Домой возвращались поодиночке. Димка ушел раньше; он добросовестно направился к реке, а оттуда домой.
   Между тем Жиган со свойственной ему беспечностью захватил у незнакомца флягу, чтобы набрать воды, забыл об уговорах и пошел ближайшим путем – через огороды. Замечтавшись, он засвистел и оборвал сразу, когда услышал, как что-то хрустнуло возле кустов.
   – Стой, дьявол! – крикнул кто-то. – Стой, собака!
   Он испуганно шарахнулся, бросился в сторону, взметнулся на какой-то плетень и почувствовал, как кто-то крепко ухватил его за штанину. С отчаянным усилием он лягнул ногой, по-видимому, попав кому-то в лицо. И, перевалившись через плетень на грядки с капустой, выпустив флягу из рук, он кинулся в темноту.
   …Димка вернулся, ничего не подозревая, и сразу же завалился спать. Не прошло и двадцати минут, как в хату с ругательствами ввалился Головень и сразу же закричал на мать:
   – Пусть лучше твой дьяволенок и не ворочается вовсе… Ногой меня по лицу съездил… Убью сукина сына.
   – Когда съездил? – со страхом спросила мать.
   – Когда? Сейчас только.
   – Да он спит давно.
   – А, черт! Прибег, значит, только что. Каблуком по лицу стукнул, а она – спит! – И он распахнул дверь, направляясь к Димке.
   – Что ты! Что ты! – испуганно заговорила мать. – Каким каблуком? Да у него с весны и обувки нет никакой. Он же босый! Кто ему покупал?.. Ты спятил, что ли?
   Но, по-видимому, Головень тоже сообразил, что нету у Димки ботинок. Он остановился, выругался и вошел в избу.
   – Гм… – промычал он, усаживаясь на лавку и бросая на стол флягу. – Ошибка вышла… Но кто же и где его скрывает? И рубашка, и листки, и фляга… – Потом помолчал и добавил: – А собаку-то вашу я убил все-таки.
   – Как убил? – переспросила еще не оправившаяся мать.
   – Так. Бабахнул в башку, да и все тут.
   И Димка, уткнувшись лицом в полушубок, зарывшись глубоко в поддевку, дергался всем телом и плакал беззвучно, но горько-горько. Когда утихло все, ушел на сеновал Головень, подошла к Димке мать и, заметив, что он всхлипывает, сказала, успокаивая:
   – Ну, будет, Димушка. Стоит об собаке…
   Но при этом напоминании перед глазами Димки еще яснее и ярче встал образ ласкового, помахивающего хвостом Шмеля, и еще с большей силой он затрясся и еще крепче втиснул голову в намокшую от слез овчину.
 
   – Эх, ты! – проговорил Димка и не сказал больше ничего.
   Но почувствовал Жиган в словах его такую горечь, такую обиду, что смутился окончательно.
   – Разве ж я знал, Димка?
   – «Знал»! А что я говорил?.. Долго ли было кругом обежать? А теперь что? Вот Головень седло налаживает, ехать куда-то хочет. А куда? Не иначе как к Левке или еще к кому – даешь, мол, обыск!
   Незнакомец тоже посмотрел на Жигана. Был в его взгляде только легкий укор, и сказал он мягко:
   – Хорошие вы, ребята… – И даже не рассердился, как будто не о нем и речь шла.
   Жиган стоял молча, глаза его не бегали, как всегда, по сторонам, ему не в чем было оправдываться, да и не хотелось. И он ответил хмуро и не на вопрос:
   – А красные в городе. Нищий Авдей пришел. Много, говорит, и все больше на конях. – Потом он поднял глаза и сказал все тем же виноватым и негромким голосом: – Я попробовал бы… Может, проберусь как-нибудь… успею еще.
   Удивился Димка. Удивился незнакомец, заметив серьезно остановившиеся на нем большие темные глаза мальчугана. И больше всего удивился откуда-то внезапно набравшейся решимости сам Жиган.
   Так и решили. Торопливо вырвал незнакомец листок из книжки. И пока он писал, увидел Димка в левом углу те же три загадочные буквы «Р. В. С.» и потом палочки, как на часах.
   – Вот, – проговорил тот, подавая, – возьми, Жиган… ставлю аллюр два креста[2]. С этим значком каждый солдат – хоть ночью, хоть когда – сразу же отдаст начальнику. Да не попадись смотри.
   – Ты не подкачай, – добавил Димка. – А то не берись вовсе… Дай я.
   Но у Жигана уже снова заблестели глаза, и он ответил с ноткой вернувшегося бахвальства:
   – Знаю сам… Что мне, впервой, что ли?
   И, выскочив из щели, он огляделся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, пустился краем наперерез дороге.
   Солнце стояло еще высоко над Никольским лесом, когда выбежал на дорогу Жиган и когда мимо Жигана по той же дороге рысью промчался куда-то Головень.
 
   Недалеко от опушки Жиган догнал подводы, нагруженные мукою и салом. На телегах сидело пять человек с винтовками. Подводы двигались потихоньку, а Жигану надо было торопиться, поэтому он свернул в кусты и пошел дальше не по дороге, а краем леса.
   Попадались полянки, заросшие высокими желтыми цветами. В тени начинала жужжать мошкара. Проглядывали ягоды дикой малины. На ходу он оборвал одну, другую, но не остановился ни на минуту.
   «Верст пять отмахал! – подумал он. – Хорошо бы дальше так же без задержки».
   Замедляли ходьбу сучья, и он вышел на дорогу.
   Завернул за поворот и зажмурился. Прямо навстречу брызгали густые красноватые лучи заходящего солнца. С верхушки высокого клена по-вечернему звонко пересвистнула какая-то пташка, и что-то затрепыхалось в листве кустов.
   – Эй! – услышал он негромкий окрик.
   Обернулся и не увидел никого.
   – Эй, хлопец, поди сюда!
   И он разглядел за небольшим стогом сена у края дороги двух человек с винтовками, кого-то поджидавших. В стороне у деревьев стояли их кони.
   Подошел.
   – Откуда ты идешь?.. Куда?
   – Откуда… – И он, махнув рукой, запнулся, придумывая дальше. – С хутора я. Корова убегла… Может, повстречали где? Рыжая и рог у ей один спилен. Ей-богу, как провалилась, а без ее хоть не ворочайся.
   – Не видели… Телка тут бродила какая-то, так ту наши еще в утро сожрали… А тебе не попались подводы какие?
   – Едут какие-то… должно, рядом уже.
   Последнее сообщение крайне заинтересовало спрашивающих, потому что они поспешно направились к коням.
   – Забирайся! – крикнул один, подводя лошадей. – Сядешь ко мне за спину.
   – Мне домой надо, у меня корова… – жалобно завопил Жиган. – Куда я поеду?..
   – Забирайся куда говорят. Тут недалеко – отпустим. А то ты еще сболтнешь и подводчикам.
   Тщетно уверял Жиган, что у него корова, что ему домой и что он ни слова не скажет подводчикам, – ничего не помогало. И совершенно неожиданно для себя он очутился за спиной у одного из зеленых. Поехали рысью; в другое время это доставило бы ему только большое удовольствие. Но сейчас совсем нет, особенно когда он понял из нескольких брошенных слов, что подъедут они к отряду Левки, дожидающемуся чего-то в лесу. «А ну как Головень там, – мелькнула вдруг мысль, – да узнает сейчас, что тогда?» И, почти не раздумывая, под впечатлением обуявшего ужаса, он слетел кубарем с лошади и бросился с дороги.
   – Куда, дьяволенок? – круто остановил лошадь и вскинул винтовку один.
   Может быть, и не успел бы добежать до деревьев Жиган, если бы другой не схватил за руку товарища и не крикнул сердито:
   – Стой, дурень… Не стреляй: все дело испортишь.
   Не вбежал, а врезался в гущу леса Жиган. Напролом через гущу, наперескок через кусты, глубже и глубже. И только когда очутился посреди сплошной заросли осинника и сообразил, что никак не смогут проникнуть сюда конные, остановился перевести дух.
   «Левка! – подумал он. – Не иначе как к нему Головень. – И сразу же сжалось сердце. – Хоть бы не поспели до темноты: ночью все равно не найдут, а утром, может, красные…» С оставленной им стороны грохнул выстрел, другой… и пошло.
   «С обозниками, – догадался он. – Скорей надо, а тут на-ко: без пути».
   Но лес поредел вскоре, и под ногами у него снова очутилась дорога. Жиган вздохнул и бегом пустился дальше. Не прошло и двадцати минут, как рысью, прямо навстречу ему, вылетел торопившийся куда-то отряд. Не успел он опомниться, как оказался окруженным всадниками. Повел испуганными глазами. И чуть не упал со страха, увидав среди них Головня. Но то ли потому, что тот всего раз или два встречал Жигана, потому ли, что не ожидал наткнуться здесь на мальчугана, или, наконец, может быть, потому, что принялся подтягивать подпругу у плохонького, наспех наложенного седла, только Головень не обратил на него никакого внимания.
   – Хлопец, – спросил его один, грузный и с большими седоватыми усами, – тебя куда дьявол несет?
   – С хутора… – начал Жиган. – Корова у меня… черная, и пятна на ей…
   – Врешь! Тут и хутора никакого нет.
   Испугался Жиган еще больше и ответил, запинаясь:
   – Да не тут… А как стрелять начали, испугался я и убежал…
   – Слышали? – перебил первый. – Я же говорил, что где-то стреляют.
   – Ей-богу, стреляли, – заговорил быстро, начиная о чем-то догадываться, Жиган, – на Никольской дороге. Там Козолупу мужики продукт везли. А Левкины ребята на них напали.
   – Как напали?! – гневно заорал тот. – Как они смели, сукины дети!
   – Ей-богу, напали… Сам слышал: чтоб, говорят, сдохнуть Козолупу… Жирно с него… и так обжирается, старый черт…
   – Слышали?! – заревел зеленый. – Это я обжираюсь?
   – Обжирается, – подтвердил Жиган, у которого язык заработал, как мельница. – Если, говорят, сунется он, мы напомним ему… Мне что? Это все ихние разговоры.
   Прикрываясь несуществовавшими разговорами, Жиган смог бы выпалить еще не один десяток обидных для достоинства Козолупа слов. Но тот и так был взбешен до крайности и потому рявкнул грозно:
   – По коням!
   – А с ним что? – спросил кто-то, указывая на Жигана.
   – А всыпь ему раз плетью, чтобы не мог впредь такие слова слушать.
   Ускакал отряд в одну сторону, а Жиган, получив ни за что ни про что по спине, помчался в другую, радуясь, что еще так легко отделался.
   «Сейчас схватятся, – подумал он на бегу. – А пока разберутся, глядишь – и ночь уже».
 
   Миновали сумерки. Высыпали звезды, спустилась ночь. А Жиган то бежал, то шел, тяжело дыша, то изредка останавливался – перевести дух. Один раз, заслышав мерное бульканье, отыскал в темноте ручей и хлебнул, разгоряченный, несколько глотков холодной воды. Один раз шарахнулся испуганно, наткнувшись на сиротливо покривившийся придорожный крест. И понемногу отчаяние начало овладевать им. Бежишь, бежишь, и все конца нету. Может, и сбился давно. Хоть бы спросить у кого.
   Но не у кого было спрашивать. Не попадались на пути ни крестьяне на ленивых волах, ни косари, приютившиеся возле костра, ни ребята с конями, ни запоздалые прохожие из города. Пуста и молчалива была темная дорога. И только соловей вовсю насвистывал, только он один не боялся и смеялся звонко над ночными страхами притихшей земли.
   И вот, в то время, когда Жиган совсем потерял всякую надежду выйти хоть куда-либо, дорога разошлась на две. «Еще новое? Теперь-то по какой?» И он остановился. «Го-го…» – донеслось до его слуха негромкое гоготанье. «Гуси!» – чуть не вскрикнул он. И только сейчас разглядел почти что перед собою, за кустами, небольшой хутор.
   Завыла отчаянно собака, точно к дому подходил не мальчуган, а медведь. Захрюкали потревоженные свиньи, и Жиган застучал в дверь:
   – Эй! Эй! Отворите!
   Сначала молчанье. Потом в хате послышался кашель, возня, и бабий голос проговорил негромко:
   – Господи, кого ж еще-то несет?
   – Отворите! – повторял Жиган.
   Но не такое было время, чтобы в полночь отворять всякому. И чей-то хриплый бас вопросил спросонок:
   – Кто там?
   – Откройте! Это я, Жиган.
   – Какой еще, к черту, жиган? Вот я тебе из берданки пальну через дверь!
   Жиган откатился сразу в сторону и, сообразив свою оплошность, завопил:
   – Не жиган! Не жиган… Это прозвище такое… Васькой зовут… Я ж еще малый… А мне дорогу б спросить, какая в город.
   – Что с краю, та в город, а другая в Поддубовку.
   – Так они ж обе с краю!.. Разве через дверь поймешь!
   Очевидно раздумывая, помолчали немного за дверью.
   – Так иди к окошку, оттуда покажу. А пустить… не-ет! Мало что маленький. Может, за тобою здоровый битюг сидит.
   Окошко открылось, и дорогу Жигану показали.
   – Тут недалече, с версту всего… Сразу за опушкой.
   – Только-то! – И, окрыленный надеждой, Жиган снова пустился бегом.
   …На кривых уличках его сразу же остановил патруль и показал штаб. Сонный красноармеец ответил нехотя:
   – Какую еще записку! Приходи утром. – Но, заметив крестики спешного аллюра, бумажку взял и позвал: – Эй, там!.. Где дежурный?
   Дежурный посмотрел на Жигана, развернул записку и, заметив в левом углу все те же три загадочные буквы «Р. В. С», сразу же подвинул огонь. И только прочитал – к телефону: «Командира!.. Комиссара!» – а сам торопливо заходил по комнате.
   Вошли двое.
   – Не может быть! – удивленно крикнул один.
   – Он!.. Конечно, он! – радостно перебил другой. – Его подпись, его бланк. Кто привез?
   И только сейчас взоры всех обратились на притихшего в углу Жигана.
   – Какой он?
   – Черный… в сапогах… и звезда у его прилеплена, а из нее красный флажок.
   – Ну да, да, орден!
   – Только скорей бы, – добавил Жиган, – светать скоро будет… А тогда бандиты… убьют, коли найдут.
   И что тут поднялось только! Забегали, зарвались все, зазвонили телефоны, затопали кони. И среди всей этой суматохи разобрал утомленный Жиган несколько раз повторявшиеся слова: «Конечно, армия!.. Он!.. Реввоенсовет!» Затрубила быстро-быстро труба, и от лошадиного топота задрожали стекла.
   – Где? – Порывисто распахнув дверь, вошел вооруженный маузером и шашкой командир. – Это ты, мальчуган?.. Васильченко, с собой его, на коня…
   Не успел Жиган опомниться, как кто-то сильными руками поднял его от земли, усаживая на лошадь. И снова заиграла труба.
   – Скорей! – повелительно крикнул кто-то с крыльца. – Вы должны успеть!
   – Даешь! – ответили эхом десятки голосов с коней.
   Потом:
   – А-аррш!
   И сразу, сорвавшись с места, врезался в темноту конный отряд.
   А незнакомец и Димка с тревогой ожидали и чутко прислушивались к тому, что делается вокруг.
   – Уходи лучше домой, – несколько раз предлагал незнакомец Димке.
   Но на того словно упрямство какое нашло.
   – Нет, – мотал он головой, – не пойду.
   Выбрался из щели, разворошил солому, забросал ею входное отверстие и протискался обратно.
   Сидели молча: было не до разговоров. Один раз только проговорил Димка, и то нерешительно:
   – Я мамке сказал: может, говорю, к батьке скоро поедем; так она чуть не поперхнулась, а потом давай ругать: «Что ты языком только напрасно треплешь!»
   – Поедешь, поедешь, Димка. Только бы…
   Но Димка сам чувствует, какое большое и страшное это «только бы», и потому он притих у соломы, о чем-то раздумывая.
   Наступал вечер. В пустом сарае резче и резче поглядывала темная пустота осевших углов. И расплывались в ней незаметно остатки пробивающегося сквозь щели света.
   – Слушай!
   Димка задрожал даже.
   – Слышу!
   И незнакомец крепко сжал его за плечо.
   – Но кто это?
   За деревней, в поле, захлопали выстрелы, частые, беспорядочные. И ветер донес их сюда беззвучными хлопками игрушечных пушек.
   – Может, красные?
   – Нет, нет, Димка! Красным рано еще.
   Все смолкло. Прошел еще час. И топот и крики, наполнившие деревеньку, донесли до сараев тревожную весть о том, что кто-то уже здесь, рядом.
   Голоса то приближались, то удалялись, но вот послышались близко-близко.
   – И по погребам? И по клуням? – спросил чей-то резкий голос.
   – Везде, – ответил другой. – Только сдается мне, что скорей здесь где-нибудь.
   «Головень!» – узнал Димка, а незнакомец потянул руку, и чуть заблестел в темноте холодновато-спокойный наган.
   – Темно, пес их возьми! Проканителились из-за Левки сколько!
   – Темно! – повторил кто-то. – Тут и шею себе сломишь. Я полез было в один сарай, а на меня доски сверху… чуть не в башку.
   – А место такое подходящее. Не оставить ли вокруг с пяток ребят до рассвета?
   – Оставить.
   Чуть-чуть отлегло. Пробудилась надежда. Сквозь одну из щелей видно было, как вспыхнул недалеко костер. Почти что к самой заваленной двери подошла лошадь и нехотя пожевала клок соломы.
   Рассвет не приходил долго… Задрожала наконец зарница, помутнели звезды.
   Скоро и обыск. Не успел или не пробрался вовсе Жиган.
   – Димка, – шепотом проговорил незнакомец, – скоро будут искать. В той стороне, где обвалились ворота, есть небольшое отверстие возле земли. Ты маленький и пролезешь… Ползи туда.
   – А ты?
   – А я тут… Под кирпичами, ты знаешь где, я спрятал сумку, печать и записку про тебя… Отдай красным, когда бы ни пришли. Ну, уползай скорей. – И незнакомец крепко, как большому, пожал ему руку и оттолкнул тихонько от себя.
   А у Димки слезы подступили к горлу. И было ему страшно, и было ему жалко оставлять одного незнакомца.
   И, закусив губу, глотая слезы, он пополз, спотыкаясь о разбросанные остатки кирпичей.
   Тара-та-тах! – прорезало вдруг воздух. – Тара-та-тах! Ба-бах!.. Тиу-у, тиу-у… – взвизгнуло над сараями.
   И крики, и топот, и зазвеневшее эхо от разряженных обойм «льюисов» – все это так внезапно врезалось, разбило предрассветную тишину и вместе с ней и долгое ожидание, что не запомнил и сам Димка, как очутился он опять возле незнакомца. И, не будучи более в силах сдерживаться, заплакал громко-громко.
   – Чего ты, глупый? – радостно спросил тот.
   – Да ведь это же они… – отвечал Димка, улыбаясь, но не переставая плакать.
   И еще не смолкли выстрелы за деревней, еще кричали где-то, как затопали лошади возле сараев. И знакомый задорный голос завопил:
   – Сюда! Зде-есь! Куда вы, черти?
   Отлетели снопы в сторону. Ворвался свет в щель. И кто-то спросил тревожно и торопливо:
   – Вы здесь, товарищ Сергеев?
   И народу кругом сколько появилось вокруг откуда-то – и командиры, и комиссар, и красноармейцы, и фельдшер с сумкой. И все гоготали и кричали что-то совсем несуразное.
   – Димка! – захлебываясь от гордости, торопился рассказать Жиган. – Я успел… назад на коне летел… И сейчас с зелеными тоже схватился… в самую гущу… Как рубанул одного по башке, так тот и свалился!..
   – Ты врешь. Жиган. Обязательно врешь… У тебя и сабли-то нету, – ответил Димка и смеялся сквозь не высохшие еще слезы.
   Весь день было весело. Димка вертелся повсюду. И все ребятишки дивились на него здорово и целыми ватагами ходили смотреть, где прятался беглец, так что к вечеру, как после стада коров, намята и утоптана была солома возле логова.
   Должно быть, большим начальником был недавний пленник, потому что слушались его и командиры и красноармейцы.
   Написал он Димке всякие бумаги, и на каждую бумагу печать поставили, чтобы не было никакой задержки ни ему, ни матери, ни Топу до самого города Петрограда.
   А Жиган среди бойцов чертом ходил и песни такие заворачивал, что только – ну! И хохотали над ним красноармейцы и тоже дивились на его глотку.
   – Жиган! А ты теперь куда?
   Остановился на минуту Жиган, как будто легкая тень пробежала по его маленькому лицу; потом головой тряхнул отчаянно:
   – Я, брат, фьи-ить! Даешь по станциям, по эшелонам. Я сейчас новую песню у них перенял:
 
Ночь прошла в полевом лазарети;
День весенний и яркий настал.
И при солнечном, теплом рассве-ти
Маладой командир умирал…
 
   Хоро-ошая песня! Я спел – гляжу: у старой Горпины слезы катятся. «Чего ты, говорю, бабка?» – «Та умирал же!» – «Э, бабка, дак ведь это в песне». – «А когда б только в песне, – говорит. – А сколько ж и взаправду». Вот в эшелонах только, – добавил он, запнувшись немного, – некоторые из товарищей не доверяют. «Катись, говорят, колбасой. Может, ты шантрапа или шарлыган. Украдешь чего-либо». Вот кабы и мне бумагу!
   – А давайте напишем ему в самом деле, – предложил кто-то.
   – Напишем, напишем!
   И написали ему, что «есть он, Жиган, – не шантрапа и не шарлыган, а элемент, на факте доказавший свою революционность», а потому «оказывать ему, Жигану, содействие в пении советских песен по всем станциям, поездам и эшелонам».
   И много ребят подписалось под той бумагой – целые пол-листа да еще на обратной. Даже рябой Пантюшкин, тот, который еще только на прошлой неделе писать научился, вычертил всю фамилию до буквы.
   А потом понесли к комиссару, чтобы дал печать. Прочитал комиссар.
   – Нельзя, – говорит, – на такую бумагу полковую.
   – Как же нельзя? Что, от ней убудет, что ли? Приложите, пожалуйста. Что же, даром, что ли, старался малый?
   Улыбнулся комиссар:
   – Этот самый, с Сергеевым?
   – Он, язви его шельма.
   – Ну уж в виде исключения… – И тиснул по бумаге. Сразу же на ней «РСФСР», серп и молот – документ.
 
   И такой это вечер был, что его долго помнили поселяне. Уж чего там говорить, что звезды, как начищенные кирпичом, блестели! Или как ветер густым настоем отцветающей гречихи пропитал все. А на улицах что делалось! Высыпали как есть все за ворота. Смеялись красноармейцы задорно, визжали девчата звонко. А лекпом Придорожный, усевшись на митинговых бревнах перед обступившей его кучкой, наигрывал на двухрядке.
   Ночь спускалась тихо-тихо; зажглись огоньками разбросанные домики. Ушли старики, ребятишки. Но долго еще по залитым лунным светом уличкам смеялась молодежь. И долго еще наигрывала искусно лекпомова гармоника и спорили с ней переливчатыми посвистами соловьи из соседней прохладной рощи.
   А на другой день уезжал незнакомец. Жиган и Димка провожали его до поскотины. Возле покосившейся загородки он остановился. Остановился за ним и весь отряд.
   И перед всеми солдатами незнакомец крепко пожал руки ребятишкам.
   – Может быть, когда-нибудь я тебя увижу в Петрограде, – проговорил он, обращаясь к Димке. – А тебя… – И он запнулся немного.
   – Может, где-нибудь, – неуверенно ответил Жиган.
   Ветер чуть-чуть шевелил волосы на его лохматой головенке. Худенькие руки крепко держались за перекладины, а большие, глубокие глаза уставились вдаль, перед собой.
   По дороге чуть заметной точкой виднелся еще отряд. Вот он взметнулся на последнюю горку возле Никольского оврага… скрылся. Улеглось облачко пыли, поднятое копытами над гребнем холма. Проглянуло сквозь него поле под гречихой, и на нем – больше никого.
1925, 1934

Школа

I. Школа

Глава первая

   Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах, огороженных ветхими заборами. В тех садах росло великое множество «родительской вишни», яблок-скороспелок, терновника и красных пионов. Сады, примыкая один к другому, образовывали сплошные зеленые массивы, неугомонно звеневшие пересвистами синиц, щеглов, снегирей и малиновок.
   Через город, мимо садов, тянулись тихие зацветшие пруды, в которых вся порядочная рыба давным-давно передохла и водились только скользкие огольцы да поганая лягва. Под горою текла речонка Теша.
   Город был похож на монастырь: стояло в нем около тридцати церквей да четыре монашеских обители. Много у нас в городе было чудотворных святых икон. Пожалуй, даже чудотворных больше, чем простых. Но чудес в самом Арзамасе происходило почему-то мало. Вероятно, потому, что в шестидесяти километрах находилась знаменитая Саровская пустынь с преподобными угодниками и эти угодники переманивали все чудеса к своему месту.
   Только и было слышно: то в Сарове слепой прозрел, то хромой заходил, то горбатый выпрямился, а возле наших икон – ничего похожего.
   Пронесся однажды слух, будто бы Митьке-цыгану, бродяге и известному пьянице, ежегодно купавшемуся за бутылку водки в крещенской проруби, было видение, и бросил Митька пить, раскаялся и постригается в Спасскую обитель монахом.
   Народ валом повалил к монастырю. И точно – Митька возле клироса усердно отбивал поклоны, всенародно каялся в грехах и даже сознался, что в прошлом году спер и пропил козу у купца Бебешина. Купец Бебешин умилился и дал Митьке целковый, чтобы тот поставил свечку за спасение своей души. Многие тогда прослезились, увидав, как порочный человек возвращается с гибельного пути в лоно праведной жизни.
   Так продолжалось целую неделю, но уже перед самым пострижением то ли Митьке было какое другое видение, в обратном смысле, то ли еще какая причина, а только в церковь он не явился. И среди прихожан пошел слух, что Митька валяется в овраге по Новоплотинной улице, а рядом с ним лежит опорожненная бутылка из-под водки.
   На место происшествия были посланы для увещевания дьякон Пафнутий и церковный староста купец Синюгин. Посланные вскоре вернулись и с негодованием заявили, что Митька действительно бесчувственен, аки зарезанный скот; что рядом с ним уже лежит вторая опорожненная полубутылка, и когда удалось его растолкать, то он, ругаясь, заявил, что в монахи идти раздумал, потому что якобы грешен и недостоин.
   Тихий и патриархальный был у нас городок. Под праздники, особенно в Пасху, когда колокола всех тридцати церквей начинали трезвонить, над городом поднимался гул, хорошо слышный в деревеньках, раскинутых на двадцать километров в окружности.
   Благовещенский колокол заглушал все остальные. Колокол Спасского монастыря был надтреснут и поэтому рявкал отрывистым дребезжащим басом. Тоненькие подголоски Никольской обители звенели высокими, звонкими переливами. Этим трем запевалам вторили прочие колокольни, и даже невзрачная церковь маленькой тюрьмы, приткнувшейся к краю города, присоединялась к общему нестройному хору.