Страница:
Вскоре его разбудили.
– Пингвин, давай поможешь.
– А шо такое?
– Да не знаю. Вроде портфель прибили к полу.
– Как это прибили?
– Ну, приклеили, типа. Не оторвешь.
– Где? За двенадцатым столиком?
– Угу. Под ним.
– Там бомба, – сказал Пингвин.
– Никакой там бомбы нет. Петрович уже расковырял крышку и бил кувалдой.
– Я так крепко спал? – удивился Пингвин.
– Здоровый сон признак идиота.
– Лучше быть здоровым идиотом, чем больным умником.
– Вот именно. Пошли, будешь помогать.
Столик уже убрали. Теперь здесь стояла толпа. Все пытались сдвинуть чемоданчик или поднять его. Пока безуспешно. Чемоданчик был раскрыт и внутри виднелся прямоугольный брусок ярко-желтого цвета.
– Поднимали? – спросил Пингвин.
– Поднимали. Не поднимается.
– А вы попробуйте его перевернуть.
Сразу несколько ног начали пинать чемоданчик и он, действительно, перевернулся с грохотом. Желтый брусок разбился на много частей. В это мгновение полумертвая музыка из колонок прекратила свои конвульсии и свет погас. Погас всего на секунду, но погас полностью. И сразу же сквозь большие пустые окна ввалилась ночь с дальними светляками огней на другой стороне парка. Никто не успел ничего сказать, просто все остолбенели, когда снизу вверх полыхнул сноп малинового пламени и нарисовал черную тень Алекса Пингвина на ребристом металлическом потолке. И свет сразу вернулся, задергалась музыка, призывая кого-то курить табак и пойти в кабак. Снова начал кланяться стеклянный попугай с лампочкой в пузе.
– Эй, Пингвин!
– Чего?
– Оно долбануло тебя прямо в лицо. Как глаза? Видят?
– Видят, – сказал Пингвин. – Видят, да что-то не то.
– А в смысле?
– А в смысле, пойдите вы все … Я же говорил, что это бомба.
– Это не бомба, но может быть, радиация, – сказал Петрович. – Если радиация, то тебе хана. Больше никого не задело? Тогда лады. Если ты, Пингвин, помрешь, мы тебя помянем. Шучу я так. Ниче там не было. С утреца проспишься и забудешь. А теперь, ребята, это все надо убрать.
И они принялись убирать осколки. Желтое вещество, из которого был сделан брусок, оказалось внутри губчатым. Некоторые мелкие, с наперсток, кусочки весили не меньше, чем пол мешка цемента, и их приходилось выносить вдвоем. Другие не весили почти ничего. Из последнего куска выковыряли прозрачный малиновый предмет величиной с фасолину. Предмет тускло светился. Пингвин взял его себе – положил в карман.
На выходе он споткнулся о тело, которое до сих пор и лежало там, где упало. Никто его так и не поднял. На всякий случай Пингвин не стал до него дотрагиваться. Начальник будет уходить, вызовет милицию. Это его головная боль. Никак не наша. Все-таки, столько денег себе гребет, должен за что-то и отвечать, – подумал Алекс с мстительной радостью, хотя, по здравому рассуждению, ничего плохого лично ему начальник не делал. Ему плевать было на Алекса, а Алексу – плевать на весь мир. Самая здоровая философия, если только хватит жидкости в организме.
Стояло теплое лето, и черные липовые аллеи, освещенные рассеянным безламповым светом, совершенно пустые днем, сейчас были полны целующейся и матерящейся молодой жизни.
Пока он добрался домой, сон прошел. Впрочем, и хмель тоже, чего никогда не случалось раньше. Пингвин погладил собаку, довольно равнодушно подошедшую встретить хозяина, сбросил со стола какую-то ерунду и достал светящуюся фасолинку. При электрическом освещении она выглядела обыкновенно. Пришлось выключить свет, чтобы увидеть свечение. Оно оказалось таким сильным, что, приглядевшись, можно было заметить тени стульев у задней стены. Ротвейлер тихо зарычал.
– Молчать, Ройс! – приказал Алекс. – Молчать, животное. Смотри сюда.
Внутри светящейся фасолинки перетекали волны жизни. Малиновое, розовое, пурпурное сияние, движущиеся черные точки. Это завораживало взгляд, как костер в ночи. Он не мог отвести глаз. И сейчас это не доставляло ему никакого удовольствия. Он закрыл глаза, но веки поднялись сами собой. Он закрыл глаза руками, но пальцы сами собою сползли вниз по щекам. Он отвернулся к окну, но не выдержал и нескольких секунд. С одной стороны, он продолжал контролировать любое свое движение, а с другой, светящийся предмет полностью контролировал его. Это не ощущалось как принуждение, скорее, это было как навязчивая идея, как нервный тик.
Он присел и нащупал на полу газету. Развернул и бросил на стол. Затем включил свет. Газета накрыта предмет, и наваждение сразу исчезло. На развороте газеты была раздетая баба с грудью невероятных размеров. Баба улыбалась и, по всему видно, была страшно довольна собой. Алекс подошел поближе и прочел заголовок. «Я переспала со скелетом инопланетянина.» Видимо, грудь от этого сильно растет, – подумал Алекс и приказал свету выключиться. Большинство предметов в его квартире реагировали на голосовые приказы, но не всегда узнавали голос хозяина, так как были китайским ширпотребом.
Ходиковые тапочки сами подошли к ногам хозяина и сами ушли на свое место под диван, лишь только хозяин положил голову на подушку.
Спал он плохо и видел странные сны. Раза три или четыре он просыпался, вставал и пил холодную воду. В холодильнике стояло пиво, но пива не хотелось. Часам к семи он и вовсе проснулся, хотя по-настоящему и не спал. Он чувствовал себя разбитым и ни капли не отдохнувшим. Он лежал на диване, а в голову лезло черт знает что: какие-то старые воспоминания, потерянные уже лет десять назад, если не больше, лица людей, смутно знакомых, лица людей, незнакомых вовсе. Все это крутилось, вращалось и, как водоворот, сходилось в одну точку. И вдруг ему стало страшно. Он вспомнил: вечерний магнитрейн в прошлом сентябре. Некрасивая девушка, с которой…
– Ты какой-то странный, – сказал Димон, – что такое?
Они сидели у самодельного столика под пыльными тополями и играли в карты. Димону сегодня не везло: он уже успел проиграть полторы уешки. Играли по мелочам, не ради выигрыша, а чтобы иметь повод посидеть и поболтать, поворошить языком всякий бред вроде модных нынче слухов об эпидемии даунизма или о скором вторжении свирепых алиенов, то есть, по простому, инопланетян – просто чтобы убить большое, сонное и бесполезное время.
– Плохо спал. Дрянь всякая снилась и хотелось воды. Селедки вроде не ел.
– С каких пор ты это плохо спишь?
– Вчера в кафе подложили бомбу. Ага, вот и валетик.
– Нашел чем удивить. Каждый день кого-то взрывают. Убило кого-нибудь?
– Никого.
– Жаль, – сказал Димон, – я люблю, когда бабахнет сильно. Чтоб крови побольше, и чтоб по телевизору показали. Я и сам однажды бомбу кинул, маленькую, самодельную. Ехал в магнитрейне и бросил из окна на дорогу, чтоб машина наехала. Но она не взорвалась, понимаешь?
– Ты об этом сто раз рассказывал, – сказал Пингвин. – Наври что-нибудь еще.
– Ладно. Про скелет инопланетянина слышал?
– От которого груди растут?
– Тот самый. Его обещали сегодня возить по городу и показывать живьем. Он весь синий и маленький, метра полтора. Но самое главное, что кости такие прочные, что их даже пуля не берет. Все это обещали показать. Можно будет даже потрогать.
– Бред, по-моему. Как с ним можно переспать? У него что там, особая прочная косточка?
– Слушай, это ты или не ты? – спросил Димон. – У тебя лицо другое. Не так смотрится. И говоришь ты не так. Ты как будто не ты, а твой брат близнец. Знаешь, как в кино. У тебя брата нет, случайно?
– Там, кажется, была радиация, – сказал Пингвин, – и меня задело.
– Где?
– Да в кафе, вчера. Меня бабахнуло прямо в лицо.
– Серьезно?
– Без дураков.
Димон положил карты на стол и достал зажигалку. Молча прикурил и задумался.
– Радиация это плохо. От нее, говорят, потом уродики рождаются. Пойди к врачу. В поликлинику. У тебя что-нибудь болит?
– Да.
– Что?
– Я не знаю что. Что-то внутри. Я все время вспоминаю, это, магнитрейн позапрошлой осенью.
– А что магнитрейн? – не понял Димон.
– Ну ты же там был. Мы ее убили.
– А, ты о ней. Конечно, грохнули ее. А что было делать? Она же была несовершеннолетняя. Да ты не бойся. С самого начала было понятно, что никто не найдет. А сейчас, так уже прошло полтора года. Почти два. И все тихо. Не бойся, не найдут. И потом, она же была уродка. Таких не помнят долго. Туда ей и дорога. Правда, мучилась она долго, это плохо. Я ее раз десять бил по голове, пока она перестала скулить. Ну что ж поделаешь? Забыли и забыли.
– Я, – сказал Пингвин, – принес вчера с собой одну штуку. Не знаю, что это такое. Похожа на стеклянный шарик, но не шарик, а такой сплюснутый. Он светится в темноте. Он был внутри чемоданчика с бомбой. Когда я смотрю на него, у меня болит голова.
– Хочешь совет?
– Хочу.
– Возьми молоток и ударь. Осколки выброси или закопай. И обязательно сходи в поликлинику. Пойди туда прямо сейчас.
Поликлиника начиналась с металлического коридорчика, оборудованного детекторами оружия, наркотиков и других запрещенных вещей. После этого посетитель попадал в камеру нейтриного сканирования, где аппарат всего за минуту выдавал предварительный диагноз и направлял пациента к нужному специалисту. Нейтринный сканер не ошибался никогда. Впрочем, для сомневающихся имелись еще и иридосканер, автоматический выбрасыватель карт таро и кабинет лечения по фотографии.
Сканер направил Пингвина к невропатологу. У кабинета сидела очередь человек шесть или семь, все дружно смеялись, глядя по телевизору очередной повтор триста третьей серии сериала об умниках. Триста третья считалась особенно смешной, и ее повторяли чаще других. Умники в фильме все были низкого роста, и в триста третьей серии дураки подходили к ним, поворачивались задом и пукали прямо в лицо. Это было ужасно смешно. Особенно хорошо фильм смотрелся на современных телевизорах марки «Фуджаси». Фуджаси оборудовались генераторами запаха и ветра. Если действие происходило в сосновом лесу, вы вдыхали натуральный запах хвои. Если на море – вы ощущали настоящий соленый ветер. Если вы смотрели триста третью серию, вы тоже все ощущали, поэтому и было так смешно.
Пингвин с удовольствием пристроился к толпе, предвкушая наслаждение. Ему всегда нравился этот сериал. Однако сегодня все было иначе. Умники плакали не так горько как всегда, а дураки смеялись и пукали не так громко. Актеры играли из рук вон плохо, сценарий был сляпан на скорую руку, и время от времени в кадре даже появлялись какие-то техники в халатах, подающие актерам знаки, когда те забывали роли. Всего этого Пингвин раньше не замечал. Тем не менее, это была именно та, любимейшая, серия фильма. Не в силах объяснить самому себе этот парадокс, он отошел в другой конец коридора и начал разглядывать рекламу во всю стену: «Пей только дорогую водку! Ты этого достоин!» У широкого окна стояла круглая кадка с пыльным полузасохшим мандариниссом. Под мандариниссом спала совсем дохленькая микрообезьянка. Таких в поликлиниках держали для развлечения детишек – детишки ведь любят мучать все живое, они так отвлекаются.
В кабинете врач записал имя и фамилию Пингвина, а потом спросил и кличку. Кабинет был весь белый, весь чистый, если не считать кучки старых яблочных огрызков, сметенных в угол и накрытых бумажкой. Врач выглядел усталым и лениво жевал розовую пластинку имитатора вкуса, время от времени вынимая ее изо рта.
– Пингвин, – ответил Пингвин.
– Врач откинулся на спинку кресла и захохотал.
– Точно, похож! – сказал он, успокоившись. – Я так тебя и буду называть. Я же невропатолог. Сюда в кабинет приходят люди нервные, и им нравится, когда их зовут по-простому, по дружески. Как у тебя с сексуальной ориентацией?
– Как у всех, – ответил Пингвин.
– У всех по-разному. Особенно в этом кабинете. – Врач снова рассмеялся удачной шутке. Пингвин не улыбнулся, и врач оборвал смех на самой высокой ноте, почти на визге. – Ну ладно. Говори свои проблемы.
Пингвин прекрасно знал, что с невропатологом нужно говорить осторожно. Проблема в том, что после того, как нейтринный сканер направлял тебя к специалисту, уйти было невозможно: твоя фамилия уже была внесена в списки. Человек, направленный, например, к невропатологу, и отказавшийся к нему пойти, неминуемо вызвал бы подозрение. А от подозрения недалеко и до службы стандартизации, которая имеет право посылать на принудительное лечение. Но к стандартизаторам можно было попасть и от невропатолога – если будешь неправильно отвечать на вопросы. Поэтому Пингвин решил не рассказывать много, только немножко, только в общих чертах.
– В общих чертах, – начал он, – со мной что-то творится. Болит голова. Плохое настроение. Друзья меня не узнают и не понимают. Говорят, что я стал другим. Даже моя собака на меня рычит. Никогда такого не было. Я все время чего-то боюсь, но не пойму чего. Кажется, я вообще разучился смеяться. Меня не смешит даже триста третья серия.
– Неужели? – удивился врач и хихикнул. – А помнишь, когда буржуй подходит к хилому умнику? Не помнишь?
– Помню, – сказал Пингвин, – но мне все время как-то тоскливо, не до этого.
– Переспи с хорошей бабой, – сказал врач, – или сразу с двумя. Ты с кем спишь?
– С кем попало. То густо, то пусто.
– Вот в этом и дело. Все нервные проблемы, они на сексуальной почве. Если есть проблемы в постели, могу выписать бормотун. У меня дешевле всех, всего девяносто уешек.
Бормотун представлял собой миниатюрное устройство, которое само нашептывало на ушко возбуждающие слова. Причем выбирало именно те слова, которые лучше всего действовали в данный момент. Чтобы правильно угадывать, бормотун считывал майнд-потенциалы с мозга хозяина. В основном бормотунами пользовались женщины. Но хороший бормотун стоил гораздо больше, чем девяносто уешек. За девяносто можно было купить лишь подделку.
– Пьешь много? – спросил доктор.
– Умеренно.
– Молодец. Умеренно не вредно. В клептомании не замечен? То есть, не воруешь?
– Не ворую.
– Воровать можно, нельзя попадаться, – сказал врач. – Вот у меня кто-то постоянно спирает ручки со стола. Подозреваю, что это один и тот же человек. Но ты, конечно, не признаешься. Ручка есть? Хочу выписать рецепт.
Пингвин дал ему ручку, и врач внимательно рассмотрел ее, удостоверился, что видит ее в первый раз, и выписал рецепт. Ручка была совсем старая, обыкновенная. Сейчас вошли в моду самописки, умеющие писать под диктовку голоса.
– Будешь пить три раза в день. Это антидепрессант. Довольно мягкий. Не запивай ничем крепче пива. И найти себе, с кем спать. Это точно поможет. Я тебе это обещаю.
Возьми молоток и ударь. Может быть, дело именно в этом. Может быть, это и поможет. Он шел по городу, но это был не его город. Он шел по улице, но это была не его улица. Он слышал голоса людей, но эти люди говорили на чужом языке. Ему хотелось побежать, но он не мог, он знал, что за бегущим всегда кто-то гонится. Ему казалось, что он попал в пространство слишком многих измерений: каждый звук вызывал к жизни фонтаны звуков, каждое слово – водопад других слов, каждая мысль разворачивалась в бесконечность как фантастический пожарный шланг. Он остановился и задумался над этим. Потом задумался над тем, что научился думать. Он никогда не думал раньше, во всяком случае, в той форме, как сейчас. Мысль будто собирала один большой дом из тысяч и тысяч кирпичиков. Точность и быстрота этого процесса были поразительны. Он оглянулся вокруг себя и увидел, что за каждой мелочью стоит множество причин, и он увидел эти причины, увидел следствия, увидел фантастические арочные конструкции прочнейших логический связей, встающие над предметами, вещами и людьми как прозрачные радуги, а над этими арками – другие, третьи, и так в беспредельность, где, может быть, обитал бог или некое равнодушное существо, порой надевающее его маску.
Так, – подумал Алекс, с трудом преодолевая весь этот мозговой шум, – эта маленькая штучка что-то сделала с моим мозгом. Что-то поломала, остальное неправильно настроила. Инсталировала чужую программу, или что-то вроде. Она заставила меня думать неправильно. Так, как думаю я, не думает ни один человек на этой планете. Вместо человеческого мозга в моей башке теперь какой-то марсианский. Для Земли он не годится. Постараемся, чтобы об этом никто не узнал. А может быть, я привыкну?
С этим пора было кончать. Может быть, простой удар молотком и не поможет, но это годится как первый шаг. Сейчас он был уверен, что сошел с ума, если считать умом то, что имелось в его голове до сих пор. Но, с другой стороны, то, что было в голове раньше, умом назвать никак нельзя, скорее наоборот, так что получалось, что он на самом деле сошел с безумия, если такое вообще возможно. Еще пять минут назад каждая проблема имела всего одно правильное решение, теперь верных решений оказалось множество, и каждое из них было верно иначе. Он не знал, считать это умом или безумием, или тем и другим одновременно, но он хорошо знал то, что виной всему светящийся предмет, величиной и формой напоминающий фасолину. Этот предмет нужно будет уничтожить.
Скорее всего эта штука до сих пор накрыта газетой, – думал он. – Не стоит поднимать газету и смотреть: предмет имеет сильную гипнотическую силу. Но можно нащупать фасолинку под бумагой, поднять молоток и ударить по нужному месту. Потом смести осколки и выбросить.
Он шел по улице задумавшись, прорабатывая в уме варианты, чего раньше за ним никогда не водилось: он привык сначала делать, а потом уже думать, если что-нибудь вышло не так. Его апатичная мысль никогда до сегодняшнего дня не заглядывала вперед. Он шел по улице, наклонив голову к земле и даже не отвечал на приветствия. Он подошел к своему дому, подождал скоростной лифт (дважды обрывался за последний год – шесть человеческих жертв) и поднялся на шестьдесят четвертый этаж. Вот мы и дома. Квартира двенадцать тысяч пятьсот тридцать семь.
Он приложил ключ к лазерному замку и услышал как с той стороны Ройс подбежал к двери, встречая хозяина. Он открыл дверь, и огромное черное тело с ревом бросилось ему на грудь. Пес вцепился в лицо, но только потому, что хозяин успел наклонить голову – Ройс собирался вцепиться в горло.
Глава третья: Стандартизатор.
– Пингвин, давай поможешь.
– А шо такое?
– Да не знаю. Вроде портфель прибили к полу.
– Как это прибили?
– Ну, приклеили, типа. Не оторвешь.
– Где? За двенадцатым столиком?
– Угу. Под ним.
– Там бомба, – сказал Пингвин.
– Никакой там бомбы нет. Петрович уже расковырял крышку и бил кувалдой.
– Я так крепко спал? – удивился Пингвин.
– Здоровый сон признак идиота.
– Лучше быть здоровым идиотом, чем больным умником.
– Вот именно. Пошли, будешь помогать.
Столик уже убрали. Теперь здесь стояла толпа. Все пытались сдвинуть чемоданчик или поднять его. Пока безуспешно. Чемоданчик был раскрыт и внутри виднелся прямоугольный брусок ярко-желтого цвета.
– Поднимали? – спросил Пингвин.
– Поднимали. Не поднимается.
– А вы попробуйте его перевернуть.
Сразу несколько ног начали пинать чемоданчик и он, действительно, перевернулся с грохотом. Желтый брусок разбился на много частей. В это мгновение полумертвая музыка из колонок прекратила свои конвульсии и свет погас. Погас всего на секунду, но погас полностью. И сразу же сквозь большие пустые окна ввалилась ночь с дальними светляками огней на другой стороне парка. Никто не успел ничего сказать, просто все остолбенели, когда снизу вверх полыхнул сноп малинового пламени и нарисовал черную тень Алекса Пингвина на ребристом металлическом потолке. И свет сразу вернулся, задергалась музыка, призывая кого-то курить табак и пойти в кабак. Снова начал кланяться стеклянный попугай с лампочкой в пузе.
– Эй, Пингвин!
– Чего?
– Оно долбануло тебя прямо в лицо. Как глаза? Видят?
– Видят, – сказал Пингвин. – Видят, да что-то не то.
– А в смысле?
– А в смысле, пойдите вы все … Я же говорил, что это бомба.
– Это не бомба, но может быть, радиация, – сказал Петрович. – Если радиация, то тебе хана. Больше никого не задело? Тогда лады. Если ты, Пингвин, помрешь, мы тебя помянем. Шучу я так. Ниче там не было. С утреца проспишься и забудешь. А теперь, ребята, это все надо убрать.
И они принялись убирать осколки. Желтое вещество, из которого был сделан брусок, оказалось внутри губчатым. Некоторые мелкие, с наперсток, кусочки весили не меньше, чем пол мешка цемента, и их приходилось выносить вдвоем. Другие не весили почти ничего. Из последнего куска выковыряли прозрачный малиновый предмет величиной с фасолину. Предмет тускло светился. Пингвин взял его себе – положил в карман.
На выходе он споткнулся о тело, которое до сих пор и лежало там, где упало. Никто его так и не поднял. На всякий случай Пингвин не стал до него дотрагиваться. Начальник будет уходить, вызовет милицию. Это его головная боль. Никак не наша. Все-таки, столько денег себе гребет, должен за что-то и отвечать, – подумал Алекс с мстительной радостью, хотя, по здравому рассуждению, ничего плохого лично ему начальник не делал. Ему плевать было на Алекса, а Алексу – плевать на весь мир. Самая здоровая философия, если только хватит жидкости в организме.
Стояло теплое лето, и черные липовые аллеи, освещенные рассеянным безламповым светом, совершенно пустые днем, сейчас были полны целующейся и матерящейся молодой жизни.
Пока он добрался домой, сон прошел. Впрочем, и хмель тоже, чего никогда не случалось раньше. Пингвин погладил собаку, довольно равнодушно подошедшую встретить хозяина, сбросил со стола какую-то ерунду и достал светящуюся фасолинку. При электрическом освещении она выглядела обыкновенно. Пришлось выключить свет, чтобы увидеть свечение. Оно оказалось таким сильным, что, приглядевшись, можно было заметить тени стульев у задней стены. Ротвейлер тихо зарычал.
– Молчать, Ройс! – приказал Алекс. – Молчать, животное. Смотри сюда.
Внутри светящейся фасолинки перетекали волны жизни. Малиновое, розовое, пурпурное сияние, движущиеся черные точки. Это завораживало взгляд, как костер в ночи. Он не мог отвести глаз. И сейчас это не доставляло ему никакого удовольствия. Он закрыл глаза, но веки поднялись сами собой. Он закрыл глаза руками, но пальцы сами собою сползли вниз по щекам. Он отвернулся к окну, но не выдержал и нескольких секунд. С одной стороны, он продолжал контролировать любое свое движение, а с другой, светящийся предмет полностью контролировал его. Это не ощущалось как принуждение, скорее, это было как навязчивая идея, как нервный тик.
Он присел и нащупал на полу газету. Развернул и бросил на стол. Затем включил свет. Газета накрыта предмет, и наваждение сразу исчезло. На развороте газеты была раздетая баба с грудью невероятных размеров. Баба улыбалась и, по всему видно, была страшно довольна собой. Алекс подошел поближе и прочел заголовок. «Я переспала со скелетом инопланетянина.» Видимо, грудь от этого сильно растет, – подумал Алекс и приказал свету выключиться. Большинство предметов в его квартире реагировали на голосовые приказы, но не всегда узнавали голос хозяина, так как были китайским ширпотребом.
Ходиковые тапочки сами подошли к ногам хозяина и сами ушли на свое место под диван, лишь только хозяин положил голову на подушку.
Спал он плохо и видел странные сны. Раза три или четыре он просыпался, вставал и пил холодную воду. В холодильнике стояло пиво, но пива не хотелось. Часам к семи он и вовсе проснулся, хотя по-настоящему и не спал. Он чувствовал себя разбитым и ни капли не отдохнувшим. Он лежал на диване, а в голову лезло черт знает что: какие-то старые воспоминания, потерянные уже лет десять назад, если не больше, лица людей, смутно знакомых, лица людей, незнакомых вовсе. Все это крутилось, вращалось и, как водоворот, сходилось в одну точку. И вдруг ему стало страшно. Он вспомнил: вечерний магнитрейн в прошлом сентябре. Некрасивая девушка, с которой…
– Ты какой-то странный, – сказал Димон, – что такое?
Они сидели у самодельного столика под пыльными тополями и играли в карты. Димону сегодня не везло: он уже успел проиграть полторы уешки. Играли по мелочам, не ради выигрыша, а чтобы иметь повод посидеть и поболтать, поворошить языком всякий бред вроде модных нынче слухов об эпидемии даунизма или о скором вторжении свирепых алиенов, то есть, по простому, инопланетян – просто чтобы убить большое, сонное и бесполезное время.
– Плохо спал. Дрянь всякая снилась и хотелось воды. Селедки вроде не ел.
– С каких пор ты это плохо спишь?
– Вчера в кафе подложили бомбу. Ага, вот и валетик.
– Нашел чем удивить. Каждый день кого-то взрывают. Убило кого-нибудь?
– Никого.
– Жаль, – сказал Димон, – я люблю, когда бабахнет сильно. Чтоб крови побольше, и чтоб по телевизору показали. Я и сам однажды бомбу кинул, маленькую, самодельную. Ехал в магнитрейне и бросил из окна на дорогу, чтоб машина наехала. Но она не взорвалась, понимаешь?
– Ты об этом сто раз рассказывал, – сказал Пингвин. – Наври что-нибудь еще.
– Ладно. Про скелет инопланетянина слышал?
– От которого груди растут?
– Тот самый. Его обещали сегодня возить по городу и показывать живьем. Он весь синий и маленький, метра полтора. Но самое главное, что кости такие прочные, что их даже пуля не берет. Все это обещали показать. Можно будет даже потрогать.
– Бред, по-моему. Как с ним можно переспать? У него что там, особая прочная косточка?
– Слушай, это ты или не ты? – спросил Димон. – У тебя лицо другое. Не так смотрится. И говоришь ты не так. Ты как будто не ты, а твой брат близнец. Знаешь, как в кино. У тебя брата нет, случайно?
– Там, кажется, была радиация, – сказал Пингвин, – и меня задело.
– Где?
– Да в кафе, вчера. Меня бабахнуло прямо в лицо.
– Серьезно?
– Без дураков.
Димон положил карты на стол и достал зажигалку. Молча прикурил и задумался.
– Радиация это плохо. От нее, говорят, потом уродики рождаются. Пойди к врачу. В поликлинику. У тебя что-нибудь болит?
– Да.
– Что?
– Я не знаю что. Что-то внутри. Я все время вспоминаю, это, магнитрейн позапрошлой осенью.
– А что магнитрейн? – не понял Димон.
– Ну ты же там был. Мы ее убили.
– А, ты о ней. Конечно, грохнули ее. А что было делать? Она же была несовершеннолетняя. Да ты не бойся. С самого начала было понятно, что никто не найдет. А сейчас, так уже прошло полтора года. Почти два. И все тихо. Не бойся, не найдут. И потом, она же была уродка. Таких не помнят долго. Туда ей и дорога. Правда, мучилась она долго, это плохо. Я ее раз десять бил по голове, пока она перестала скулить. Ну что ж поделаешь? Забыли и забыли.
– Я, – сказал Пингвин, – принес вчера с собой одну штуку. Не знаю, что это такое. Похожа на стеклянный шарик, но не шарик, а такой сплюснутый. Он светится в темноте. Он был внутри чемоданчика с бомбой. Когда я смотрю на него, у меня болит голова.
– Хочешь совет?
– Хочу.
– Возьми молоток и ударь. Осколки выброси или закопай. И обязательно сходи в поликлинику. Пойди туда прямо сейчас.
Поликлиника начиналась с металлического коридорчика, оборудованного детекторами оружия, наркотиков и других запрещенных вещей. После этого посетитель попадал в камеру нейтриного сканирования, где аппарат всего за минуту выдавал предварительный диагноз и направлял пациента к нужному специалисту. Нейтринный сканер не ошибался никогда. Впрочем, для сомневающихся имелись еще и иридосканер, автоматический выбрасыватель карт таро и кабинет лечения по фотографии.
Сканер направил Пингвина к невропатологу. У кабинета сидела очередь человек шесть или семь, все дружно смеялись, глядя по телевизору очередной повтор триста третьей серии сериала об умниках. Триста третья считалась особенно смешной, и ее повторяли чаще других. Умники в фильме все были низкого роста, и в триста третьей серии дураки подходили к ним, поворачивались задом и пукали прямо в лицо. Это было ужасно смешно. Особенно хорошо фильм смотрелся на современных телевизорах марки «Фуджаси». Фуджаси оборудовались генераторами запаха и ветра. Если действие происходило в сосновом лесу, вы вдыхали натуральный запах хвои. Если на море – вы ощущали настоящий соленый ветер. Если вы смотрели триста третью серию, вы тоже все ощущали, поэтому и было так смешно.
Пингвин с удовольствием пристроился к толпе, предвкушая наслаждение. Ему всегда нравился этот сериал. Однако сегодня все было иначе. Умники плакали не так горько как всегда, а дураки смеялись и пукали не так громко. Актеры играли из рук вон плохо, сценарий был сляпан на скорую руку, и время от времени в кадре даже появлялись какие-то техники в халатах, подающие актерам знаки, когда те забывали роли. Всего этого Пингвин раньше не замечал. Тем не менее, это была именно та, любимейшая, серия фильма. Не в силах объяснить самому себе этот парадокс, он отошел в другой конец коридора и начал разглядывать рекламу во всю стену: «Пей только дорогую водку! Ты этого достоин!» У широкого окна стояла круглая кадка с пыльным полузасохшим мандариниссом. Под мандариниссом спала совсем дохленькая микрообезьянка. Таких в поликлиниках держали для развлечения детишек – детишки ведь любят мучать все живое, они так отвлекаются.
В кабинете врач записал имя и фамилию Пингвина, а потом спросил и кличку. Кабинет был весь белый, весь чистый, если не считать кучки старых яблочных огрызков, сметенных в угол и накрытых бумажкой. Врач выглядел усталым и лениво жевал розовую пластинку имитатора вкуса, время от времени вынимая ее изо рта.
– Пингвин, – ответил Пингвин.
– Врач откинулся на спинку кресла и захохотал.
– Точно, похож! – сказал он, успокоившись. – Я так тебя и буду называть. Я же невропатолог. Сюда в кабинет приходят люди нервные, и им нравится, когда их зовут по-простому, по дружески. Как у тебя с сексуальной ориентацией?
– Как у всех, – ответил Пингвин.
– У всех по-разному. Особенно в этом кабинете. – Врач снова рассмеялся удачной шутке. Пингвин не улыбнулся, и врач оборвал смех на самой высокой ноте, почти на визге. – Ну ладно. Говори свои проблемы.
Пингвин прекрасно знал, что с невропатологом нужно говорить осторожно. Проблема в том, что после того, как нейтринный сканер направлял тебя к специалисту, уйти было невозможно: твоя фамилия уже была внесена в списки. Человек, направленный, например, к невропатологу, и отказавшийся к нему пойти, неминуемо вызвал бы подозрение. А от подозрения недалеко и до службы стандартизации, которая имеет право посылать на принудительное лечение. Но к стандартизаторам можно было попасть и от невропатолога – если будешь неправильно отвечать на вопросы. Поэтому Пингвин решил не рассказывать много, только немножко, только в общих чертах.
– В общих чертах, – начал он, – со мной что-то творится. Болит голова. Плохое настроение. Друзья меня не узнают и не понимают. Говорят, что я стал другим. Даже моя собака на меня рычит. Никогда такого не было. Я все время чего-то боюсь, но не пойму чего. Кажется, я вообще разучился смеяться. Меня не смешит даже триста третья серия.
– Неужели? – удивился врач и хихикнул. – А помнишь, когда буржуй подходит к хилому умнику? Не помнишь?
– Помню, – сказал Пингвин, – но мне все время как-то тоскливо, не до этого.
– Переспи с хорошей бабой, – сказал врач, – или сразу с двумя. Ты с кем спишь?
– С кем попало. То густо, то пусто.
– Вот в этом и дело. Все нервные проблемы, они на сексуальной почве. Если есть проблемы в постели, могу выписать бормотун. У меня дешевле всех, всего девяносто уешек.
Бормотун представлял собой миниатюрное устройство, которое само нашептывало на ушко возбуждающие слова. Причем выбирало именно те слова, которые лучше всего действовали в данный момент. Чтобы правильно угадывать, бормотун считывал майнд-потенциалы с мозга хозяина. В основном бормотунами пользовались женщины. Но хороший бормотун стоил гораздо больше, чем девяносто уешек. За девяносто можно было купить лишь подделку.
– Пьешь много? – спросил доктор.
– Умеренно.
– Молодец. Умеренно не вредно. В клептомании не замечен? То есть, не воруешь?
– Не ворую.
– Воровать можно, нельзя попадаться, – сказал врач. – Вот у меня кто-то постоянно спирает ручки со стола. Подозреваю, что это один и тот же человек. Но ты, конечно, не признаешься. Ручка есть? Хочу выписать рецепт.
Пингвин дал ему ручку, и врач внимательно рассмотрел ее, удостоверился, что видит ее в первый раз, и выписал рецепт. Ручка была совсем старая, обыкновенная. Сейчас вошли в моду самописки, умеющие писать под диктовку голоса.
– Будешь пить три раза в день. Это антидепрессант. Довольно мягкий. Не запивай ничем крепче пива. И найти себе, с кем спать. Это точно поможет. Я тебе это обещаю.
Возьми молоток и ударь. Может быть, дело именно в этом. Может быть, это и поможет. Он шел по городу, но это был не его город. Он шел по улице, но это была не его улица. Он слышал голоса людей, но эти люди говорили на чужом языке. Ему хотелось побежать, но он не мог, он знал, что за бегущим всегда кто-то гонится. Ему казалось, что он попал в пространство слишком многих измерений: каждый звук вызывал к жизни фонтаны звуков, каждое слово – водопад других слов, каждая мысль разворачивалась в бесконечность как фантастический пожарный шланг. Он остановился и задумался над этим. Потом задумался над тем, что научился думать. Он никогда не думал раньше, во всяком случае, в той форме, как сейчас. Мысль будто собирала один большой дом из тысяч и тысяч кирпичиков. Точность и быстрота этого процесса были поразительны. Он оглянулся вокруг себя и увидел, что за каждой мелочью стоит множество причин, и он увидел эти причины, увидел следствия, увидел фантастические арочные конструкции прочнейших логический связей, встающие над предметами, вещами и людьми как прозрачные радуги, а над этими арками – другие, третьи, и так в беспредельность, где, может быть, обитал бог или некое равнодушное существо, порой надевающее его маску.
Так, – подумал Алекс, с трудом преодолевая весь этот мозговой шум, – эта маленькая штучка что-то сделала с моим мозгом. Что-то поломала, остальное неправильно настроила. Инсталировала чужую программу, или что-то вроде. Она заставила меня думать неправильно. Так, как думаю я, не думает ни один человек на этой планете. Вместо человеческого мозга в моей башке теперь какой-то марсианский. Для Земли он не годится. Постараемся, чтобы об этом никто не узнал. А может быть, я привыкну?
С этим пора было кончать. Может быть, простой удар молотком и не поможет, но это годится как первый шаг. Сейчас он был уверен, что сошел с ума, если считать умом то, что имелось в его голове до сих пор. Но, с другой стороны, то, что было в голове раньше, умом назвать никак нельзя, скорее наоборот, так что получалось, что он на самом деле сошел с безумия, если такое вообще возможно. Еще пять минут назад каждая проблема имела всего одно правильное решение, теперь верных решений оказалось множество, и каждое из них было верно иначе. Он не знал, считать это умом или безумием, или тем и другим одновременно, но он хорошо знал то, что виной всему светящийся предмет, величиной и формой напоминающий фасолину. Этот предмет нужно будет уничтожить.
Скорее всего эта штука до сих пор накрыта газетой, – думал он. – Не стоит поднимать газету и смотреть: предмет имеет сильную гипнотическую силу. Но можно нащупать фасолинку под бумагой, поднять молоток и ударить по нужному месту. Потом смести осколки и выбросить.
Он шел по улице задумавшись, прорабатывая в уме варианты, чего раньше за ним никогда не водилось: он привык сначала делать, а потом уже думать, если что-нибудь вышло не так. Его апатичная мысль никогда до сегодняшнего дня не заглядывала вперед. Он шел по улице, наклонив голову к земле и даже не отвечал на приветствия. Он подошел к своему дому, подождал скоростной лифт (дважды обрывался за последний год – шесть человеческих жертв) и поднялся на шестьдесят четвертый этаж. Вот мы и дома. Квартира двенадцать тысяч пятьсот тридцать семь.
Он приложил ключ к лазерному замку и услышал как с той стороны Ройс подбежал к двери, встречая хозяина. Он открыл дверь, и огромное черное тело с ревом бросилось ему на грудь. Пес вцепился в лицо, но только потому, что хозяин успел наклонить голову – Ройс собирался вцепиться в горло.
Глава третья: Стандартизатор.
В двадцатом веке бурный рост промышленного производства породил множество новых, ранее немыслимых, профессий. Например, менеджер по рекламе. Или распускатель слухов, положительных о своей фирме и отрицательных о фирме-конкуренте. Но в двадцатом веке еще не было профессии стандартизатора, в современном понимании. Стандартизаторов не было еще и в первой половине двадцать первого, хотя нужна в них уже имелась, и значительная. Со временем стало ясно, что профессия стандартизатора так же необходима, как профессия милиционера или дворника. И даже больше, потому что дворников можно заменить роботами-уборщиками, некоторых милиционеров – следящими устройствами, громкоговорителями или ящиками для собирания мзды. Зато стандартизатора не заменишь никем.
Лора работала стандартизатором. Точнее младшим исполнительным сотрудником службы стандартизации. В тот день с самого утра она инспектировала школу, отбирая одаренных детей, чтобы образовать из них исправительную группу. Одаренных, к счастью, оказалось совсем немного. Всего семь человек на восемьдесят два класса. Всего семь человек с явными признаками одаренности. С каждым годом таких становилось меньше, и это радовало. Причем двое из семи регулярно принимали наркотики, это несомненно.
Отбор и отсев детей был одной из важных, ответственных, но утомительных обязанностей стандартизатора. Дети контролировались с начала и до конца учебного года. Отметки, отзывы учителей, отчеты о количестве драк и разбитых лампочек, доносы друзей – все принималось во внимание и сразу же вносилось в компьютер. К концу первого года наблюдения компьютер довольно точно определял группу риска. Наиболее опасными считались таланты в области литературы и искусства, наименее – в области математики. Политические таланты и таланты к общественной деятельности считались условно безопасными. В течение второго года наблюдения специальный инспектор вел группу одаренных детей, помогая, по мере возможности, каждому ребенку избавиться от тяжкого бремени одаренности. Детям демонстрировали кассеты со смешными сериалами, разучивали с ними веселые приколы, учили их отдыхать, расслабляться, веселиться, тереться на тусовках и отключаться. А также колоситься под попсовую музыку. Известно ведь, что нестандартный ребенок всего этого не умеет. Нестандартный, он ведь вечно глядит на жизнь будто испуганная мышка пялится на изобилие сыра на столе. Так вот же твой сыр, бери и ешь! Известно, что многие нестандартные этому довольно легко обучаются. Известно также, что есть неисправимо нестандартные дети, которые этого не могут, да еще и не хотят.
В течение второго года наблюдения группа нестандартных обычно сокращалась втрое: большинство талантливых детишек начинали, как и положено детям, гулять по улицам, играть в футбол с приятелями, сосать из бутыли в подъезде, писать слова на стенах и переставали чересчур сильно стараться при выполнении заданий. К сожалению, всегда оставались такие, на которых не подействовали мягкие лечебные и воспитательные меры. Таких приходилось отправлять в специнтернаты для одаренных детей, чтобы там принудительно перевоспитывать.
Итак, с утра Лора оформляла документы на семерых одаренных детишек, которые отправятся в специнтернат. Шесть из семи были девочками, и это очень хорошо, потому что женская одаренность гораздо менее опасна для общества: девочки обычно теряют все признаки одаренности после того как выйдут замуж и нарожают детей. Тут все зависит от количества детей. Чем больше детей, тем быстрее исчезает нестандартность. История человечества не знает ни одной талантливой женщины, которая бы имела бы троих или больше детей. Зато знает множество несчастных, рано овдовевших, незамужних и бездетных. Семейное счастье быстро распрямляет извилины и все ставит по своим местам.
Закончив с детьми, Лора позавтракала в кафе (отвратительно теплое пиво), потом просмотрела список звонков. Микрокомпьютер сам обрабатывал и сортировал звонки, определяя информативные доносы в отдельную рабочую папку. Сегодня такой донос был только один: о человеке, которого чуть было не загрызла собственная собака.
Лора почитала данные, пытаясь, как она делала всегда, заранее представить себе подозреваемого. Работает в кафе помощником повара. Образование среднее, и то хорошо. Увлечения отсутствуют. Спортом не занимается. Несколько раз участвовал в драках. Имеет много друзей. Склонен к обману и мелкому жульничеству – это из характеристики с прошлого места работы. Ага, вот уже и поинтереснее: донос от невропатолога. Да, да, да, знакомая картинка. Семь доносов от друзей: все семеро озабочены его состоянием. Задумывается, угрюм, отвечает невпопад, говорит странные вещи. Соседи подтверждают. Но все это еще ни о чем не говорит. Чтобы судить уверено, нужно вначале поговорить с человеком лично. Подозреваемые обычно избегают личных контактов со стандартизатором, но в этот случае все будет просто: клиент лежит в одном из отделений шестой неотложки.
Алекса доставили в шестую неотложку. К счастью, соседи вовремя отпугнули собаку, вылив на нее ведро побелки с купоросом (у соседей был летний ремонт). Глаза остались целы, но левый удалили по ошибке, так как хирург во время операции был чем-то расстроен, совсем не в себе. Два дня Алекс пролежал без глаза, истекая потом и холодной яростью, прежде чем ошибку заметили. Говорить он пока не мог. Вместо глаза пришлось вставлять паршивый биопротез. Протез выглядел и видел немногим хуже, чем натуральный орган, но требовал регулярной подзарядки. Поэтому в височную кость вставили старенькую квантовую батарею. Все это было самых дешевых моделей, потому что на дорогие Алекс денег не имел. Чем более бесплатна медицина, тем больше приходится платить за каждую мелочь – истина, известная всем и каждому еще со времен царя гороха. Ходить Алекс пока не мог, и злющие санитарки ждали, пока ему станет совсем невтерпеж, чтобы побольше содрать за туалетную утку.
Несмотря на все эти мерзости, шестая считалась хорошей больницей. Хотя бы потому, что здесь каждому поступившему бесплатно делали страховую запись личности на диск. В случае смерти личность удавалось восстановить в донорском теле (если клиент мог позволить себе его купить), или хотя бы поместить ее в компактное кибер-пространство, до лучших времен. Маразматикам здесь делали бесплатную еженедельную подкачку майнд-энергии. В палатах разрешалось просматривать лицензионные диско-жизни, с уплотнением времени до двухсот тысяч. А самым богатым вшивали супервайзер здоровья, микроприборчик, который самостоятельно следил за состоянием всех систем организма и, если нужно, производил текущую отладку.
Лора работала стандартизатором. Точнее младшим исполнительным сотрудником службы стандартизации. В тот день с самого утра она инспектировала школу, отбирая одаренных детей, чтобы образовать из них исправительную группу. Одаренных, к счастью, оказалось совсем немного. Всего семь человек на восемьдесят два класса. Всего семь человек с явными признаками одаренности. С каждым годом таких становилось меньше, и это радовало. Причем двое из семи регулярно принимали наркотики, это несомненно.
Отбор и отсев детей был одной из важных, ответственных, но утомительных обязанностей стандартизатора. Дети контролировались с начала и до конца учебного года. Отметки, отзывы учителей, отчеты о количестве драк и разбитых лампочек, доносы друзей – все принималось во внимание и сразу же вносилось в компьютер. К концу первого года наблюдения компьютер довольно точно определял группу риска. Наиболее опасными считались таланты в области литературы и искусства, наименее – в области математики. Политические таланты и таланты к общественной деятельности считались условно безопасными. В течение второго года наблюдения специальный инспектор вел группу одаренных детей, помогая, по мере возможности, каждому ребенку избавиться от тяжкого бремени одаренности. Детям демонстрировали кассеты со смешными сериалами, разучивали с ними веселые приколы, учили их отдыхать, расслабляться, веселиться, тереться на тусовках и отключаться. А также колоситься под попсовую музыку. Известно ведь, что нестандартный ребенок всего этого не умеет. Нестандартный, он ведь вечно глядит на жизнь будто испуганная мышка пялится на изобилие сыра на столе. Так вот же твой сыр, бери и ешь! Известно, что многие нестандартные этому довольно легко обучаются. Известно также, что есть неисправимо нестандартные дети, которые этого не могут, да еще и не хотят.
В течение второго года наблюдения группа нестандартных обычно сокращалась втрое: большинство талантливых детишек начинали, как и положено детям, гулять по улицам, играть в футбол с приятелями, сосать из бутыли в подъезде, писать слова на стенах и переставали чересчур сильно стараться при выполнении заданий. К сожалению, всегда оставались такие, на которых не подействовали мягкие лечебные и воспитательные меры. Таких приходилось отправлять в специнтернаты для одаренных детей, чтобы там принудительно перевоспитывать.
Итак, с утра Лора оформляла документы на семерых одаренных детишек, которые отправятся в специнтернат. Шесть из семи были девочками, и это очень хорошо, потому что женская одаренность гораздо менее опасна для общества: девочки обычно теряют все признаки одаренности после того как выйдут замуж и нарожают детей. Тут все зависит от количества детей. Чем больше детей, тем быстрее исчезает нестандартность. История человечества не знает ни одной талантливой женщины, которая бы имела бы троих или больше детей. Зато знает множество несчастных, рано овдовевших, незамужних и бездетных. Семейное счастье быстро распрямляет извилины и все ставит по своим местам.
Закончив с детьми, Лора позавтракала в кафе (отвратительно теплое пиво), потом просмотрела список звонков. Микрокомпьютер сам обрабатывал и сортировал звонки, определяя информативные доносы в отдельную рабочую папку. Сегодня такой донос был только один: о человеке, которого чуть было не загрызла собственная собака.
Лора почитала данные, пытаясь, как она делала всегда, заранее представить себе подозреваемого. Работает в кафе помощником повара. Образование среднее, и то хорошо. Увлечения отсутствуют. Спортом не занимается. Несколько раз участвовал в драках. Имеет много друзей. Склонен к обману и мелкому жульничеству – это из характеристики с прошлого места работы. Ага, вот уже и поинтереснее: донос от невропатолога. Да, да, да, знакомая картинка. Семь доносов от друзей: все семеро озабочены его состоянием. Задумывается, угрюм, отвечает невпопад, говорит странные вещи. Соседи подтверждают. Но все это еще ни о чем не говорит. Чтобы судить уверено, нужно вначале поговорить с человеком лично. Подозреваемые обычно избегают личных контактов со стандартизатором, но в этот случае все будет просто: клиент лежит в одном из отделений шестой неотложки.
Алекса доставили в шестую неотложку. К счастью, соседи вовремя отпугнули собаку, вылив на нее ведро побелки с купоросом (у соседей был летний ремонт). Глаза остались целы, но левый удалили по ошибке, так как хирург во время операции был чем-то расстроен, совсем не в себе. Два дня Алекс пролежал без глаза, истекая потом и холодной яростью, прежде чем ошибку заметили. Говорить он пока не мог. Вместо глаза пришлось вставлять паршивый биопротез. Протез выглядел и видел немногим хуже, чем натуральный орган, но требовал регулярной подзарядки. Поэтому в височную кость вставили старенькую квантовую батарею. Все это было самых дешевых моделей, потому что на дорогие Алекс денег не имел. Чем более бесплатна медицина, тем больше приходится платить за каждую мелочь – истина, известная всем и каждому еще со времен царя гороха. Ходить Алекс пока не мог, и злющие санитарки ждали, пока ему станет совсем невтерпеж, чтобы побольше содрать за туалетную утку.
Несмотря на все эти мерзости, шестая считалась хорошей больницей. Хотя бы потому, что здесь каждому поступившему бесплатно делали страховую запись личности на диск. В случае смерти личность удавалось восстановить в донорском теле (если клиент мог позволить себе его купить), или хотя бы поместить ее в компактное кибер-пространство, до лучших времен. Маразматикам здесь делали бесплатную еженедельную подкачку майнд-энергии. В палатах разрешалось просматривать лицензионные диско-жизни, с уплотнением времени до двухсот тысяч. А самым богатым вшивали супервайзер здоровья, микроприборчик, который самостоятельно следил за состоянием всех систем организма и, если нужно, производил текущую отладку.