Проведение меньшевистского курса
Крайне опасные и тяжелые путешествия по заданиям своего ЦК Николаевскому приходилось предпринимать в эти годы неоднократно. Пожалуй, несколько преуменьшая невзгоды, которые приходилось при этом преодолевать ему лично, он вспоминал в одной из своих публикаций:
«В 1918–1920 гг. пришлось исколесить Россию вдоль и поперек (между Петроградом – Тифлисом и Владивостоком) и многократно переправляться через разные фронты гражданской войны… В июле 1918 г. я был послан ЦК в Архангельск, где арестами была разбита партийная организация. Проехать оказалось невозможно, и я принужден был вернуться в Москву. Вскоре после этого в Архангельск поехал архангельский уроженец, гласный тамошней городской думы социал-демократ Папилов. В пути он был арестован большевиками и расстрелян. В середине августа того же года я выехал по партийному поручению в Самару и Сибирь. Фронт переходить приходилось нелегально. Мне этот переход удалось совершить без особых приключений. Но видный эсер В.О. Флеккель, который ехал тем же путем и одновременно со мной, был арестован большевиками и расстрелян в Казани. Число таких примеров можно было бы значительно увеличить»[207].
Летом 1920 г., уже, по-видимому, будучи членом ЦК меньшевистской партии, Борис Иванович совершил поездку в Донскую область и Закавказье для ознакомления с положением на местах и оказания помощи в урегулировании местных политических споров и конфликтов, столь характерных для меньшевистской среды. Ему, в частности, было поручено устранить раскол в ростовской организации, опираясь на резолюции апрельского совещания ЦК РСДРП. О результатах своей работы, не увенчавшейся успехом, он информировал ЦК. Но доверия ЦК Николаевский не утратил, и рассмотрение вопроса о положении дел в Закавказье по решению ЦК от 4 июня 1920 г. было отложено до возвращения оттуда Николаевского[208], что свидетельствовало о его авторитете в партии.
Руководство меньшевистской партии не было единым, в его ЦК происходили острые дискуссии между правыми, решительно отвергавшими какие-либо формы сотрудничества с большевиками, и левыми, считавшими возможным сотрудничество, в частности, в деле защиты «республики» от тех, кого они считали «буржуазно-монархическими силами» (к примеру, Колчака и Деникина). Николаевский принадлежал к своего рода «левому центру», то есть разграничивал внешнюю и военную политику большевиков (здесь он был на их стороне) и внутреннюю политику (которую он решительно осуждал). Примерно такой же позиции придерживались видные партийные деятели – Ю.О. Мартов (стоявший на наиболее просоветских позициях) и Ф.И. Дан, относившийся к советской власти более критично.
В работе, написанной через много лет, Борис Иванович позитивно оценивал курс руководителей ЦК, сложившийся в 1918 г. и сохранявшийся с некоторыми модификациями до окончания Гражданской войны: «Политически оправдывая то настроение глубокого недовольства, на базе которого вырастали восстания против большевиков, из соображений политической целесообразности и руководствуясь своей общей оценкой перспектив развития русской революции в случае, если раскол между идущими за большевиками и антибольшевистскими слоями демократии будет закреплен, руководители ЦК решительно отвергали всякое участие партии в попытках вооруженной ликвидации большевистской диктатуры»[209].
Николаевский принимал участие во всех совещаниях меньшевиков, с огромными трудностями проводимых в годы Гражданской войны. Первое из таких совещаний состоялось 27 декабря 1918 – 1 января 1919 г., когда из-за начавшейся революции в Германии и опасности интервенции стран Антанты репрессии против меньшевиков несколько смягчились. На совещании по докладу Мартова, основные положения которого в своих выступлениях поддерживал Николаевский, была принята резолюция о международном положении и задачах русской революции. Современная эпоха определялась как эпоха «мировой социальной революции, авангардным отрядом которой является Германия. Со всей определенностью партия выступила против концепции социальной революции через диктатуру пролетариата в большевистской трактовке этого понятия»[210].
Отвергая планы насильственного свержения советской власти, совещание взяло курс на оппозиционную деятельность на базе сохранения советского строя. Вместе с тем оно выдвинуло программу реформ: отказ от военного подавления местных демократических правительств, свободные выборы в Советы, подчинение им правительства и местных органов, восстановление демократических свобод, включая самостоятельность политических и иных организаций рабочего класса (но только рабочего класса – о демократии в обычном смысле слова речи не было).
На новом мартовском совещании развернулись дебаты о постоянном представительстве меньшевиков за рубежом. Николаевский относился к тем участникам совещания, кто не был полностью удовлетворен деятельностью за границей партийного ветерана П.Б. Аксельрода, который получил полномочия представлять РСДРП за границей еще в 1917 г. Аксельрод выехал в Стокгольм до Октябрьского переворота и сразу после него взял на себя функции зарубежного представителя меньшевистской партии. Непримиримый противник большевизма, Аксельрод работал в тесном контакте с руководителями Социалистического интернационала, также выступавшего против сотрудничества с партией Ленина. Но в целом Аксельрод представлял в Европе не официальные партийные взгляды, а свои собственные, близкие к позициям правых меньшевиков, решительно отвергавших сотрудничество с большевиками. Узнав о решении мартовского совещания меньшевиков вступить в переговоры с другими социал-демократическими партиями по вопросу об образовании нового Интернационала, занимающего промежуточную центристскую позицию между II и III Интернационалами, Аксельрод заявил о своей отставке. (Новый Интернационал действительно был вскоре создан и стал называться II 1/2 Интернационалом.)
1 апреля 1919 г. ЦК РСДРП принял решение организовать за границей временное представительство партии, для чего делегировать туда одного из своих членов. Очередное апрельское совещание приняло «Апрельские тезисы» (это был не очень удачный намек на знаменитые «Апрельские тезисы» Ленина 1917 г.), которые обещали поддержку советскому правительству в войне против Польши и даже объявили призыв меньшевиков в Красную армию. Написанные Ю.О. Мартовым, эти тезисы в целом были абстрактно-теоретическими. Они признавали неизбежность «мировой социалистической революции», которая рассматривалась как длительный исторический процесс, и в то же время указывали на возможность ускорить продвижение к социализму, установить диктатуру пролетариата над меньшинством, пытающимся противодействовать социальной революции. Неблаговидных реалий большевистской власти тезисы не затрагивали[211]. Николаевский тезисы Мартова поддержал и стремился их популяризировать.
Для разъяснения Европе истинной официальной позиции меньшевистского руководства апрельское совещание решило направить за границу именно Мартова, который выехал за рубеж как меньшевистский делегат на съезд Независимой социал-демократической партии Германии.
На 20 августа 1920 г. была назначена партийная конференция, но массовые аресты делегатов на местах, а затем и аресты в Москве привели к ее срыву. Николаевский писал через много лет:
«Аресты ставили своей задачей не допустить устройства общепартийной конференции: членов ЦК и деятелей московской организации специально аресту не подвергали, но устраивали засаду в помещении ЦК и задерживали всех, кто в этом помещении показывался – в первую очередь приезжих из провинции. Конференция, к которой социал-демократическая партия с таким напряжением готовилась, была сорвана»[212].
Лозунги, выдвигаемые в это время меньшевиками, усиленно пропагандируемые Николаевским и его коллегами в малотиражных, недолго выходивших газетах, скорее похожих на листовки, состояли в требовании соблюдения советской конституции, в создании «свободных Советов», в возвращении к свободе торговли продуктами питания. Эти требования были близки и понятны основной массе городского населения. Во многом они совпадали с лозунгами другой социалистической оппозиционной партии – эсеров. Через много лет Николаевский рассказал об этом в статьях-воспоминаниях, опубликованных за рубежом[213]. Обе партии выступили в 1918 г. инициаторами собраний уполномоченных от фабрик и заводов, очень недолго являвшихся очагом сопротивления диктатуре большевиков в столичных городах. Даже Мартов в тот период говорил Николаевскому, что эсеровская «программа в основе и наша программа». Это осторожное партнерство двух оппозиционных социалистических партий продолжалось, с некоторыми оговорками, и дальше. В марте 1920 г. на квартире Николаевского состоялось совместное нелегальное заседание делегаций меньшевиков и эсеров. Первых представлял Мартов. Вторых – В.М. Чернов. Были определены основные пункты, по которым допускалась возможность совместной деятельности. Лидеры обеих партий продолжали относиться друг к другу с подозрением. Указывая на солидарность с преследуемыми эсерами, меньшевики всегда делали оговорку о различиях в программах и тактике. Точно так же поступали эсеры. Очевидно, степень близости двух партий Николаевский в своих позднейших оценках преувеличивал.
В 1920 г. Николаевского кооптировали в ЦК РСДРП. Официальное избрание в этот высший партийный орган было невозможным, так как большевики не допускали созыва съезда РСДРП, имеющего право, по уставу, выбирать членов ЦК. Видимо, Николаевский был введен в ЦК на апрельском партийном совещании меньшевиков 1920 г. Во всяком случае, он был не только делегатом апрельского совещания, но и являлся его секретарем[214].
В сохранившихся протоколах заседаний ЦК РСДРП от 6, 9, 13, 20, 29 октября и 22 ноября 1920 г. в качестве участвовавших полноправных членов ЦК неизменно указывается имя Б.И. Николаевского[215]. Именно на апрельском совещании меньшевистское руководство совершило существенный поворот влево, в сторону сближения с большевиками, хотя и не переставало резко их критиковать за антидемократические действия. Вместе с другими левыми (сторонниками Мартова) и левоцентристами (сторонниками Дана) Николаевский не полностью осознал, что в России с первых дней Октябрьского переворота началось становление тоталитарной системы, не совместимой с основами того демократического социализма, который проповедовали меньшевики. В стране, по выражению И.Г. Церетели, хозяйничала «контрреволюция, пришедшая через левые ворота»[216]. Но Николаевский этого еще не видел.
«В 1918–1920 гг. пришлось исколесить Россию вдоль и поперек (между Петроградом – Тифлисом и Владивостоком) и многократно переправляться через разные фронты гражданской войны… В июле 1918 г. я был послан ЦК в Архангельск, где арестами была разбита партийная организация. Проехать оказалось невозможно, и я принужден был вернуться в Москву. Вскоре после этого в Архангельск поехал архангельский уроженец, гласный тамошней городской думы социал-демократ Папилов. В пути он был арестован большевиками и расстрелян. В середине августа того же года я выехал по партийному поручению в Самару и Сибирь. Фронт переходить приходилось нелегально. Мне этот переход удалось совершить без особых приключений. Но видный эсер В.О. Флеккель, который ехал тем же путем и одновременно со мной, был арестован большевиками и расстрелян в Казани. Число таких примеров можно было бы значительно увеличить»[207].
Летом 1920 г., уже, по-видимому, будучи членом ЦК меньшевистской партии, Борис Иванович совершил поездку в Донскую область и Закавказье для ознакомления с положением на местах и оказания помощи в урегулировании местных политических споров и конфликтов, столь характерных для меньшевистской среды. Ему, в частности, было поручено устранить раскол в ростовской организации, опираясь на резолюции апрельского совещания ЦК РСДРП. О результатах своей работы, не увенчавшейся успехом, он информировал ЦК. Но доверия ЦК Николаевский не утратил, и рассмотрение вопроса о положении дел в Закавказье по решению ЦК от 4 июня 1920 г. было отложено до возвращения оттуда Николаевского[208], что свидетельствовало о его авторитете в партии.
Руководство меньшевистской партии не было единым, в его ЦК происходили острые дискуссии между правыми, решительно отвергавшими какие-либо формы сотрудничества с большевиками, и левыми, считавшими возможным сотрудничество, в частности, в деле защиты «республики» от тех, кого они считали «буржуазно-монархическими силами» (к примеру, Колчака и Деникина). Николаевский принадлежал к своего рода «левому центру», то есть разграничивал внешнюю и военную политику большевиков (здесь он был на их стороне) и внутреннюю политику (которую он решительно осуждал). Примерно такой же позиции придерживались видные партийные деятели – Ю.О. Мартов (стоявший на наиболее просоветских позициях) и Ф.И. Дан, относившийся к советской власти более критично.
В работе, написанной через много лет, Борис Иванович позитивно оценивал курс руководителей ЦК, сложившийся в 1918 г. и сохранявшийся с некоторыми модификациями до окончания Гражданской войны: «Политически оправдывая то настроение глубокого недовольства, на базе которого вырастали восстания против большевиков, из соображений политической целесообразности и руководствуясь своей общей оценкой перспектив развития русской революции в случае, если раскол между идущими за большевиками и антибольшевистскими слоями демократии будет закреплен, руководители ЦК решительно отвергали всякое участие партии в попытках вооруженной ликвидации большевистской диктатуры»[209].
Николаевский принимал участие во всех совещаниях меньшевиков, с огромными трудностями проводимых в годы Гражданской войны. Первое из таких совещаний состоялось 27 декабря 1918 – 1 января 1919 г., когда из-за начавшейся революции в Германии и опасности интервенции стран Антанты репрессии против меньшевиков несколько смягчились. На совещании по докладу Мартова, основные положения которого в своих выступлениях поддерживал Николаевский, была принята резолюция о международном положении и задачах русской революции. Современная эпоха определялась как эпоха «мировой социальной революции, авангардным отрядом которой является Германия. Со всей определенностью партия выступила против концепции социальной революции через диктатуру пролетариата в большевистской трактовке этого понятия»[210].
Отвергая планы насильственного свержения советской власти, совещание взяло курс на оппозиционную деятельность на базе сохранения советского строя. Вместе с тем оно выдвинуло программу реформ: отказ от военного подавления местных демократических правительств, свободные выборы в Советы, подчинение им правительства и местных органов, восстановление демократических свобод, включая самостоятельность политических и иных организаций рабочего класса (но только рабочего класса – о демократии в обычном смысле слова речи не было).
На новом мартовском совещании развернулись дебаты о постоянном представительстве меньшевиков за рубежом. Николаевский относился к тем участникам совещания, кто не был полностью удовлетворен деятельностью за границей партийного ветерана П.Б. Аксельрода, который получил полномочия представлять РСДРП за границей еще в 1917 г. Аксельрод выехал в Стокгольм до Октябрьского переворота и сразу после него взял на себя функции зарубежного представителя меньшевистской партии. Непримиримый противник большевизма, Аксельрод работал в тесном контакте с руководителями Социалистического интернационала, также выступавшего против сотрудничества с партией Ленина. Но в целом Аксельрод представлял в Европе не официальные партийные взгляды, а свои собственные, близкие к позициям правых меньшевиков, решительно отвергавших сотрудничество с большевиками. Узнав о решении мартовского совещания меньшевиков вступить в переговоры с другими социал-демократическими партиями по вопросу об образовании нового Интернационала, занимающего промежуточную центристскую позицию между II и III Интернационалами, Аксельрод заявил о своей отставке. (Новый Интернационал действительно был вскоре создан и стал называться II 1/2 Интернационалом.)
1 апреля 1919 г. ЦК РСДРП принял решение организовать за границей временное представительство партии, для чего делегировать туда одного из своих членов. Очередное апрельское совещание приняло «Апрельские тезисы» (это был не очень удачный намек на знаменитые «Апрельские тезисы» Ленина 1917 г.), которые обещали поддержку советскому правительству в войне против Польши и даже объявили призыв меньшевиков в Красную армию. Написанные Ю.О. Мартовым, эти тезисы в целом были абстрактно-теоретическими. Они признавали неизбежность «мировой социалистической революции», которая рассматривалась как длительный исторический процесс, и в то же время указывали на возможность ускорить продвижение к социализму, установить диктатуру пролетариата над меньшинством, пытающимся противодействовать социальной революции. Неблаговидных реалий большевистской власти тезисы не затрагивали[211]. Николаевский тезисы Мартова поддержал и стремился их популяризировать.
Для разъяснения Европе истинной официальной позиции меньшевистского руководства апрельское совещание решило направить за границу именно Мартова, который выехал за рубеж как меньшевистский делегат на съезд Независимой социал-демократической партии Германии.
На 20 августа 1920 г. была назначена партийная конференция, но массовые аресты делегатов на местах, а затем и аресты в Москве привели к ее срыву. Николаевский писал через много лет:
«Аресты ставили своей задачей не допустить устройства общепартийной конференции: членов ЦК и деятелей московской организации специально аресту не подвергали, но устраивали засаду в помещении ЦК и задерживали всех, кто в этом помещении показывался – в первую очередь приезжих из провинции. Конференция, к которой социал-демократическая партия с таким напряжением готовилась, была сорвана»[212].
Лозунги, выдвигаемые в это время меньшевиками, усиленно пропагандируемые Николаевским и его коллегами в малотиражных, недолго выходивших газетах, скорее похожих на листовки, состояли в требовании соблюдения советской конституции, в создании «свободных Советов», в возвращении к свободе торговли продуктами питания. Эти требования были близки и понятны основной массе городского населения. Во многом они совпадали с лозунгами другой социалистической оппозиционной партии – эсеров. Через много лет Николаевский рассказал об этом в статьях-воспоминаниях, опубликованных за рубежом[213]. Обе партии выступили в 1918 г. инициаторами собраний уполномоченных от фабрик и заводов, очень недолго являвшихся очагом сопротивления диктатуре большевиков в столичных городах. Даже Мартов в тот период говорил Николаевскому, что эсеровская «программа в основе и наша программа». Это осторожное партнерство двух оппозиционных социалистических партий продолжалось, с некоторыми оговорками, и дальше. В марте 1920 г. на квартире Николаевского состоялось совместное нелегальное заседание делегаций меньшевиков и эсеров. Первых представлял Мартов. Вторых – В.М. Чернов. Были определены основные пункты, по которым допускалась возможность совместной деятельности. Лидеры обеих партий продолжали относиться друг к другу с подозрением. Указывая на солидарность с преследуемыми эсерами, меньшевики всегда делали оговорку о различиях в программах и тактике. Точно так же поступали эсеры. Очевидно, степень близости двух партий Николаевский в своих позднейших оценках преувеличивал.
В 1920 г. Николаевского кооптировали в ЦК РСДРП. Официальное избрание в этот высший партийный орган было невозможным, так как большевики не допускали созыва съезда РСДРП, имеющего право, по уставу, выбирать членов ЦК. Видимо, Николаевский был введен в ЦК на апрельском партийном совещании меньшевиков 1920 г. Во всяком случае, он был не только делегатом апрельского совещания, но и являлся его секретарем[214].
В сохранившихся протоколах заседаний ЦК РСДРП от 6, 9, 13, 20, 29 октября и 22 ноября 1920 г. в качестве участвовавших полноправных членов ЦК неизменно указывается имя Б.И. Николаевского[215]. Именно на апрельском совещании меньшевистское руководство совершило существенный поворот влево, в сторону сближения с большевиками, хотя и не переставало резко их критиковать за антидемократические действия. Вместе с другими левыми (сторонниками Мартова) и левоцентристами (сторонниками Дана) Николаевский не полностью осознал, что в России с первых дней Октябрьского переворота началось становление тоталитарной системы, не совместимой с основами того демократического социализма, который проповедовали меньшевики. В стране, по выражению И.Г. Церетели, хозяйничала «контрреволюция, пришедшая через левые ворота»[216]. Но Николаевский этого еще не видел.
Советский застенок и изгнание
Ненависть большевиков к другим партиям социалистического толка (так называемые «буржуазные» партии были поставлены вне закона еще в конце 1917 г.) особенно усилилось в начале 1921 г., когда по всей стране начались крестьянские восстания, из которых по историческому недоразумению Тамбовское считается самым крупным. Одновременно на столичных предприятиях и в других районах России, особенно в Донбассе и на Урале, прошли мощные волнения рабочих. На фоне войны с крестьянством, волнений и забастовок в городах Кронштадтское восстание моряков в марте 1921 г. было симптомом приближающегося конца большевистской власти.
Большевики ответили на эти события двояко, пойдя на экономические послабления, приведшие в конце концов к новой экономической политике, с одной стороны, и усиливая политический террор – с другой. В апреле 1921 г. Ленин в брошюре «О продовольственном налоге» недвусмысленно заявил, что у российских небольшевистских социалистов – меньшевиков и эсеров – есть альтернатива: сидеть в тюрьме или же отправиться «в Берлин, к Мартову… Мы будем держать меньшевиков и эсеров… как открытых, так и перекрасившихся в «беспартийных», в тюрьме», – заключал Ленин. Такого рода заявления, являвшиеся директивами для центральных и местных партийных и карательных органов, Ленин в это время делал неоднократно. Еще в марте 1921 г. на X партсъезде он объявил, что «мелкобуржуазная контрреволюция», то есть меньшевики и эсеры, более опасна, чем Деникин. Через год он высказался еще более определенно: «За публичное доказательство меньшевизма наши революционные суды должны расстреливать, а иначе это не наши суды, а бог знает что»[217].
Мартов, выехавший в 1920 г. на съезд Независимой социал-демократической партии Германии, в Россию действительно уже не вернулся, став с осени 1920 г. представителем своей партии за границей. Вскоре к нему присоединились еще два видных меньшевика, выпущенные из России: Рафаил Абрамович Абрамович и Давид Юльевич Далин. Но на тех, кто остался в России, обрушились аресты. Был арестован почти весь состав ЦК РСДРП, в том числе и Николаевский, оказавшийся за решеткой уже 21 февраля 1921 г., даже до начала Кронштадтского восстания. Кабинет руководителя архива сменился на камеру Бутырской тюрьмы.
Впрочем, Николаевский был смещен с поста руководителя архива примерно за полтора месяца до ареста, о чем доложил на заседании Бюро ЦК РСДРП 9 января. Этот факт, наряду с некоторым другими, был оценен партруководством как новая тактика «коммунистов по отношению к м[еньшеви]кам и беспартийным, занимающим ответственные места»[218]. В том же месяце из Москвы в Петроград был выслан Дан (20 января меньшевики приняли по этому поводу протестующее заявление). Николаевскому поручалось передать это заявление во ВЦИК Советов[219].
7 и 21 февраля, перед самым арестом, Николаевский еще участвовал в заседаниях ЦК. На последнем заседании он выступил с сообщением об уже произведенных арестах и о засаде, устроенной в помещении ЦК чекистами. Ему было поручено «представить к ближайшему заседанию ЦК материал о Грузии и подготовить соответствующую резолюцию»[220]. Речь шла об агрессии Советской России против демократической республики Грузия, последовавшей после спровоцированного большевистской агентурой восстания в нескольких селах с русским населением. 12 февраля 1921 г. началось советское военное вторжение на грузинскую территорию. 25 февраля в Тбилиси вошли части российской 11-й Красной армии. 17–18 марта на состоявшихся в Кутаиси переговорах было подписано соглашение о прекращении военных действий. Вслед за этим в Грузии была провозглашена советская власть. На этом «внешнеполитическом» фоне меньшевики надеялись удержать статус полулегальной оппозиционной партии в России.
Как через много лет вспоминал Николаевский, на заседаниях ЦК шли острые споры по поводу выработки программного документа меньшевиков. Дан настаивал на том, чтобы в качестве такового были приняты тезисы Мартова, доложенные совещанию в апреле 1920 г. Ряд участников заседаний (Д.Ю. Далин, A.A. Трояновский и сам Николаевский) указывали, что эти тезисы уже не соответствуют реальной обстановке в стране, охваченной повсеместным недовольством в связи с продолжением и усилением политики «военного коммунизма». Эта группа считала положение неопределенным, а принятие программного документа – преждевременным. Споры дошли до того, что Трояновский заявил о выходе из ЦК в случае принятия резолюции Дана. Тогда Николаевский добился отсрочки принятия решения до получения мнения находившихся за границей Мартова и Абрамовича.
Возвратившись домой, Николаевский написал Мартову письмо о происходящем внутрипартийном кризисе и высказал мнение, что Мартову следует как можно скорее возвратиться в Россию и охладить пыл Дана. Юлий Осипович, тяжело больной туберкулезом горла, в Россию, однако, не вернулся (мотивировав свой отказ не болезнью, а целесообразностью). Вопрос об общепартийном документе фактически был снят с повестки дня[221]. Руководство партии меньшевиков все более и более теряло почву под ногами.
Многие творческие планы Бориса Ивановича остались нереализованными. Собственно говоря, и в персональном, и в общеполитическом планах это было почти неизбежно при однопартийной власти большевиков, которые стремились уже в первые годы своего господства использовать исторические документы и факты исключительно для собственной выгоды, не гнушаясь их сокрытием и прямыми фальсификациями. Почти одновременно с увольнением Николаевского от руководства Главным управлением архивов (Главархивом) был отстранен Рязанов, который, хоть и стал большевиком, имел сомнительную репутацию, связанную с меньшевистским прошлым. На его место поставили большевика М.Н. Покровского, которого, несмотря на профессорское звание, считали в ту пору чистопородным большевиком, хотя и он до 1917 г. отходил от большевизма. (Развенчание Покровского как историка с наклеиванием на него всяческих ярлыков начнется через десять с лишним лет – в середине 30-х годов, уже после его смерти.)
Последними архивными находками Николаевского перед арестом были документы архива московской Центральной пересыльной тюрьмы (Бутырок). Похоже, что уже из тюрьмы ему удалось передать по крайней мере один из найденных документов в редакцию журнала «Каторга и ссылка», опубликовавшего материалы Николаевского через год, когда автор уже находился за рубежом. Она была подписана инициалами и помечена «весной 1921 г.», временем, когда Николаевский сидел в тюрьме. Печатать материал политзаключенного было менее рискованно, чем политэмигранта[222].
В основе публикации лежала «Памятная записка» администрации Бутырок начальству на предмет награждения персонала, отличившегося в «смутные дни» декабря 1905 г. Текст «записки» давал богатый материал для исследования Московского восстания. В нем приводились данные о баррикадах, появившихся в районе тюрьмы, уличных боях, попытке заключенных устроить бунт. Как видно из текста, тюрьма была окружена повстанцами со всех сторон, не исключено было, что им удастся ворваться внутрь здания. Даже писцы были снабжены оружием. Две охранные роты, не раздеваясь, несли караульную службу в течение девяти дней.
Это была последняя публикация Николаевского, подготовленная в то время, когда он еще находился на территории Советской России. Через некоторое время сотрудничество с советскими изданиями возобновится, но уже из-за рубежа. Вместо Николаевского руководителем Московского историко-революционного архива стал Владимир Васильевич Максаков, большевик со времени II партийного съезда (1903), надежный сторонник властей. Позже его удостоили всяческих почестей; он стал профессором, опубликовал ряд книг по истории революционного движения и архивному делу, насквозь проникнутых «большевистской партийностью», фальсифицирующей историю.
Любопытно, что под руководством Максакова на базе Московского историко-революционного архива было образовано Третье отделение Госархива РСФСР, в котором постепенно сконцентрировалась документация политического сыска дооктябрьских карательных учреждений. Новое подразделение действительно стало своего рода преемником Третьего отделения канцелярии его императорского величества, то есть учреждением, нацеленным на выявление и покарание врагов существовавшего режима. Через несколько лет, уже в эмиграции, Николаевский писал Бурцеву, также ставшему эмигрантом, что ГПУ выявляет бывших эсеров и меньшевиков именно по архивам: «Все когда-либо к таким делам причастные «выясняются»… затем их вызывают в ГПУ и требуют подписки. В случае отказа бывают высылки лиц, даже совсем отошедших – чуть ли ушедших [из партии] еще до революции, черт знает что такое! Пойти в ссылку за то, что уже раз был в ней 15–20 лет тому назад по меньшевистским или с.-р. [эсеровским] делам»[223].
Пройдет еще несколько лет, и старые большевики, как и миллионы советских людей, вообще никакого отношения не имевшие к политике, разделят участь меньшевиков и эсеров.
12 октября 1921 г., более чем через полгода после ареста, в квартире Николаевского, в его отсутствие, чекисты произвели обыск. Добыча была внушительной. Конфискованные документы уложили в шесть пакетов, которые затем были переданы в следственную часть президиума ВЧК. Согласно акту вскрытия этих пакетов, необходимые для следствия материалы были отобраны в один пакет. Остальные подлежали возвращению Николаевскому[224]. Разумеется, ничего ему возвращено не было, так как находился он в тюремной камере[225].
Заключенные в Бутырку меньшевики пытались всеми доступными средствами (через проникавшую в тюрьму прессу и редкие свидания с родными) получать информацию о текущих событиях. В камерах происходили бурные дебаты о значении Кронштадтского восстания, о сущности поворота в советской политике после X съезда РКП(б).
Заменив обрекавшую город и деревню на голодное существование «продовольственную разверстку» времен «военного коммунизма» на фиксированный «продовольственный налог», большевики вынуждены были предоставить населению возможность торговли. Была восстановлена мелкая и средняя частная собственность. На государственном уровне в страну через создание «концессий» стали привлекать иностранный капитал. Все эти меры, вводившиеся постепенно, но достаточно быстро, получили название новой экономической политики, более известной как НЭП.
Николаевский вместе с другими меньшевиками, стоявшими на левой и центристской позициях, изначально считал национализацию всей промышленности, транспорта и банковской системы вредной утопией. Вместе с Мартовым и Даном Николаевский был убежден в необходимости восстановления частной собственности и рыночных отношений. Политически меньшевики согласны были предоставить имущим классам, как писал Мартов, «достаточный простор для мирной борьбы за влияние на ход дел»[226]. Однако надежды Николаевского и его партийных коллег на возможности развития капитализма в Советской России при власти большевиков были не более чем очередной утопией.
Однажды на свидание к Борису Ивановичу пришел его младший брат Виктор, ставший в 1917 г. большевиком. Прослужив в Красной гвардии, брат являлся слушателем Академии Генерального штаба Красной армии, участвовал в штурме Кронштадта в марте 1921 г. Перед посещением тюрьмы Виктор запросил разрешение партийной организации навестить арестованного брата. Парторганизация посещать заключенного не разрешила. Тем не менее Виктор пришел – уговаривать брата изменить свои взгляды. Разговор был тяжелым. Борис остался при своих убеждениях. Что же касается Виктора, то, окончив академию и отправившись на службу в Туркестан, он начал энергично выступать против злоупотреблений, процветавших в советских структурах. Вскоре Виктор умер при странных обстоятельствах. Борис Иванович Николаевский полагал, что брата устранили[227].
Большевики ответили на эти события двояко, пойдя на экономические послабления, приведшие в конце концов к новой экономической политике, с одной стороны, и усиливая политический террор – с другой. В апреле 1921 г. Ленин в брошюре «О продовольственном налоге» недвусмысленно заявил, что у российских небольшевистских социалистов – меньшевиков и эсеров – есть альтернатива: сидеть в тюрьме или же отправиться «в Берлин, к Мартову… Мы будем держать меньшевиков и эсеров… как открытых, так и перекрасившихся в «беспартийных», в тюрьме», – заключал Ленин. Такого рода заявления, являвшиеся директивами для центральных и местных партийных и карательных органов, Ленин в это время делал неоднократно. Еще в марте 1921 г. на X партсъезде он объявил, что «мелкобуржуазная контрреволюция», то есть меньшевики и эсеры, более опасна, чем Деникин. Через год он высказался еще более определенно: «За публичное доказательство меньшевизма наши революционные суды должны расстреливать, а иначе это не наши суды, а бог знает что»[217].
Мартов, выехавший в 1920 г. на съезд Независимой социал-демократической партии Германии, в Россию действительно уже не вернулся, став с осени 1920 г. представителем своей партии за границей. Вскоре к нему присоединились еще два видных меньшевика, выпущенные из России: Рафаил Абрамович Абрамович и Давид Юльевич Далин. Но на тех, кто остался в России, обрушились аресты. Был арестован почти весь состав ЦК РСДРП, в том числе и Николаевский, оказавшийся за решеткой уже 21 февраля 1921 г., даже до начала Кронштадтского восстания. Кабинет руководителя архива сменился на камеру Бутырской тюрьмы.
Впрочем, Николаевский был смещен с поста руководителя архива примерно за полтора месяца до ареста, о чем доложил на заседании Бюро ЦК РСДРП 9 января. Этот факт, наряду с некоторым другими, был оценен партруководством как новая тактика «коммунистов по отношению к м[еньшеви]кам и беспартийным, занимающим ответственные места»[218]. В том же месяце из Москвы в Петроград был выслан Дан (20 января меньшевики приняли по этому поводу протестующее заявление). Николаевскому поручалось передать это заявление во ВЦИК Советов[219].
7 и 21 февраля, перед самым арестом, Николаевский еще участвовал в заседаниях ЦК. На последнем заседании он выступил с сообщением об уже произведенных арестах и о засаде, устроенной в помещении ЦК чекистами. Ему было поручено «представить к ближайшему заседанию ЦК материал о Грузии и подготовить соответствующую резолюцию»[220]. Речь шла об агрессии Советской России против демократической республики Грузия, последовавшей после спровоцированного большевистской агентурой восстания в нескольких селах с русским населением. 12 февраля 1921 г. началось советское военное вторжение на грузинскую территорию. 25 февраля в Тбилиси вошли части российской 11-й Красной армии. 17–18 марта на состоявшихся в Кутаиси переговорах было подписано соглашение о прекращении военных действий. Вслед за этим в Грузии была провозглашена советская власть. На этом «внешнеполитическом» фоне меньшевики надеялись удержать статус полулегальной оппозиционной партии в России.
Как через много лет вспоминал Николаевский, на заседаниях ЦК шли острые споры по поводу выработки программного документа меньшевиков. Дан настаивал на том, чтобы в качестве такового были приняты тезисы Мартова, доложенные совещанию в апреле 1920 г. Ряд участников заседаний (Д.Ю. Далин, A.A. Трояновский и сам Николаевский) указывали, что эти тезисы уже не соответствуют реальной обстановке в стране, охваченной повсеместным недовольством в связи с продолжением и усилением политики «военного коммунизма». Эта группа считала положение неопределенным, а принятие программного документа – преждевременным. Споры дошли до того, что Трояновский заявил о выходе из ЦК в случае принятия резолюции Дана. Тогда Николаевский добился отсрочки принятия решения до получения мнения находившихся за границей Мартова и Абрамовича.
Возвратившись домой, Николаевский написал Мартову письмо о происходящем внутрипартийном кризисе и высказал мнение, что Мартову следует как можно скорее возвратиться в Россию и охладить пыл Дана. Юлий Осипович, тяжело больной туберкулезом горла, в Россию, однако, не вернулся (мотивировав свой отказ не болезнью, а целесообразностью). Вопрос об общепартийном документе фактически был снят с повестки дня[221]. Руководство партии меньшевиков все более и более теряло почву под ногами.
Многие творческие планы Бориса Ивановича остались нереализованными. Собственно говоря, и в персональном, и в общеполитическом планах это было почти неизбежно при однопартийной власти большевиков, которые стремились уже в первые годы своего господства использовать исторические документы и факты исключительно для собственной выгоды, не гнушаясь их сокрытием и прямыми фальсификациями. Почти одновременно с увольнением Николаевского от руководства Главным управлением архивов (Главархивом) был отстранен Рязанов, который, хоть и стал большевиком, имел сомнительную репутацию, связанную с меньшевистским прошлым. На его место поставили большевика М.Н. Покровского, которого, несмотря на профессорское звание, считали в ту пору чистопородным большевиком, хотя и он до 1917 г. отходил от большевизма. (Развенчание Покровского как историка с наклеиванием на него всяческих ярлыков начнется через десять с лишним лет – в середине 30-х годов, уже после его смерти.)
Последними архивными находками Николаевского перед арестом были документы архива московской Центральной пересыльной тюрьмы (Бутырок). Похоже, что уже из тюрьмы ему удалось передать по крайней мере один из найденных документов в редакцию журнала «Каторга и ссылка», опубликовавшего материалы Николаевского через год, когда автор уже находился за рубежом. Она была подписана инициалами и помечена «весной 1921 г.», временем, когда Николаевский сидел в тюрьме. Печатать материал политзаключенного было менее рискованно, чем политэмигранта[222].
В основе публикации лежала «Памятная записка» администрации Бутырок начальству на предмет награждения персонала, отличившегося в «смутные дни» декабря 1905 г. Текст «записки» давал богатый материал для исследования Московского восстания. В нем приводились данные о баррикадах, появившихся в районе тюрьмы, уличных боях, попытке заключенных устроить бунт. Как видно из текста, тюрьма была окружена повстанцами со всех сторон, не исключено было, что им удастся ворваться внутрь здания. Даже писцы были снабжены оружием. Две охранные роты, не раздеваясь, несли караульную службу в течение девяти дней.
Это была последняя публикация Николаевского, подготовленная в то время, когда он еще находился на территории Советской России. Через некоторое время сотрудничество с советскими изданиями возобновится, но уже из-за рубежа. Вместо Николаевского руководителем Московского историко-революционного архива стал Владимир Васильевич Максаков, большевик со времени II партийного съезда (1903), надежный сторонник властей. Позже его удостоили всяческих почестей; он стал профессором, опубликовал ряд книг по истории революционного движения и архивному делу, насквозь проникнутых «большевистской партийностью», фальсифицирующей историю.
Любопытно, что под руководством Максакова на базе Московского историко-революционного архива было образовано Третье отделение Госархива РСФСР, в котором постепенно сконцентрировалась документация политического сыска дооктябрьских карательных учреждений. Новое подразделение действительно стало своего рода преемником Третьего отделения канцелярии его императорского величества, то есть учреждением, нацеленным на выявление и покарание врагов существовавшего режима. Через несколько лет, уже в эмиграции, Николаевский писал Бурцеву, также ставшему эмигрантом, что ГПУ выявляет бывших эсеров и меньшевиков именно по архивам: «Все когда-либо к таким делам причастные «выясняются»… затем их вызывают в ГПУ и требуют подписки. В случае отказа бывают высылки лиц, даже совсем отошедших – чуть ли ушедших [из партии] еще до революции, черт знает что такое! Пойти в ссылку за то, что уже раз был в ней 15–20 лет тому назад по меньшевистским или с.-р. [эсеровским] делам»[223].
Пройдет еще несколько лет, и старые большевики, как и миллионы советских людей, вообще никакого отношения не имевшие к политике, разделят участь меньшевиков и эсеров.
12 октября 1921 г., более чем через полгода после ареста, в квартире Николаевского, в его отсутствие, чекисты произвели обыск. Добыча была внушительной. Конфискованные документы уложили в шесть пакетов, которые затем были переданы в следственную часть президиума ВЧК. Согласно акту вскрытия этих пакетов, необходимые для следствия материалы были отобраны в один пакет. Остальные подлежали возвращению Николаевскому[224]. Разумеется, ничего ему возвращено не было, так как находился он в тюремной камере[225].
Заключенные в Бутырку меньшевики пытались всеми доступными средствами (через проникавшую в тюрьму прессу и редкие свидания с родными) получать информацию о текущих событиях. В камерах происходили бурные дебаты о значении Кронштадтского восстания, о сущности поворота в советской политике после X съезда РКП(б).
Заменив обрекавшую город и деревню на голодное существование «продовольственную разверстку» времен «военного коммунизма» на фиксированный «продовольственный налог», большевики вынуждены были предоставить населению возможность торговли. Была восстановлена мелкая и средняя частная собственность. На государственном уровне в страну через создание «концессий» стали привлекать иностранный капитал. Все эти меры, вводившиеся постепенно, но достаточно быстро, получили название новой экономической политики, более известной как НЭП.
Николаевский вместе с другими меньшевиками, стоявшими на левой и центристской позициях, изначально считал национализацию всей промышленности, транспорта и банковской системы вредной утопией. Вместе с Мартовым и Даном Николаевский был убежден в необходимости восстановления частной собственности и рыночных отношений. Политически меньшевики согласны были предоставить имущим классам, как писал Мартов, «достаточный простор для мирной борьбы за влияние на ход дел»[226]. Однако надежды Николаевского и его партийных коллег на возможности развития капитализма в Советской России при власти большевиков были не более чем очередной утопией.
Однажды на свидание к Борису Ивановичу пришел его младший брат Виктор, ставший в 1917 г. большевиком. Прослужив в Красной гвардии, брат являлся слушателем Академии Генерального штаба Красной армии, участвовал в штурме Кронштадта в марте 1921 г. Перед посещением тюрьмы Виктор запросил разрешение партийной организации навестить арестованного брата. Парторганизация посещать заключенного не разрешила. Тем не менее Виктор пришел – уговаривать брата изменить свои взгляды. Разговор был тяжелым. Борис остался при своих убеждениях. Что же касается Виктора, то, окончив академию и отправившись на службу в Туркестан, он начал энергично выступать против злоупотреблений, процветавших в советских структурах. Вскоре Виктор умер при странных обстоятельствах. Борис Иванович Николаевский полагал, что брата устранили[227].