«Ну, а если?»
   И внезапно остыл, как человек, принявший твердое решение: «Тогда – убью. Найду и убью! Что ж тут размышлять?»
   Но тотчас же ему стало стыдно этой мысли: кормщик поведет шведские воровские корабли? Он усмехнулся, задумчиво покачал головою: чего только не наболтают люди, чего только не выдумают...
   Еще раз раскурив трубку, он вышел на волю, зашагал к вышке. По пути встретился ему Евдоким Прокопьев, – бежал с дурными вестями: взялся ветер, шведы снимаются с якорей.
   – Ветер-то пустяковый! – ускоряя шаг, сказал Афанасий Петрович. – Какой он ветер?
   За Крыковым бегом поднялся наверх Мехоношин, взял из рук капитана подзорную трубу, упер рогатину в пол вышки, стал наводить туда, куда смотрел Афанасий Петрович: сомнений больше не было – эскадра под парусами шла к двинскому устью.
   – Идут! – сказал поручик охрипшим голосом. Прокашлялся и повторил. – Ей-богу, идут! И сколько!
   – Не так уж и много! – усмехнулся Крыков. – Эскадра, а чего ж...
   Мехоношин протер окуляр, еще всмотрелся: корабли плыли, словно огромные хищные птицы, и поручик даже оробел при мысли, что грозную эту эскадру остановит Крыков, или капитан-командор Иевлев, или он, Мехоношин.
   – Идут! – пробормотал он. – Сюда идут. На нас.
   Афанасий Петрович сдвинул треуголку на затылок, повернул трубу к себе.
   – Вишь, сколько! – прошептал ему Мехоношин и даже толкнул его под бок. – Сила-то, а? И на каждом пушки, да по скольку пушек...
   Крыков не отвечал, все смотрел.
   Внизу, на расчищенном теперь плацу, строились таможенники. Барабан бил сбор, капралы перекликали солдат, пушкари под навесом, где стояла новая таможенная пушка, раздували угли в горшке, чтобы зажечь фитиль без промедления, едва потребуется. В мерном шелесте дождя было слышно, как ржали и кусались драгунские кони у коновязи...
   – Теперь – богу молиться, более делать нечего! – сказал Мехоношин тусклым голосом.
   – А то еще и водку пить! – сдерживая злобу, ответил Афанасий Петрович и крикнул вниз: – Капрал, зарядов иметь не менее дюжины!
   – Аички? – спросил снизу Евдоким Прокопьев.
   – Разложить бы да всыпать сотню – сразу уши прочистит! – посоветовал Мехоношин.
   Крыков наклонился с вышки, повторил насчет зарядов. Евдоким пошел в кладовушку. Мехоношин заговорил примирительным тоном:
   – Вот ты все, Афанасий Петрович, показываешь мне свою неприязнь, а я-то прав. Рыбаки сказывают: своими глазами видели на эскадре лоцмана-изменника, об сем прискорбном событии любой солдат на шанцах знает. И кличут того лоцмана – Рябов. Я едва было под арест его не забрал за воровство, да твой капитан-командор меня выгнал, поносными словами облаяв. Теперь расхлебывай...
   Крыков покосился на Мехоношина, вновь стал протирать окуляр подзорной трубы.
   – Ишь, эскадра, да еще и измена... – продолжал поручик. – А нам здесь животы складывать, за что? При Нарве сии славные войска наголову разбили самого царя, а нынче нас идут воевать, мы и готовы – таможенники да драгуны...
   Афанасий Петрович резко повернулся к Мехоношину, сказал с яростью:
   – Уйди ты отсюда, поручик, сделай милость для ради бога, спущу под зад коленом, разобьешься – с высоты тут лететь.
   Поручик отступил на шаг, спросил, подняв брови:
   – Вы изволите говорить ко мне?
   Крыков, не отвечая, зачехлил подзорную трубу, спустился вниз, в избу – переодеться. Не торопясь, спокойно вынул из сундучка чистое белье, новые башмаки, чулки, доброго сукна мундирный кафтан. Переодевшись, зарядил два пистолета, один положил в нагрудный карман, другой в кожаную сумку справа. В горницу, не стуча, вошел старый и верный друг капрал Евдоким Аксенович, принес оселок – наточить жало шпаги, сел, как сиживал, работая деревянные ложки или сольвычегодскую цепочку, – спокойно, упористо, в левой руке оселок, в правой – шпага. Тихонько запел:
 
Не ловея была,
Свежие рыбы трепещущие...
 
   Афанасий Петрович всмотрелся в лицо Прокопьева, освещенное огоньком свечи, подивился, как может человек петь нынче, и тотчас же понял: поет капрал, как дышит, а думает о другом. Лицо его было сурово, мысли носились далеко, а где – кто знает?
   – О чем, капрал, задумался? – негромко спросил Крыков.
   Прокопьев поднял голову:
   – О чем, Афанасий Петрович? Да мало ли о чем! Об веселом нонче дума не идет...
   – О чем же – о невеселом?
   – Да вот давеча рыбаки сказывали насчет Рябова...
   – Вздор все! Враки!
   – И я так размышляю – враки. Ну, а как нет?..
   Он тряхнул головой, вновь склонился над оселком, и опять в горнице послышалось характерное сухое похрустывание стали об оселок. Крыков застегнул пояс на обе пряжки, сдвинул назад складки кафтана, поправил портупею, задумался, что еще надобно сделать.
   – Теперь ладно! – улыбаясь большим ртом, сказал Прокопьев и подал ему шпагу. – Теперь славно будет...
   – А твоя-то наточена?
   – У нас все слава богу! – ответил капрал. – Хорошо покажемся шведу, не посмеется на нас.
   В дверь поскреблись, капрал открыл.
   – Ну чего, Сергуньков?
   – Пушку принес! – сказал солдат. – Господин капитан давеча сказывали – лафетик ей вырезать. Вот вырезал.
   – А-а, пушка! – усмехнулся Прокопьев.
   – Да ты входи, – позвал Крыков, – входи, Сергуньков!
   Сергуньков вошел, поставил на стол лафетик для игрушечной пушки. Афанасий Петрович вынул из сундучка медный ствол, обтер его суконочкой, примерил к лафету. Ствол подходил. Сергуньков улыбаясь смотрел, как выглядела нынче пушечка – словно настоящая.
   – Хобот в ей мал! – сказал, щурясь, Прокопьев. – Коротковат. Вот ужо отделаемся, подумаем, как нарастить хобот...
   – Не рассчитал я! – виновато произнес Крыков.
   Он накинул плащ на широкие плечи и велел капралу строить таможенников. Прокопьев поправил треуголку, обдернул портупею, вышел. Афанасий Петрович еще помедлил, словно что-то вспоминая, сел за стол, обмакнул перо в разведенную писарем сажу, написал крупно, кривыми буквами:
   «Таисья Антиповна, богоданная сестра моя, здравствуй, бью челом тебе в сии минуты, когда дожидаю великого алярма...»
   Написанная строчка не понравилась ему, не понравилось и то, что он назвал Таисью богоданной сестрой.
   – То-то, Евины дочери! – вздохнул Афанасий Петрович, изорвал бумагу в клочья и вышел из горницы.

6. НАИЗНАТНЕЙШЕЙ СЛУЖБЫ – КАРАУЛЬЩИКИ

   Ливень прекратился, мелкий дождь едва моросил. Ветра не было вовсе. Таможенники, построившись в сумерках, негромко переговаривались. На Двине поскрипывали таможенные лодки.
   – На якоря становятся! – крикнул с вышки Прокопьев. – Слышишь, господин капитан?
   Крыков легко взбежал наверх, посмотрел: эскадра, чернея на фоне неба, покачивалась немного выше положенного для таможенного досмотра места. На мачтах и реях шла работа: там двигались черные фигурки матросов – убирали паруса.
   – Худо ихнее дело! – сказал Прокопьев. – Не угадали. Что ж, сами попросят досмотра, али мы стрельнем?
   Афанасий Петрович молчал.
   – Здоровые кораблищи-то! – опять сказал Прокопьев. – Пожалуй, не бывали еще к нам такие махины? Воинские корабли?
   – Военные, капрал.
   – И мне думается – воинские.
   – Воры.
   – Воры и есть...
   В это мгновение на баке флагмана блеснул огонек. И тотчас же над Двиною раскатился звук мушкетного выстрела, а вслед за ним взлетела ракета.
   – Ну что ты скажешь! – удивленно произнес Прокопьев. – Сами досмотра просят. Может, еще и не воры?
   – Воры, капрал! – уверенно ответил Крыков. – Воры, и надобно нам к сему быть готовыми. Воры, да хитрые еще. Ну, и мы не лыком шиты, повидали ихнего брата. Пойдем!
   Внизу он сказал Мехоношину коротко и сухо:
   – Коли услышишь, поручик, с эскадры пальбу, ступай с драгунами на выручку...
   Мехоношин молчал.
   Тогда Крыков отвернулся и, отыскав взглядом высокого старого драгуна Дроздова, сказал ему:
   – Слышь, Дроздов, я на тебя надеюсь!
   Дроздов ответил немедля:
   – Надейся, Афанасий Петрович. Сделаем как надо!
   Крыков прыгнул в карбас, солдаты оттолкнулись крюками, капитан приказал:
   – Весла на воду!
   Сам взялся за румпель, весла поднялись разом. Мокрый таможенный прапорец капрал расправил руками, флаг заполоскал за кормою. Карбас быстро, словно ножом, прорезал тихую, мутную после ливня воду. Солдаты гребли молча, сильно, равномерно, с короткими передышками между гребками, во время которых все гребцы враз наклонялись вперед, занося весло. Лица у таможенников были суровые, все понимали, что их ждет.
   – А ну, песню! – приказал Крыков.
   Прокопьев изумленно на него посмотрел, даже рот открыл от удивления, капитан повторил:
   – Песню, да лихую. Пусть слышат, что за народ на карбасах. Заводи, капрал!
   Евдоким сделал страдальческое лицо, завел высоким голосом:
 
Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя!
 
   Гребцы подхватили с отрывом, словно в плясе, готовясь к выходке:
 
Знать-то мне по улочке не хаживать,
Травку-муравку не таптывать...
 
   На втором таможенном карбасе подхватили с угрозою, басистее, ниже:
 
Травку-муравку не таптывать,
На свою на милую не глядывать...
 
   А на далеком уже берегу, в сумерках, под моросящим дождичком, с уханьем, с присвистом, словно помогая таможенникам, грянули драгуны:
 
На свою на милую не глядывать,
Как-то моя милая сидит одна,
Под окном сидит, ему сказывает:
Мальчик ты, мальчик, молодешенек,
Удалая головушка твоя,
Удалая, кудрявая,
Разудалая, бесстрашная...
 
   – Шабаш! – скомандовал Крыков.
   Весла поднялись кверху. Карбас в тумане, под шелестящим дождиком, подходил к огромной черной безмолвной громаде флагманского корабля. Мирные, резанные из дерева листья, виноградные гроздья и веселые человеческие лики гирляндами виднелись там, где у военного судна надлежало быть пушечным портам. И мирный, дружелюбный голос спросил с борта не по-русски:
   – Wer da? [1]
   – Российской таможенной стражи капитан Крыков с солдатами под государевым знаменем! – громко ответил Афанасий Петрович. – Спустить парадный трап!
   Карбас глухо стукнулся о борт корабля. Наверху завизжали блоки, послышались отрывистые слова команд. Над карбасом медленно поплыл парадный трап. А с далекого, теперь невидимого берега все еще доносилась удалая веселая песня:
 
Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя!
 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Кто знамю присягал единыжды, у оного и до смерти стоять должен.
Петр Первый

1. ТАМОЖЕННЫЙ ДОСМОТР

   – Вы их купите за деньги! – произнес Юленшерна.
   – Это невозможно! – ответил Уркварт.
   – Вы их купите! – повторил шаутбенахт. – Есть же у них головы на плечах. Они, несомненно, догадываются, что корабль военный. Им не захочется умирать. Они получат свои деньги и уйдут, моля бога за нас.
   – Я знаю их начальника! – воскликнул Уркварт. – Поверьте мне, гере шаутбенахт, – его купить нельзя.
   – Смотря за какую цену! За пустяковую он не захочет продать свою честь, но за большие деньги... Черт возьми, нам нужно, чтобы здесь все прошло тихо. Зачем нам пальба и шум на шанцах? Если таможенники будут подкуплены, все обойдется тихо, и в крепости могут поверить, что мы действительно негоцианты...
   Уркварт молчал, опустив голову: что он мог поделать с этим безумцем? Молчал и полковник Джеймс. Но какой же выход, если ветра нет и эскадра, как назло, остановилась неподалеку от шанцев? Сразу начать пальбу? Это неразумно. Ждать, пока таможенники выстрелом из пушки потребуют, чтобы корабли вызвали досмотрщиков? Нет, самое умное все-таки – поступить так, как советует шаутбенахт.
   – А лоцман? Что мы будем делать сейчас с лоцманом? – спросил Уркварт.
   Юленшерна пожал плечами: лоцмана следовало опять спрятать в канатный ящик. Чтобы он не шумел, на него можно надеть цепи.
   – Это его озлобит! – сказал Уркварт.
   – Пусть! Зато они не встретятся. Им незачем встречаться. Ничего хорошего из этого не произойдет.
   – Нам придется трудно!.. – заметил Уркварт.
   – Если придется трудно, то мы будем драться только холодным оружием. Полковник предупредит об этом солдат. Не такая уж большая работа – перерезать ножами дюжину, другую таможенников.
   Уркварт вздохнул.
   Через несколько минут Рябову веревкой скрутили руки, потом надели цепь-тройчатку. Он вырвался – тогда ему заткнули рот тряпкой и поволокли по трапу вниз. Митеньку связали тоже.
   Стол с угощениями был накрыт в кают-компании, здесь же были приготовлены деньги в красивом вышитом кошельке, в ларце лежали судовые документы, искусно исполненные в Стокгольме на монетном дворе. Таможенников должен был принимать Уркварт со всей учтивостью, Голголсен, как старый и известный в русских водах конвой, был назначен ему в помощники. Матросов для встречи Юленшерна приказал выбрать наиболее благообразных. Чтобы корабль имел еще более мирный вид, полковник Джеймс посоветовал Уркварту не выходить к парадному трапу, якобы шхипер в переходе занемог и чувствует себя настолько слабым, что полулежит, укрытый периною...
   Уркварт усмехнулся и напомнил Джеймсу, что оба они достаточно хорошо знают таможенного офицера Крыкова: нечего надеяться на бескровный конец досмотра.
   – Что же делать? – спросил Джеймс.
   – Делать то, что приказал шаутбенахт! – ответил Уркварт злобно. – Мы все в его власти. Если он считает, что нет ничего проще, нежели обмануть русских, то так оно и должно быть...
   Уркварт прилег на диван, велел принести себе перину и теплый шарф, чтобы сделать компресс на горло. Его и вправду стало знобить.
   Рядом – в темном коридоре, в двух офицерских каютах, на трапе, ведущем в камбуз, – разместились головорезы дель Роблеса с ножами и кортиками, готовые по приказу испанца начинать бой. Юленшерна ходил в своей каюте наверху, в кают-компании были слышны его твердые решительные шаги.
   Полковник Джеймс, заикаясь от страха, спросил:
   – А потом?.. Что будет... после таможенного досмотра?..
   – До этого надобно еще дожить! – ответил Уркварт. – Идите, гере полковник, идите... Господа таможенники не заставят себя ждать...
   У парадного трапа капитана Крыкова встретил штурман «Короны» и, вежливо извинившись, попросил проследовать в кают-компанию, где, по его словам, лежал шхипер, простудившийся в море во время шторма.
   Крыков кивнул и, рукою в перчатке придерживая шпагу у бедра, с половиной своих солдат и с капралом (остальным солдатам он приказал остаться на правой, почетной стороне шканцев) пошел к трапу, ведущему в кают-компанию. Перед ним знаменосец Ермихин нес русский флаг, сзади два барабанщика мелко выбивали дробь.
   В кают-компании Крыков остановился перед накрытым столом и, точно не узнав ни Уркварта, ни Голголсена, резким повелительным голосом сказал:
   – Его царского величества войск таможенной стражи капитан Крыков с солдатами для производства законного таможенного досмотра и опроса постатейного явился. В виду флага государства российского наперво всего прошу встать...
   Барабанщики коротко выбили сигнал, Уркварт поднялся с дивана, прижимая перинку к толстому животу, улыбаясь жирным лицом, ответил:
   – Мы старые знакомые, капитан...
   Голголсен тоже встал. Крыков выдернул из-за обшлага бумагу, положил ее на спину барабанщику, другой барабанщик подал пузырек с чернилами из сажи, перо. Афанасий Петрович спросил:
   – Имя сему кораблю?
   – Сей корабль имеет имя «Астрея», – солгал Уркварт.
   Крыков написал крупными буквами: «Астрея».
   – Сколько ластов?
   Уркварт ответил. Афанасий Петрович строго сказал:
   – Я, господин шхипер, не первый год ведаю досмотром кораблей, что вы на себе знаете. Брехать же вам невместно. Извольте говорить правду.
   Шхипер пожал плечами, прибавил еще сотню. Капитан смотрел на него не мигая, спокойно. Уркварта под этим взглядом передергивало. Как изменился за прошедшие времена когда-то юный таможенник! Как возмужало это простое лицо крестьянина, каким спокойствием, какой уверенностью дышит весь облик этого офицера. И как хорош он в своем мундире с зелеными отворотами на воротнике, с белой косынкой на шее, в перчатках, облегающих руки, при шпаге, прямо и ловко лежащей у бедра...
   – Прошу отвечать на статьи опроса! – сказал Крыков.
   Уркварт наклонил голову.
   – Которого государства корабли ваши? – спрашивал Крыков холодным служебным голосом. – Не были ли вы в заповетреных, иначе – недужных, местах, не имеете ли вы на борту пушек более, чем установлено для защиты от морского пирата, не находитесь ли вы в союзе и дружбе с королем Карлом, не прибыли ли по его приказанию, не есть ли вы скрытые шведские воинские люди?
   – Нет! – твердо ответил Уркварт.
   Кают-вахтер подал ему библию. Он положил на нее левую руку, правую поднял кверху, заговорил:
   – Богом всемогущим и святой библией клянусь, что корабли каравана моего есть суда негоциантские, в заповетреных, иначе недужных, местах не были, на борту пушек более, чем надобно для защиты от морского пирата, не имею...
   Крыков слушал не шевелясь, смотрел в сытое розово-белое лицо Уркварта, думал: «Где же бог? Почему не разразит клятвопреступника на месте? Где молния, что должна пасть на его голову?»
   Шхипер приложился губами к библии, Крыков потребовал судовые бумаги. Голголсен, сидя верхом на стуле, уперев изрубленный подбородок в скрещенные ладони, слушал, как ходит в своей каюте шаутбенахт – ждет. Чего? Все равно это не кончится добром. И, щуря один глаз, Голголсен примеривался, куда колоть шпагой наглого русского офицера.
   – Чашку турецкого кофе ради сырой погоды? – предложил Уркварт, когда капитан вернул ему бумаги.
   – Недосуг! – ответил Крыков.
   – Вы будете смотреть наши товары? – спросил Уркварт.
   – Буду.
   – Большая работа! – сказал шхипер. – Она грозит нам разорением. Ярмарка вскорости закончит свои обороты, дорог каждый день...
   – В сем году ярмарки нет! – ответил капитан, прямо глядя в глаза шхиперу. – Об том посланы листы во многие страны...
   Уркварт моргал. В кают-компании стало совсем тихо, только Голголсен посапывал, да трещали свечи в медных шандалах. Уркварт не знал, что говорить.
   – Ярмарки нет в опасении шведа? – спросил он наконец.
   Афанасий Петрович кивнул.
   – Еще хуже нам! – сказал Уркварт. – Какие убытки! Мы привезли много прекрасных товаров, а теперь нам должно стоять здесь несколько дней. Матросы получают поденную плату, конвойные солдаты тоже, – из чего я стану им платить? Ярмарки нет, ай-ай-ай. Быть может, нам удалось бы продать наши товары свальным торгом, но только поскорее...
   – Да, убытки большие! – согласился Крыков. – У вас еще один корабль потонул возле Сосновца, а другой – в шторм...
   Уркварт изумился, замахал руками:
   – У нас? Вы ошибаетесь, капитан! У нас все, слава богу, благополучно!
   – Значит, не у вас. То была другая эскадра. Тамошние воры силой хватали наших рыбаков и вешали их на нока-рее. Более того: они заковали в цепи кормщика нашего Рябова и запрятали на одном из своих кораблей. Кормщик тот вам, шхипер, небезызвестен, в старопрежние времена был случай, что отыскался он на вашем корабле «Золотое облако»...
   Уркварт опять не нашелся, что ответить.
   – У вас хорошая память! – сказал он наконец.
   – Чего надо – помню! – угрюмо произнес Крыков.
   Он повернулся к своему капралу, приказал спокойно:
   – Начинать досмотр. Смотреть товары со всем прилежанием. За мной!
   Уркварт протянул вперед пухлые руки, воскликнул:
   – Капитан! Стоит ли тратить силы? Это продлится бесконечно. Вот кошелек. Здесь – сумма большая, чем та, которая может быть объявлена при конфузии за товары, не обозначенные в описи. Капитан...
   Афанасий Петрович посмотрел на кошелек, на шхипера, на конвоя, поднимающегося со стула, повернулся и пошел к двери. Головорезы дель Роблеса – в коридоре, на темном камбузном трапе, в штурманской каюте – затаили дыхание. Мимо них с барабанным боем, твердыми шагами поднимались на ют русские таможенники.
   – Вон светится! – кивнул головою Прокопьев на полуоткрытую дверь в адмиральскую каюту. – Вишь, где ихний главный... Вон он – старичок какой, желтенький...
   Крыков замедлил шаги и тотчас же увидел старичка с желтым лицом и бровями ежиком, который неподвижно стоял и слушал, отогнув сухой ладонью большое твердое ухо.
   – Он и есть, зверюга! – шепотом сказал Прокопьев. – Вишь, слушает...
   И Крыков, не ответив, согласился, что это и есть зверюга, и подумал, что когда все начнется, он придет и убьет этого старичка.
   Кают-компания опустела.
   – Ну? – спросил Голголсен.
   – Что – ну? – ответил Уркварт. – Они все понимают и идут на смерть. Они не хотят драться здесь, они предпочитают бой на шканцах, там их увидят с берега... Берите свою шпагу и идите туда, если не верите мне на слово.
   Голголсен поправил панцырь, ребром ладони взбодрил колючие усы, свистнул в пальцы. Дель Роблес просунул темное худое лицо в круглое окошко над столом.
   – На шканцы! – сказал конвой. – Ножи в руки! Сколько их всего?
   – Шесть десятков! – ответил дель Роблес. – Мы их сомнем в одно мгновение!
   Голголсен вынул пистолет из кармана, подсыпал пороху на полку, пошел к трапу.
   – Стрелять нельзя! – шепотом напомнил шхипер.
   – Я стар для того, чтобы рубиться, – ответил конвой. – Да и не так это просто...
   Он поднялся на ют. Из люков, в серой мути моросящего дождя, отовсюду появлялись люди дель Роблеса. Склонившись, они шли вдоль бортов, один за другим, сильные, умелые, в хороших панцырях из гибкой стали, с длинными острыми ножами в рукавах.
   Голголсен спустился на шканцы, мотая головой, сказал Крыкову по-русски:
   – Пфа, как ошень колотный покод! Пфа! Мокрий покод!
   Крыков не ответил, стоял неподвижно, сложив руки на груди под плащом. Его капрал и солдаты ловко ворочали тюки. Теперь Афанасий Петрович нисколько не сомневался в том, что корабль воинский и построен вовсе не для добрососедской торговли, а для боев. Но уверенности еще было недостаточно, надобно было уличить воров, а когда уличишь – быть бою, добром шведы, разумеется, не отпустят таможенников с корабля. И Афанасий Петрович готовился к тому, что обязательно должно было случиться, – к сражению, и оглядывал шканцы, шкафут, бак не как корабль, а как поле боя, стараясь предугадать ход событий...
   Голголсен стоял рядом, хмурился, – тоже ждал, не отрываясь смотрел на сереющие в сумерках огромные лари, в которых Джеймс скрыл своих солдат. Таможенники, шестеро в ряд, подходили все ближе и ближе к ларям, отваливая на ходу тюки и шомполами прокалывая мягкую рухлядь. Тюков было много, таможенники запарились...
   – Для какой надобности на шканцах расположены сии лари? – спросил Крыков.
   Конвой сделал вид, что не понял вопроса, и почти в это же мгновение стенка ларя бесшумно ушла в сторону, в пазы, абордажные солдаты с топорами шагнули на таможенников, те схватились за шпаги. Голголсен отступил на шаг от Крыкова, выбросил вперед руку с пистолетом, но выстрелить не успел, – желтое пламя опалило ему лицо, и он упал на бок, хрипя, с пулей в груди...

2. МЕХОНОШИН УДРАЛ

   На корабле затрещали выстрелы.
   Поручик Мехоношин сразу вспотел, ойкнул, побежал за караулку – седлать коня. Руки его не слушались, он задыхался, не мог толком затянуть подпругу. Выстрелы делались чаще и чаще, с Двины донесся протяжный крик. Мехоношин, пригибаясь, потянул коня на дорогу и только здесь сел в седло. Тут ему стало спокойнее, он перекрестился и, прошептав: «Шиш вот вам, стану я ради вас, прощелыг, помирать», – дал шпоры коню и поскакал к Архангельску.
   В городе поручик без труда отыскал покосившуюся, поросшую мхом избу кормщика Лонгинова и вошел с тем властным видом, которого всегда страшились подчиненные ему люди. Однако Нил, еще не отдохнувший с дороги, хлебал щи и поручика не испугался, а белобрысый мальчик даже потрогал шпагу Мехоношина. Девчонка жалась в углу.
   – Здорово! – сказал Мехоношин.
   – Ну, здорово! – ответил Лонгинов, облизывая ложку.
   – Ты и есть кормщик Лонгинов?
   – А кто ж я еще? Известно – Нил Лонгинов.
   – Сбирайся, тебя князь-воевода требует.
   – Чего сбираться? Едва вошел – сбирайся! Дай хоть ночку поспать.
   – Нельзя! – твердо сказал Мехоношин. – Спехом велено.
   – Да на кой я ему надобен? – рассердился кормщик. – Будто и не кумились.
   – Там узнаешь...
   Нил вздохнул:
   – Куда ж ехать-то? Съезжая будто на замок заперта, – солдаты на шанцах говорили. В самый в боярский дом?
   Громыхнула дверь, вошла Фимка с деревянным подойником – доила корову.
   – Вот офицер пришел, – виноватым голосом сказал Лонгинов. – К воеводе требует...
   Ефимия поставила подойник, поддала ногой мурлыкающему коту, чтобы не совался к молоку, посмотрела на Мехоношина:
   – Да он едва с моря вынулся, чего натерпелся-то, господи! Едва шведы смертью не казнили, вешать хотели.
   Мехоношину надоело, он топнул ногой, заорал, что выпорет батогами. Нил поднялся, дети жалостно заплакали.
   – Конь есть? – спросил поручик.
   – Не конь – огонь! – усмехаясь, похвастал Лонгинов.
   Вывел из сараюшки старого, разбитого на все четыре ноги мерина, взобрался на него, сказал с озорством: