Гер Эргали. Электрическая Лиза

   Мы подошли к дому, благополучно перенесли еще один трехминутный приступ сомнения и поднялись на пятый этаж.
   - А где родители? - скользнув в комнату, шепнула Женя. Я пояснил, что родителей нет, они второй год работают в советском секторе Атлантиды, так что можно говорить нормальным голосом и вести себя соответственно.
   - И ты все два года живешь один? - с удивлением и жалостью спросила Женя.
   - А что?
   - Нет, ничего. Я не в том смысле... - Она вдруг придумала конфузиться и краснеть. - Просто так странно... Одинокий молодой человек... Я бы, наверное, испугалась к тебе придти, если бы знала...
   Все-таки она сумела меня достать.
   - Да брось ты, Женя, - сказал я с досадой. - Взгляни на себя - при желании ты без натуги сможешь меня отшлепать, разве не так? Еще неизвестно, кто из нас подвергается тут большей опасности. Так что давай не будем друг другу льстить, а будем ужинать и коротать вечер.
   По-моему, это привело ее в чувство. Остаток вечера, во всяком случае, прошел по-людски. Ссохшееся мясо - еда одинокого молодого человека - вызвало в Жене приступ бабьего умиления, и после ужина она основательно прибралась на кухне и в комнате. Я не мешал. Потом мы пили чай и слушали музыку. Было около двенадцати, когда Женя, после мучительных колебаний, сделала над собой нечеловеческое усилие и спросила, как мы устроимся на ночлег. Я сказал, что в нашем распоряжении диван (один) и раскладушка (одна). Потом застелил диван свежим бельем, поставил раскладушку, мы немного подискутировали о правилах хорошего тона - кому положено спать на раскладушке, хозяину или гостье? после чего побежденная Женя отправилась в ванную, а я застелил раскладушку своим бельем.
   - Музыку выключить? - спросил я, когда Женя вернулась.
   - А что, пускай, мне не мешает, - ответила она с каким-то, я бы сказал, паническим оживлением; пожелав ей спокойной ночи, я вышел.
   В те годы была у меня привычка посиживать в ванне с книжкой; теперь я читаю в других изолированных местах, но в юности, когда сердце было не столь чувствительно к нагрузкам, я часами плескался в ванне, почитывая литературу и почесывая распаренное тело, только вот курить в ванне плохо, воздух очень сырой. И в тот раз, помниться, я полез в ванну с намерением скоротать часик-другой - раньше двух ложиться было не принято - а заодно смыть с себя такой насыщенный, такой жаркий денек. Тело мое еще помнило Лизу и пахло ею; я залез в ванну, и горячая вода смыла все запахи, я сказал Лизе "прощай" и отдался чтению. Не помню, что я тогда читал - помню, однако, что очень скоро в дверь постучали и взволнованный Женин голос сказал:
   - Там телефон звонит, просят тебя...
   - Скажи, что иду.
   Я наскоро вытерся, надел трусы, прошел в комнату и застиг Женю ныряющей под одеяло: на ней были лифчик и трусики, белые трусики и белый лифчик. Звонил мой приятель Фома, и, разумеется, первым делом он поинтересовался, а кто это подходил к телефону: Фома был любопытен как женщина. Еще Фома сказал, что он там-то и с теми-то, они все выпили и думают, не податься ль ко мне; я в мягкой форме отклонил ихнее предложение, сославшись на поздний час. Фома хмыкнул и пожелал спокойной ночи мне и очаровательной, он надеется, незнакомке, которая интересно откуда вытаскивала меня к телефону. Я оставил на его совести эту бестактность, положил трубку, выключил музыку и потушил свет. Женя затаилась на диване, как мышь, и даже, по-моему, не дышала. Я лег на раскладушку. Заскрипели пружины, потом стало тихо. Очень тихо.
   5
   И началась дурацкая штука, похожая на игру в поддавки. Нам не спалось мне и Жене. Мы вздыхали, ворочались в своих постелях, и воздух в комнате ощутимо сгущался, как будто в чашку жидкого кофе капали вязкий, приторно-сладкий ликер. Дурацкие эротические и даже, пардон, порнографические сценки рисовались мне в этом густеющем воздухе; я даже не пытался понять, как, каким образом от полного пренебрежения гостьей я деградировал к такому пристальному, такому концентрированному вниманию, - во всем была виновата ночь, в юности такое случается. Женя вздыхала, ворочалась на диване, потом опять становилось тихо, только за окнами, далеко внизу, изредка проносились машины.
   Вот видишь, говорил я себе, она тоже этого хочет. Она хочет этого: приподняться, провести красивой полной рукой по распущенным волосам и позвать тебя, но никогда не сделает этого, потому что боится, потому что она человек невольный, никогда не живший по своей воле и даже, наверное, никогда не желавший вволю, и если ты не поможешь ей, так оно все и будет: жизнь по рельсам, рабство - высшая добродетель, а на эту ночь программа такая: вздохи до утра, потом тупой сон и безрадостное пробуждение. Она не простит тебе, если ты не поможешь ей сегодня, сейчас, она никогда тебе не простит, так что хватит валяться, давай, вставай.
   Встань и иди.
   Лежишь? Значит, ты не хочешь ее, иначе давно уже встал, подсел на край дивана и тихо так, ласково, проникновенно позвал: гражданочка, а гражданочка... М-да... Она сопела бы, притворяясь спящей, потому что раба, потому что боится и стыдится себя самое, и тогда ты скользнул бы под одеяло, нахал, и почувствовал дрожь ее горячего, ее тоскующего по тебе тела, и тут только, когда уже есть контакт, когда спелые груди выскакивают, как зайчата, из чашек лифчика, а бедра намагничено липнут друг к другу, тут только она изобразит запоздалое, лицемерное пробуждение... Нет, я серьезно хочу ее, я знаю, что хочу, у меня же все под рукой, но хочу не так, чтобы действовать, а так, чтобы действовала она, потому что у меня была Лиза, Лиза-Электролиза, которую эта педагогиня отправила на воздержание в Новогрудок, а сама улеглась на ее место, и будь я проклят, если не разоблачу ее лицемерие до конца, до самого конца, до конца окончательного и конечного... Вдруг я почувствовал, что на диване что-то переменилось - оттуда тек умоляющий страстный шепот, неразборчивый шепот-признание, я прислушался и разобрал в этом мерном как прибой шепоте одну-единственную обжигающую слух фразу: МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ милый иди ко мне МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ милый иди ко мне... Невозможно было понять, наяву звучали слова или только в моих натруженных мозгах; я недоверчиво вглядывался в темноту, глаза уже свыклись с ней, и теперь, мне казалось, я угадывал очертания тела под одеялом, все эти горки, складки, развалы ее постели, белизна которой нежно и призрачно просачивалась сквозь тьму - и что-то смутное, вроде струйки дыма, плавало в лиловом воздухе над диваном. Это была ее рука: гибкая, голая, танцующая рука Жени. МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ милый иди ко мне МИЛЫЙ ИДИ КО МНЕ... Рука волновалась, как водоросль, манила и призывала, соблазняла чарующими пассами, полными истомы, страсти, змеиного изящества; затаив дыхание, я следил за этим колдовским танцем затем, ощущая себя маленькой загипнотизированной птичкой колибри, отвернул одеяло, встал и, пошатываясь, пошел к дивану...
   Женя спала, до ушей накрывшись одеялом, шепот ее оказался ровным, чуть свистящим дыханием, я глупо постоял над ней и побрел в туалет.
   - Вот так-то, брат, - попрекнул я в туалете тупоголового своего приятеля, по милости которого приключился такой конфуз.
   Приятель скукожился и хмуро молчал. Тараканы, пригревшиеся на трубах, испуганно шевелили усами.
   Мы справили маленькую нужду, потом я добрел до раскладушки и плюхнулся на нее с твердым - нет, вы не угадали - с твердым намерением предаться полноценному сну. Бери пример с Жени, сказал я себе, сладко зевая, - и тут же, эхом, на диване раздался вздох, Женя отбросила одеяло и прошлепала по моим следам в туалет.
   Вернувшись, она преспокойнейшим образом улеглась на диване, и я от досады и унижения чуть было не уснул окончательно - но, видать, это было еще не то унижение. Опять ее дыхание перетекало в шепот, опять ее яростный страстный призыв влек каждую клеточку моего бессовестного организма туда, к дивану, но я не верил этому бреду, я засыпал. Молодая педагогиня, утомленная беготней по музеям и перронам, спит ангельским сном, положившись на порядочность одинокого молодого начштаба, и напрасно наш юный герой кувыркается, как блин на сковородке, - так говорил диктор, а я поддакивал, в душе не веря, - но время шло, и ровное дыхание Жени окончательно убаюкивало надежды. Засыпая, я продолжал чутко вслушиваться в ее дыхание. Похоже, она и впрямь решила, что я уснул: там, на диване, началось какое-то движение, легкие шелестящие звуки чередовались с причмокиванием, а дыхание то учащалось, то прерывалось, пока не перешло в громкие страстные придыхания. Женя разошлась не на шутку: диван стонал и пружинил, ее мотало со стороны в сторону с такой силой, что я с мальчишеским, можно сказать, испугом следил за демоническим разгулом ее страстей. Потом она села и стала раскачиваться, как маятник, просунув под себя обе руки; я боялся пошевелиться, дабы не спугнуть ее за этой прелестной девичьей игрой, однако во мне просыпалась совесть, нельзя было хладнокровно следить за ее страданиями. Любишь ты, парень, на все готовенькое, попрекнул я себя напоследок; пора, твой выход. Я рванулся вперед, проснулся и озадаченно уставился в темноту. Было тихо. Женя мирно посапывала; за окном по бульвару пронесся подгулявший автомобиль, и бешено колотилось мое вздорное сердце.
   И опять я уснул, и почти тотчас Женя сползла с дивана, я тоже сполз, мы поползли по ковру навстречу друг другу, следя, чтобы каждый прополз равное расстояние до другого, и мы по-звериному поглядывали и порыкивали друг на друга. Этот бред смыла реальная возня на диване: Женя сняла лифчик, сунула его под подушку и перевернулась на другой бок. Впрочем, я уже ничему не верил, тем более, что на диване опять началась возня, только на этот раз работали в четыре руки; приглядевшись, я обнаружил на диване обеих сестричек, Женю и Лизу. Удивляться было бессмысленно - такая замысловатая выдалась ночка - оставалось только следить за происходящим во все глаза. Славная эта парочка могла бы заняться акробатикой или синхронным плаванием, столько головокружительных трюков привнесли сестрички в лесбийские игры; любуясь их слаженностью, трудно было однозначно ответить, спорт это или искусство. Мне снилось, что я лежу на раскладушке и притворяюсь спящим, в то время как девушки распаляют друг друга и с вожделением поглядывают в мою сторону... Нет, ты слишком жесток с этими нежными, теплыми, розовыми созданиями, ты слишком долго испытываешь их терпение; должно быть, они думали о том же - мысли у нас были общие, как вода в сообщающихся сосудах потому что замерли там, на диване, огорченные моей бесчеловечностью, и одеяло, покрывавшее девушек, картинно сползло на пол... Вдруг я отчетливо, с замиранием сердца понял, что шорох сползающего одеяла идет не из сна, а как бы со стороны, из реальной ночи - открыл глаза и увидел невероятное: одеяло действительно сползло на пол, а сама Женя, в одних трусиках, лежала передо мной во всей красе, как большой именинный торт... Это очень походило на очередной бред. Я понимал, что надо встать, иначе она обидится и замерзнет, но тело словно вросло в несчастную раскладушку - нет, тут что-то было не так - я не мог сдвинуться с места; наконец сделал отчаянное, решительное движение - и в очередной раз проснулся.
   Часы показывали половину третьего. Я сел, прислонившись спиной к книжному шкафу, и крепко задумался. Женя спала. Для меня же, надо понимать, единственным шансом уснуть было нарваться на ее решительный, недвусмысленный, прямой и желательно грубый отказ. Ну, конечно, я так и знал, что все закончится этим. В нашем деле без унижения не обходится. Это днем она дура, а я начальник Генштаба, а сейчас она женщина, Гея, матерь-земля, она будет лежать, раскинувшись на диване, и ждать, пока ты не начнешь суетиться и припадать, да еще подумает, чего ей хочется, тебя или огурчиков с медом... Надо было решаться. Я сидел и решался.
   - Не спиш-шь? - вдруг спросила Женя, растягивая мягкий шипящий звук.
   - Не-а, - ответил я недоверчиво.
   - А что так?
   - Думаю.
   - О чем?
   - О тебе. А ты?..
   Она вздохнула.
   - Поспишь тут... Стонешь, дергаешься... Я уж хотела подойти, лоб потрогать - не заболел ли...
   - Ах, Женя! - сказал я навзрыд. - Должно быть, я всерьез заболел, раз лежу и думаю о тебе! Потрогай мне лоб... - Я перескочил на диван и склонился над Женей, она выпростала руку, чтобы потрогать лоб, но я запротестовал: Нет, не рукой, надо губами, - и неожиданно для себя поцеловал ее в спекшиеся, заспанные губы. - Только так можно вылечить, - добавил я, целуя еще раз, и еще что-то бормотал, неразборчивое, но убедительное, должно быть, потому что Женя вдруг вздохнула полной грудью, обвила мою шею горячими руками, по сравнению с которыми я был холоден, как ледышка, и прошептала:
   - Иди ко мне... Иди ко мне, милый... Милый, иди ко мне...
   6
   И случилось так, что я оконфузился. Иначе говоря, потерпел блистательное поражение ( как в Лизином имени бил разряд электричества, так и поражение естественно вытекало из имени ее старшей сестры). Женя оказалась слишком томной для меня женщиной, ее спелая, горячая грудь оказалась сладостной невыносимо, и чрево ее было налито медом, короче - куда уж короче, вот беда! - только я вошел в нее, как тут же и вышел; допекли меня мои эротические сны. Громкие, томные стоны Жени раздирали слух - это был стон-мольба, это стенало и молило о помощи живое существо, которому я, к стыду своему, был бессилен помочь. - Подожди, Женечка, - бормотал я. Подожди, девочка. Все будет хорошо, мне просто надо перевести дух. Потерпи, Женечка...
   Женя, однако, не собиралась терпеть и обрушилась на меня таким водопадом страсти, такими каскадами ласки, что я возродился из пепла в пламень почти на глазах, как в мультике - и тут прозвенел звонок. Один, потом другой. Звонили в дверь. Со стоном отпрянув от меня, она лихорадочно, с каким-то испуганным подвыванием стала искать в развале постели свои трусики - я еще только соображал, стоит ли открывать, и это дурацкое подвывание по сути решило дело.
   - Послушай, Женечка, возьми себя в руки. - Звонок опять затрещал. - Это кто-нибудь из моих приятелей. Сейчас я им дам от ворот поворот, ты только не паникуй, пожалуйста... Для верности я поцеловал ее, уложил, сам натянул трусы и пошел открывать. За дверью - сюрприз не для слабонервных - с чемоданом в ногах стояла Лиза. Увидев меня, она облегченно вздохнула.
   - Привет из Новогрудка! - Я в отчаянии приложил палец к губам, она закончила недоумевающим, затухающим шепотом: - Я боялась, что попала не в ту квартиру... Там кто-то есть?..
   Я знаками показал, чтоб она молча шла за мной, подхватил чемодан и повел Лизу на кухню, закрывая за собой все двери и абсолютно не представляя, что сказать Лизе и как, под каким соусом подать ей сестру.
   - Каким чудом, Лизка, как ты здесь оказалась?
   - Очень просто - вылезла на первой же станции, в какой-то, прости господи, Вязьме, потом на электричке, а метро фиг, закрыто, денег на такси нет, потом один тип подвез, я никак не могла вспомнить, как называется твое кафе, потом говорю... А кто там? Почему шепотом?
   - Угадай, - сказал я.
   Лиза посмотрела на меня недоверчиво, пожала плечами, потом усмехнулась и отчужденно произнесла:
   - А чего гадать - баба там.
   - Не угадала. - Я сел на табурет, потому что ноги дрожали, и постарался придать голосу ироничность. - Там Женька.
   Рот у Лизы раскрылся, она испуганно посмотрела на дверь.
   - Женька?! - ахнула она. - Ой, мамочки, вот влипли так...
   Погоди - а что это она не уехала?
   - Да вот как-то не получается у вас с отъездами. Билетов не было, пришлось взять на завтра. Но понимаешь, Лизонька, это еще не все. Как бы сказать... Короче, я положил ее на диван, сам лег на раскладушку, а потом так все как-то перемешалось, что... Короче, полный бардак.
   - Обалдеть, - помолчав, проговорила Лиза. - Ты что, трахнул мою сестру?
   Я виновато кивнул.
   - Не может быть, - сказала она. - Эту непорочную стерлядь?
   Ты ее бил, да? Поил? Пытал? Стихи читал, да? Нет, ты поделись опытом, город-герой Минск тебя не забудет!
   - Лиза, - сказал я умоляюще, - Лизонька. Ты же знаешь, что мне никого, кроме тебя, не нужно.
   - Теперь знаю. - Она хихикнула, притом как-то нехорошо. - Обалдеть. Прямо Ромео и Джульетта. Стоит выскочить на пару часиков, как тут уже трахают твою сестру.
   Мне давно не было так скверно и удрученно: пацанка, мотылек, акробаточка, она полночи прыгала с поезда на поезд, чтобы в конце напороться на такое дерьмо, как я. Поделом тебе, говорил я себе. Поделом.
   - Я спать хочу, - сказала Лиза. - Тащи сюда раскладушку. Или нет: иди, ложись к Женьке, я лягу на раскладушку в вашей комнате. А утром посмотрю ей в глаза.
   Я сказал, что исключено. Сказал, что она ляжет со мной. Лиза помотала головой и сказала, что она очень устала и хочет спать - если можно, одна, а если нельзя, она поспит на бульваре.
   - Хорошо, - сказал я. - Будь по твоему.
   - Скажи ей, что пришла какая-нибудь твоя подруга, соври что-нибудь, хорошо? А утром представишь друг другу - о'кей? - загорелась Лиза, глазки ее ожили, она повеселела и даже чмокнула меня в щечку, провожая на дело.
   Я пошел в комнату, с горя чувствуя себя роботом, а не человеком, и лег рядом с Женей.
   - Это ты? - Она схватила мою руку и прижала к груди; с четкостью автомата я зафиксировал, что форма номер один - лифчик и трусики восстановлена. Таким образом, на всех фронтах наши войска откатывались к исходным позициям. - Кто там пришел?
   Я сказал, что пришла одна моя знакомая, она поссорилась с родителями и переночует на раскладушке. Женя опечаленно вздохнула. Вскоре вошла эта моя знакомая, скинула в темноте платье, которое я на месте Жени узнал бы по шороху, улеглась на раскладушке и замерла. Женя, прикорнувшая у меня на груди, минут десять лежала спокойно, потом стала вжиматься в меня всем телом и наконец оседлала бедро - совсем стыд потеряла девушка. Дрожь ее чресел взволновала бы даже робота, так что руки мои сами, автоматически помогли ей избавиться от формы номер один. С приятелем моим, который был не только тупоголов, но и прямолинеен, у Жени завязалась очень такая нежная дружба. Они были достойны друг друга, подозрительно мирное посапывание на раскладушке их совсем не смущало; Женя, та вообще все больше походила на бронепоезд, на всех парах набирающий скорость. Приятель, дубина эдакой, тоже был хорош. Сказать откровенно, мне все это дело было не по душе - душа моя лежала, если так можно выразиться, ближе к раскладушке и даже НА раскладушке, я честно тормозил и сопротивлялся, отдавая, впрочем, себе отчет, что "нам бы день простоять да ночь продержаться" с таким Мальчишом-Плохишом, как мой приятель, не получится ни за что. Женя постанывала и клокотала, намерения ее определились как самые серьезные, так что наша любовная игра приняла несколько атлетический характер. В конце концов, сдавшись, я уложил Женю на обе лопатки. Стон ее был так густ и сочен, что полностью покрыл скрип раскладушки - я не успел отпрянуть, как Лиза, бесенок, навалилась на меня сверху, прошипела "ну, погоди!", потом укусила за ухо, пребольно, оторвала от Жени и увлекла на себя.
   Женя с визгом отпрянула к стене.
   - Она что, с ума сошла? - воскликнула она дрожащим голосом, но отвечать было некому: лежа на Лизе, я боролся с приступом идиотского хохота, а Лиза сосредоточенно пыталась меня снасильничать и раздосадовано колошматила по моей спине кулачками. - Нет, это же... - вдруг озлилась Женя и со стоном бросилась в атаку на мою наглую подругу. - А ну пошла, пошла, тебе говорят! - взвизгнула она, раскачивая нашу маленькую пирамидку. - Вон отсюда, бесстыжая! А ты что делаешь, почему молчишь?.. Господи, да что же это такое?!
   Я покорно сполз на пол, сотрясаясь от беззвучного хохота, но Лиза ожесточенно отстаивала свои рубежи: какое-то время слышались только Женины стоны, возня, пыхтение, затем выстрелили три быстрые жирные пощечины, Женя с воплем перемахнула через меня, заметалась по комнате, наконец нащупала на стене выключатель и зажгла свет.
   - Ап! - воскликнула Лиза, вскидывая руки, как трюкач в цирке.
   Женя схватилась за голову, потом за грудь, потом зажала себе рот и сползла по стенке.
   Момент, надо сказать, был из тех, когда присутствующие снимают шляпы. К сожалению, ничего подобного ни у кого из нас не было.
   - Дай обниму тебя, сестра, в этом доме скорби, - пропела Лиза. (Она, надо сказать, прямо-таки цвела.)
   - Лизка, сволочь... - начала было Женя, но не смогла, простонала от обиды и унижения и бочком, заметавшись, лихорадочно стала собирать одежду, прикрывая грудь и заметно опасаясь приближаться к дивану, где осталась немаловажные часть ее туалета и где свила себе гнездышко ее подколодная младшенькая сестрица.
   - Какие гомерические страсти, какие венерические формы! Ты ли это, Женечка? - злорадно ликовала Лиза. - Что же ты не читаешь мне морали, сестра, или тебе без трусиков неудобно?
   - Не смей! Не смей, дрянь! - искажаясь в лице, вопила Женя, прикрываясь скомканным платьем и подступая к дивану.
   - А не дам, - сказала Лиза, быстро пряча под себя ее трусики, и тут Женя остервенело ринулась на нее, обе завизжали, клочьями полетела шерсть, я бросился разнимать и в меня моментально впились сорок остреньких коготков и не менее шестидесяти четырех отточенных клычков, я сам заорал и еле выдрался из этой мясорезки, а следом Лиза, победно размахивая трусиками и лифчиком, перепорхнула с дивана на раскладушку.
   Женя, брошенная на диване, зарылась в одеяло и разрыдалась.
   Мне как-то неловко стало голым стоять между ними, я нашел свои трусы и натянул их под насмешливым взглядом Лизы.
   - И как тебе моя Женечка? Не разочаровала, надеюсь?
   - Отнюдь, - сказал я, присаживаясь на раскладушку.
   - Вот и прекрасно, - вспыхнув, сказала Лиза. - Ей-богу, на такое дело не жаль одного любовника.
   - Да будет тебе, - ответил я. - По-моему, я уже искупил свою вину кровью.
   Я показал ей одну и другую, несколько глубоких царапин.
   - Так тебе и надо, - она подышала на одну из них, под правым соском, и поцеловала, а Женя, бедная, все рыдала, пока мы зализывали друг другу раны.
   - Послушай, так не годится, - сказал я; мы переглянулись и перебрались на диван.
   - Да будет тебе, Женька! - заунывно, как на панихиде, начала Лиза. Женька, брось ты это мокрое дело! Женя взревела, как алеутский сивуч.
   - Нет, ну что это такое, а?.. Прекрати, Женька! Рыдать в тот самый момент, когда у меня появилась сестра с человеческим лицом... Женечка, я тебя очень люблю, честное слово!
   Женя рыдала навзрыд. Мы с Лизой по очереди припадали к ней, гладили и успокаивали, иногда скептически переглядываясь, потому что имели представление о ее возможностях по этой части.
   - Не плачь, Женечка! - уговаривала Лиза. - Не плачь, миленькая, я никогда так больше не буду!.. (Услышав это, Женя зарыдала с возмущением.) Хочешь, я уйду, а? Насовсем уйду, на вокзал! - При этом Лиза поглядывала на меня с хитрецой. - Я уеду, Женечка, ты только не плачь, хорошо?
   - Я сама уйду-у-у... - рыдала безутешная Женя. - Ноги моей здесь больше не будет!.. Это ты все подстроила, Лизка, ты! Это подло, подло, бесчеловечно!.. Да, я низкая, я развратная, но я не лезла в постель к твоим мальчикам, не устраивала засад! Это подло, Лизка, это подло, подло!..
   Слава богу, подумал я. Прорезалось. Сестрицы ожесточенно заговорили. Я сходил на кухню, поставил чаю, потом присел на диван рядом с голенькой Лизой, которую Женя тотчас ревниво прикрыла от моих глаз одеялом; в остальном, похоже, им было не до меня, про меня забыли, так что я запросто залез под общее одеяло и притаился; теперь мы все трое плыли на диване в рассвет.
   - Для тебя это как семечки грызть, а я не могу так и не хочу! - то ли проповедовала, то ли оправдывалась Женя. - Ты думаешь, я завидую тебе? Как бы не так! Да я жалею тебя, вот именно, вот именно что жалею, хотя ты смелее меня, моложе, только молодость твоя завтра пройдет, Лизка, не успеешь оглянуться, как окажешься у разбитого корыта, вот помяни мое слово...
   Лиза смиренно отвечала в том смысле, что все это так и гореть ей синим пламенем, зато Женя рождена для счастья, как птица для полета, на что Женя отвечала, что не надо иронизировать, но действительно, и пусть она тоже оступилась разок, пусть она тоже оказалась развратной (но не такой, как Лизочка, не такой!), пусть она толстовата для нынешних худосочных мод и парней, все равно она по-своему моложе, красивее и богаче Лизы, потому что у нее есть внутренний мир, идеалы, ценности и место для большой пышной любви навсегда - чего, разумеется, за нами с Лизой отродясь не водилось.
   - Это ты толстовата? - возмутилась Лиза, с великолепным женским чутьем извлекая из всей этой белиберды рациональное зернышко. - Это что, он тебе сказал?! - грозно прорычала она, но я возмущенно заслонился ладонями: да что вы, как можно... - Ты толстовата? Да ты встань, ты взгляни на себя!
   Она рывком сорвала одеяло, Женя дернулась, но я вовремя встрял, про себя в очередной раз поражаясь многочисленным Лизиным талантам - мы подхватили и посадили Женю, великолепную женщину, вон какие бедра - а грудь! - что до меня, то я счастлив был познакомиться с ней поближе, я так и сказал. Женя, дергаясь, отмахивалась, хваталась за одеяло и говорила, что мы с Лизой развратные и ужасные, но тут я благоговейно поцеловал Женю в грудь, тяжелую, как гроздь винограда, в спину мне впились острые Лизины коготочки, Женя обмякла, заулыбалась, мы с Лизой улыбались в ответ, хотя мне, честно говоря, было не до улыбок. И в другую грудь я поцеловал Женю, чувствуя себя собакой на строгом ошейнике - это сзади, а спереди исключительно благоговение.
   Потом мы сидели на диване, обложившись чайными приборами, и то и дело хохотали как сумасшедшие, поливая себя и диван остывшим чаем. Наступила пора легкости необыкновенной, какая приходит порой после дикого напряжения, и все были ужасно рады чему-то, хотя непонятно чему. Чему, к примеру, могла радоваться Женя, слушая историю нашего с Лизой знакомства и двух сговоров против нее - одного на вокзале, другого на кухне? - однако же она смеялась взахлеб, возмущаясь и негодуя. Смеялась и Лиза, когда я чистосердечно каялся и описывал свои ночные кошмары; с Женей от смеха чуть не сделалась истерика. Вообще, мне кажется, вся эта история подействовала на нее благотворно. Заря, розовоперстая Эос, уже коснулась зеленых московских крыш. Мы сидели, причастные к ее сиянию, и три пары наших ног по-разному переплетались под одеялом. И я сказал, что близость между мужчиной и женщиной должна рассматриваться прежде всего как преодоление всех этих физических оболочек, замыкающих человека в себе, как слияние всех со всеми - во имя духовной близости. Женя поддержала меня с восторгом в голосе, но Лиза - ее шустрый ум порадовал меня в очередной раз - иронически усмехнувшись, сказала:
   - Держись, Женька, сейчас этот хват предложит нам спать втроем.
   - Ну, нет уж, - Женя осеклась и торопливо добавила: - Вы как хотите, а я буду спать на раскладушке.
   - А мы так и хотим, - вежливо заметила Лиза, и всем стало грустно.
   Я заметил, смягчая, что Женя осталась единственной, кто не пробовал нынешней ночью уснуть на этой незасыпаемой раскладушке, и это слегка разрядило атмосферу - но только слегка. Женя улеглась, и вид у нее был обиженный, честное слово. За окном было уже совсем светло. Мы с Лизой долго шептались под одеялом, она рассказывала разные забавные глупости, но Женю мы не дразнили, нет - все равно та вздыхала, ворочалась на раскладушке и не спала. Я предлагал Лизе позвать ее, но Лиза всякий раз ехидно отвечала, что не стоит, пожалуй, потому что духовной близости с Женей у нас все равно не будет.
   1985