Страница:
– Ничего, терпеть можно, – пробормотал он, но, когда попытался приподняться, боль уже не во сне, а наяву обожгла его спину так, что он невольно издал хриплый стон и рухнул обратно на скамью.
Ему повезло: жребий осуществлять порку выпал Доусу, крепкому, средних лет служаке могучего сложения, но не жестокого нрава, не любившему экзекуций и исполнявшему наказания лишь постольку, поскольку это входило в его обязанности. Однако шестьдесят ударов плетью, даже нанесенные без энтузиазма, не могли остаться без последствий.
– Эй, ты что? Нужно разогреть, но не так. Или ты хочешь его ошпарить? – В голосе Моррисона прозвучал укор.
Ну конечно, Моррисон, как же без него.
«Любопытно, – подумал он смутно. – Всякий раз, когда собирается группа людей, каждый находит себе подходящее занятие, пусть даже они никогда не занимались этим раньше».
Моррисон, как и большинство из них, был работником на ферме. Скорее всего, умел хорошо управляться с живностью, но не особо думал об этом. Теперь же он сделался знахарем и природным целителем, к которому обращались за советом хоть с резями в животе, хоть со сломанным пальцем. Может быть, на деле Моррисон знал и умел лишь чуточку больше остальных, но, захворав, люди обращались к нему, так же как обращались к Макдью за утешением и советом. И за справедливостью.
На спину ему положили горячую, дымящуюся ткань, и раны защипало так, что у него вырвался стон, а сдержать крик удалось, лишь сцепив намертво зубы. И тут же на спину мягко легла маленькая ладонь Моррисона.
– Терпи, приятель, пока боль не пройдет.
Когда кошмар развеялся, он заморгал, пытаясь понять, что ему говорят и кто находится рядом. Оказалось, что он лежит в затененном углу большой камеры, близ очага. От огня поднимался пар, должно быть, в котле кипела вода. Он увидел, как Уолтер Маклеод опустил в кипяток ворох тряпиц. Отблески огня придавали темной бороде и бровям Маклеода красноватый оттенок. Когда нагретые тряпки на его спине остыли до успокаивающего тепла, он закрыл глаза и погрузился в полудрему, убаюкиваемый тихим разговором находящихся поблизости людей.
Оно было привычным, это состояние сонной отстраненности. Подобное ощущение он испытывал с тех пор, как протянул руку через плечо молодого Энгюса и зажал в кулаке обрывок ткани тартана. Как будто с того момента, когда он принял это решение, невидимый занавес отделил его от окружающих и он остался один в некоем тихом пространстве, бесконечного отдаленный от всех и вся.
Как во сне, он последовал за стражником, обнажился по пояс, когда ему было велено, взошел на помост, услышал, не вникая, слова приговора, не обратил внимания ни на узлы, стянувшие запястья, ни на хлеставший по спине холодный дождь. Казалось, будто все это уже происходило раньше, ничто ничего не могло изменить; все было предначертано заранее.
Что касается телесного наказания, то он вынес его без размышлений и сожалений, для которых не было места. Все силы ушли на то, чтобы не поддаться боли.
– Тише, тише…
Рука Моррисона остановилась на его шее, чтобы не дать ему шевельнуться, когда остывшие мокрые тряпки сменили на свежую горячую припарку, на миг обострившую все ощущения.
Правда, при его нынешнем странном состоянии ума интенсивность всех чувств казалась равной. Он мог бы, если постараться, ощутить каждый отдельно взятый удар по его спине, увидеть каждый мысленным взором как яркую цветную полосу, рассекающую воображаемый темный фон. Но боль от кровавых рубцов, исполосовавших его от ребер до плеч, ничуть не пересиливала блаженную легкость в ногах, саднящее ощущение в запястьях или даже щекочущее прикосновение волос к щеке.
Его пульс медленно и равномерно отдавался в ушах, а дыхание существовало как бы само по себе, отдельно от вздымающейся и опадающей груди. Он существовал лишь как коллекция фрагментов, набор маленьких элементов со своими собственными ощущениями, и ни один из них не имел особого значения для общего восприятия.
– Давай, Макдью, – прозвучал голос Моррисона рядом с его ухом. – Подними голову и выпей это.
На него резко пахнуло виски, и он попытался отвернуться.
– Мне этого не нужно.
– Нужно, – сказал Моррисон с неколебимой убежденностью в собственной правоте, присущей, похоже, всем знахарям, докторам и целителям, не сомневающимся в том, что все нужды и потребности пациентов известны им куда лучше, чем самим подопечным.
Ни сил, ни желания спорить у него не было, потому он открыл рот и пригубил виски, чувствуя, как шейные мускулы дрожат от напряжения.
Виски добавило свою долю к хору наполнявших его ощущений. Жжение в горле и желудке, резкое пощипывание в задней части носа и некое смятение в голове, которое сказало ему, что он выпил слишком много и слишком быстро.
– Чуть побольше, еще немножко, а? – стал уговаривать его Моррисон. – Славный малый, молодчина. Так-то оно лучше, верно?
Бормоча слова одобрения, плотный Моррисон все время старался держаться так, чтобы загородить от Фрэзера своим телом значительную часть камеры. Из высокого окошка тянуло сквозняком, но он ощущал вокруг больше движения, чем можно было бы объяснить одним лишь ветром.
– Ну как спина? Завтра, когда все затянется, тебе придется держаться прямо, словно аршин проглотил, но это не навсегда, и, вообще, по моему разумению, дело не настолько плохо, как могло бы быть. Но конечно, тебе не повредит еще выпить.
К его губам настойчиво прижался ободок роговой чаши.
Моррисон продолжал говорить, довольно громко и, в общем-то, ни о чем, и это настораживало. Ну не любил Моррисон попусту молоть языком, не был он болтуном. Не понимая, в чем тут загвоздка, Фрэзер поднял голову, пытаясь понять, что происходит, но Моррисон снова вдавил ее вниз.
– Не дергайся, Макдью, – шепнул он. – Этого тебе все равно не остановить.
Непонятные звуки, которые пытался скрыть от него Моррисон, исходили из дальнего угла камеры. Какая-то возня, стук, потом равномерные глухие удары, надсадное дыхание и скулящие стоны.
Сокамерники били молодого Энгюса Маккензи. Фрэзер напрягся, но от этого усилия его обожгло болью. Голова закружилась, а Моррисон снова надавил на него, вынуждая лежать.
– Не дергайся, Макдью, – произнес он тоном, в котором звучали и властность, и примирение с неизбежным.
Голова снова закружилась, и он оставил попытки приподняться, поняв, что Моррисон прав и ему сейчас их не остановить.
Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и в ожидании, когда же смолкнут звуки расправы, невольно гадал, кто явился ее инициатором. Скорее всего, по его разумению, Синклер. Но наверняка не обошлось без активного участия Хейса и Линдси.
И похоже, они просто не могли поступить иначе, как не мог он или Моррисон. Люди делают то, для чего рождены. Один лечит, другой калечит – кому что на роду написано.
Звуки прекратились, слышалось лишь приглушенное, всхлипывающее тяжелое дыхание. Плечи Джейми расслабились, и он не шевельнулся, когда Моррисон убрал последнюю влажную припарку и бережно промокнул спину, убирая остаток влаги. Правда, сквозняк из окна заставил его поежиться от неожиданного холода, и он плотно сжал губы, чтобы не издать ни звука. Сегодня днем ему заткнули рот кляпом, и правильно сделали, а то много лет назад, при первой порке, он чуть не откусил себе нижнюю губу, только чтобы не кричать.
Кружку с виски прижали к его губам, но на сей раз он отвернулся, и кружку без возражений убрали. В другом месте она найдет более радушный прием. Скорее всего, у Миллигана, ирландца.
У одного человека слабость к выпивке, у другого ненависть к ней. Один человек любитель женщин, а другой…
Он вздохнул и слегка пошевелился на твердой дощатой койке. Моррисон накрыл его одеялом и ушел. Он чувствовал себя опустошенным и разбитым, но некоторые мысли, примостившиеся где-то в дальнем уголке сознания, в стороне от остальных, уже прояснились.
Моррисон унес с собой и свечу, она горела в дальнем конце камеры, где, сгрудившись, сидели люди, выглядевшие на фоне света черными фигурами, безликими, но обрамленными золотистым свечением, подобно образам святых в старинных требниках.
Интересно, откуда они взялись, эти дары, которые формируют природу человека? От Бога?
Похоже ли это на нисхождение Заступника и языки пламени, сошедшие на апостолов? Он вспомнил картину на сюжет из Библии, висевшую в гостиной его матери: апостолы, увенчанные огнем, сами потрясены до испуга случившимся с ними и в своей растерянности похожи на зажженные для пиршества восковые свечи.
Улыбаясь этому воспоминанию, он закрыл глаза, и на его веках заиграли отблески свечей.
Клэр, его Клэр, которая знала, что послало ее к нему, ворвалась в жизнь, для которой явно не была рождена. И все же, несмотря на это, она знала, что делать, что ей суждено делать. А ведь далеко не каждому дано это везение – осознать свой дар.
Рядом послышались осторожные шаги. Он открыл глаза и, хотя увидел только темную фигуру, сразу понял, кто это.
– Как ты, Энгюс? – спросил он тихо на гэльском.
– Я… в порядке. Но вы… сэр, я хочу сказать… я… мне так жаль…
Джейми ободряюще сжал ему руку.
– Я тоже в порядке, – сказал он. – Приляг, Энгюс, и отдохни.
Молодой человек склонился и поцеловал тыльную сторону его ладони.
– Можно мне побыть рядом с вами, сэр?
Его рука весила тонну, но он все равно ее поднял и положил на голову юноши. Потом рука соскользнула, но он почувствовал, что напряжение отпустило Энгюса: его прикосновение сделало свое благотворное дело.
Он был рожден вождем, но вынужден был склонить голову и с достоинством испить эту чашу до дна. Но каково человеку, который не рожден для той роли, которая ему выпала? Джону Грею, например, или Карлу Стюарту.
В первый раз за десять лет он смог найти в себе силы простить того слабого человека, который некогда был его другом. Вынужденный неоднократно платить цену, которую требовал его собственный дар, он смог наконец понять, как тяжела участь того, кто был королем по рождению, но не по предназначению и призванию.
Энгюс Маккензи сидел рядом с ним, прислонившись к стене. Он уронил голову на колени и тихо посапывал, закутавшись в одеяло. Фрэзер почувствовал, как сон подкрадывается к нему, суля воссоединение разрозненных частей его «я», и понял, что проснется поутру, вновь обретя целостность – но, конечно, еще не залечив болячки.
А вместе с этим к нему пришло облегчение, связанное с избавлением от многих тягот, прежде всего от тяжести неразделенной ответственности, необходимости принимать решения. Искушение исчезло вместе с возможностью ему поддаться, но, что более важно, ушло, может быть даже навсегда, и бремя гнева.
«Итак, – подумал он через собирающийся туман, – Джон Грей вернул мне мой удел и уже за одно это заслужил благодарность».
Глава 13
Часть четвертая
Глава 14
Ему повезло: жребий осуществлять порку выпал Доусу, крепкому, средних лет служаке могучего сложения, но не жестокого нрава, не любившему экзекуций и исполнявшему наказания лишь постольку, поскольку это входило в его обязанности. Однако шестьдесят ударов плетью, даже нанесенные без энтузиазма, не могли остаться без последствий.
– Эй, ты что? Нужно разогреть, но не так. Или ты хочешь его ошпарить? – В голосе Моррисона прозвучал укор.
Ну конечно, Моррисон, как же без него.
«Любопытно, – подумал он смутно. – Всякий раз, когда собирается группа людей, каждый находит себе подходящее занятие, пусть даже они никогда не занимались этим раньше».
Моррисон, как и большинство из них, был работником на ферме. Скорее всего, умел хорошо управляться с живностью, но не особо думал об этом. Теперь же он сделался знахарем и природным целителем, к которому обращались за советом хоть с резями в животе, хоть со сломанным пальцем. Может быть, на деле Моррисон знал и умел лишь чуточку больше остальных, но, захворав, люди обращались к нему, так же как обращались к Макдью за утешением и советом. И за справедливостью.
На спину ему положили горячую, дымящуюся ткань, и раны защипало так, что у него вырвался стон, а сдержать крик удалось, лишь сцепив намертво зубы. И тут же на спину мягко легла маленькая ладонь Моррисона.
– Терпи, приятель, пока боль не пройдет.
Когда кошмар развеялся, он заморгал, пытаясь понять, что ему говорят и кто находится рядом. Оказалось, что он лежит в затененном углу большой камеры, близ очага. От огня поднимался пар, должно быть, в котле кипела вода. Он увидел, как Уолтер Маклеод опустил в кипяток ворох тряпиц. Отблески огня придавали темной бороде и бровям Маклеода красноватый оттенок. Когда нагретые тряпки на его спине остыли до успокаивающего тепла, он закрыл глаза и погрузился в полудрему, убаюкиваемый тихим разговором находящихся поблизости людей.
Оно было привычным, это состояние сонной отстраненности. Подобное ощущение он испытывал с тех пор, как протянул руку через плечо молодого Энгюса и зажал в кулаке обрывок ткани тартана. Как будто с того момента, когда он принял это решение, невидимый занавес отделил его от окружающих и он остался один в некоем тихом пространстве, бесконечного отдаленный от всех и вся.
Как во сне, он последовал за стражником, обнажился по пояс, когда ему было велено, взошел на помост, услышал, не вникая, слова приговора, не обратил внимания ни на узлы, стянувшие запястья, ни на хлеставший по спине холодный дождь. Казалось, будто все это уже происходило раньше, ничто ничего не могло изменить; все было предначертано заранее.
Что касается телесного наказания, то он вынес его без размышлений и сожалений, для которых не было места. Все силы ушли на то, чтобы не поддаться боли.
– Тише, тише…
Рука Моррисона остановилась на его шее, чтобы не дать ему шевельнуться, когда остывшие мокрые тряпки сменили на свежую горячую припарку, на миг обострившую все ощущения.
Правда, при его нынешнем странном состоянии ума интенсивность всех чувств казалась равной. Он мог бы, если постараться, ощутить каждый отдельно взятый удар по его спине, увидеть каждый мысленным взором как яркую цветную полосу, рассекающую воображаемый темный фон. Но боль от кровавых рубцов, исполосовавших его от ребер до плеч, ничуть не пересиливала блаженную легкость в ногах, саднящее ощущение в запястьях или даже щекочущее прикосновение волос к щеке.
Его пульс медленно и равномерно отдавался в ушах, а дыхание существовало как бы само по себе, отдельно от вздымающейся и опадающей груди. Он существовал лишь как коллекция фрагментов, набор маленьких элементов со своими собственными ощущениями, и ни один из них не имел особого значения для общего восприятия.
– Давай, Макдью, – прозвучал голос Моррисона рядом с его ухом. – Подними голову и выпей это.
На него резко пахнуло виски, и он попытался отвернуться.
– Мне этого не нужно.
– Нужно, – сказал Моррисон с неколебимой убежденностью в собственной правоте, присущей, похоже, всем знахарям, докторам и целителям, не сомневающимся в том, что все нужды и потребности пациентов известны им куда лучше, чем самим подопечным.
Ни сил, ни желания спорить у него не было, потому он открыл рот и пригубил виски, чувствуя, как шейные мускулы дрожат от напряжения.
Виски добавило свою долю к хору наполнявших его ощущений. Жжение в горле и желудке, резкое пощипывание в задней части носа и некое смятение в голове, которое сказало ему, что он выпил слишком много и слишком быстро.
– Чуть побольше, еще немножко, а? – стал уговаривать его Моррисон. – Славный малый, молодчина. Так-то оно лучше, верно?
Бормоча слова одобрения, плотный Моррисон все время старался держаться так, чтобы загородить от Фрэзера своим телом значительную часть камеры. Из высокого окошка тянуло сквозняком, но он ощущал вокруг больше движения, чем можно было бы объяснить одним лишь ветром.
– Ну как спина? Завтра, когда все затянется, тебе придется держаться прямо, словно аршин проглотил, но это не навсегда, и, вообще, по моему разумению, дело не настолько плохо, как могло бы быть. Но конечно, тебе не повредит еще выпить.
К его губам настойчиво прижался ободок роговой чаши.
Моррисон продолжал говорить, довольно громко и, в общем-то, ни о чем, и это настораживало. Ну не любил Моррисон попусту молоть языком, не был он болтуном. Не понимая, в чем тут загвоздка, Фрэзер поднял голову, пытаясь понять, что происходит, но Моррисон снова вдавил ее вниз.
– Не дергайся, Макдью, – шепнул он. – Этого тебе все равно не остановить.
Непонятные звуки, которые пытался скрыть от него Моррисон, исходили из дальнего угла камеры. Какая-то возня, стук, потом равномерные глухие удары, надсадное дыхание и скулящие стоны.
Сокамерники били молодого Энгюса Маккензи. Фрэзер напрягся, но от этого усилия его обожгло болью. Голова закружилась, а Моррисон снова надавил на него, вынуждая лежать.
– Не дергайся, Макдью, – произнес он тоном, в котором звучали и властность, и примирение с неизбежным.
Голова снова закружилась, и он оставил попытки приподняться, поняв, что Моррисон прав и ему сейчас их не остановить.
Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и в ожидании, когда же смолкнут звуки расправы, невольно гадал, кто явился ее инициатором. Скорее всего, по его разумению, Синклер. Но наверняка не обошлось без активного участия Хейса и Линдси.
И похоже, они просто не могли поступить иначе, как не мог он или Моррисон. Люди делают то, для чего рождены. Один лечит, другой калечит – кому что на роду написано.
Звуки прекратились, слышалось лишь приглушенное, всхлипывающее тяжелое дыхание. Плечи Джейми расслабились, и он не шевельнулся, когда Моррисон убрал последнюю влажную припарку и бережно промокнул спину, убирая остаток влаги. Правда, сквозняк из окна заставил его поежиться от неожиданного холода, и он плотно сжал губы, чтобы не издать ни звука. Сегодня днем ему заткнули рот кляпом, и правильно сделали, а то много лет назад, при первой порке, он чуть не откусил себе нижнюю губу, только чтобы не кричать.
Кружку с виски прижали к его губам, но на сей раз он отвернулся, и кружку без возражений убрали. В другом месте она найдет более радушный прием. Скорее всего, у Миллигана, ирландца.
У одного человека слабость к выпивке, у другого ненависть к ней. Один человек любитель женщин, а другой…
Он вздохнул и слегка пошевелился на твердой дощатой койке. Моррисон накрыл его одеялом и ушел. Он чувствовал себя опустошенным и разбитым, но некоторые мысли, примостившиеся где-то в дальнем уголке сознания, в стороне от остальных, уже прояснились.
Моррисон унес с собой и свечу, она горела в дальнем конце камеры, где, сгрудившись, сидели люди, выглядевшие на фоне света черными фигурами, безликими, но обрамленными золотистым свечением, подобно образам святых в старинных требниках.
Интересно, откуда они взялись, эти дары, которые формируют природу человека? От Бога?
Похоже ли это на нисхождение Заступника и языки пламени, сошедшие на апостолов? Он вспомнил картину на сюжет из Библии, висевшую в гостиной его матери: апостолы, увенчанные огнем, сами потрясены до испуга случившимся с ними и в своей растерянности похожи на зажженные для пиршества восковые свечи.
Улыбаясь этому воспоминанию, он закрыл глаза, и на его веках заиграли отблески свечей.
Клэр, его Клэр, которая знала, что послало ее к нему, ворвалась в жизнь, для которой явно не была рождена. И все же, несмотря на это, она знала, что делать, что ей суждено делать. А ведь далеко не каждому дано это везение – осознать свой дар.
Рядом послышались осторожные шаги. Он открыл глаза и, хотя увидел только темную фигуру, сразу понял, кто это.
– Как ты, Энгюс? – спросил он тихо на гэльском.
– Я… в порядке. Но вы… сэр, я хочу сказать… я… мне так жаль…
Джейми ободряюще сжал ему руку.
– Я тоже в порядке, – сказал он. – Приляг, Энгюс, и отдохни.
Молодой человек склонился и поцеловал тыльную сторону его ладони.
– Можно мне побыть рядом с вами, сэр?
Его рука весила тонну, но он все равно ее поднял и положил на голову юноши. Потом рука соскользнула, но он почувствовал, что напряжение отпустило Энгюса: его прикосновение сделало свое благотворное дело.
Он был рожден вождем, но вынужден был склонить голову и с достоинством испить эту чашу до дна. Но каково человеку, который не рожден для той роли, которая ему выпала? Джону Грею, например, или Карлу Стюарту.
В первый раз за десять лет он смог найти в себе силы простить того слабого человека, который некогда был его другом. Вынужденный неоднократно платить цену, которую требовал его собственный дар, он смог наконец понять, как тяжела участь того, кто был королем по рождению, но не по предназначению и призванию.
Энгюс Маккензи сидел рядом с ним, прислонившись к стене. Он уронил голову на колени и тихо посапывал, закутавшись в одеяло. Фрэзер почувствовал, как сон подкрадывается к нему, суля воссоединение разрозненных частей его «я», и понял, что проснется поутру, вновь обретя целостность – но, конечно, еще не залечив болячки.
А вместе с этим к нему пришло облегчение, связанное с избавлением от многих тягот, прежде всего от тяжести неразделенной ответственности, необходимости принимать решения. Искушение исчезло вместе с возможностью ему поддаться, но, что более важно, ушло, может быть даже навсегда, и бремя гнева.
«Итак, – подумал он через собирающийся туман, – Джон Грей вернул мне мой удел и уже за одно это заслужил благодарность».
Глава 13
Миттельшпиль
Инвернесс, 2 июня 1968 года
Роджер нашел ее утром, свернувшуюся клубочком на диване в кабинете и укрытую пледом. Бумаги, вывалившиеся из папки, были небрежно разбросаны по полу.
Свет из высоких, от пола до потолка, окон струился внутрь, заливая кабинет, но спинка дивана затеняла лицо Клэр и не давала рассвету разбудить ее. Луч только что перебрался через изгиб пыльного бархата и запутался в прядях ее волос.
«Не лицо, а зеркало, во многих отношениях», – подумал Роджер, глядя на Клэр.
Ее кожа была так нежна, что на висках и горле просвечивали голубые прожилки, а черты лица были будто выточены из слоновой кости.
Плед соскользнул, обнажив плечи. Одна рука расслабленно покоилась на груди, так и не выпустив смятый листок бумаги. Роджер бережно приподнял ее руку, чтобы взять бумагу, не разбудив Клэр. Тяжелая от сна рука была поразительно теплой и гладкой.
Его взгляд сразу остановился на этом имени; он знал, что она должна была найти его.
– Джеймс Маккензи Фрэзер, – прошептал он и перевел взгляд с листка бумаги на спящую женщину.
Луч света коснулся изгиба ее уха; она чуть пошевелилась, повернула голову и снова погрузилась в сон.
– Не знаю, каким ты был, приятель, – обратился Роджер к невидимому шотландцу, – но раз заслужил ее, то наверняка представлял собой что-то стоящее.
Роджер осторожно поправил плед, укутав плечи Клэр, опустил жалюзи на окне и, присев на корточки, стал собирать разбросанные бумаги из папки Ардсмура. Ардсмур. Даже если в этих записях и не отражено, что сталось с Джейми Фрэзером, в тюремных архивах в конце концов обязательно найдутся о нем какие-то сведения. Может потребоваться еще одна вылазка в архивы шотландских горцев или поездка в Лондон, но следующий шаг уже определен, путь ясен.
Брианна спускалась по лестнице, когда он, двигаясь с преувеличенной осторожностью, закрыл за собой дверь кабинета. Она вопросительно посмотрела на него, и он с улыбкой поднял папку.
– Он найден, – прошептал Роджер.
Брианна промолчала, но улыбнулась в ответ, и эта улыбка озарила ее лицо, как ясное восходящее солнце.
Роджер нашел ее утром, свернувшуюся клубочком на диване в кабинете и укрытую пледом. Бумаги, вывалившиеся из папки, были небрежно разбросаны по полу.
Свет из высоких, от пола до потолка, окон струился внутрь, заливая кабинет, но спинка дивана затеняла лицо Клэр и не давала рассвету разбудить ее. Луч только что перебрался через изгиб пыльного бархата и запутался в прядях ее волос.
«Не лицо, а зеркало, во многих отношениях», – подумал Роджер, глядя на Клэр.
Ее кожа была так нежна, что на висках и горле просвечивали голубые прожилки, а черты лица были будто выточены из слоновой кости.
Плед соскользнул, обнажив плечи. Одна рука расслабленно покоилась на груди, так и не выпустив смятый листок бумаги. Роджер бережно приподнял ее руку, чтобы взять бумагу, не разбудив Клэр. Тяжелая от сна рука была поразительно теплой и гладкой.
Его взгляд сразу остановился на этом имени; он знал, что она должна была найти его.
– Джеймс Маккензи Фрэзер, – прошептал он и перевел взгляд с листка бумаги на спящую женщину.
Луч света коснулся изгиба ее уха; она чуть пошевелилась, повернула голову и снова погрузилась в сон.
– Не знаю, каким ты был, приятель, – обратился Роджер к невидимому шотландцу, – но раз заслужил ее, то наверняка представлял собой что-то стоящее.
Роджер осторожно поправил плед, укутав плечи Клэр, опустил жалюзи на окне и, присев на корточки, стал собирать разбросанные бумаги из папки Ардсмура. Ардсмур. Даже если в этих записях и не отражено, что сталось с Джейми Фрэзером, в тюремных архивах в конце концов обязательно найдутся о нем какие-то сведения. Может потребоваться еще одна вылазка в архивы шотландских горцев или поездка в Лондон, но следующий шаг уже определен, путь ясен.
Брианна спускалась по лестнице, когда он, двигаясь с преувеличенной осторожностью, закрыл за собой дверь кабинета. Она вопросительно посмотрела на него, и он с улыбкой поднял папку.
– Он найден, – прошептал Роджер.
Брианна промолчала, но улыбнулась в ответ, и эта улыбка озарила ее лицо, как ясное восходящее солнце.
Часть четвертая
Озерный край
Глава 14
Джинива
Хэлуотер, сентябрь 1756 года
– Мне кажется, – осторожно заметил Грей, – вам стоит подумать о том, чтобы сменить имя.
Он не ожидал ответа: за четыре дня путешествия Фрэзер не сказал ему ни единого слова, ухитряясь избегать непосредственного общения даже в неловких ситуациях, когда приходилось располагаться в одной комнате таверны. Грей пожал плечами и улегся в постель, тогда как Фрэзер, не отреагировав ни жестом, ни взглядом, завернулся в поношенный плащ и устроился перед очагом. Почесываясь от множества укусов блох и клопов, Грей рассудил, что Фрэзер, возможно, выбрал лучший вариант для сна.
На следующий день Грей предпринял очередную попытку разговорить Фрэзера.
– Ваш новый хозяин не очень хорошо настроен по отношению к Карлу Стюарту и его сторонникам, поскольку потерял при Престонпансе единственного сына, – продолжил он, обращаясь к чеканному профилю своего спутника.
Гордон Дансени, молодой капитан из полка Болтона, был всего на несколько лет старше его самого. Они оба могли пасть на том поле, не случись встречи в лесу близ Кэрриарика.
– Вы вряд ли можете надеяться скрыть тот факт, что вы шотландец и к тому же горец. Однако если вы снизойдете до того, чтобы принять добрый совет, то, право же, было бы осмотрительнее не использовать столь известное имя как ваше собственное.
Каменное выражение лица Фрэзера совершенно не изменилось. Он пришпорил лошадь и направил ее в обгон гнедого коня Грея, выискивая следы тропы, которую смыло недавнее наводнение.
Время близилось к вечеру, когда они пересекли арку Эшнесского моста и начали спуск по склону в сторону озера Уотенлеф. Озерный край Англии совсем не похож на Шотландию, подумал Грей, но, по крайней мере, здесь тоже есть горы. С более мягкими очертаниями, пологими склонами, далеко не столь грозные и суровые, как отвесные утесы горной Шотландии, но все-таки горы.
Ветерок ранней осени нагонял рябь на мрачные воды озера Уотенлеф с его болотистыми, густо заросшими осокой и тростником отмелями. В этом году летние дожди были обильнее, чем обычно, озеро вышло из берегов, и верхушки затопленных кустов торчали над лениво колыхавшейся водой.
На вершине следующего холма тропа расходилась в двух направлениях. Фрэзер, ехавший на некотором расстоянии впереди, придержал лошадь в ожидании указаний, и ветер разметал его волосы. В то утро он не заплел их, и огненные пряди вздымались над его головой, как языки пламени.
Хлюпая по грязи вверх по склону, Джон Уильям Грей поднял взгляд на своего спутника, и у него перехватило дыхание: не будь этой развевающейся гривы, Фрэзера можно было бы принять за бронзовую конную статую.
– О Люцифер, сын зари[6], – прошептал Грей, облизав губы, но воздержался от того, чтобы произнести остаток цитаты.
Для Джейми четырехдневная поездка в Хэлуотер обернулась сплошным мучением. Неожиданная иллюзия свободы в соединении с уверенностью в ее неизбежной утрате внушала ему недобрые предчувствия относительно неизвестного ему места назначения.
К этому чувству добавлялись гнев и печаль, порожденные расставанием с товарищами и с горной Шотландией, усугубленные пониманием того, что расстались они, возможно, навсегда, ну и, наконец, вульгарная боль в седалищных мышцах, вызванная тем, что он отвык от седла. Все это в совокупности причиняло ему страдания, и лишь данное слово удерживало шотландца от того, чтобы, выбрав укромное местечко, стащить майора Джона Уильяма Грея с седла и придушить.
Слова Грея эхом отзывались в ушах, наполовину заглушенные прерывистым ритмом его гневной крови, когда несколькими днями раньше он стоял в кабинете коменданта.
– Поскольку обновление крепости в основном завершено – с помощью вас и ваших людей, – Грей позволил себе нотку иронии в голосе, – заключенных переведут в другое место, а в крепости Ардсмур разместится гарнизон в составе подразделений его величества двенадцатого драгунского полка.
Военнопленных шотландцев переправят в американские колонии, – продолжил он. – Их продадут колонистам на условиях семилетнего рабочего контракта.
Джейми старался держаться бесстрастно, но, услышав эту новость, почувствовал, что лицо и руки онемели от потрясения.
– Рабочий контракт? Это все равно что семилетнее рабство!
Но на самом деле он думал даже не об этом. Одно слово звучало в его сознании: Америка!
Страна первозданных лесов, населенная дикарями и, главное, отделенная от Британии тремя тысячами миль бурной водной пустыни. Семь лет рабства – это одно, но принудительные работы за океаном, в Америке, – это, по существу, пожизненное изгнание из Шотландии!
– Рабочий контракт – это не рабство, – заверил его Грей, но майор не хуже шотландца знал, что помимо формального названия разница заключается только в том, что такого рода работник (если останется в живых) по истечении означенного срока вернет себе свободу.
Во всем же прочем осужденный являлся самым настоящим рабом того человека, которому его продавала казна: хозяин мог подвергать его телесным наказаниям, включая порку и клеймение, и не имел права лишь казнить его. Рабу было запрещено покидать господина без его дозволения.
Как теперь было запрещено и Джеймсу Фрэзеру.
– Вас не отправят с остальными, – продолжил Грей, глядя в сторону. – Вы не просто военнопленный, вы осужденный изменник, приговоренный к тюремному заключению, и ваш приговор может быть пересмотрен лишь лично его величеством. А его величество не считает нужным заменять для вас меру наказания отправкой в колонии.
Эти слова породили у Джейми сложную гамму чувств: помимо гнева и искреннего сочувствия к товарищам он ощутил (и осознал это) искорку постыдного облегчения, связанного с тем, что, какова бы ни была его судьба, ему не придется вверять себя морю. Пристыженный этим пониманием, он обратил холодный взгляд на Грея.
– Золото, – невыразительно произнес он. – В этом все дело, верно?
Пока оставалась слабая надежда на то, что из него удастся вытянуть сведения о полумифическом сокровище, английская корона не допустит, чтобы он сгинул в морской пучине или стал жертвой дикарей в колониях.
Майор, по-прежнему глядя в сторону, молча пожал плечами, как бы соглашаясь.
– И куда же меня отправят?
Он сам услышал в своем голосе неприятную, тревожную хрипотцу.
Грей принялся убирать свои записи. Было начало сентября, и теплый ветерок дул в приоткрытое окно, вороша бумаги.
– Это место называется Хэлуотер. В Озерном крае Англии. Вас передадут в распоряжение лорда Дансени, которому вы будете служить в том качестве, какое он сочтет нужным.
Грей поднял голову, но прочесть что-либо в его светло-голубых глазах было невозможно.
– Раз в три месяца я буду посещать вас – с проверкой.
И вот теперь, когда они ехали один за другим, Джейми смотрел на затянутую в красный мундир спину майора и, пытаясь хотя бы в мыслях найти освобождение, рисовал воображаемую картину расправы. Он представлял себе, как выкатятся эти голубые глаза, когда его руки сожмут, словно тиски, тонкое горло, и жилистое тело забьется в судорогах, пока не обмякнет, как удушенный кролик.
Его величество? Как же! Нет уж, его не проведешь. Золото здесь всего лишь предлог, а остальное – дело рук Грея. Чертов майор устроил так, чтобы его отдали в услужение туда, где сам майор сможет надзирать над ним и злорадствовать. Такова его месть.
По вечерам, укладываясь перед очагом в таверне, он мучился не столько от боли в каждой мышце, сколько от ярости и негодования и с теми же чувствами встречал рассвет. Дыхание спутника, каждое его шевеление приводили Джейми в бешенство, и он отчаянно мечтал о том, чтобы Грей позволил себе какую-нибудь непристойную выходку, которая смогла бы освободить его от данного слова. Однако Грей лишь посапывал, и жажда убийства оставалась неутоленной.
Они пересекли мост Хэлвеллин и проехали вдоль берега очередного из здешних чудных, заросших травою озер, под кленами и лиственницами, красные и желтые листья которых, кружа и шелестя на ветру, липли к вспотевшему крупу коня и задевали лицо Джейми. И тут Грей, ехавший впереди, придержал лошадь и обернулся в седле.
Значит, они добрались. Склон круто спускался в долину, где, полускрытый осенними деревьями, стоял усадебный дом.
Перед Фрэзером раскинулся Хэлуотер, а с ним перспектива жизни в постыдном рабстве. Он выпрямился в седле и ударил лошадь пятками в бока сильнее, чем того хотел.
Грея приняли в главной гостиной. Лорд Дансени великодушно не обратил внимания на его запыленную одежду и грязные сапоги, а леди Дансени, невысокая полная женщина с выцветшими светлыми волосами, в полной мере проявила гостеприимство.
– Выпить, Джонни, с дороги тебе обязательно нужно выпить. И, Луиза, моя дорогая, может быть, ты приведешь девочек поздороваться с нашим гостем.
Когда леди Дансени повернулась, чтобы отдать распоряжения лакею, его лордство склонился над бокалом и вполголоса спросил:
– Шотландский пленник – ты привез его с собой?
– Да, – ответил Грей.
Леди Дансени, занятая оживленным разговором с дворецким относительно изменений в меню обеда, вряд ли могла услышать, но он счел за благо говорить тихо.
– Я оставил его в передней, поскольку мне неизвестно, что ты собираешься с ним делать.
– Ты говорил, что этот малый умеет управляться с лошадьми? Значит, лучше всего сделать его конюхом, как ты и предлагал.
Лорд Дансени бросил взгляд на жену и предусмотрительно повернулся к ней спиной, чтобы обеспечить полную конфиденциальность разговора.
– Я не говорил Луизе, кто он такой, – продолжил баронет. – Знаешь ведь, какие страшные слухи ходили о горцах во время восстания – страна была просто парализована страхом. И она так и не оправилась после смерти Гордона.
– Я понимаю.
Грей сочувственно погладил руку старика, думая, что и сам Дансени не оправился после смерти сына, хотя и не давал воли скорби ради жены и дочерей.
– Я просто скажу ей, что этот человек слуга, которого ты мне порекомендовал. Э-э… он надежен, конечно? Я имею в виду… в общем, девочки…
Лорд Дансени бросил на жену беспокойный взгляд.
– Совершенно надежен, – заверил его Грей. – Это порядочный человек, и он дал слово. Он не будет ни входить в дом, ни покидать границы ваших владений, не получив на то особого дозволения.
Он знал, что Хэлуотер раскинулся более чем на шестистах акрах. Конечно, это далеко от свободы и от Шотландии, но, может быть, лучше, чем каменные узилища Ардсмура или мытарства в далеких колониях.
Дансени повернулся на звук отворившейся двери, и лицо его при виде двух дочерей осветилось радостью.
– Ты ведь помнишь Джиниву, Джонни? – спросил он, подталкивая гостя вперед. – А Изабель? Когда ты приезжал в последний раз, она была малюткой. Как время-то летит, правда?
Лорд с грустью покачал головой.
Теперь Изабель минуло четырнадцать – она была маленькой и пухленькой, как ее мать. Что же до Джинивы, то на самом деле Грей ее не помнил – точнее, та нескладная девчушка, которую он помнил, ничуть не походила на изящную семнадцатилетнюю девушку, протянувшую ему сейчас руку. Если Изабель была похожа на мать, то Джинива скорее удалась в отца. Она была высокой и стройной. Обильно тронутые сединой волосы лорда Дансени, возможно, прежде имели тот же блестящий каштановый цвет, ну а уж ясные серые глаза девушки точно были глазами отца.
Девушки вежливо поздоровались с гостем, но было видно, что их интересует что-то другое.
– Папа, – сказала Изабель, потянув отца за рукав, – там, в холле, какой-то мужчина. Огромный! Он смотрел на нас все время, пока мы спускались по лестнице! У него пугающий вид!
– Кто это, папа? – спросила Джинива.
Она проявляла бо́льшую сдержанность, чем сестра, но заинтересована была явно не меньше.
– Э-э… ну, это, должно быть, новый конюх, которого привез нам Джон, – суетливо объяснил лорд Дансени. – Я велю одному из слуг отвести его…
Баронета прервало неожиданное появление в дверях лакея.
– Сэр, – вымолвил слуга, всем своим видом выражая крайнее потрясение. – В холле шотландец!
– Мне кажется, – осторожно заметил Грей, – вам стоит подумать о том, чтобы сменить имя.
Он не ожидал ответа: за четыре дня путешествия Фрэзер не сказал ему ни единого слова, ухитряясь избегать непосредственного общения даже в неловких ситуациях, когда приходилось располагаться в одной комнате таверны. Грей пожал плечами и улегся в постель, тогда как Фрэзер, не отреагировав ни жестом, ни взглядом, завернулся в поношенный плащ и устроился перед очагом. Почесываясь от множества укусов блох и клопов, Грей рассудил, что Фрэзер, возможно, выбрал лучший вариант для сна.
На следующий день Грей предпринял очередную попытку разговорить Фрэзера.
– Ваш новый хозяин не очень хорошо настроен по отношению к Карлу Стюарту и его сторонникам, поскольку потерял при Престонпансе единственного сына, – продолжил он, обращаясь к чеканному профилю своего спутника.
Гордон Дансени, молодой капитан из полка Болтона, был всего на несколько лет старше его самого. Они оба могли пасть на том поле, не случись встречи в лесу близ Кэрриарика.
– Вы вряд ли можете надеяться скрыть тот факт, что вы шотландец и к тому же горец. Однако если вы снизойдете до того, чтобы принять добрый совет, то, право же, было бы осмотрительнее не использовать столь известное имя как ваше собственное.
Каменное выражение лица Фрэзера совершенно не изменилось. Он пришпорил лошадь и направил ее в обгон гнедого коня Грея, выискивая следы тропы, которую смыло недавнее наводнение.
Время близилось к вечеру, когда они пересекли арку Эшнесского моста и начали спуск по склону в сторону озера Уотенлеф. Озерный край Англии совсем не похож на Шотландию, подумал Грей, но, по крайней мере, здесь тоже есть горы. С более мягкими очертаниями, пологими склонами, далеко не столь грозные и суровые, как отвесные утесы горной Шотландии, но все-таки горы.
Ветерок ранней осени нагонял рябь на мрачные воды озера Уотенлеф с его болотистыми, густо заросшими осокой и тростником отмелями. В этом году летние дожди были обильнее, чем обычно, озеро вышло из берегов, и верхушки затопленных кустов торчали над лениво колыхавшейся водой.
На вершине следующего холма тропа расходилась в двух направлениях. Фрэзер, ехавший на некотором расстоянии впереди, придержал лошадь в ожидании указаний, и ветер разметал его волосы. В то утро он не заплел их, и огненные пряди вздымались над его головой, как языки пламени.
Хлюпая по грязи вверх по склону, Джон Уильям Грей поднял взгляд на своего спутника, и у него перехватило дыхание: не будь этой развевающейся гривы, Фрэзера можно было бы принять за бронзовую конную статую.
– О Люцифер, сын зари[6], – прошептал Грей, облизав губы, но воздержался от того, чтобы произнести остаток цитаты.
Для Джейми четырехдневная поездка в Хэлуотер обернулась сплошным мучением. Неожиданная иллюзия свободы в соединении с уверенностью в ее неизбежной утрате внушала ему недобрые предчувствия относительно неизвестного ему места назначения.
К этому чувству добавлялись гнев и печаль, порожденные расставанием с товарищами и с горной Шотландией, усугубленные пониманием того, что расстались они, возможно, навсегда, ну и, наконец, вульгарная боль в седалищных мышцах, вызванная тем, что он отвык от седла. Все это в совокупности причиняло ему страдания, и лишь данное слово удерживало шотландца от того, чтобы, выбрав укромное местечко, стащить майора Джона Уильяма Грея с седла и придушить.
Слова Грея эхом отзывались в ушах, наполовину заглушенные прерывистым ритмом его гневной крови, когда несколькими днями раньше он стоял в кабинете коменданта.
– Поскольку обновление крепости в основном завершено – с помощью вас и ваших людей, – Грей позволил себе нотку иронии в голосе, – заключенных переведут в другое место, а в крепости Ардсмур разместится гарнизон в составе подразделений его величества двенадцатого драгунского полка.
Военнопленных шотландцев переправят в американские колонии, – продолжил он. – Их продадут колонистам на условиях семилетнего рабочего контракта.
Джейми старался держаться бесстрастно, но, услышав эту новость, почувствовал, что лицо и руки онемели от потрясения.
– Рабочий контракт? Это все равно что семилетнее рабство!
Но на самом деле он думал даже не об этом. Одно слово звучало в его сознании: Америка!
Страна первозданных лесов, населенная дикарями и, главное, отделенная от Британии тремя тысячами миль бурной водной пустыни. Семь лет рабства – это одно, но принудительные работы за океаном, в Америке, – это, по существу, пожизненное изгнание из Шотландии!
– Рабочий контракт – это не рабство, – заверил его Грей, но майор не хуже шотландца знал, что помимо формального названия разница заключается только в том, что такого рода работник (если останется в живых) по истечении означенного срока вернет себе свободу.
Во всем же прочем осужденный являлся самым настоящим рабом того человека, которому его продавала казна: хозяин мог подвергать его телесным наказаниям, включая порку и клеймение, и не имел права лишь казнить его. Рабу было запрещено покидать господина без его дозволения.
Как теперь было запрещено и Джеймсу Фрэзеру.
– Вас не отправят с остальными, – продолжил Грей, глядя в сторону. – Вы не просто военнопленный, вы осужденный изменник, приговоренный к тюремному заключению, и ваш приговор может быть пересмотрен лишь лично его величеством. А его величество не считает нужным заменять для вас меру наказания отправкой в колонии.
Эти слова породили у Джейми сложную гамму чувств: помимо гнева и искреннего сочувствия к товарищам он ощутил (и осознал это) искорку постыдного облегчения, связанного с тем, что, какова бы ни была его судьба, ему не придется вверять себя морю. Пристыженный этим пониманием, он обратил холодный взгляд на Грея.
– Золото, – невыразительно произнес он. – В этом все дело, верно?
Пока оставалась слабая надежда на то, что из него удастся вытянуть сведения о полумифическом сокровище, английская корона не допустит, чтобы он сгинул в морской пучине или стал жертвой дикарей в колониях.
Майор, по-прежнему глядя в сторону, молча пожал плечами, как бы соглашаясь.
– И куда же меня отправят?
Он сам услышал в своем голосе неприятную, тревожную хрипотцу.
Грей принялся убирать свои записи. Было начало сентября, и теплый ветерок дул в приоткрытое окно, вороша бумаги.
– Это место называется Хэлуотер. В Озерном крае Англии. Вас передадут в распоряжение лорда Дансени, которому вы будете служить в том качестве, какое он сочтет нужным.
Грей поднял голову, но прочесть что-либо в его светло-голубых глазах было невозможно.
– Раз в три месяца я буду посещать вас – с проверкой.
И вот теперь, когда они ехали один за другим, Джейми смотрел на затянутую в красный мундир спину майора и, пытаясь хотя бы в мыслях найти освобождение, рисовал воображаемую картину расправы. Он представлял себе, как выкатятся эти голубые глаза, когда его руки сожмут, словно тиски, тонкое горло, и жилистое тело забьется в судорогах, пока не обмякнет, как удушенный кролик.
Его величество? Как же! Нет уж, его не проведешь. Золото здесь всего лишь предлог, а остальное – дело рук Грея. Чертов майор устроил так, чтобы его отдали в услужение туда, где сам майор сможет надзирать над ним и злорадствовать. Такова его месть.
По вечерам, укладываясь перед очагом в таверне, он мучился не столько от боли в каждой мышце, сколько от ярости и негодования и с теми же чувствами встречал рассвет. Дыхание спутника, каждое его шевеление приводили Джейми в бешенство, и он отчаянно мечтал о том, чтобы Грей позволил себе какую-нибудь непристойную выходку, которая смогла бы освободить его от данного слова. Однако Грей лишь посапывал, и жажда убийства оставалась неутоленной.
Они пересекли мост Хэлвеллин и проехали вдоль берега очередного из здешних чудных, заросших травою озер, под кленами и лиственницами, красные и желтые листья которых, кружа и шелестя на ветру, липли к вспотевшему крупу коня и задевали лицо Джейми. И тут Грей, ехавший впереди, придержал лошадь и обернулся в седле.
Значит, они добрались. Склон круто спускался в долину, где, полускрытый осенними деревьями, стоял усадебный дом.
Перед Фрэзером раскинулся Хэлуотер, а с ним перспектива жизни в постыдном рабстве. Он выпрямился в седле и ударил лошадь пятками в бока сильнее, чем того хотел.
Грея приняли в главной гостиной. Лорд Дансени великодушно не обратил внимания на его запыленную одежду и грязные сапоги, а леди Дансени, невысокая полная женщина с выцветшими светлыми волосами, в полной мере проявила гостеприимство.
– Выпить, Джонни, с дороги тебе обязательно нужно выпить. И, Луиза, моя дорогая, может быть, ты приведешь девочек поздороваться с нашим гостем.
Когда леди Дансени повернулась, чтобы отдать распоряжения лакею, его лордство склонился над бокалом и вполголоса спросил:
– Шотландский пленник – ты привез его с собой?
– Да, – ответил Грей.
Леди Дансени, занятая оживленным разговором с дворецким относительно изменений в меню обеда, вряд ли могла услышать, но он счел за благо говорить тихо.
– Я оставил его в передней, поскольку мне неизвестно, что ты собираешься с ним делать.
– Ты говорил, что этот малый умеет управляться с лошадьми? Значит, лучше всего сделать его конюхом, как ты и предлагал.
Лорд Дансени бросил взгляд на жену и предусмотрительно повернулся к ней спиной, чтобы обеспечить полную конфиденциальность разговора.
– Я не говорил Луизе, кто он такой, – продолжил баронет. – Знаешь ведь, какие страшные слухи ходили о горцах во время восстания – страна была просто парализована страхом. И она так и не оправилась после смерти Гордона.
– Я понимаю.
Грей сочувственно погладил руку старика, думая, что и сам Дансени не оправился после смерти сына, хотя и не давал воли скорби ради жены и дочерей.
– Я просто скажу ей, что этот человек слуга, которого ты мне порекомендовал. Э-э… он надежен, конечно? Я имею в виду… в общем, девочки…
Лорд Дансени бросил на жену беспокойный взгляд.
– Совершенно надежен, – заверил его Грей. – Это порядочный человек, и он дал слово. Он не будет ни входить в дом, ни покидать границы ваших владений, не получив на то особого дозволения.
Он знал, что Хэлуотер раскинулся более чем на шестистах акрах. Конечно, это далеко от свободы и от Шотландии, но, может быть, лучше, чем каменные узилища Ардсмура или мытарства в далеких колониях.
Дансени повернулся на звук отворившейся двери, и лицо его при виде двух дочерей осветилось радостью.
– Ты ведь помнишь Джиниву, Джонни? – спросил он, подталкивая гостя вперед. – А Изабель? Когда ты приезжал в последний раз, она была малюткой. Как время-то летит, правда?
Лорд с грустью покачал головой.
Теперь Изабель минуло четырнадцать – она была маленькой и пухленькой, как ее мать. Что же до Джинивы, то на самом деле Грей ее не помнил – точнее, та нескладная девчушка, которую он помнил, ничуть не походила на изящную семнадцатилетнюю девушку, протянувшую ему сейчас руку. Если Изабель была похожа на мать, то Джинива скорее удалась в отца. Она была высокой и стройной. Обильно тронутые сединой волосы лорда Дансени, возможно, прежде имели тот же блестящий каштановый цвет, ну а уж ясные серые глаза девушки точно были глазами отца.
Девушки вежливо поздоровались с гостем, но было видно, что их интересует что-то другое.
– Папа, – сказала Изабель, потянув отца за рукав, – там, в холле, какой-то мужчина. Огромный! Он смотрел на нас все время, пока мы спускались по лестнице! У него пугающий вид!
– Кто это, папа? – спросила Джинива.
Она проявляла бо́льшую сдержанность, чем сестра, но заинтересована была явно не меньше.
– Э-э… ну, это, должно быть, новый конюх, которого привез нам Джон, – суетливо объяснил лорд Дансени. – Я велю одному из слуг отвести его…
Баронета прервало неожиданное появление в дверях лакея.
– Сэр, – вымолвил слуга, всем своим видом выражая крайнее потрясение. – В холле шотландец!