Страница:
Теперь его доля в сорок три процента акций превратилась в петлю на шее. Его держали на привязи. Он не мог ни уйти, хлопнув дверью, ни проявить какую-либо инициативу. Ему нужен был контрольный пакет. Все или ничего. Майлз тяжко вздохнул. Ему, как, наверное, никому другому на свете, было плохо без Ричарда.
Дверь в кабинет была плотно закрыта, никто не заглядывал, не подсматривал. Как Майлз ценил тишину и уединенность этой комнаты! Стены были с двойной изоляцией, что улучшало акустику помещения, где Ричард мог часами слушать свои оперы, чаще всего «Травиату», работая над бумагами, изучая предложения, делая аккуратные пометки на полях. Он – единственный из всех, с кем Майлзу доводилось встречаться, – никогда не повышал голос.
«Если приходится чего-то добиваться криком, значит, добиваться этого не имеет смысла», – всегда говорил Ричард. Майлз впитывал в себя любое слово, даже случайно оброненное Ричардом, и это шло на пользу им обоим.
Как Клио и Ричард нашли друг друга? Несмотря на свое преклонение перед его умом и обаянием, а также долгие годы, проведенные в тесном общении, Майлз всегда имел смутное представление о Клио и о единственном ребенке четы Пратт, Джастине Хеншоу. Майлз ни разу не встречался с Джастином, но он видел на письменном столе Ричарда помещенную в серебряную рамку фотографию улыбающегося краснощекого светловолосого мальчика за штурвалом небольшой парусной лодки. «Озеро Агаван. 1988» – было написано внизу.
Снимок был сделан незадолго до несчастного случая, приведшего к гибели Джастина. Адлеры перевели тогда значительную сумму в фонд, учрежденный в его память, но именно Пенни, а не Майлз своей рукой писала записку с выражением соболезнования. Он внушил себе, что она лучше разбирается в светском протоколе, но, оглядываясь назад в прошлое, был вынужден признать, что причиной его неспособности подобрать искренние сочувственные слова была иррациональная ненависть к Джастину, исходящая, пожалуй, от чувства ревности. Джастин был родным сыном Ричарда, плоть от плоти его. Несмотря на заинтересованность Ричарда в профессиональных достижениях Майлза, их отношения никогда не превратятся в родственные.
Клио оставалась для Майлза загадкой, но он не предпринимал существенных усилий, чтобы узнать ее поближе, и едва обращал на нее внимание, когда она перед обеденным перерывом появлялась в офисе и забирала Ричарда на ленч.
Адлеры постоянно виделись с Праттами на благотворительных мероприятиях. Их список был одинаков для той и другой супружеской четы, как, впрочем, и для всех подобных пар с примерно одним и тем же уровнем доходов. Столкнувшись, они раскланивались, в лучшем случае происходил обмен любезностями, и затем они растворялись в толпе. Впрочем, Клио удавалось как-то выделяться среди прочих богатых замужних женщин. Времени она зря не теряла, вероятно, стараясь ради мужа привлечь через себя к нему и к его компании интерес со стороны влиятельных политиков, чиновников и потенциальных инвесторов.
Майлзу было ясно, что Клио уже не сдвинуть с занятой ею позиции относительно «Продакт-Кемикал». Она все обдумала, приняла решение, и переубеждать ее бесполезно. К тому же, как бы ни были высоки ставки, суть была не в этом проекте. Из-за него не стоило драться насмерть. Ни одна сделка того не стоит.
В основе конфликта лежало стремление Майлза изменить соотношение долей в уставном капитале компании в свою пользу. Количество акций, которое имелось у него на руках, обрекало его всегда оставаться в меньшинстве, когда решался вопрос, куда вкладывать деньги. Он мог возражать или соглашаться, все равно это не влияло на результат. Положение идиотское, тягостное и для него лично – унизительное. Он нуждался в рычаге, в инструменте, способном оказать такое воздействие на Клио и Ричарда, что у них не будет иного выбора, как продать ему восемь процентов акций «Пратт Кэпитал», а это даст ему желанную свободу принятия решений, которую, по его мнению, он давно заслужил. Просто за деньги эти акции купить не удалось. Несколько раз Майлз пытался это сделать, предлагая за каждую акцию даже больше разумной цены. Хотя Ричард, по всей видимости, склонялся к тому, чтобы сбагрить компанию с рук, Клио дурой не была. Она чувствовала подоплеку всех хитроумных заходов Майлза и крепко держалась за власть. Ее желание занимать командные высоты было ничуть не слабее, чем у него.
Что же, помимо звонкой монеты, твердой американской валюты, основы современного миропорядка, может подтолкнуть ее к сдаче позиций? Об этом и размышлял сейчас Майлз, глядя сверху на нежно-зеленую листву в Центральном парке.
Разве не у всех есть свои секреты, делающие людей уязвимыми и податливыми при малейшей угрозе выставить их на обозрение? Опасные тайны прошлого, запрятанные глубоко и, казалось, надежно. Чем можно задеть Клио, не угрожая прямо, ибо он никогда не опустится до открытого шантажа. Что можно найти, если покопаться поглубже в самой Клио и вокруг нее? Ведь и в его собственных запертых подвалах собрано многое, что он предпочел бы оградить от чужого взгляда, – вещи, иногда более, иногда менее важные, но одинаково требующие неусыпного надзора.
Майлз сжульничал раз на экзамене по экономике на втором курсе университета Брауна. Он настоял, чтобы девушка, ревностная католичка, случайно забеременевшая от него, сделала аборт, хотя, впрочем, позже он выяснил, что беременность свою она спланировала заранее, чтобы вынудить его сделать ей предложение. Была еще в его прошлом маленькая сестренка Ребекка. Он не мог тогда предвидеть, что с ней случится беда, но все равно чувствовал себя виноватым.
У Клио тоже должно быть что-то…
Майлз нажал на кнопку внутренней связи.
– Белл, ты не могла бы зайти ко мне?
– Разумеется, мистер Адлер.
После четырнадцати лет постоянного общения разве она не могла называть его Майлзом? Хотя он ничего не имел против соблюдения субординации, на которой всегда настаивал Ричард, однако привычки старой сторожевой собаки, какой и была Белл, вызывали в нем все нарастающее раздражение. Майлз едва удержался, чтобы не утопить повторно кнопку в столе и объяснить ей, что ему не по душе такое формальное обращение. Но разговор все равно пройдет впустую. Она поблагодарит его, но будет вести себя как прежде.
Мгновение спустя дверь отворилась и в кабинет вошла Аннабель Кэбот, хорошо сохранившаяся дама лет под шестьдесят в облегающей юбке из коричневого твида, в кремовой блузке под горло, с золотой брошкой, приколотой слева на груди, с подобранными под брошку серьгами в ушах, в замшевых туфлях на высоком каблуке. Белл была красивой женщиной.
– Чем могу помочь, мистер Адлер? Ее дикция была великолепной.
– Скажи, Белл, в кабинете Ричарда есть какая-либо информация о Клио?
Она выглядела озадаченной.
– Какого рода информация?
Майлз собрался с духом, и речь его потекла как по маслу:
– На день рождения Клио мы с Пенни придумали в качестве сюрприза устроить прием. Мы все знаем, что ей приходится тяжко в последнее время. Она заслужила праздник. Однако я вдруг понял, что не имею почти никакой информации о ее детстве, откуда она родом – информации, которая могла бы помочь нам составить программу вечера. Я бы мог спросить Ричарда, но, как ты понимаешь, говорить с ним по телефону трудно, и при этом нельзя обращаться к помощи Клио.
– Ее день рождения в октябре.
– Я знаю, – солгал Майлз.
У Белл в голове хранился перечень всех важных для сотрудников дат. День рождения Клио Пратт был там, разумеется, отмечен.
– До октября еще далеко, но мы должны готовиться уже сейчас. Я не представляю, сколько потребуется времени на организацию.
– Я уверена, что она будет довольна.
– А я думаю, что она еще больше будет довольна, если мы действительно сможем внести в праздничное шоу что-то очень близкое ей, теплое, трогательное, возможно, что-то связанное с ее биографией. Мы не хотим, чтобы это был рядовой прием в главном зале «Уолдорфа». Может быть, все-таки у Ричарда имеются материалы, которые я смог бы использовать.
Белл наморщила лоб и задумалась. Вот что Майлзу никогда не удавалось, так это читать ее мысли.
– Конечно, мистер Пратт держит некоторые личные документы в своем офисе, но там нет ничего такого, что могло бы вам помочь в организации праздника.
– Я думаю, мне легче судить, что может пригодиться, а что нет.
Майлз тут же пожалел, что подобные слова сорвались у него с языка. Белл ревностно охраняла вверенную ей территорию, а уж тем более то, что как-то касалось ее босса, но отступать было поздно. Он являлся ее непосредственным начальником и решил ей об этом напомнить, если она забыла.
– Где эти материалы?
– Сэр, при всем уважении к вам я все-таки должна заявить, что это личные документы мистера Пратта. Я не вижу никакой возможности дать их вам без его разрешения.
Майлз воочию мог наблюдать, как раздражение проступает сквозь оболочку ее профессиональной вежливости. Самое последнее дело, если он пробудит в ней какие-то подозрения.
– Пожалуй, ты права, Белл. Мне лучше прибегнуть к собственной фантазии.
– Хорошая идея.
Майлз уткнулся взглядом в лежащий перед ним блокнот. Он надеялся, что Белл на расстоянии не заметит, что страница исчеркана бессмысленными линиями и кружками.
– Это все, мистер Адлер?
– В общем, да. Впрочем, ты можешь оказать мне еще одну услугу. Мне надо кое-что купить для Пенни. Сегодня у нас нечто вроде памятной даты. – Он молил бога, чтобы она не поинтересовалась, какой. – А я целиком в делах… Не смогла бы ты кое-что приобрести для меня?
– Скажите, что?
– О, право, не знаю… что-нибудь от Тиффани. Пенни обожает маленькие шкатулочки.
– Сколько вы намерены потратить?
– Это неважно. Лишь бы вещица была симпатичной.
– Хотелось бы знать конкретнее, – уточнила Белл.
– Хорошо. Тогда, скажем, в разумных пределах. Белл улыбнулась. У Майлза на сердце полегчало.
– У меня не будет других срочных поручений в ближайшее время, так что можешь отправиться прямо сейчас.
Она направилась к выходу.
– Спасибо тебе, Белл.
Когда дверь за ней бесшумно закрылась, он выждал несколько минут, чтобы Белл собралась и покинула офис. Затем осторожно приоткрыл дверь. Белл ушла.
Времени у Майлза было немного.
Белл держала ключ от офиса Ричарда в верхнем ящике стола. Майлз вставил ключ в замок, повернул его и потянул за массивную медную ручку. Восьмифутовая дверь из черного дерева открылась, и Майлз проник в помещение, по обстановке и размерам еще более впечатляющее, чем его кабинет. Расположенное в угловой части здания, воздвигнутого в пятидесятые годы, оно имело две прозрачные стены, и отсюда открывался панорамный вид на весь Центральный парк и район Пятой авеню.
Письменный стол Ричарда из палисандрового дерева, отполированного до слепящего глаза сияния, был не меньше десяти футов в длину. С правой стороны стола возвышалось некое подобие алтаря с целым иконостасом обрамленных в серебро фотографий. Здесь был и снимок юного Джастина на озере, фото Блэр в наряде дебютантки на светском балу, сплошь окутанной белым тюлем, фотография коленопреклоненной Фрэнсис с двумя ласкающимися к ней симпатичными собачками и несколько изображений Клио, включая свадебный снимок. Клио выглядела настоящей красавицей. Ее пышные волосы каскадом падали на гладкие плечи.
Слева от стола был обустроен уютный уголок с оттоманкой у стены, завешанной персидским ковром, с двумя удобными креслами, передвижным столиком с серебряным подносом и хрустальным графином, наполненным виски в комплекте с двумя высокими бокалами. Это было именно то место, где делались реальные дела. Заключение сделки завершалось тостом за удачу и пожатием руки измотанного до предела и выпотрошенного, как свежепойманная рыба на кухонном столе, но вздохнувшего с облегчением посетителя.
Майлз шарил взглядом по предметам обстановки, занимающей часть пространства огромного кабинета. Где предпочел бы Ричард держать личные документы? Самым подходящим местом было сооружение на письменном столе, напоминающее алтарь, с запертой дверцей в основании. Ключик от дверцы Майлз обнаружил за свадебной фотографией Клио.
«Как символично, – мысленно отметил он. – Супруга – хранительница ключа».
Замочек слегка щелкнул. За отворившейся дверцей взору открылись ящички с пачками бумаг, разложенными в алфавитном порядке, а под ними стопки деловых документов. Все содержимое ящиков касалось только работы во время последнего года активной деятельности Ричарда. Будь у Майлза в распоряжении больше времени, он бы не преминул изучить эти записи, и извлек бы для себя немалую пользу. Имея такого учителя, как Ричард Пратт, он всегда старался быть примерным учеником. Но каждая минута была на счету.
Он жутко торопился, пальцы его дрожали, однако он был предельно сконцентрирован на поиске и не пропускал ничего.
Он извлек из ящика три папки, раскрыл и начал просматривать их содержимое. Каждая папка была надписана: «Клио Хеншоу». Одна из них была гораздо потрепаннее, чем другие. Ричард, видимо, приступил к сбору документации еще до свадьбы и поэтому использовал девичью фамилию будущей супруги.
Просмотр первой папки отнял немало времени. Квитанции банковских переводов, оплаченные счета, расписки. Банальные финансовые бумаги, свидетельствующие о том, как богатый мужчина проявлял щедрость по отношению к своей второй, и явно обожаемой, супруге. Паника охватила Майлза. Успеть изучить с должным вниманием каждую папку было немыслимо. Повинуясь неведомому импульсу, он нарушил очередность и сразу взялся за нижнюю, наиболее потрепанную папку.
Мимолетный взгляд на содержимое обнаружил информацию медицинского характера – полисы, старые рецепты, карточки с именами врачей. Воображаемый будильник в мозгу Майлза тревожно зазвенел. Он почти исчерпал лимит отпущенного ему времени. Ничего не оставалось, как сунуть папку под пиджак, задвинуть обратно ящик, запереть дверцу, положить ключ на место, закрыть кабинет, возвратить ключ от кабинета туда, откуда он его взял, и стремительно прошмыгнуть назад в свою обитель.
Майлз дернулся, словно в судороге, от телефонного звонка.
– Это ты, дорогой? – услышал он нежный голосок Пенни. – Я звоню в неподходящий момент? Прости, если так.
Словно застигнутый всевидящим оком, он инстинктивно прикрыл только что выложенную им на стол папку каким-то первым попавшимся ему под руку бланком.
– Нет-нет, все в порядке.
– Мне позвонили насчет той лекции в Барнарде. Ты помнишь? Она состоится. Мы с Салли решили пойти.
– Отлично.
– Тебе придется самому заказать ужин. Я оставлю меню «Чайна-Гарден» у телефона на кухне.
– О'кей.
Она помолчала. Он слышал ее дыхание.
– Может, мне остаться дома?
– Нет-нет. Не стоит менять свои планы. Желаю тебе приятно провести время.
– Ты нормально себя чувствуешь? Ее вопрос почему-то задел его.
– Да, – твердо заявил он.
В трубке раздался звук поцелуя, затем трубка была повешена. Он положил свою. Теперь он мог заняться папкой. Раскрыв ее, Майлз сразу обратил внимание на то, что не было замечено им второпях в кабинете Ричарда. В папку был вложен отдельный, пожелтевший от времени конверт, на котором крупными буквами было написано: «Кэтрин Хеншоу».
Стараясь не думать о том, что он совершает, Майлз достал из незаклеенного конверта пачку листков и принялся за чтение.
Четверг, 28 мая
Дверь в кабинет была плотно закрыта, никто не заглядывал, не подсматривал. Как Майлз ценил тишину и уединенность этой комнаты! Стены были с двойной изоляцией, что улучшало акустику помещения, где Ричард мог часами слушать свои оперы, чаще всего «Травиату», работая над бумагами, изучая предложения, делая аккуратные пометки на полях. Он – единственный из всех, с кем Майлзу доводилось встречаться, – никогда не повышал голос.
«Если приходится чего-то добиваться криком, значит, добиваться этого не имеет смысла», – всегда говорил Ричард. Майлз впитывал в себя любое слово, даже случайно оброненное Ричардом, и это шло на пользу им обоим.
Как Клио и Ричард нашли друг друга? Несмотря на свое преклонение перед его умом и обаянием, а также долгие годы, проведенные в тесном общении, Майлз всегда имел смутное представление о Клио и о единственном ребенке четы Пратт, Джастине Хеншоу. Майлз ни разу не встречался с Джастином, но он видел на письменном столе Ричарда помещенную в серебряную рамку фотографию улыбающегося краснощекого светловолосого мальчика за штурвалом небольшой парусной лодки. «Озеро Агаван. 1988» – было написано внизу.
Снимок был сделан незадолго до несчастного случая, приведшего к гибели Джастина. Адлеры перевели тогда значительную сумму в фонд, учрежденный в его память, но именно Пенни, а не Майлз своей рукой писала записку с выражением соболезнования. Он внушил себе, что она лучше разбирается в светском протоколе, но, оглядываясь назад в прошлое, был вынужден признать, что причиной его неспособности подобрать искренние сочувственные слова была иррациональная ненависть к Джастину, исходящая, пожалуй, от чувства ревности. Джастин был родным сыном Ричарда, плоть от плоти его. Несмотря на заинтересованность Ричарда в профессиональных достижениях Майлза, их отношения никогда не превратятся в родственные.
Клио оставалась для Майлза загадкой, но он не предпринимал существенных усилий, чтобы узнать ее поближе, и едва обращал на нее внимание, когда она перед обеденным перерывом появлялась в офисе и забирала Ричарда на ленч.
Адлеры постоянно виделись с Праттами на благотворительных мероприятиях. Их список был одинаков для той и другой супружеской четы, как, впрочем, и для всех подобных пар с примерно одним и тем же уровнем доходов. Столкнувшись, они раскланивались, в лучшем случае происходил обмен любезностями, и затем они растворялись в толпе. Впрочем, Клио удавалось как-то выделяться среди прочих богатых замужних женщин. Времени она зря не теряла, вероятно, стараясь ради мужа привлечь через себя к нему и к его компании интерес со стороны влиятельных политиков, чиновников и потенциальных инвесторов.
Майлзу было ясно, что Клио уже не сдвинуть с занятой ею позиции относительно «Продакт-Кемикал». Она все обдумала, приняла решение, и переубеждать ее бесполезно. К тому же, как бы ни были высоки ставки, суть была не в этом проекте. Из-за него не стоило драться насмерть. Ни одна сделка того не стоит.
В основе конфликта лежало стремление Майлза изменить соотношение долей в уставном капитале компании в свою пользу. Количество акций, которое имелось у него на руках, обрекало его всегда оставаться в меньшинстве, когда решался вопрос, куда вкладывать деньги. Он мог возражать или соглашаться, все равно это не влияло на результат. Положение идиотское, тягостное и для него лично – унизительное. Он нуждался в рычаге, в инструменте, способном оказать такое воздействие на Клио и Ричарда, что у них не будет иного выбора, как продать ему восемь процентов акций «Пратт Кэпитал», а это даст ему желанную свободу принятия решений, которую, по его мнению, он давно заслужил. Просто за деньги эти акции купить не удалось. Несколько раз Майлз пытался это сделать, предлагая за каждую акцию даже больше разумной цены. Хотя Ричард, по всей видимости, склонялся к тому, чтобы сбагрить компанию с рук, Клио дурой не была. Она чувствовала подоплеку всех хитроумных заходов Майлза и крепко держалась за власть. Ее желание занимать командные высоты было ничуть не слабее, чем у него.
Что же, помимо звонкой монеты, твердой американской валюты, основы современного миропорядка, может подтолкнуть ее к сдаче позиций? Об этом и размышлял сейчас Майлз, глядя сверху на нежно-зеленую листву в Центральном парке.
Разве не у всех есть свои секреты, делающие людей уязвимыми и податливыми при малейшей угрозе выставить их на обозрение? Опасные тайны прошлого, запрятанные глубоко и, казалось, надежно. Чем можно задеть Клио, не угрожая прямо, ибо он никогда не опустится до открытого шантажа. Что можно найти, если покопаться поглубже в самой Клио и вокруг нее? Ведь и в его собственных запертых подвалах собрано многое, что он предпочел бы оградить от чужого взгляда, – вещи, иногда более, иногда менее важные, но одинаково требующие неусыпного надзора.
Майлз сжульничал раз на экзамене по экономике на втором курсе университета Брауна. Он настоял, чтобы девушка, ревностная католичка, случайно забеременевшая от него, сделала аборт, хотя, впрочем, позже он выяснил, что беременность свою она спланировала заранее, чтобы вынудить его сделать ей предложение. Была еще в его прошлом маленькая сестренка Ребекка. Он не мог тогда предвидеть, что с ней случится беда, но все равно чувствовал себя виноватым.
У Клио тоже должно быть что-то…
Майлз нажал на кнопку внутренней связи.
– Белл, ты не могла бы зайти ко мне?
– Разумеется, мистер Адлер.
После четырнадцати лет постоянного общения разве она не могла называть его Майлзом? Хотя он ничего не имел против соблюдения субординации, на которой всегда настаивал Ричард, однако привычки старой сторожевой собаки, какой и была Белл, вызывали в нем все нарастающее раздражение. Майлз едва удержался, чтобы не утопить повторно кнопку в столе и объяснить ей, что ему не по душе такое формальное обращение. Но разговор все равно пройдет впустую. Она поблагодарит его, но будет вести себя как прежде.
Мгновение спустя дверь отворилась и в кабинет вошла Аннабель Кэбот, хорошо сохранившаяся дама лет под шестьдесят в облегающей юбке из коричневого твида, в кремовой блузке под горло, с золотой брошкой, приколотой слева на груди, с подобранными под брошку серьгами в ушах, в замшевых туфлях на высоком каблуке. Белл была красивой женщиной.
– Чем могу помочь, мистер Адлер? Ее дикция была великолепной.
– Скажи, Белл, в кабинете Ричарда есть какая-либо информация о Клио?
Она выглядела озадаченной.
– Какого рода информация?
Майлз собрался с духом, и речь его потекла как по маслу:
– На день рождения Клио мы с Пенни придумали в качестве сюрприза устроить прием. Мы все знаем, что ей приходится тяжко в последнее время. Она заслужила праздник. Однако я вдруг понял, что не имею почти никакой информации о ее детстве, откуда она родом – информации, которая могла бы помочь нам составить программу вечера. Я бы мог спросить Ричарда, но, как ты понимаешь, говорить с ним по телефону трудно, и при этом нельзя обращаться к помощи Клио.
– Ее день рождения в октябре.
– Я знаю, – солгал Майлз.
У Белл в голове хранился перечень всех важных для сотрудников дат. День рождения Клио Пратт был там, разумеется, отмечен.
– До октября еще далеко, но мы должны готовиться уже сейчас. Я не представляю, сколько потребуется времени на организацию.
– Я уверена, что она будет довольна.
– А я думаю, что она еще больше будет довольна, если мы действительно сможем внести в праздничное шоу что-то очень близкое ей, теплое, трогательное, возможно, что-то связанное с ее биографией. Мы не хотим, чтобы это был рядовой прием в главном зале «Уолдорфа». Может быть, все-таки у Ричарда имеются материалы, которые я смог бы использовать.
Белл наморщила лоб и задумалась. Вот что Майлзу никогда не удавалось, так это читать ее мысли.
– Конечно, мистер Пратт держит некоторые личные документы в своем офисе, но там нет ничего такого, что могло бы вам помочь в организации праздника.
– Я думаю, мне легче судить, что может пригодиться, а что нет.
Майлз тут же пожалел, что подобные слова сорвались у него с языка. Белл ревностно охраняла вверенную ей территорию, а уж тем более то, что как-то касалось ее босса, но отступать было поздно. Он являлся ее непосредственным начальником и решил ей об этом напомнить, если она забыла.
– Где эти материалы?
– Сэр, при всем уважении к вам я все-таки должна заявить, что это личные документы мистера Пратта. Я не вижу никакой возможности дать их вам без его разрешения.
Майлз воочию мог наблюдать, как раздражение проступает сквозь оболочку ее профессиональной вежливости. Самое последнее дело, если он пробудит в ней какие-то подозрения.
– Пожалуй, ты права, Белл. Мне лучше прибегнуть к собственной фантазии.
– Хорошая идея.
Майлз уткнулся взглядом в лежащий перед ним блокнот. Он надеялся, что Белл на расстоянии не заметит, что страница исчеркана бессмысленными линиями и кружками.
– Это все, мистер Адлер?
– В общем, да. Впрочем, ты можешь оказать мне еще одну услугу. Мне надо кое-что купить для Пенни. Сегодня у нас нечто вроде памятной даты. – Он молил бога, чтобы она не поинтересовалась, какой. – А я целиком в делах… Не смогла бы ты кое-что приобрести для меня?
– Скажите, что?
– О, право, не знаю… что-нибудь от Тиффани. Пенни обожает маленькие шкатулочки.
– Сколько вы намерены потратить?
– Это неважно. Лишь бы вещица была симпатичной.
– Хотелось бы знать конкретнее, – уточнила Белл.
– Хорошо. Тогда, скажем, в разумных пределах. Белл улыбнулась. У Майлза на сердце полегчало.
– У меня не будет других срочных поручений в ближайшее время, так что можешь отправиться прямо сейчас.
Она направилась к выходу.
– Спасибо тебе, Белл.
Когда дверь за ней бесшумно закрылась, он выждал несколько минут, чтобы Белл собралась и покинула офис. Затем осторожно приоткрыл дверь. Белл ушла.
Времени у Майлза было немного.
Белл держала ключ от офиса Ричарда в верхнем ящике стола. Майлз вставил ключ в замок, повернул его и потянул за массивную медную ручку. Восьмифутовая дверь из черного дерева открылась, и Майлз проник в помещение, по обстановке и размерам еще более впечатляющее, чем его кабинет. Расположенное в угловой части здания, воздвигнутого в пятидесятые годы, оно имело две прозрачные стены, и отсюда открывался панорамный вид на весь Центральный парк и район Пятой авеню.
Письменный стол Ричарда из палисандрового дерева, отполированного до слепящего глаза сияния, был не меньше десяти футов в длину. С правой стороны стола возвышалось некое подобие алтаря с целым иконостасом обрамленных в серебро фотографий. Здесь был и снимок юного Джастина на озере, фото Блэр в наряде дебютантки на светском балу, сплошь окутанной белым тюлем, фотография коленопреклоненной Фрэнсис с двумя ласкающимися к ней симпатичными собачками и несколько изображений Клио, включая свадебный снимок. Клио выглядела настоящей красавицей. Ее пышные волосы каскадом падали на гладкие плечи.
Слева от стола был обустроен уютный уголок с оттоманкой у стены, завешанной персидским ковром, с двумя удобными креслами, передвижным столиком с серебряным подносом и хрустальным графином, наполненным виски в комплекте с двумя высокими бокалами. Это было именно то место, где делались реальные дела. Заключение сделки завершалось тостом за удачу и пожатием руки измотанного до предела и выпотрошенного, как свежепойманная рыба на кухонном столе, но вздохнувшего с облегчением посетителя.
Майлз шарил взглядом по предметам обстановки, занимающей часть пространства огромного кабинета. Где предпочел бы Ричард держать личные документы? Самым подходящим местом было сооружение на письменном столе, напоминающее алтарь, с запертой дверцей в основании. Ключик от дверцы Майлз обнаружил за свадебной фотографией Клио.
«Как символично, – мысленно отметил он. – Супруга – хранительница ключа».
Замочек слегка щелкнул. За отворившейся дверцей взору открылись ящички с пачками бумаг, разложенными в алфавитном порядке, а под ними стопки деловых документов. Все содержимое ящиков касалось только работы во время последнего года активной деятельности Ричарда. Будь у Майлза в распоряжении больше времени, он бы не преминул изучить эти записи, и извлек бы для себя немалую пользу. Имея такого учителя, как Ричард Пратт, он всегда старался быть примерным учеником. Но каждая минута была на счету.
Он жутко торопился, пальцы его дрожали, однако он был предельно сконцентрирован на поиске и не пропускал ничего.
Он извлек из ящика три папки, раскрыл и начал просматривать их содержимое. Каждая папка была надписана: «Клио Хеншоу». Одна из них была гораздо потрепаннее, чем другие. Ричард, видимо, приступил к сбору документации еще до свадьбы и поэтому использовал девичью фамилию будущей супруги.
Просмотр первой папки отнял немало времени. Квитанции банковских переводов, оплаченные счета, расписки. Банальные финансовые бумаги, свидетельствующие о том, как богатый мужчина проявлял щедрость по отношению к своей второй, и явно обожаемой, супруге. Паника охватила Майлза. Успеть изучить с должным вниманием каждую папку было немыслимо. Повинуясь неведомому импульсу, он нарушил очередность и сразу взялся за нижнюю, наиболее потрепанную папку.
Мимолетный взгляд на содержимое обнаружил информацию медицинского характера – полисы, старые рецепты, карточки с именами врачей. Воображаемый будильник в мозгу Майлза тревожно зазвенел. Он почти исчерпал лимит отпущенного ему времени. Ничего не оставалось, как сунуть папку под пиджак, задвинуть обратно ящик, запереть дверцу, положить ключ на место, закрыть кабинет, возвратить ключ от кабинета туда, откуда он его взял, и стремительно прошмыгнуть назад в свою обитель.
Майлз дернулся, словно в судороге, от телефонного звонка.
– Это ты, дорогой? – услышал он нежный голосок Пенни. – Я звоню в неподходящий момент? Прости, если так.
Словно застигнутый всевидящим оком, он инстинктивно прикрыл только что выложенную им на стол папку каким-то первым попавшимся ему под руку бланком.
– Нет-нет, все в порядке.
– Мне позвонили насчет той лекции в Барнарде. Ты помнишь? Она состоится. Мы с Салли решили пойти.
– Отлично.
– Тебе придется самому заказать ужин. Я оставлю меню «Чайна-Гарден» у телефона на кухне.
– О'кей.
Она помолчала. Он слышал ее дыхание.
– Может, мне остаться дома?
– Нет-нет. Не стоит менять свои планы. Желаю тебе приятно провести время.
– Ты нормально себя чувствуешь? Ее вопрос почему-то задел его.
– Да, – твердо заявил он.
В трубке раздался звук поцелуя, затем трубка была повешена. Он положил свою. Теперь он мог заняться папкой. Раскрыв ее, Майлз сразу обратил внимание на то, что не было замечено им второпях в кабинете Ричарда. В папку был вложен отдельный, пожелтевший от времени конверт, на котором крупными буквами было написано: «Кэтрин Хеншоу».
Стараясь не думать о том, что он совершает, Майлз достал из незаклеенного конверта пачку листков и принялся за чтение.
Четверг, 28 мая
Беверли Уинтерс затянулась сигаретой, стряхнула длинный столбик пепла в пепельницу на бронзовой подставке возле ее стула, откинув голову, проследила, как колечко дыма уплывает вверх к потолку. Она все никак не могла найти удобную и выгодную для себя позу. Избегая устремленного на нее сосредоточенного взгляда доктора Прескотта, она водила глазами по сторонам, рассматривая окружающие ее предметы.
Кабинет психиатра был обставлен неважно, не то чтобы бедно, но, на ее вкус, банально и тускло. Все эти «психи», как их называют на жаргоне, пользуются услугами одного и того же бездарного декоратора или покупают мебель со скидкой на складе где-нибудь на отшибе. Ее раздражала виниловая обивка стульев, кушетка, на которой наиболее озабоченные своим душевным состоянием пациенты возлежат и делятся с врачом своими свободными ассоциациями, а особенно выводили ее из себя внушительного размера настольные часы, отсчитывающие продолжительность сеанса. Они были расположены так, что только доктор Прескотт мог следить за временем. Ей же оставалось или гадать, сколько минут еще не израсходовано, или сверяться со своими наручными часиками, что, конечно, не укроется от наблюдательного психиатра.
Вдоль одной стены располагались книжные полки, сплошь забитые специальной литературой по психиатрии и соответствующей периодикой, собранной за много лет, переплетенной в увесистые фолианты с золотым тиснением. Здесь были книги обо всех эмоциональных травмах, каким только подвержена человеческая личность. Заглавия изобиловали такими словами: как «потеря», «расстройство», «зависимость», «фобия».
Беверли задалась вопросом: читал ли доктор Прескотт все эти труды, или они были тщательно подобраны и выставлены, чтобы производить впечатление на пациентов? За столом психиатра на стенке были развешаны его дипломы – бакалавра медицины колледжа Боудойн и доктора психиатрии Колумбийского университета.
Последние пять лет, дважды в неделю, Беверли каждый раз приходилось ждать возле кабинета в тесной приемной, сидя в неудобном кресле, глядеть на скучную побеленную стену и две цветные фотографии морского побережья, которые она изучила до мельчайших деталей, или углубляться в чтение популярных журналов. Доктор Прескотт предлагал пациентам «Пипл», «Ньюсуик» и «Нью-Иоркер», в лучшем случае – двухмесячной давности, потрепанные, захватанные пальцами, с загнутыми уголками и недостающими страницами.
Читая устаревшую информацию, представленную как самую свежую, Беверли погружалась в очень странное состояние. У нее возникало чувство, что она стала невидимой, что течение ее жизни остановилось, а перед ней разворачиваются события будущего. Чаще всего именно в этот момент доктор Прескотт распахивал дверь в кабинет и приглашал ее зайти.
«Мы готовы. Прошу».
Эти слова, произнесенные его приятным обволакивающим баритоном, неизменно пробуждали в Беверли нелепую надежду на то, что внутри ее ждет, лежа на кушетке для пациентов, мужчина ее мечты.
Беверли участвовала в этом ритуале неделя за неделей, и все ради сомнительного удовольствия просиживать зад на неудобном стуле, вести беседу сама с собой и платить за это по двести десять долларов. Сущий грабеж на большой дороге! Часто ей приходило в голову, что ее мозги гораздо лучше прочистятся, а настроение поднимется после массажа, вкусного ленча и покупки чего-нибудь «для души», причем обойдется это примерно во столько же, но как-то получалось, что она каждый раз отвергала такой вариант.
Вероятно, доктор Прескотт опутал ее сетью и настолько крепко привязал к себе, что без его регулярных проникновений в ее подсознание она становилась просто невменяемой, распад личности был налицо, а затем – прямая дорога в заведение для душевнобольных. Так или иначе, хотя она сама не могла разобраться почему, ее тянуло возвращаться в этот кабинет каждый вторник и четверг, одиннадцать месяцев в году. И так на протяжении уже пяти лет.
Август был исключением, вынужденным, но ставшим с годами уже привычным и даже желанным перерывом. Доктор Прескотт, как и многие другие психиатры, практикующие на Восточном побережье, на месяц переселялся в Труро, маленький городок поблизости от оконечности мыса Код, штат Массачусетс. Должно быть, там делалась скидка приезжающим на лето «психам», или их туда заманивали чем-то иным, но ежегодный отъезд психиатров на каникулы в одно и то же место ассоциировался у нее с поведением горбатых китов, пересекающих океаны, чтобы в определенной точке земного шара произвести на свет потомство. Воображение рисовало ей картины того, что собой представляют берега мыса Код в такое время – пляжи, заполненные бледными, без признаков загара мужчинами в закрытых купальных костюмах и носках почти до колен, беспрестанно задающими друг другу вопросы типа: «Если я брошу вам в лицо горсть песку, то какие чувства вы при этом испытаете?» Она была рада, что проводит лето в Хэмстеде. Ни один психиатр, даже берущий по двести десять долларов за сеанс, не мог себе этого позволить.
Она посмотрела на врача. Доктор Прескотт всегда выглядел одинаково и одевался однообразно – клетчатая рубашка, застегнутая доверху, серая жилетка, отглаженные брюки цвета хаки. Вообще-то он был привлекательным мужчиной, но Беверли ни разу не сказала ему об этом. Предполагалось, что она должна говорить в присутствии врача обо всем, что думает, выкладывать в своих монологах любые мысли, в том числе и о чувствах, которые пробуждает в ней психиатр, но в некоторых ощущениях ей было неловко признаться даже ему. Время не проредило густую поросль его каштановых волос, зачесанных назад на затылок, чтобы открывался внушительный рельефный лоб. Его лицо без единой морщины и хрупкое телосложение создавали впечатление человека без возраста, вернее, неизменного возраста, подходящего для его профессии. На вид ему можно было дать сколько угодно – от тридцати восьми до шестидесяти лет.
Доктор сохранял полную неподвижность во время всех сеансов и, казалось, не догадывался о ее маленькой нужде, заболевшей пояснице и о множестве иных причин, заставлявших Беверли иногда ерзать на стуле. Он позволял себе шевельнуться только в конце отведенного ей часа, когда снимал роговые очки, склонялся над раскрытым блокнотом и сверялся со своим расписанием.
– Итак, в следующий раз мы увидимся во вторник. Вторник и четверг, вторник и четверг. Что, он не мог запомнить это за пять лет регулярных встреч, не заглядывая в свой календарь? Две сотни плюс десятка, больше восемнадцати тысяч долларов в год за часовое свидание, которое на самом деле длилось минут пятьдесят. Только в ненормальном мире психиатрии пятьдесят минут считаются часом.
Недостающие десять минут, по мнению врача, требуются на то, чтобы она заглушила в себе рыдания, гнев, отчаяние, подчас проглотила окончание уже начатой ею фразы, сберегая ее до следующего раза, и закупорила все разбуженные эмоции надежной пробкой. Беверли будет отослана обратно во внешний мир, а ему эти драгоценные минуты достанутся в виде оплаченного простоя, положенного по законам, установленным для себя самими же «психами».
– Мое курение вас не раздражает? – спросила Беверли. Прежде она никогда не интересовалась, как он относится к тому, что она приканчивает одну сигарету за другой.
– Почему вы об этом спросили? – Тело доктора Прескотта, казалось, составляло единое целое со стулом, на котором он сидел.
– Мне просто пришло в голову, что вы из вежливости не признаетесь в этом.
– И подумав так, вы почувствовали?..
Вот оно опять! Типичный для «психа» ответ. Ну и черт с ним! Неважно. Она не собиралась подвергать анализу свои укоренившиеся привычки. Беверли замолкла, ощутив, насколько она сегодня устала. Сколько бы крупиц знания о себе ни наскребла бы она сама, отвечая на его вопрос, на это не стоило тратить усилий. Все равно останутся необъяснимыми невероятные перепады в ее душевном недуге.
– В прошлый раз мы обсуждали то, что с вами случилось в День памяти, – напомнил психиатр.
«Мы ничего не обсуждали, – подумала Беверли. – Я говорила, а вы сидели молча, как истукан».
Она иногда сомневалась, слушает ли ее доктор Прескотт, или он, вперив в нее взгляд, на самом деле размышляет, не слишком ли поистерлась его жилетка, не потребил ли он лишние калории за завтраком или сможет ли он позволить себе приобрести новую «Тойоту Камри» с кожаной обивкой. Это характерно для всех психиатров. Они притворяются, что внимательны и полны сочувствия к пациенту. А как она могла быть уверена, что это действительно так?
Сама Беверли прекрасно отдавала себе отчет в том, что ее гложет. Злоба переполняла ее. Ощущение было такое, будто огонь поселился внутри ее.
– Сегодня я очень возбуждена.
Она взглянула на Прескотта. Тот не шевельнулся, только слегка поднял брови, впрочем, это не означало, что он проявил интерес к ее высказыванию. Таков его метод. Под его внешне абсолютно пассивным руководством она, как предполагалось, сама должна углубляться в себя и познавать собственную сущность.
– Нет, «возбуждена» – неверное слово. Я рассержена, очень рассержена.
Она затянулась и ощутила, как дым, проникая в легкие, словно сжигает ее. Терминология в этой чертовой психотерапии играет слишком серьезную роль, и это тоже злило ее. Возбуждение, раздражение, досада, злоба, гнев, ярость – вся палитра чувств сводится к общему ощущению давящей тяжести, которая возникает в животе от слишком тяжелой жирной пиши.
– Клио Пратт я ничего плохого не сделала. Я была с ней и со всеми на вечере у Ван Фюрстов любезна и вела себя абсолютно нормально, а она словно свихнулась. Проявила свой стервозный нрав. Отпускала какие-то ядовитые, лживые намеки. Я видела, как она смотрела на меня чуть ли не с отвращением и пыталась настроить против меня Джека. Она думала, что я слишком тупа или слишком пьяна, чтобы этого не замечать!
Кабинет психиатра был обставлен неважно, не то чтобы бедно, но, на ее вкус, банально и тускло. Все эти «психи», как их называют на жаргоне, пользуются услугами одного и того же бездарного декоратора или покупают мебель со скидкой на складе где-нибудь на отшибе. Ее раздражала виниловая обивка стульев, кушетка, на которой наиболее озабоченные своим душевным состоянием пациенты возлежат и делятся с врачом своими свободными ассоциациями, а особенно выводили ее из себя внушительного размера настольные часы, отсчитывающие продолжительность сеанса. Они были расположены так, что только доктор Прескотт мог следить за временем. Ей же оставалось или гадать, сколько минут еще не израсходовано, или сверяться со своими наручными часиками, что, конечно, не укроется от наблюдательного психиатра.
Вдоль одной стены располагались книжные полки, сплошь забитые специальной литературой по психиатрии и соответствующей периодикой, собранной за много лет, переплетенной в увесистые фолианты с золотым тиснением. Здесь были книги обо всех эмоциональных травмах, каким только подвержена человеческая личность. Заглавия изобиловали такими словами: как «потеря», «расстройство», «зависимость», «фобия».
Беверли задалась вопросом: читал ли доктор Прескотт все эти труды, или они были тщательно подобраны и выставлены, чтобы производить впечатление на пациентов? За столом психиатра на стенке были развешаны его дипломы – бакалавра медицины колледжа Боудойн и доктора психиатрии Колумбийского университета.
Последние пять лет, дважды в неделю, Беверли каждый раз приходилось ждать возле кабинета в тесной приемной, сидя в неудобном кресле, глядеть на скучную побеленную стену и две цветные фотографии морского побережья, которые она изучила до мельчайших деталей, или углубляться в чтение популярных журналов. Доктор Прескотт предлагал пациентам «Пипл», «Ньюсуик» и «Нью-Иоркер», в лучшем случае – двухмесячной давности, потрепанные, захватанные пальцами, с загнутыми уголками и недостающими страницами.
Читая устаревшую информацию, представленную как самую свежую, Беверли погружалась в очень странное состояние. У нее возникало чувство, что она стала невидимой, что течение ее жизни остановилось, а перед ней разворачиваются события будущего. Чаще всего именно в этот момент доктор Прескотт распахивал дверь в кабинет и приглашал ее зайти.
«Мы готовы. Прошу».
Эти слова, произнесенные его приятным обволакивающим баритоном, неизменно пробуждали в Беверли нелепую надежду на то, что внутри ее ждет, лежа на кушетке для пациентов, мужчина ее мечты.
Беверли участвовала в этом ритуале неделя за неделей, и все ради сомнительного удовольствия просиживать зад на неудобном стуле, вести беседу сама с собой и платить за это по двести десять долларов. Сущий грабеж на большой дороге! Часто ей приходило в голову, что ее мозги гораздо лучше прочистятся, а настроение поднимется после массажа, вкусного ленча и покупки чего-нибудь «для души», причем обойдется это примерно во столько же, но как-то получалось, что она каждый раз отвергала такой вариант.
Вероятно, доктор Прескотт опутал ее сетью и настолько крепко привязал к себе, что без его регулярных проникновений в ее подсознание она становилась просто невменяемой, распад личности был налицо, а затем – прямая дорога в заведение для душевнобольных. Так или иначе, хотя она сама не могла разобраться почему, ее тянуло возвращаться в этот кабинет каждый вторник и четверг, одиннадцать месяцев в году. И так на протяжении уже пяти лет.
Август был исключением, вынужденным, но ставшим с годами уже привычным и даже желанным перерывом. Доктор Прескотт, как и многие другие психиатры, практикующие на Восточном побережье, на месяц переселялся в Труро, маленький городок поблизости от оконечности мыса Код, штат Массачусетс. Должно быть, там делалась скидка приезжающим на лето «психам», или их туда заманивали чем-то иным, но ежегодный отъезд психиатров на каникулы в одно и то же место ассоциировался у нее с поведением горбатых китов, пересекающих океаны, чтобы в определенной точке земного шара произвести на свет потомство. Воображение рисовало ей картины того, что собой представляют берега мыса Код в такое время – пляжи, заполненные бледными, без признаков загара мужчинами в закрытых купальных костюмах и носках почти до колен, беспрестанно задающими друг другу вопросы типа: «Если я брошу вам в лицо горсть песку, то какие чувства вы при этом испытаете?» Она была рада, что проводит лето в Хэмстеде. Ни один психиатр, даже берущий по двести десять долларов за сеанс, не мог себе этого позволить.
Она посмотрела на врача. Доктор Прескотт всегда выглядел одинаково и одевался однообразно – клетчатая рубашка, застегнутая доверху, серая жилетка, отглаженные брюки цвета хаки. Вообще-то он был привлекательным мужчиной, но Беверли ни разу не сказала ему об этом. Предполагалось, что она должна говорить в присутствии врача обо всем, что думает, выкладывать в своих монологах любые мысли, в том числе и о чувствах, которые пробуждает в ней психиатр, но в некоторых ощущениях ей было неловко признаться даже ему. Время не проредило густую поросль его каштановых волос, зачесанных назад на затылок, чтобы открывался внушительный рельефный лоб. Его лицо без единой морщины и хрупкое телосложение создавали впечатление человека без возраста, вернее, неизменного возраста, подходящего для его профессии. На вид ему можно было дать сколько угодно – от тридцати восьми до шестидесяти лет.
Доктор сохранял полную неподвижность во время всех сеансов и, казалось, не догадывался о ее маленькой нужде, заболевшей пояснице и о множестве иных причин, заставлявших Беверли иногда ерзать на стуле. Он позволял себе шевельнуться только в конце отведенного ей часа, когда снимал роговые очки, склонялся над раскрытым блокнотом и сверялся со своим расписанием.
– Итак, в следующий раз мы увидимся во вторник. Вторник и четверг, вторник и четверг. Что, он не мог запомнить это за пять лет регулярных встреч, не заглядывая в свой календарь? Две сотни плюс десятка, больше восемнадцати тысяч долларов в год за часовое свидание, которое на самом деле длилось минут пятьдесят. Только в ненормальном мире психиатрии пятьдесят минут считаются часом.
Недостающие десять минут, по мнению врача, требуются на то, чтобы она заглушила в себе рыдания, гнев, отчаяние, подчас проглотила окончание уже начатой ею фразы, сберегая ее до следующего раза, и закупорила все разбуженные эмоции надежной пробкой. Беверли будет отослана обратно во внешний мир, а ему эти драгоценные минуты достанутся в виде оплаченного простоя, положенного по законам, установленным для себя самими же «психами».
– Мое курение вас не раздражает? – спросила Беверли. Прежде она никогда не интересовалась, как он относится к тому, что она приканчивает одну сигарету за другой.
– Почему вы об этом спросили? – Тело доктора Прескотта, казалось, составляло единое целое со стулом, на котором он сидел.
– Мне просто пришло в голову, что вы из вежливости не признаетесь в этом.
– И подумав так, вы почувствовали?..
Вот оно опять! Типичный для «психа» ответ. Ну и черт с ним! Неважно. Она не собиралась подвергать анализу свои укоренившиеся привычки. Беверли замолкла, ощутив, насколько она сегодня устала. Сколько бы крупиц знания о себе ни наскребла бы она сама, отвечая на его вопрос, на это не стоило тратить усилий. Все равно останутся необъяснимыми невероятные перепады в ее душевном недуге.
– В прошлый раз мы обсуждали то, что с вами случилось в День памяти, – напомнил психиатр.
«Мы ничего не обсуждали, – подумала Беверли. – Я говорила, а вы сидели молча, как истукан».
Она иногда сомневалась, слушает ли ее доктор Прескотт, или он, вперив в нее взгляд, на самом деле размышляет, не слишком ли поистерлась его жилетка, не потребил ли он лишние калории за завтраком или сможет ли он позволить себе приобрести новую «Тойоту Камри» с кожаной обивкой. Это характерно для всех психиатров. Они притворяются, что внимательны и полны сочувствия к пациенту. А как она могла быть уверена, что это действительно так?
Сама Беверли прекрасно отдавала себе отчет в том, что ее гложет. Злоба переполняла ее. Ощущение было такое, будто огонь поселился внутри ее.
– Сегодня я очень возбуждена.
Она взглянула на Прескотта. Тот не шевельнулся, только слегка поднял брови, впрочем, это не означало, что он проявил интерес к ее высказыванию. Таков его метод. Под его внешне абсолютно пассивным руководством она, как предполагалось, сама должна углубляться в себя и познавать собственную сущность.
– Нет, «возбуждена» – неверное слово. Я рассержена, очень рассержена.
Она затянулась и ощутила, как дым, проникая в легкие, словно сжигает ее. Терминология в этой чертовой психотерапии играет слишком серьезную роль, и это тоже злило ее. Возбуждение, раздражение, досада, злоба, гнев, ярость – вся палитра чувств сводится к общему ощущению давящей тяжести, которая возникает в животе от слишком тяжелой жирной пиши.
– Клио Пратт я ничего плохого не сделала. Я была с ней и со всеми на вечере у Ван Фюрстов любезна и вела себя абсолютно нормально, а она словно свихнулась. Проявила свой стервозный нрав. Отпускала какие-то ядовитые, лживые намеки. Я видела, как она смотрела на меня чуть ли не с отвращением и пыталась настроить против меня Джека. Она думала, что я слишком тупа или слишком пьяна, чтобы этого не замечать!