к любой должности, и тогда ему хочется большего. Хотелось большего и ему, Скачкову. А то большее каждый раз кто-то перехватывал. В конце концов не выдержал и пошел в самые низы, мол, там живая работа, а не бумажный шум. Все кончилось тем, что дали щелчка, при всех раздели... Он, обиженный, задрожал от злости, только не на себя, а на всех, на весь мир... Если ты действительно не карьерист, если ты не страдаешь отвратительной фанаберией, то чего суетишься, не находишь себе места? Радуйся, что имеешь возможность работать в самых низах, о чем не раз говорил сам... Если быть последовательным, если быть верным своим же словам, надо оставаться здесь и не срывать с места жену - пусть работает, раз нашла себя. Может, она здесь почувствовала себя счастливой? Может, ради нее, ради ее счастья и стоит остаться? И не только ради этого. А чтобы сохранить все лучшее, что в нем есть. Чтобы бороться за лучшее в других. Но рассуждать легче, чем сделать! Он почувствовал, что у него не хватит сил остаться, не хватит сил сделать так, как подсказывает разум. Что-то в душе протестует. Точно вдруг раздвоился. Будто в нем живут два человека и вот сейчас схватились - кто кого... А может, он устал? И все светлое и мрачное, разумное и глупое перемешалось, как перемешиваются белок и желток в яйце-болтуне? Вот и едет, бежит и сам не знает куда...
Деревья перед хатами позеленели, и вся деревенская улица от этого помолодела, повеселела, не казалась такой унылой, как осенью, когда он приезжал сюда с Дорошевичем. Вишни и груши оделись в белую кипень, будто окутались легким прозрачным тюлем. Розовым туманом дымились яблоневые сады вот-вот зацветут...
Мать сидела у ворот на лавочке. Перед ней стояло ведро до половины с водой. Хотя день был теплый, на плечи она набросила ватник, а голову повязала теплым платком.
Скачков поздоровался, взял ведро, напился через край. Вода была холодная, даже внутри все застыло, и какая-то пресная.
- Лучше бы простокваши какой...
- Напьюсь, мама, еще и простокваши, - он присел рядом. - Ну, как ты здесь?
- Вот по воду ходила. Много не донесу, полведерка налила, принесла, села и сижу. В хате пусто, во дворе пусто, не хочется и заходить. Раньше хоть за коровой смотрела, а теперь погнали ее на луг, вернется только под вечер. - И поинтересовалась, глядя на сына: - А что без Аллы? Привез бы, давно же не была.
- Приехал посмотреть, как сады цветут, - сказал, будто и не расслышав вопрос о жене. - Подумал, что давно не видел. Последний раз видел, когда еще в десятом классе был. С того времени весной ни разу не довелось побывать дома. Думаю, съезжу, побуду несколько дней. Вот и приехал.
- Прошлой весной наш сад цвел. Весь белый стоял. Сучьев не было видно. Отцветал, так в межах и под забором как снега насыпано. Нынче не будет цвести. Разве что одна яблоня. Но у людей будут цвести. У некоторых каждый год цветут. А у нас через год. Как-то сразу пошло так. Один год пусто, другой густо. Ой, что же это мы сидим? Пойдем в хату.
- Иди, а я воды принесу. - Скачков взял ведро, вылил воду, что была в нем, в палисадник под тополь, зашагал к колодцу.
Ховра принесла кринку молока, положила на стол ломоть зачерствелого хлеба - за хлебом ходила в магазин раз в неделю.
- Перекуси пока, потом бульбочки сварю, - сказала она и уселась у печки чистить картошку. Чистила и поглядывала на сына, который ел, казалось, без всякой охоты.
- Может, у тебя что не так, Валера? - спросила. - Гляжу я на тебя, будто кто душу вынул. Может, с Аллой не поладили?
- Да нет, мама. Все хорошо. Я же говорю, приехал посмотреть, как цветут сады.
- Я подумала, может, из-за того пожара что... Отсюда виден был. Как туча черная, стоял над лесом. Я так испереживалась, так испереживалась, чего только не передумала...
- У нефтяников, мама, такое бывает. Стихия.
- Стихия ж... Это же надо, Параске так не повезло. Сколько натерпелась она, никто же не знает. Только трохи наладилось, и на тебе.
- Подошел к ней на похоронах, посочувствовать хотел, а она и головы не подняла. Не узнала. Плакала все. Надо бы зайти к ней, может, помочь чем...
- Ой сын, ничего ей не надо. Она же совсем... Встретили ее бабы, когда вернулась с похорон, она им и давай рассказывать, мол, не правда, что сын помер, это все придумали. И веселая такая, смеется. Сначала и поверили ей. Потом только догадались... А вечером прибежала в магазин, кричит, чтобы не прятали от нее сына, Ивана, что она все равно его найдет и покажет ему, где орехи растут. Насажал, кричит, одного лука да чеснока, чтобы горько было, а сам убежал за водкой. Бегает вокруг магазина, под крыльцо заглядывает, на склад ворвалась, в мешках шарила. Искала, пока бабы не сказали, что сын ее поехал в Гомель. Поверила. Успокоилась. Будто и наваждение прошло. Заплакала и пошла домой. Не дай бог такого... - Ховра помыла картошку, залила ее чистой водой, поставила чугун на шесток, достала из-под печи "козу": - На "козе" быстрее сварится... - И вышла за дровами.
Скачков подался следом за матерью. В огороде еще ничего не делалось. Только у забора была вскопана небольшая грядка. Подумал, что надо бы помочь старухе посадить картошку, подумал равнодушно, как о чем-то очень далеком. Мельком осмотрел яблони - действительно, цвести не собирались... Вернулся во двор. Мать открыла калитку корове, которая вернулась из стада. Стуча грязными копытами - где-то лазила по илистому лугу, - корова влетела во двор, бросилась к ведру с пойлом.
- Выпасов никаких, только набегается за день, - сказала Ховра.
После ужина Скачков почувствовал, что его потянуло в сон. Не дождавшись, когда начнет темнеть, улегся. "Вот отосплюсь, может, и пройдет эта слабость, безразличие ко всему", - подумал, засыпая. На рассвете, как только мать загремела чугунами, проснулся. Почувствовал, что уснуть снова не сможет, - сон как рукой сняло. Сел на диване. Что же делать? Он не знал, что ему делать здесь, в деревне. Если бы не сказал матери, что пробудет здесь несколько дней, поехал бы обратно в Зуев. А что делать там, в Зуеве? Спорить с женой? Нет, лучше побыть здесь, пока не придет к какой-то определенности. А что здесь? Днями валяться на диване? Нельзя. Мать начнет допытываться, что с ним. Она и так, кажется, что-то заметила. Сбежать бы куда, чтобы никто не беспокоил, ни о чем не расспрашивал. Куда? А если пойти на рыбалку? А что? Хочешь, смотри на воду, хочешь, валяйся на траве, любуйся облаками в небе, никто не побеспокоит. Воздух, тишина... И удочка где-то должна быть. Несколько лет назад завез ее, думал, что приедет в отпуск порыбачить, да так и не собрался.
Удочка стояла на том же месте в чулане, где он когда-то ее поставил. Леска была еще довольно прочная. Крючки хоть и покрылись ржавчиной, но были крепкие. Во дворе Скачков нашел старую банку из-под кильки, накопал за сараем на огороде красных узловатых червяков, заглянув в хату, взял с собой поношенный материнский ватник.
- Поел бы чего, - вздохнула Ховра, мешая тесто в квашне, - собиралась печь оладьи.
- Потом, сейчас не хочется, - отказался Скачков.
Однако, подумав, воротился, отрезал от буханки ломоть хлеба и, завернув в газету, сунул в карман.
Утро выдалось ядреное и прозрачное. На траве высыпала роса, и издали казалось, что на зелень лег молоденький иней. Вода застыла в неподвижности. Кусты лозняка, молодая зеленая осока, противоположный берег отражались в ней с такой ясностью, что казались взаправдашними.
Скачков дошел по берегу до самого леса, подальше от деревни, облюбовал уютную впадинку за бугорочком, разостлал ватник, уселся и начал распутывать леску на удилище. Поднялось солнце, отразившись в озере, - было впечатление, что всходило два солнца, одно поднималось в небо, другое опускалось в воду. Еще больше посветлело. Скачков какое-то время зачарованно смотрел на воду, жалея тревожить ее ржавым крючком. Потом, как бы спохватившись, забросил удочку. Смотрел на поплавок, который чуть заметно поколыхался, разгоняя трепетные круги, и застыл над голубым бездоньем. Его красная шапочка отражалась в воде, и казалось, в озере плавает красный шарик. Солнце разогрело воздух. Над дальней пашней он уже заструился маревом, точно жаворонки раскачали его своими трелями.
Скачков лег на спину, лежал, прислушиваясь к птичьим голосам, смотрел в бездонную синеву неба. Если долго смотреть в этот бесконечный голубой простор, то начинает казаться, что синие глыбы шевелятся, переваливаются с боку на бок, выныривая из бездонной глубины, исчезают, на их месте появляются новые. Даже в голове закружилось от этого движения. Зажмурился. В глазах замелькали золотистые мухи. Услышал, как что-то совсем близко зашуршало. Будто ящерица проползла. Вскочил, - удилище в воде. Подхватил его. Натянулась леска. Потащил сильнее. В воздухе затрепетала большая круглая рыбина, как сковорода. Перевернулась, подпрыгнула вверх, шлепнулась в воду, обрызгав незадачливого рыболова.
Скачков нацепил червяка покрупнее, чем прежний, снова забросил удочку. Теперь сидел, вытянувшись в струнку, не спускал глаз с красного шарика. У него и настроение поднялось. От равнодушия не осталось и следа. Появилась цель: поймать рыбину. Если бы еще такую, как та, что сорвалась. Или покрупнее. И эта мечта, казалось, была сейчас самой главной. Больше ни о чем не думалось. Даже неприятности, что в последнее время свалились на его голову, рядом с этой мечтой показались мелкими и никчемными. Дурак он, дурак, что раньше не увлекся рыбалкой. Может быть, совсем другим было бы понимание главного в жизни. Не случайно все рыбаки спокойны, рассудительны, несуетливы. Он это заметил, когда работал еще в Минске. Думал, что у них такие покладистые характеры. Однако же нет. Рыбалка, оказывается, не только увлечение, но и определенная норма поведения человека. Нет, кажется, он спешит с выводами. Посидел полчаса, рыбину еще не подержал в руках, а уже целую философию развел. Он всегда спешит с обобщениями. Может, потому и наделал ошибок в жизни... Запрыгал поплавок. Скачков выхватил удочку, но, очевидно, поспешил. Не дал рыбине зацепиться хорошенько. На крючке висел короткий объедок. Скачков повернулся, чтобы взять нового червяка, и вздрогнул от неожиданности. Рядом сидела Параска. Она была в зимних сапогах, хотя день стоял теплый, в ярком гарусном платке на плечах. Лицо сияло неестественной улыбкой. Смеялись не только глаза, но и губы, щеки, лоб и даже волосы на голове, небрежно растрепанные. Эта улыбка не была опечалена мыслью, как не была окрашена восхищением или радостью.
- Лови, лови, Ванечка, - пролепетала женщина, глядя перед собой на озеро. - Я знала, что ты здесь. Злые языки наговорили, будто ты помер. От зависти, что у меня самый красивый платок. Вот и болтают. Я знаю, что ты спрятался от людей. Люди злые и недобрые. Я, Ванечка, никому не скажу, что ты здесь. Сиди и лови рыбку. А я сейчас пойду и принесу тебе поллитровку. Продавщица в магазине говорит, что твоя поллитровка стоит. Х-хе... - Она рассмеялась. - Все думают, что ты под музыку лежишь. Пускай думают. Я никому не скажу, что ты здесь. Я и в деревне не скажу, где была. Скажу, за травой ходила. А ты сиди, Ванечка, лови рыбку, лови. Только не прогоняй своего хлопчика, если прибежит. Дети любят с рыбкой играть. Ты маленький любил головастиков ловить... Я сегодня в сельсовет пойду, скажу, чтобы нефть эту закрыли. Они сказали мне, что разрешили открыть нефть, потому что думали, она не горит. А раз горит, то закроют. Теперь все закрывают, что горит. Боятся за землю. Вспыхнет земля, а куда людям деваться? Разве что к рыбкам в озеро. Так ты, Ванечка, хоть всех рыбок не лови, пусть останутся какие, а то нам скучно будет без рыбок. Хлопчик любит играть с рыбками. Так я побежала за поллитровкой. - Она поднялась и, шаркая ногами по траве, выбежала на дорогу, постояла, замахала руками, будто отгоняя от себя пчел, и пошла в деревню.
Нового червяка Скачков едва нацепил - дрожали руки. Забросил удочку. Как ни старался сосредоточиться на поплавке, не мог - перед глазами стояла бессмысленная Параскина улыбка. Скачков хотел смотать удочку, но поплавок стремительно пошел под воду, леска туго натянулась. Поднял удилище - в воздухе затрепетал крупный карась. Скачков снял его, бросил в траву. Рыбина не вызвала у него радости. И все же он нацепил еще одного червяка. Однако и теперь поглядывал чаще на дорогу, что вела из деревни, чем на поплавок: не хотел, чтобы второй раз его застала здесь Параска.
Вскоре взялся еще один карась, немного поменьше, чем первый. К Скачкову снова вернулся рыбацкий азарт. Теперь он только изредка поглядывал на дорогу и только тогда, когда насаживал червяка.
Вдруг на дороге показалась "Волга". Следом за ней тянулась прозрачная, как дым, пыль. Скачков подумал, что ищут его. Но в управлении белая машина, а в объединении - черная. А эта какая-то серая, как асфальт. Может, кто из начальства в колхоз приехал? За кустами машина остановилась. Из нее вышел человек в сером костюме, поднялся на взгорок, долго стоял, что-то разглядывая. Вот он вернулся к машине. Машина свернула на дорогу, что шла через луг на эту сторону озера. Скачков понял, что ищут его и, наверное, заметили, поэтому и рулят сюда. И пусть рулят. Он не побежит навстречу, даже не пошевелится. Будет ловить рыбу, как и ловил. Как раз можно еще подцепить карасика. И правда, поплавок нырнул под воду... Попался карасик, но на этот раз меленький.
- Привет, старик! - послышался веселый голос Кириллова. Он шел к нему, разметав руки, точно боялся, что Скачков пустится наутек. Лицо у Кириллова еще пуще обрюзгло, волосы посветлели. Только улыбка была прежняя. По-молодому веселая.
- Каким ветром, дорогой? - Скачков обнял дружка.
- Удилище поползло! - крикнул Кириллов, хватая удочку. На крючке сидел крупный тяжелый карась. - Это мой! Скажи, что не я поймал его?
- Каким ветром, спрашиваю?
- Где червяк? - Кириллов отцепил рыбину, наживил крючок, забросил удочку и только после этого ответил на вопрос Скачкова: - А ты как думал? Ты попался, как этот карась на крючок, а я сидеть буду? Приехал спасать тебя.
- Жена позвонила?
- Нет.
- Откуда тогда знаешь?
- Пресса все знает...
- Ты жене звонил?
- Нет. - И спросил в свою очередь: - Что думаешь делать?
- Ловить рыбу, пока ловится.
- Отлично. А вообще? - Кириллов присел на ватник, ослабил галстук. Хорошо здесь!
- Всю рыбу распугал своим басом... - Скачков тоже сел, спросил: - Кто сказал?
- Позвонили. Мог, конечно, и ты позвонить, но от тебя никогда не дождешься... Хотел на пожар приехать, но как раз номер в печать надо было подписывать. Что думаешь делать?
- Если начистоту, пока ничего. Не хочется. Сидел бы днями на озере... Но долго здесь не посидишь. Зима настанет...
- Шутим?
- Я о настроении... А делать... Конечно, что-то надо делать. Хочу поехать в Сибирь. Мне еще раньше предлагали место.
- Невесело про Сибирь-то... Жена не хочет?
- Не хочет. Решительно. Всегда была хоть куда, а тут ни в какую. Сам, говорит, хоть на все четыре. Вот так. Может, поехать без нее? Долго одна не усидит. После приедет.
- Без жены пропадешь. Ты привык на всем готовеньком. Теперь трудно отвыкать будет.
- Но здесь я, видать, не смогу.
- Почему здесь? Думаешь, зря я заходил к твоему бывшему шефу? Он готов взять тебя обратно. У Капшукова что-то не пошло. Наломал дров. Кстати, шеф сказал, что даст квартиру. У них как раз дом строится. Подумай...
- Возвращаться назад? Нет. Это не мне надо ехать туда, а им сюда. Ну, если не самому шефу, так всем из отдела. - И усмехнулся: - А то, засидевшись там, начинаем думать, что не мы для людей, а люди для нас. А если говорить серьезно, то пусть бы посмотрели, как выполняются их рекомендации здесь, на местах, чтобы потом меньше фантазировали, были реалистами. А то говорим, например, о научной организации труда и часто не представляем конкретных условий. Их надо знать. Чтобы за каждым столом, за каждым станком, начиная от министра и кончая рабочим, была научная организация труда. А что это за научная организация, если тот, кто организует, о производстве знает понаслышке, а о психологии людей вообще не имеет никакого понятия. Нет, всем нам, взлетевшим высоко, надо поработать в низах. Конечно, мы все прошли через низы, когда начинали. Это так. Но тогда мы были зеленые. А вот, набравшись опыта вверху, поработать здесь, в низах... Это, как говорят, совсем другой коленкор. А потом, за это время и низы изменились... Я вот иногда думаю, не подготовить ли в директивные органы записку на эту тему?
- Знаешь, Валера, откуда твои неудачи в жизни? - сказал Кириллов, вытаскивая удочку, на которой висел нетронутый червяк. - Действительно, распугал тебе рыбу... Я тебе говорил когда-то. Мало того, что ты излишне честный, а ты еще и фантазер, если не законченный прожектер. Ты больше живешь представлениями, чем самой жизнью. Вот ты хочешь, чтобы все были реалистами, а сам-то далеко не реалист. Поучись у Балыша. Вот кто реалист. Реалист-стратег. Ты проследи его путь. Начальник управления как раз тогда, когда нефть била фонтаном. Давал два плана без всякой натуги. Сумел показать себя. Я, грешный, тоже писал о нем в своем журнале. Молодой, энергичный. Заметили. Предложили объединение. Ты знаешь об этом? Нет? Он отказался. Его скромность оценили. Качество, которое редко встречается у руководителей. Через год предложили место в министерстве. Второй раз отказываться, известное дело, как-то неудобно. Пошел. А на деле удрал. Ибо он не дурак, видел, какая катастрофа ожидает промысел. Это знали местные. Поэтому никто из них на начальника управления не согласился. Назначили тебя. А ты, вместо того чтобы вскрыть всю варварскую деятельность своего предшественника, не жалея себя начал налаживать производство. Никто не знает, чего это тебе стоило. Да и всему коллективу. Благодаря тебе Балыш спихнул Дорошевича. Дорошевич руководил объединением как раз тогда, когда в управлении не было Балыша, а ты еще не пришел. План пополз вниз. Кто виноват? Конечно, генеральный директор. Хотя бы потому, что не мог подобрать начальника управления. И вот Балыш Дорошевича спихнул, а сам попросился на его место. Представляешь? Из министерства на объединение? Это где-то было оценено, как проявление озабоченности делом, как проявление чувства высокой ответственности. До своего прихода в объединение он постарался снизить план управлению. Управление в объединении главное, остальные - мелочь. Дела при Балыше пойдут как по маслу. Поставит еще вместо тебя своего человечка, тот будет ему во всем подпевать. Через два-три года Балыш - заместитель министра. Там один из заместителей собирается на пенсию. Вот так, дорогой мой. Живет человек и не тужит. Продуманно делает карьеру. Конечно, тебя он не потерпит рядом. Ты слишком честный, слишком благородный. Рядом с таким, как ты, люди, про которых говорят, что они умеют жить, чувствуют себя неловко. А они не привыкли к отрицательным эмоциям. Вот почему тебе и предлагают должность в Сибири. Может, даже и высокую.
- Неужели это правда?
- Конечно.
- Откуда знаешь?
- Пресса все знает.
- Интересно, интересно...
- Конечно, интересно.
- Выходит, думай больше не об общем, а о своем личном? Если все начнем так жить, что же будет? Погибнем, развалимся...
- Чудак... Такие, как ты, сами не живут и другим не дают. Вот тебя и не любит Балыш. В наше тревожное время нет смысла заглядывать слишком далеко вперед. Как говорит мой шофер, лучше ездить на ближних фарах. Хоть дорогу далеко и не видать, зато никогда не попадешь в колдобину...
- Ну хорошо... - раздумчиво начал Скачков. - Пусть будет по-твоему. Время тревожное... Ну и что? Хватай, греби под себя? Нет, не понимаю я такой философии. Это и не философия, а отчаяние. На всех тех, кто кричит, что вот-вот все взлетит в воздух, я смотрю как на провокаторов. Это, если разобраться, призыв к безразборчивости. Думаешь, наши отцы не знали, что могут не дожить до победы? А какие были!.. Они не ездили на ближних фарах. Поэтому мы с тобой сейчас и живем.
- Правильные мысли, однако оторванные от реальности. А я реалист. Привык жить не представлениями, а фактами. А факты такие. Балыш не рассуждает, ты рассуждаешь. Кто Балыш, а кто ты? - Кириллов развел руками. Вот тебе и вся философия.
- Что посоветуешь? - спросил Скачков.
- Самое лучшее - вернуться назад. Получишь хату, будешь жить с дочкой в одном городе, нянчить внуков. Хоть поживешь спокойно.
- Покой нам только снится, - Скачков встал, посмотрел на часы. Не разговор с Кирилловым, точнее, не содержание разговора, а само присутствие друга придало Скачкову уверенности и даже решительности. - Спокойно можно жить только в обывательском мире, в настоящем мире или победа, или поражение. Одним словом - борьба. Кстати, куда сегодня едешь?
- Хочу побывать на одном заводе в Зуеве...
- Подбросишь меня?
- Не только подброшу, но и побуду у тебя в гостях.
Скачков не любил откладывать задуманное на завтра - старался сделать тотчас же. Иногда излишне спешил. Так и сейчас. Хотя Кириллов и сказал ему, что заедет через час, Скачков собрался за каких-нибудь двадцать минут и уже сидел на лавочке, ожидая его.
- Хоть рыбку взял бы, - стоя в калитке, сказала мать.
- Пусть остается тебе, - махнул рукой Скачков. Почувствовав, что молчать как-то неловко, - поинтересовался: - Тебе не жарко в ватнике? Теплынь же...
- Оно только кажется, что тепло. А земля еще холодная...
Когда подъехала машина, Скачков прижал к себе мать, бодро сказал:
- Не скучай здесь...
- Не посмотрел, как и сады зацветут...
- Посмотрю, мама, обязательно посмотрю. В воскресенье мы с Аллой приедем помогать тебе сажать картошку. Договорись с бригадиром насчет лошади.
- Хорошо... - Кажется, мать нисколько не обрадовалась его обещанию приехать в воскресенье. Наверное, не верила.
Две высокие березы стояли обсыпанные мелкими клейкими листочками, - их не опалил пожар. Вершина же у сосны пожелтела. Рощица помертвела. Птицы покинули гнезда, которые начали было вить. Почки на краснотале осыпались, завянув. Утоптанная земля была припудрена черной мукой. Сажа налипла и на партизанских обелисках.
Скачков и Кириллов вышли из машины, прошлись через притихшую рощицу к полянке под дубом, который еще и не думал распускаться.
Скачков глянул на фотографию отца, и ему показалось, что у того будто помрачнело лицо. Отец не смеялся, а будто кричал, яростно и люто, как обычно кричат, когда бросаются в атаку. Но вот сошла тень с фотографии, отец снова смеялся, широко и открыто, как всегда.
- Тарлан Мустафаев, Иван Алесич, Тарас Запорожец, Степан Кудрявцев, вслух прочитал Кириллов фамилии на временных обелисках.
- Одним словом, дорогой мой Кириллов, ничего у них не выйдет. Не дождутся они спокойной жизни. Ни Балыш, ни Котянок, ни Бурдей. Не дадим. Вот вместе с батькой, вместе с Мустафаевым и другими... У меня есть копия заключения комиссии. Там черным по белому написано три миллиона, а не два. Плюс новое месторождение нефти. Сам поеду в министерство.
- Выходит, все сначала... - не спросил, а с предостережением проговорил Кириллов.
- Выходит, так...
Он торопливо поднялся на свой этаж.
Двери в квартиру были нараспашку.
В комнате, заваленной узлами с одеждой, стопками книг, чемоданами, сидела у стола Алла Петровна. Ее плотным кольцом окружили девочки. И жена, и девочки повернулись, молча посмотрели на него страдальческими глазами.
- Что за вокзал? - весело спросил Скачков.
- Собрались переезжать, - сказала Алла Петровна. - А дети не пускают.
- Куда переезжать? - удивился Скачков, будто и впрямь не понимал, о чем идет речь. - Никаких переездов. Остаемся здесь. - Открыто улыбнулся, глядя на растерянную жену.
Аллу Петровну поразила эта улыбка. Он, казалось, даже помолодел.
Ей хотелось кинуться к нему, обнять, но в квартире были посторонние, и она только сказала:
- Распаковывай чемоданы, если так... - И тоже улыбнулась.
1983 - 1985
Минск
Скачков оглянулся. Рядом стоял небритый беззубый мужчина в болоньевой куртке, надетой на голое тело. На волосатой груди синел кривоклювый орел.
- С той базы скоро не возвращаются, - продолжал ворчать беззубый. Сдохнуть можно, пока дождешься. Давай, друг, рублик, мы здесь на травке коленвальчик раскрутим.
- Я пью только лимонад, - зло бросил Скачков и почти побежал вдоль аллеи.
- Ненормальный какой-то, - услыхал вслед.
На берегу Днепра, опираясь на тонкие высокие столбы, нависал над водой небольшой ресторанчик "Волна". Буквы, извещавшие о том, что это именно ресторан, а не что-нибудь другое, были излишне крупные, и из-за этого само строение, особенно издали, казалось игрушечным.
По шаткой кладке с деревянными поручнями, отшлифованными ладонями до блеска, Скачков прошел в зал, в котором не было ни одного человека, уселся за угловым столиком у самого окна, завешенного легкой занавеской. Отодвинул занавеску в сторону, чтобы была видна река, от которой тянуло убаюкивающей прохладой. Вода была серая, хоть над ней и висело небо. Река не освободилась еще от грязи, смытой с прибрежных лугов. За рекой, над рыжим лугом с купками красно-фиолетового чернотала, поднимались мелкие лохматые облачка.
На этом берегу, там, где кончался обрыв и начинался городской пляж, сейчас наполовину залитый водой, бледноногие девчонки играли в мяч. Игра у них никак не ладилась: большой синий мяч все время относило ветром в сторону.
Ближе к ресторану начали строить набережную. Под высоким обрывом заасфальтировали широкую дорожку, берег одели в гранит и на том граните поставили бетонную решетку. В большом городе такая набережная выглядела бы естественной, может быть, даже и скромной, а здесь, на фоне высокого берега с деревянными старыми домиками, она была как осколок какого-то другого города, который попал сюда случайно, по недоразумению. "Как и я - осколок другой жизни, - не вписался в местный пейзаж", - подумал про себя Скачков.
- Здесь есть кто-нибудь? - спросил, нетерпеливо.
Из-за тяжелой зеленой ширмы, которая закрывала заднюю стену зала, выплыла вялая женщина в голубом платьице и голубом кокошнике на русой голове. Она посмотрела на Скачкова туманными глазами и улыбнулась малиновыми губками:
- Я вас слушаю... - Потом достала из кармашка небольшой блокнотик, взяла маленькую беленькую ручку, висевшую на длинной золотой цепочке, приготовилась записывать.
- Бутылочку пива. А если из холодильнике, то и две.
- Пива нет. Не завезли, - медовым голоском пропела официантка.
- Тогда минералки.
- Тоже не завезли.
- Стакан холодной воды, - заволновался Скачков.
- Мы, дорогой товарищ, берем заказы только на то, что в меню.
- А что у вас в меню?
- Все. Смотрите, - официантка положила перед ним узкий длинненький буклетик с голубыми волнами и голубыми чайками на первой странице, улыбнулась полнокровными губками, медленно поплыла за зеленую ширму.
"Научились вежливостью прикрывать хамство", - проворчал Скачков и не стал даже смотреть меню, вышел.
Скачков где-то читал, что самое лучшее средство от скверного настроения - быстрая ходьба. Усиливается обмен веществ, лучше, бодрее работает сердце, светлеет в голове. Он шел по тротуару, еще не зная, куда спешит. На автобусной остановке стоял автомат с газировкой. Сунул в щель копейку, в стакан хлынула пенистая вода. Она была невкусная. Теплая, кисловатая и, казалось, пахла бензином. Он и не допил стакан, вылил и бросился к автобусу, который как раз остановился.
Вернуться домой? Снова спорить с женой? Нет, домой возвращаться рановато. Хоть до вечера надо где-то прошляться.
На автовокзале вылез из автобуса. Хотел заглянуть в буфет - там всегда было свежее пиво... И тут объявили посадку на автобус, который шел через его деревню. "А почему бы не съездить к матери? - подумал Скачков. - Давно не был. Последний раз заезжал к ней вместе с Дорошевичем. Когда это было?.." Вот он сейчас поедет и пробудет там несколько дней. Взял билет, по телефону-автомату позвонил жене. Пусть знает, где он.
- Слушай, я еду в деревню на несколько дней, - сказал таким тоном, как будто предъявлял ей ультиматум.
- Что-о? - рассмеялась.
"Вышибла из колеи, а теперь веселится", - с неприязнью подумал Скачков, а вслух проговорил с усмешкой:
- Как что? Наниматься в пастухи.
- Не до шуточек... - Теперь в голосе слезы.
"Ага, допекло, - обрадовался Скачков. - Подумай обо всем в одиночестве, оно полезно..."
- Я не шучу, - сказал он и повесил трубку.
Автобус был почти совсем пустой. Скачков примостился на переднем сиденье, за кабиной водителя, сидел, понурившись, смотрел в окно и ничего не видел: думал о своем.
Что же случилось? Что вдруг выбило его из той колеи, по которой он так уверенно начал двигаться и, казалось, будет двигаться без конца? Почему у него такое настроение, будто он неожиданно очутился перед глухой стеной и заметался в растерянности, ничего не понимая.
Действительно, что случилось?
Его не уволили. Уволить не уволили, но... Выставили на собрании как последнего дурака. Будто он, Скачков, не работал, а только то и делал, что вредил промыслу. И главное - все слушали и верили. И никто его не защитил... Может, в словах Котянка была правда? Почему он, Скачков, считает, что все делал наилучшим образом? Не ошибался? Может, он и правда надутый карьерист, как сказала о нем жена? Задели его самолюбие и уже - трагедия. Только маскировался? Маскировался перед людьми, маскировался перед самим собой. Выдавал себя за другого. Городил всякую чепуху о призвании, о настоящем деле в жизни, болтал, что ему хочется работать поближе к родным местам. А может, им двигало только его оскорбленное самолюбие? А как же! Его давно задержали на служебной лестнице. Засиделся. Пусть засиделся, и не на маленькой должности, однако человек быстро привыкает к любой должности, и тогда ему хочется большего. Хотелось большего и ему, Скачкову. А то большее каждый раз кто-то перехватывал. В конце концов не выдержал и пошел в самые низы, мол, там живая работа, а не бумажный шум. Все кончилось тем, что дали щелчка, при всех раздели... Он, обиженный, задрожал от злости, только не на себя, а на всех, на весь мир... Если ты действительно не карьерист, если ты не страдаешь отвратительной фанаберией, то чего суетишься, не находишь себе места? Радуйся, что имеешь возможность работать в самых низах, о чем не раз говорил сам... Если быть последовательным, если быть верным своим же словам, надо оставаться здесь и не срывать с места жену - пусть работает, раз нашла себя. Может, она здесь почувствовала себя счастливой? Может, ради нее, ради ее счастья и стоит остаться? И не только ради этого. А чтобы сохранить все лучшее, что в нем есть. Чтобы бороться за лучшее в других. Но рассуждать легче, чем сделать! Он почувствовал, что у него не хватит сил остаться, не хватит сил сделать так, как подсказывает разум. Что-то в душе протестует. Точно вдруг раздвоился. Будто в нем живут два человека и вот сейчас схватились - кто кого... А может, он устал? И все светлое и мрачное, разумное и глупое перемешалось, как перемешиваются белок и желток в яйце-болтуне? Вот и едет, бежит и сам не знает куда...
Деревья перед хатами позеленели, и вся деревенская улица от этого помолодела, повеселела, не казалась такой унылой, как осенью, когда он приезжал сюда с Дорошевичем. Вишни и груши оделись в белую кипень, будто окутались легким прозрачным тюлем. Розовым туманом дымились яблоневые сады вот-вот зацветут...
Мать сидела у ворот на лавочке. Перед ней стояло ведро до половины с водой. Хотя день был теплый, на плечи она набросила ватник, а голову повязала теплым платком.
Скачков поздоровался, взял ведро, напился через край. Вода была холодная, даже внутри все застыло, и какая-то пресная.
- Лучше бы простокваши какой...
- Напьюсь, мама, еще и простокваши, - он присел рядом. - Ну, как ты здесь?
- Вот по воду ходила. Много не донесу, полведерка налила, принесла, села и сижу. В хате пусто, во дворе пусто, не хочется и заходить. Раньше хоть за коровой смотрела, а теперь погнали ее на луг, вернется только под вечер. - И поинтересовалась, глядя на сына: - А что без Аллы? Привез бы, давно же не была.
- Приехал посмотреть, как сады цветут, - сказал, будто и не расслышав вопрос о жене. - Подумал, что давно не видел. Последний раз видел, когда еще в десятом классе был. С того времени весной ни разу не довелось побывать дома. Думаю, съезжу, побуду несколько дней. Вот и приехал.
- Прошлой весной наш сад цвел. Весь белый стоял. Сучьев не было видно. Отцветал, так в межах и под забором как снега насыпано. Нынче не будет цвести. Разве что одна яблоня. Но у людей будут цвести. У некоторых каждый год цветут. А у нас через год. Как-то сразу пошло так. Один год пусто, другой густо. Ой, что же это мы сидим? Пойдем в хату.
- Иди, а я воды принесу. - Скачков взял ведро, вылил воду, что была в нем, в палисадник под тополь, зашагал к колодцу.
Ховра принесла кринку молока, положила на стол ломоть зачерствелого хлеба - за хлебом ходила в магазин раз в неделю.
- Перекуси пока, потом бульбочки сварю, - сказала она и уселась у печки чистить картошку. Чистила и поглядывала на сына, который ел, казалось, без всякой охоты.
- Может, у тебя что не так, Валера? - спросила. - Гляжу я на тебя, будто кто душу вынул. Может, с Аллой не поладили?
- Да нет, мама. Все хорошо. Я же говорю, приехал посмотреть, как цветут сады.
- Я подумала, может, из-за того пожара что... Отсюда виден был. Как туча черная, стоял над лесом. Я так испереживалась, так испереживалась, чего только не передумала...
- У нефтяников, мама, такое бывает. Стихия.
- Стихия ж... Это же надо, Параске так не повезло. Сколько натерпелась она, никто же не знает. Только трохи наладилось, и на тебе.
- Подошел к ней на похоронах, посочувствовать хотел, а она и головы не подняла. Не узнала. Плакала все. Надо бы зайти к ней, может, помочь чем...
- Ой сын, ничего ей не надо. Она же совсем... Встретили ее бабы, когда вернулась с похорон, она им и давай рассказывать, мол, не правда, что сын помер, это все придумали. И веселая такая, смеется. Сначала и поверили ей. Потом только догадались... А вечером прибежала в магазин, кричит, чтобы не прятали от нее сына, Ивана, что она все равно его найдет и покажет ему, где орехи растут. Насажал, кричит, одного лука да чеснока, чтобы горько было, а сам убежал за водкой. Бегает вокруг магазина, под крыльцо заглядывает, на склад ворвалась, в мешках шарила. Искала, пока бабы не сказали, что сын ее поехал в Гомель. Поверила. Успокоилась. Будто и наваждение прошло. Заплакала и пошла домой. Не дай бог такого... - Ховра помыла картошку, залила ее чистой водой, поставила чугун на шесток, достала из-под печи "козу": - На "козе" быстрее сварится... - И вышла за дровами.
Скачков подался следом за матерью. В огороде еще ничего не делалось. Только у забора была вскопана небольшая грядка. Подумал, что надо бы помочь старухе посадить картошку, подумал равнодушно, как о чем-то очень далеком. Мельком осмотрел яблони - действительно, цвести не собирались... Вернулся во двор. Мать открыла калитку корове, которая вернулась из стада. Стуча грязными копытами - где-то лазила по илистому лугу, - корова влетела во двор, бросилась к ведру с пойлом.
- Выпасов никаких, только набегается за день, - сказала Ховра.
После ужина Скачков почувствовал, что его потянуло в сон. Не дождавшись, когда начнет темнеть, улегся. "Вот отосплюсь, может, и пройдет эта слабость, безразличие ко всему", - подумал, засыпая. На рассвете, как только мать загремела чугунами, проснулся. Почувствовал, что уснуть снова не сможет, - сон как рукой сняло. Сел на диване. Что же делать? Он не знал, что ему делать здесь, в деревне. Если бы не сказал матери, что пробудет здесь несколько дней, поехал бы обратно в Зуев. А что делать там, в Зуеве? Спорить с женой? Нет, лучше побыть здесь, пока не придет к какой-то определенности. А что здесь? Днями валяться на диване? Нельзя. Мать начнет допытываться, что с ним. Она и так, кажется, что-то заметила. Сбежать бы куда, чтобы никто не беспокоил, ни о чем не расспрашивал. Куда? А если пойти на рыбалку? А что? Хочешь, смотри на воду, хочешь, валяйся на траве, любуйся облаками в небе, никто не побеспокоит. Воздух, тишина... И удочка где-то должна быть. Несколько лет назад завез ее, думал, что приедет в отпуск порыбачить, да так и не собрался.
Удочка стояла на том же месте в чулане, где он когда-то ее поставил. Леска была еще довольно прочная. Крючки хоть и покрылись ржавчиной, но были крепкие. Во дворе Скачков нашел старую банку из-под кильки, накопал за сараем на огороде красных узловатых червяков, заглянув в хату, взял с собой поношенный материнский ватник.
- Поел бы чего, - вздохнула Ховра, мешая тесто в квашне, - собиралась печь оладьи.
- Потом, сейчас не хочется, - отказался Скачков.
Однако, подумав, воротился, отрезал от буханки ломоть хлеба и, завернув в газету, сунул в карман.
Утро выдалось ядреное и прозрачное. На траве высыпала роса, и издали казалось, что на зелень лег молоденький иней. Вода застыла в неподвижности. Кусты лозняка, молодая зеленая осока, противоположный берег отражались в ней с такой ясностью, что казались взаправдашними.
Скачков дошел по берегу до самого леса, подальше от деревни, облюбовал уютную впадинку за бугорочком, разостлал ватник, уселся и начал распутывать леску на удилище. Поднялось солнце, отразившись в озере, - было впечатление, что всходило два солнца, одно поднималось в небо, другое опускалось в воду. Еще больше посветлело. Скачков какое-то время зачарованно смотрел на воду, жалея тревожить ее ржавым крючком. Потом, как бы спохватившись, забросил удочку. Смотрел на поплавок, который чуть заметно поколыхался, разгоняя трепетные круги, и застыл над голубым бездоньем. Его красная шапочка отражалась в воде, и казалось, в озере плавает красный шарик. Солнце разогрело воздух. Над дальней пашней он уже заструился маревом, точно жаворонки раскачали его своими трелями.
Скачков лег на спину, лежал, прислушиваясь к птичьим голосам, смотрел в бездонную синеву неба. Если долго смотреть в этот бесконечный голубой простор, то начинает казаться, что синие глыбы шевелятся, переваливаются с боку на бок, выныривая из бездонной глубины, исчезают, на их месте появляются новые. Даже в голове закружилось от этого движения. Зажмурился. В глазах замелькали золотистые мухи. Услышал, как что-то совсем близко зашуршало. Будто ящерица проползла. Вскочил, - удилище в воде. Подхватил его. Натянулась леска. Потащил сильнее. В воздухе затрепетала большая круглая рыбина, как сковорода. Перевернулась, подпрыгнула вверх, шлепнулась в воду, обрызгав незадачливого рыболова.
Скачков нацепил червяка покрупнее, чем прежний, снова забросил удочку. Теперь сидел, вытянувшись в струнку, не спускал глаз с красного шарика. У него и настроение поднялось. От равнодушия не осталось и следа. Появилась цель: поймать рыбину. Если бы еще такую, как та, что сорвалась. Или покрупнее. И эта мечта, казалось, была сейчас самой главной. Больше ни о чем не думалось. Даже неприятности, что в последнее время свалились на его голову, рядом с этой мечтой показались мелкими и никчемными. Дурак он, дурак, что раньше не увлекся рыбалкой. Может быть, совсем другим было бы понимание главного в жизни. Не случайно все рыбаки спокойны, рассудительны, несуетливы. Он это заметил, когда работал еще в Минске. Думал, что у них такие покладистые характеры. Однако же нет. Рыбалка, оказывается, не только увлечение, но и определенная норма поведения человека. Нет, кажется, он спешит с выводами. Посидел полчаса, рыбину еще не подержал в руках, а уже целую философию развел. Он всегда спешит с обобщениями. Может, потому и наделал ошибок в жизни... Запрыгал поплавок. Скачков выхватил удочку, но, очевидно, поспешил. Не дал рыбине зацепиться хорошенько. На крючке висел короткий объедок. Скачков повернулся, чтобы взять нового червяка, и вздрогнул от неожиданности. Рядом сидела Параска. Она была в зимних сапогах, хотя день стоял теплый, в ярком гарусном платке на плечах. Лицо сияло неестественной улыбкой. Смеялись не только глаза, но и губы, щеки, лоб и даже волосы на голове, небрежно растрепанные. Эта улыбка не была опечалена мыслью, как не была окрашена восхищением или радостью.
- Лови, лови, Ванечка, - пролепетала женщина, глядя перед собой на озеро. - Я знала, что ты здесь. Злые языки наговорили, будто ты помер. От зависти, что у меня самый красивый платок. Вот и болтают. Я знаю, что ты спрятался от людей. Люди злые и недобрые. Я, Ванечка, никому не скажу, что ты здесь. Сиди и лови рыбку. А я сейчас пойду и принесу тебе поллитровку. Продавщица в магазине говорит, что твоя поллитровка стоит. Х-хе... - Она рассмеялась. - Все думают, что ты под музыку лежишь. Пускай думают. Я никому не скажу, что ты здесь. Я и в деревне не скажу, где была. Скажу, за травой ходила. А ты сиди, Ванечка, лови рыбку, лови. Только не прогоняй своего хлопчика, если прибежит. Дети любят с рыбкой играть. Ты маленький любил головастиков ловить... Я сегодня в сельсовет пойду, скажу, чтобы нефть эту закрыли. Они сказали мне, что разрешили открыть нефть, потому что думали, она не горит. А раз горит, то закроют. Теперь все закрывают, что горит. Боятся за землю. Вспыхнет земля, а куда людям деваться? Разве что к рыбкам в озеро. Так ты, Ванечка, хоть всех рыбок не лови, пусть останутся какие, а то нам скучно будет без рыбок. Хлопчик любит играть с рыбками. Так я побежала за поллитровкой. - Она поднялась и, шаркая ногами по траве, выбежала на дорогу, постояла, замахала руками, будто отгоняя от себя пчел, и пошла в деревню.
Нового червяка Скачков едва нацепил - дрожали руки. Забросил удочку. Как ни старался сосредоточиться на поплавке, не мог - перед глазами стояла бессмысленная Параскина улыбка. Скачков хотел смотать удочку, но поплавок стремительно пошел под воду, леска туго натянулась. Поднял удилище - в воздухе затрепетал крупный карась. Скачков снял его, бросил в траву. Рыбина не вызвала у него радости. И все же он нацепил еще одного червяка. Однако и теперь поглядывал чаще на дорогу, что вела из деревни, чем на поплавок: не хотел, чтобы второй раз его застала здесь Параска.
Вскоре взялся еще один карась, немного поменьше, чем первый. К Скачкову снова вернулся рыбацкий азарт. Теперь он только изредка поглядывал на дорогу и только тогда, когда насаживал червяка.
Вдруг на дороге показалась "Волга". Следом за ней тянулась прозрачная, как дым, пыль. Скачков подумал, что ищут его. Но в управлении белая машина, а в объединении - черная. А эта какая-то серая, как асфальт. Может, кто из начальства в колхоз приехал? За кустами машина остановилась. Из нее вышел человек в сером костюме, поднялся на взгорок, долго стоял, что-то разглядывая. Вот он вернулся к машине. Машина свернула на дорогу, что шла через луг на эту сторону озера. Скачков понял, что ищут его и, наверное, заметили, поэтому и рулят сюда. И пусть рулят. Он не побежит навстречу, даже не пошевелится. Будет ловить рыбу, как и ловил. Как раз можно еще подцепить карасика. И правда, поплавок нырнул под воду... Попался карасик, но на этот раз меленький.
- Привет, старик! - послышался веселый голос Кириллова. Он шел к нему, разметав руки, точно боялся, что Скачков пустится наутек. Лицо у Кириллова еще пуще обрюзгло, волосы посветлели. Только улыбка была прежняя. По-молодому веселая.
- Каким ветром, дорогой? - Скачков обнял дружка.
- Удилище поползло! - крикнул Кириллов, хватая удочку. На крючке сидел крупный тяжелый карась. - Это мой! Скажи, что не я поймал его?
- Каким ветром, спрашиваю?
- Где червяк? - Кириллов отцепил рыбину, наживил крючок, забросил удочку и только после этого ответил на вопрос Скачкова: - А ты как думал? Ты попался, как этот карась на крючок, а я сидеть буду? Приехал спасать тебя.
- Жена позвонила?
- Нет.
- Откуда тогда знаешь?
- Пресса все знает...
- Ты жене звонил?
- Нет. - И спросил в свою очередь: - Что думаешь делать?
- Ловить рыбу, пока ловится.
- Отлично. А вообще? - Кириллов присел на ватник, ослабил галстук. Хорошо здесь!
- Всю рыбу распугал своим басом... - Скачков тоже сел, спросил: - Кто сказал?
- Позвонили. Мог, конечно, и ты позвонить, но от тебя никогда не дождешься... Хотел на пожар приехать, но как раз номер в печать надо было подписывать. Что думаешь делать?
- Если начистоту, пока ничего. Не хочется. Сидел бы днями на озере... Но долго здесь не посидишь. Зима настанет...
- Шутим?
- Я о настроении... А делать... Конечно, что-то надо делать. Хочу поехать в Сибирь. Мне еще раньше предлагали место.
- Невесело про Сибирь-то... Жена не хочет?
- Не хочет. Решительно. Всегда была хоть куда, а тут ни в какую. Сам, говорит, хоть на все четыре. Вот так. Может, поехать без нее? Долго одна не усидит. После приедет.
- Без жены пропадешь. Ты привык на всем готовеньком. Теперь трудно отвыкать будет.
- Но здесь я, видать, не смогу.
- Почему здесь? Думаешь, зря я заходил к твоему бывшему шефу? Он готов взять тебя обратно. У Капшукова что-то не пошло. Наломал дров. Кстати, шеф сказал, что даст квартиру. У них как раз дом строится. Подумай...
- Возвращаться назад? Нет. Это не мне надо ехать туда, а им сюда. Ну, если не самому шефу, так всем из отдела. - И усмехнулся: - А то, засидевшись там, начинаем думать, что не мы для людей, а люди для нас. А если говорить серьезно, то пусть бы посмотрели, как выполняются их рекомендации здесь, на местах, чтобы потом меньше фантазировали, были реалистами. А то говорим, например, о научной организации труда и часто не представляем конкретных условий. Их надо знать. Чтобы за каждым столом, за каждым станком, начиная от министра и кончая рабочим, была научная организация труда. А что это за научная организация, если тот, кто организует, о производстве знает понаслышке, а о психологии людей вообще не имеет никакого понятия. Нет, всем нам, взлетевшим высоко, надо поработать в низах. Конечно, мы все прошли через низы, когда начинали. Это так. Но тогда мы были зеленые. А вот, набравшись опыта вверху, поработать здесь, в низах... Это, как говорят, совсем другой коленкор. А потом, за это время и низы изменились... Я вот иногда думаю, не подготовить ли в директивные органы записку на эту тему?
- Знаешь, Валера, откуда твои неудачи в жизни? - сказал Кириллов, вытаскивая удочку, на которой висел нетронутый червяк. - Действительно, распугал тебе рыбу... Я тебе говорил когда-то. Мало того, что ты излишне честный, а ты еще и фантазер, если не законченный прожектер. Ты больше живешь представлениями, чем самой жизнью. Вот ты хочешь, чтобы все были реалистами, а сам-то далеко не реалист. Поучись у Балыша. Вот кто реалист. Реалист-стратег. Ты проследи его путь. Начальник управления как раз тогда, когда нефть била фонтаном. Давал два плана без всякой натуги. Сумел показать себя. Я, грешный, тоже писал о нем в своем журнале. Молодой, энергичный. Заметили. Предложили объединение. Ты знаешь об этом? Нет? Он отказался. Его скромность оценили. Качество, которое редко встречается у руководителей. Через год предложили место в министерстве. Второй раз отказываться, известное дело, как-то неудобно. Пошел. А на деле удрал. Ибо он не дурак, видел, какая катастрофа ожидает промысел. Это знали местные. Поэтому никто из них на начальника управления не согласился. Назначили тебя. А ты, вместо того чтобы вскрыть всю варварскую деятельность своего предшественника, не жалея себя начал налаживать производство. Никто не знает, чего это тебе стоило. Да и всему коллективу. Благодаря тебе Балыш спихнул Дорошевича. Дорошевич руководил объединением как раз тогда, когда в управлении не было Балыша, а ты еще не пришел. План пополз вниз. Кто виноват? Конечно, генеральный директор. Хотя бы потому, что не мог подобрать начальника управления. И вот Балыш Дорошевича спихнул, а сам попросился на его место. Представляешь? Из министерства на объединение? Это где-то было оценено, как проявление озабоченности делом, как проявление чувства высокой ответственности. До своего прихода в объединение он постарался снизить план управлению. Управление в объединении главное, остальные - мелочь. Дела при Балыше пойдут как по маслу. Поставит еще вместо тебя своего человечка, тот будет ему во всем подпевать. Через два-три года Балыш - заместитель министра. Там один из заместителей собирается на пенсию. Вот так, дорогой мой. Живет человек и не тужит. Продуманно делает карьеру. Конечно, тебя он не потерпит рядом. Ты слишком честный, слишком благородный. Рядом с таким, как ты, люди, про которых говорят, что они умеют жить, чувствуют себя неловко. А они не привыкли к отрицательным эмоциям. Вот почему тебе и предлагают должность в Сибири. Может, даже и высокую.
- Неужели это правда?
- Конечно.
- Откуда знаешь?
- Пресса все знает.
- Интересно, интересно...
- Конечно, интересно.
- Выходит, думай больше не об общем, а о своем личном? Если все начнем так жить, что же будет? Погибнем, развалимся...
- Чудак... Такие, как ты, сами не живут и другим не дают. Вот тебя и не любит Балыш. В наше тревожное время нет смысла заглядывать слишком далеко вперед. Как говорит мой шофер, лучше ездить на ближних фарах. Хоть дорогу далеко и не видать, зато никогда не попадешь в колдобину...
- Ну хорошо... - раздумчиво начал Скачков. - Пусть будет по-твоему. Время тревожное... Ну и что? Хватай, греби под себя? Нет, не понимаю я такой философии. Это и не философия, а отчаяние. На всех тех, кто кричит, что вот-вот все взлетит в воздух, я смотрю как на провокаторов. Это, если разобраться, призыв к безразборчивости. Думаешь, наши отцы не знали, что могут не дожить до победы? А какие были!.. Они не ездили на ближних фарах. Поэтому мы с тобой сейчас и живем.
- Правильные мысли, однако оторванные от реальности. А я реалист. Привык жить не представлениями, а фактами. А факты такие. Балыш не рассуждает, ты рассуждаешь. Кто Балыш, а кто ты? - Кириллов развел руками. Вот тебе и вся философия.
- Что посоветуешь? - спросил Скачков.
- Самое лучшее - вернуться назад. Получишь хату, будешь жить с дочкой в одном городе, нянчить внуков. Хоть поживешь спокойно.
- Покой нам только снится, - Скачков встал, посмотрел на часы. Не разговор с Кирилловым, точнее, не содержание разговора, а само присутствие друга придало Скачкову уверенности и даже решительности. - Спокойно можно жить только в обывательском мире, в настоящем мире или победа, или поражение. Одним словом - борьба. Кстати, куда сегодня едешь?
- Хочу побывать на одном заводе в Зуеве...
- Подбросишь меня?
- Не только подброшу, но и побуду у тебя в гостях.
Скачков не любил откладывать задуманное на завтра - старался сделать тотчас же. Иногда излишне спешил. Так и сейчас. Хотя Кириллов и сказал ему, что заедет через час, Скачков собрался за каких-нибудь двадцать минут и уже сидел на лавочке, ожидая его.
- Хоть рыбку взял бы, - стоя в калитке, сказала мать.
- Пусть остается тебе, - махнул рукой Скачков. Почувствовав, что молчать как-то неловко, - поинтересовался: - Тебе не жарко в ватнике? Теплынь же...
- Оно только кажется, что тепло. А земля еще холодная...
Когда подъехала машина, Скачков прижал к себе мать, бодро сказал:
- Не скучай здесь...
- Не посмотрел, как и сады зацветут...
- Посмотрю, мама, обязательно посмотрю. В воскресенье мы с Аллой приедем помогать тебе сажать картошку. Договорись с бригадиром насчет лошади.
- Хорошо... - Кажется, мать нисколько не обрадовалась его обещанию приехать в воскресенье. Наверное, не верила.
Две высокие березы стояли обсыпанные мелкими клейкими листочками, - их не опалил пожар. Вершина же у сосны пожелтела. Рощица помертвела. Птицы покинули гнезда, которые начали было вить. Почки на краснотале осыпались, завянув. Утоптанная земля была припудрена черной мукой. Сажа налипла и на партизанских обелисках.
Скачков и Кириллов вышли из машины, прошлись через притихшую рощицу к полянке под дубом, который еще и не думал распускаться.
Скачков глянул на фотографию отца, и ему показалось, что у того будто помрачнело лицо. Отец не смеялся, а будто кричал, яростно и люто, как обычно кричат, когда бросаются в атаку. Но вот сошла тень с фотографии, отец снова смеялся, широко и открыто, как всегда.
- Тарлан Мустафаев, Иван Алесич, Тарас Запорожец, Степан Кудрявцев, вслух прочитал Кириллов фамилии на временных обелисках.
- Одним словом, дорогой мой Кириллов, ничего у них не выйдет. Не дождутся они спокойной жизни. Ни Балыш, ни Котянок, ни Бурдей. Не дадим. Вот вместе с батькой, вместе с Мустафаевым и другими... У меня есть копия заключения комиссии. Там черным по белому написано три миллиона, а не два. Плюс новое месторождение нефти. Сам поеду в министерство.
- Выходит, все сначала... - не спросил, а с предостережением проговорил Кириллов.
- Выходит, так...
Он торопливо поднялся на свой этаж.
Двери в квартиру были нараспашку.
В комнате, заваленной узлами с одеждой, стопками книг, чемоданами, сидела у стола Алла Петровна. Ее плотным кольцом окружили девочки. И жена, и девочки повернулись, молча посмотрели на него страдальческими глазами.
- Что за вокзал? - весело спросил Скачков.
- Собрались переезжать, - сказала Алла Петровна. - А дети не пускают.
- Куда переезжать? - удивился Скачков, будто и впрямь не понимал, о чем идет речь. - Никаких переездов. Остаемся здесь. - Открыто улыбнулся, глядя на растерянную жену.
Аллу Петровну поразила эта улыбка. Он, казалось, даже помолодел.
Ей хотелось кинуться к нему, обнять, но в квартире были посторонние, и она только сказала:
- Распаковывай чемоданы, если так... - И тоже улыбнулась.
1983 - 1985
Минск