Страница:
Карулл был ошеломлен до такой степени, что молчал во время его рассказа, ел и слушал, не перебивая. Когда Криспин закончил, он лишь сказал:
— Я привык биться об заклад и не боюсь рисковать, но я не поставил бы и медного фолла на то, что ты проживешь хоть один день в Императорском квартале как Кай Криспин, раз некто по имени Мартиниан был приглашен по повелению императора. При дворе не любят… сюрпризов. Подумай об этом.
Криспин обещал подумать. Дать обещание было легко. Он все время думал об этом, не находя ответа, с момента ухода из Варены.
Когда они пересекали форум ипподрома, оставляя за спиной святилище, а справа — Императорский квартал, приземистый, лысеющий человек, стоящий за складным, поспешно собранным столиком, выкрикивал одно за Другим имена и числа в толпу идущих мимо людей. Карулл остановился перед ним.
— Расклад дорожек на первый заезд? — спросил он.
— Для всех?
— Конечно, нет. Кресенз и Скортий.
«Жучок» ухмыльнулся, показав черные, неровные зубы.
— Интересный сегодня день. Шестая и восьмая, Скортий на внешней.
— Он не выиграет с восьмой. Какие ставки на Кресенза из команды Зеленых?
— Для честного офицера? Три к двум.
— Трахни свою бабушку. Два к одному.
— За два к одному я это сделаю у нее в могиле, ну, да ладно. Но самая маленькая ставка — серебряный солид. Я не пойду на такой риск за кружку пива.
— Солид? Я солдат, а не жадный «жучок».
— А я принимаю ставки, а не держу кормушку для солдат. Если у тебя есть серебро, ставь его. Или отойди, не загораживай прилавок.
Карулл прикусил нижнюю губу. Это были большие деньги.
Он сунул руку в кошелек, достал, Криспин был уверен, единственную серебряную монету, которая там лежала, и протянул ее через временный прилавок. Взамен он получил зеленый жетон с надписью «Кресенз», а внизу стояло имя «жучка». Этот человек проставил с трудом номер заезда, ставку и выигрыш на обратной стороне.
Они пошли дальше в шумной толпе людей. Карулл молчал, пока они не подошли к высоким воротам ипподрома. Когда они вошли внутрь, он, казалось, ожил. И крепко сжал в кулаке свой жетон.
— Он на восьмой дорожке, последней с внешнего края. Оттуда ему не победить.
— Разве шестая намного лучше? — спросил Криспин, возможно, поступая непредусмотрительно.
— Ха! Одно утро на бегах, и самоуверенный родианин с фальшивым именем думает, что знает ипподром! Молчи, жалкий ремесленник, и учись, как Варгос. Может, чему-то и научишься! Если будешь хорошо вести себя, я вам обоим поставлю красного сайниканского в конце дня, когда получу выигрыш.
В его обязанности входило посещать ипподром и представлять Сенат в императорской катизме. Восемь утренних забегов стали настоящим развлечением: побед досталось поровну Синим и Зеленым, по два забега выиграли новый герой Зеленых Кресенз и поистине великолепный Скортий. Волнующей неожиданностью стал пятый забег, когда предприимчивый парень из Белых втиснулся перед вторым возничим Зеленых на последнем повороте и выиграл забег, который не должен был выиграть. Болельщики Синих приветствовали выигрыш своего младшего напарника так, словно это был блестящий военный триумф. Их ритмичные, хорошо скоординированные насмешливые выкрики в адрес униженных Зеленых и Красных породили множество драк, пока не вмешалась стража и не разняла болельщиков. Бонос подумал, что раскрасневшееся, восторженное лицо юного возничего Белых под соломенными волосами выглядело очень привлекательно, когда тот совершал круг почета. Молодого человека, как ему сказали, звали Уиттик, он был из каршитов. Бонос мысленно взял его на заметку, наклоняясь вперед вместе с другими, сидящими в катизме, и вежливо аплодируя.
Именно такие случаи создавали драматическую атмосферу на ипподроме, в равной степени как и поразительная победа, и возничий, которого уносили со сломанной шеей. Во время драмы с участием колесниц люди могли забыть о голоде, налогах, возрасте, неблагодарных детях, попранной любви.
Бонос знал, что император думает иначе. Валерий с удовольствием бы вовсе не появлялся на ипподроме, посылая вместо себя в катизму высокопоставленных придворных и заезжих послов. Император, обычно столь невозмутимый, сердился и говорил, что у него слишком много дел, чтобы тратить целый рабочий день в ложе, наблюдая за бегом коней. Он имел обыкновение совсем не ложиться после дня, проведенного на ипподроме, чтобы наверстать упущенное время.
Рабочие привычки Валерия были хорошо известны со времени правления его дяди. И тогда и теперь он доводил секретарей и гражданских служащих до состояния безумного ужаса и сомнамбулической истерии. Его называли «ночным императором», рассказывали легенды, как его видели шагающим по залам того или иного дворца в самый глухой час ночи и диктующим письма спотыкающемуся секретарю, а рядом вышагивал раб или стражник с фонарем, который отбрасывал пляшущие тени на высокие стены и потолки. Некоторые утверждали, будто странные огни или призрачные фигуры мелькали в этих тенях в такой час, но Бонос в это не очень-то верил.
Он откинулся на мягкую спинку сиденья в третьем ряду катизмы и взмахом руки потребовал чашу вина в ожидании начала послеполуденной программы. Уже подняв руку, он услышал знакомый шорох за спиной и поспешно вскочил. Тщательно запертая на засов дверь в тыльной части Императорской ложи была отперта и распахнута дежурящими Бдительными, и в ложе появились Валерий и Аликсана вместе с начальником канцелярии, Леонтом и его супругой и еще с десятком других придворных. Бонос опустился на колени рядом с другими, пришедшими раньше, и трижды коснулся лбом пола.
Валерий, явно не в духе, быстро прошел мимо них и встал рядом со стоящим впереди на возвышении троном, на виду у толпы. Он не присутствовал утром, но не посмел вовсе не прийти сегодня. Только не сегодня. Не в конце праздника, на последних гонках в году, и особенно, учитывая то, что память о произошедших здесь два года назад событиях была еще свежей. Ему необходимо было, чтобы его здесь увидели.
Это стало своеобразным извращением, но всемогущие, богоподобные императоры Сарантия были рабами традиции ипподрома и почти мифической силы, обитающей в нем. Император был возлюбленным слугой и смертным наместником Священного Джада. Бог вел свою огненную колесницу по дневному небу, а потом, каждую ночь, внизу, сквозь тьму под миром. Возничие на ипподроме вели борьбу среди смертных в знак уважения к славе бога и его сражениям. Связь между императором Сарантия и людьми, управляющими квадригами на песке внизу, утверждалась художниками, поэтами и даже клириками в течение сотен лет — хотя клирики и возмущались страстью людей к погонщикам колесниц и возникающей вследствие этого тенденцией не заглядывать в церкви. Бонос кисло подумал, что эта проблема — в том или ином виде — существует гораздо дольше чем несколько столетий, она существовала еще до появления в Родиасе веры в Джада.
Но эта основная связь между троном и колесницами глубоко укоренилась в душе сарантийцев, и как ни жаль было Валерию времени, оторванного от работы с документами и планами, его присутствие здесь выходило за рамки дипломатии и затрагивало область божественную. На мозаике на крыше катизмы был изображен Сараний-Основатель в колеснице, запряженной четверкой коней, с венком победителя на голове вместо короны. В этом заключался глубокий смысл, и Валерий это понимал. Он мог жаловаться, но он был здесь, среди своего народа, и смотрел состязания колесниц во славу господа.
Мандатор — герольд императора — поднял свой жезл, стоя в правом углу катизмы. Оглушительный рев тут же вырвался из сотен глоток. Люди наблюдали за катизмой, ожидая этого момента.
— Валерий! — кричали Зеленые, Синие, все, собравшиеся здесь: мужчины, женщины, аристократы, ремесленники, рабочие, подмастерья, лавочники, даже рабы, которым давали день отдыха во время Дайкании. Печально известный своим непостоянством народ Сарантия в последние два года решил, что он снова любит своего императора. Порочный Лисипп исчез, золотой Леонт выиграл войну и покорил земли, простирающиеся до самой пустыни Маджрити, далеко на юг и на запад, возродив память о Родиасе во времена его былого величия. — Слава трижды возвышенному! Слава трижды прославленному императору! Слава императрице Аликсане!
«И недаром народ прославляет ее», — подумал Бонос. Она была одной из них, как никто другой из стоящих в катизме. Живой символ того, как высоко можно подняться даже из кишащей крысами комнатки в недрах ипподрома.
Широким, благодушным, обнимающим всех жестом Валерий Второй Сарантийский поздоровался с приветствующими его подданными и взмахом руки приказал подать императрице платок, который она должна была бросить, чтобы начать процессию колесниц и послеполуденные состязания. Секретарь уже скорчился внизу — скрытый от толпы бортиком катизмы — и приготовился записывать то, что будет непрерывно диктовать император в то время, пока продолжается заезд. Пусть Валерий уступил требованиям этого дня и появился перед своим народом, присоединился к нему здесь, на ипподроме, объединенный с ним искусством и мужеством возничих, которые были отражением Джада в его божественной колеснице, — но он, несомненно, не собирался зря потратить всю вторую половину дня.
Бонос видел, как императрица взяла сверкающий белый прямоугольник из шелка. Аликсана была великолепна. Она всегда была великолепна. Никто не носил — никому не разрешалось носить — драгоценные камни в волосах и на теле так, как это делала Аликсана. Ее духи уникальны, их невозможно спутать ни с какими другими. Ни одна женщина и мечтать не могла скопировать этот аромат, и только одной было разрешено использовать эти же духи: широко разрекламированный подарок, сделанный Аликсаной прошлой весной.
Императрица подняла изящную руку. Бонос при виде этого быстрого, театрального жеста внезапно вспомнил, что видел эту руку так же поднятой пятнадцать лет назад, когда она танцевала на сцене, почти обнаженная.
«Императорское облачение — прекрасные погребальные одежды, мой повелитель. Не так ли?» — она произнесла эти слова в Аттенинском дворце два года назад. Главная роль совсем на другой сцене.
«Я старею», — подумал Плавт Бонос. И вытер глаза. Прошлое все время проникает в настоящее: все, что он сейчас видел, казалось пронизанным картинами того, что он видел раньше. Слишком много воспоминаний. Он умрет в том завтра, которое поджидает его уже сейчас, и тогда все превратится во вчера — в мягком божественном свете, если Джад будет милостив.
Брошенный платок падал, трепеща, как подстреленная птица, на песок внизу. Порыв ветра подхватил его и отнес вправо. «В этом увидят всякие предзнаменования, — подумал Бонос, — а гадатели дадут совершенно противоположные толкования». Он увидел, как ворота в дальнем конце распахнулись, услышал пение рожков, высокий, пронзительный звук флейт, потом звон цимбал и грохот военных барабанов. Танцовщицы и лицедеи вышли на ипподром перед колесницами. Один человек ловко жонглировал заранее подожженными палками, приплясывая и подпрыгивая на песке. Бонос вспомнил огонь.
— Сколько твоих людей потребуется для того, чтобы пробиться на ипподром через катизму? — спросил Валерий два года назад в мертвой тишине, последовавшей за словами императрицы. — Это возможно?
Его настороженные серые глаза смотрели на Леонта. Рука по-прежнему небрежно лежала на спинке трона. Конечно, существовала крытая галерея на столбах из Императорского квартала на ипподром, заканчивающаяся у задней стенки катизмы.
В это мгновение все одновременно втянули в себя воздух. Бонос увидел, как Лисипп, главный сборщик налогов, впервые поднял глаза и посмотрел на императора.
Леонт улыбнулся, кладя ладонь на рукоять своего меча.
— Взять Симеона?
— Да. Он — их главный символ. Приведи его сюда, заставь его сдаться тебе. — Император секунду помолчал. — И я полагаю, нужно будет убить некоторое количество людей. Леонт кивнул.
— Мы спустимся в толпу? — Он помолчал, задумался. Потом поправил себя: — Нет, сначала стрелы, они не смогут от них уклониться. У них ни лат, ни оружия. И не смогут достать нас. Это вызовет хаос. Они в панике побегут к выходам. — Он снова кивнул. — Это можно сделать, мой повелитель. Зависит от того, насколько умные люди находятся в катизме и забаррикадировались ли они там, как следует. Авксилий, если я смогу ворваться туда с тридцатью воинами и вызвать некоторое замешательство, ты сумеешь пробиться с оружием отсюда к двум воротам ипподрома с Бдительными и войти туда, когда толпа бросится к выходам?
— Сделаю или умру, — ответил чернобородый, с жесткими глазами Авксилий, оживившись. — Я отсалютую вам, стоя на песке ипподрома. Это рабы и чернь. И мятежники, восставшие против императора.
Валерий подошел к окну, встал рядом с императрицей и стал смотреть на огонь. Лисипп, тяжело дыша, сидел рядом на стонущей под его тяжестью скамье.
— Значит, таков и будет приказ, — тихо произнес император. — Вы сделаете это перед самым закатом. Все зависит от вас двоих. Вручаем вам нашу жизнь и наш трон. А пока, — Валерий повернулся к приближенным, — пусть с Бронзовых Врат провозгласят, что квестор императорского налогового управления лишен должности и чина за излишнее усердие и с позором изгнан в провинцию. Мы поручим мандатору объявить об этом также на ипподроме, если только его смогут услышать. Возьми его с собой, Леонт. Фастин, пусть твои шпионы распространяют этот слух на улицах. Гезий, сообщи патриарху: Закариос и все клирики должны провозгласить это в святилищах, сейчас и вечером. Люди побегут туда, если солдаты справятся со своей задачей. Если клирики нас не поддержат, все рухнет. Никаких убийств в церквях, Леонт.
— Конечно, мой повелитель, — ответил стратег. Его благочестие было всем известно.
— Мы все — твои слуги. Будет так, как ты приказал, трижды прославленный повелитель, — сказал канцлер Гезий, кланяясь на удивление грациозно для столь старого человека.
Бонос видел, как другие начинают двигаться, реагировать, что-то предпринимать. Он чувствовал себя парализованным серьезностью принятого решения. Валерий собирается сражаться за трон. С горсткой людей. Он знал, что стоило императору и императрице немного пройти на запад от этого дворца, по осеннему безмятежному саду, и они могли бы спуститься по каменной лестнице в скале, сесть на стоящий наготове корабль и уплыть в море, пока никто ни о чем не догадался. Если доклады соответствуют действительности, более ста пятидесяти тысяч человек сейчас вышло на улицы. Леонт попросил тридцать лучников. У Авксилия будут его Бдительные. Возможно, две тысячи человек. Не больше. Он бросил взгляд на императрицу, стоящую очень прямо и неподвижно, как статуя, на фоне окна. Это место выбрано не случайно, как он подозревал. Она знает, как встать, чтобы добиться наилучшего эффекта. Императорские одеяния. Погребальные одежды.
Он вспомнил, как император опустил взгляд на толстого, потеющего мытаря. Ходили истории о том, что Лисипп сделал с двумя клириками в одной из своих комнат в подземелье. Слухи о том, что там происходит, уже давно расползались по Городу. Некрасивые истории. Лисипп Кализиец когда-то был интересным мужчиной. Бонос его помнил: сильные черты лица, красивый голос, необычного зеленого цвета глаза. Но он слишком долго обладал большой властью. Его невозможно было подкупить, дать ему взятку как должностному лицу, это все знали, но все также знали, что подкуп может принимать и другие формы.
Бонос хорошо понимал, что его собственные привычки — на грани приемлемого, но легендарные извращенные забавы толстяка — с мальчиками, соблазненными женами, уголовниками, рабами — вызывали у него отвращение. Кроме того, налоговые реформы Лисиппа, всей тяжестью ложащиеся на самые состоятельные классы, в прошлом лишили Боноса значительных сумм. Он не знал, какие проступки этого человека возмущали его больше. Но зато знал, так как к нему не раз тайно обращались, что за этим мятежом скрывалось нечто большее, чем слепая ярость простых людей. Довольно много патрициев из Сарантия и провинций не возражали бы, если бы Валерий Тракезийский исчез и более… уступчивый человек оказался на Золотом Троне.
Молча наблюдающий Бонос увидел, как император шепнул что-то на ухо человеку, сидящему на скамье рядом с ним. Лисипп быстро поднял глаза. Он с усилием выпрямился и покраснел. Валерий слегка улыбнулся и отошел. Бонос так и не узнал, что сказал император. В это время за воротами возникло бурное движение и раздался громкий стук.
Бонос, которого вызвали на это собрание ради соблюдения чисто протокольной формальности — Сенат официально все еще давал императору советы от имени народа, — теперь стоял в растерянности, никому не нужный, испуганный, между искусно выкованным серебряным деревом и открытым окном, выходящим на восток. Императрица повернула голову и увидела его. Аликсана улыбнулась.
Сидя сейчас через три ряда от нее в катизме, Плавт Бонос вспомнил и почувствовал, как вспыхнуло его лицо при воспоминании о том, как императрица спросила у него высокомерным, рассеянным тоном праздного любопытства, словно они возлежали рядом на ложах во время пира в честь какого-нибудь посла:
— Скажите, сенатор, прошу вас, удовлетворите мое женское любопытство. Неужели младший сын Регалия Парезиса так же красив без одежды, как и полностью одетый?
Пока помощники сдерживали возбужденных коней за железным барьером, Тарас пытался занять себя проверкой узла на поводьях за спиной, чтобы не обращать внимания на язвительные взгляды возницы слева. Поводья следовало привязать крепко. Они чересчур легко выскальзывали из рук в пылу гонки. Потом Тарас проверил, как висит на поясе нож. Не одного возничего унесла смерть из-за того, что он не смог перерезать поводья после того, как колесница перевернулась, и его потащило, словно соломенную игрушку, за лошадьми. «Скачешь от одной катастрофы к другой, — подумал Тарас. — Всегда».
Ему пришло в голову, что для него в этом первом забеге во второй половине праздничного дня дело обстоит именно так. Он стоял на седьмой дорожке — плохое место, но на это не следует обращать внимания. Он выступал за Красных. От него не ждали победы при участии в этом важном заезде как первого, так и второго возниц Синих и Зеленых.
У него была своя роль в каждом заезде, как и у всех возниц Белых и Красных. И эту его функцию Тарасу сейчас сильно осложнял тот неоспоримый факт, что возничие на шестой и восьмой дорожках имели очень большие шансы на выигрыш, несмотря на старт по внешним дорожкам, и на каждого из них возлагали страстные надежды около восьмидесяти тысяч душ на трибунах.
Тарас крепче сжал кнут. На голове каждого из мужчин рядом с ним красовался серебряный церемониальный шлем, отмечавший Первого возничего своего цвета. Теперь они их снимали, как увидел Тарас, украдкой взглянув на них, когда последние аккорды музыки, сопровождавшей процессию, смолкли и начались приготовления к гонкам. Слева и несколько сзади от него, на шестой позиции, Кресенз из команды Зеленых крепко надвинул на голову простой кожаный шлем, а его помощник нежно прижал к груди серебряный. Кресенз быстро бросил сердитый взгляд на Тараса, который не сумел вовремя отвести глаза.
— Если он обгонит тебя у линии, червяк, ты у меня будешь убирать навоз на каком-нибудь убогом ипподроме на промерзшей границе с Каршем. Предупреждаю честно.
Тарас с трудом сглотнул и кивнул головой. «О, очень честно», — подумал он с горечью, но ничего не сказал. Он посмотрел вдоль дорожек за барьер. Линия, нарисованная на песке, находилась шагах в двухстах от них. До этой линии колесница должна была придерживаться своей дорожки, чтобы расписание дорожек могло сыграть свою роль и чтобы предотвратить столкновения прямо у стартовых ворот. После того как колесницы достигнут линии, возницы с внешних дорожек могут начать пробираться внутрь. Если им хватит места.
Конечно, именно в этом все дело.
Тарас в тот момент пожалел, что не остался в Мегарии. Пусть маленький ипподром в его родном городе на западе и не имел такого значения и размером был в десять раз меньше, чем этот, но там он выступал за Зеленых, а не за скромных Красных, прочно занимал второе место, имел все основания получить серебряный шлем после удачного сезона, спал у себя дома и ел материнскую еду. Хорошая была жизнь, а он отбросил ее, словно сломанный кнут, в тот день, когда агент Зеленых из Сарантия приехал на запад, увидел его на гонках и завербовал. Тарасу сказали, что он некоторое время будет выступать за Красных, так начинают в Городе почти все. Если он справится с задачей… ну, примером ему могут служить жизни всех великих возничих.
«Если ты считаешь себя достойным и хочешь добиться успеха, — сказал агент Зеленых, — отправляйся в Сарантий». Все так просто. Тарас знал, что это правда. Он был молод. Это был удобный случай. Люди называют это «плаванием в Сарантий», когда кто-нибудь вот так пользуется подвернувшейся возможностью. Его отец гордился. Мать поплакала и уложила для него новый плащ и две запечатанные амфоры заветного лекарства ее бабушки от всех болезней. Самое невкусное пойло на земле Тарас принимал его по ложке каждый день со времени своего приезда в Сарантий. Они прислала еще две амфоры летом с имперской почтой.
И вот он здесь, здоровый, как молодой конь, в самый последний день своего первого сезона в столице. Ни одной кости не сломал, заработал лишь с десяток новых шрамов и всего один раз серьезно упал с колесницы, после чего у него несколько дней кружилась голова, и он слышал звуки флейты. «Неплохой сезон», — подумал он, учитывая то, что кони Красных и Белых — особенно у менее ценных возниц — были безнадежно слабыми, когда приходилось состязаться на ипподроме с конями Синих и Зеленых. У Тараса был общительный характер, он много трудился, быстро учился и достойно справлялся — по крайней мере, так ему ободряюще говорил его факционарий — с задачами второстепенных цветов. В конце концов в каждом забеге они были одними и теми же. Перекрыть дорожку, сбросить темп, нарушить мелкие правила (крупные нарушения могли стоить твоему главному цвету победы, а ты мог схлопотать временное отстранение и удар кнутом по спине — или по лицу — от Первого возничего в раздевалке), и даже тщательно рассчитанные по времени падения с колесницы, чтобы вызвать падение соперников, настигающих тебя сзади. Фокус заключался в том, чтобы при этом не переломать кости и не погибнуть, конечно.
Он даже три раза побеждал в менее важных заездах, с участием менее сильных возничих Синих и Зеленых, также Красных и Белых. Их устраивали для развлечения толпы, и тут уж шли в ход бешеная скорость, безрассудно резкие повороты, опасные нагромождения перевернутых колесниц, и молодые возничие стегали друг друга кнутами, стремясь добиться известности. Три победы — это вполне прилично для юноши, который правит четвертой колесницей Красных в Сарантии. Проблема в том, что «вполне прилично» — этого в данный момент недостаточно. По многим причинам эта гонка имела огромное значение, и Тарас проклинал судьбу за то, что ему выпало оказаться между свирепым Кресензом и тем ураганом, в который превращался Скортий. Он даже не должен был участвовать в этой гонке, но второй возничий Красных утром упал и вывихнул плечо, и факционарий предпочел оставить своего третьего для следующего заезда, где у него мог быть шанс на победу.
В результате семнадцатилетний Тарас Мегарийский стоял на линии старта, позади коней, которых слишком плохо знал, зажатый между двумя лучшими возницами этого дня, и один из них дал ему понять, что, если Тарас не заставит сойти с дистанции его соперника, его недолгое пребывание в Городе может на этом закончиться.
«Все это потому, что у него не хватило денег на покупку пристойного оберега от табличек с проклятиями, — думал Тарас. — Но что же делать? Что можно сделать?»
Прозвучал первый горн, предупреждая о скором старте. Конюхи ушли. Тарас наклонился вперед и поговорил со своими конями. Он глубоко вставил ступни в металлические скобы на полу колесницы и нервно посмотрел направо и немного вперед. И тут же снова опустил глаза. Скортий, легко сдерживая на месте свою упряжку, улыбался ему. Гибкий темнокожий сориец всегда улыбался — ходили слухи, что эта улыбка смертельно опасна для женщин Города, — и в данный момент он с насмешкой улыбался Тарасу.
Тарас заставил себя поднять глаза. Нельзя показаться испуганным.
— Плохая позиция, правда? — мягко произнес первый возница Зеленых. — Но ты не слишком волнуйся. Кресенз — добрый человек, только скрывает это. Он знает, что ты не сможешь скакать так быстро, чтобы закрыть мне дорогу.
— Черта с два я добрый, черта с два я знаю! — пролаял Кресенз с другой стороны. — Мне нужен этот заезд, Скортий. Я хочу набрать 75 побед в этом году и хочу выиграть этот заезд. Барас, или как там тебя, держи его на внешней дорожке или привыкай к запаху конского навоза в волосах.
— Я привык биться об заклад и не боюсь рисковать, но я не поставил бы и медного фолла на то, что ты проживешь хоть один день в Императорском квартале как Кай Криспин, раз некто по имени Мартиниан был приглашен по повелению императора. При дворе не любят… сюрпризов. Подумай об этом.
Криспин обещал подумать. Дать обещание было легко. Он все время думал об этом, не находя ответа, с момента ухода из Варены.
Когда они пересекали форум ипподрома, оставляя за спиной святилище, а справа — Императорский квартал, приземистый, лысеющий человек, стоящий за складным, поспешно собранным столиком, выкрикивал одно за Другим имена и числа в толпу идущих мимо людей. Карулл остановился перед ним.
— Расклад дорожек на первый заезд? — спросил он.
— Для всех?
— Конечно, нет. Кресенз и Скортий.
«Жучок» ухмыльнулся, показав черные, неровные зубы.
— Интересный сегодня день. Шестая и восьмая, Скортий на внешней.
— Он не выиграет с восьмой. Какие ставки на Кресенза из команды Зеленых?
— Для честного офицера? Три к двум.
— Трахни свою бабушку. Два к одному.
— За два к одному я это сделаю у нее в могиле, ну, да ладно. Но самая маленькая ставка — серебряный солид. Я не пойду на такой риск за кружку пива.
— Солид? Я солдат, а не жадный «жучок».
— А я принимаю ставки, а не держу кормушку для солдат. Если у тебя есть серебро, ставь его. Или отойди, не загораживай прилавок.
Карулл прикусил нижнюю губу. Это были большие деньги.
Он сунул руку в кошелек, достал, Криспин был уверен, единственную серебряную монету, которая там лежала, и протянул ее через временный прилавок. Взамен он получил зеленый жетон с надписью «Кресенз», а внизу стояло имя «жучка». Этот человек проставил с трудом номер заезда, ставку и выигрыш на обратной стороне.
Они пошли дальше в шумной толпе людей. Карулл молчал, пока они не подошли к высоким воротам ипподрома. Когда они вошли внутрь, он, казалось, ожил. И крепко сжал в кулаке свой жетон.
— Он на восьмой дорожке, последней с внешнего края. Оттуда ему не победить.
— Разве шестая намного лучше? — спросил Криспин, возможно, поступая непредусмотрительно.
— Ха! Одно утро на бегах, и самоуверенный родианин с фальшивым именем думает, что знает ипподром! Молчи, жалкий ремесленник, и учись, как Варгос. Может, чему-то и научишься! Если будешь хорошо вести себя, я вам обоим поставлю красного сайниканского в конце дня, когда получу выигрыш.
* * *
Бонос получал большое удовольствие, наблюдая за колесницами.В его обязанности входило посещать ипподром и представлять Сенат в императорской катизме. Восемь утренних забегов стали настоящим развлечением: побед досталось поровну Синим и Зеленым, по два забега выиграли новый герой Зеленых Кресенз и поистине великолепный Скортий. Волнующей неожиданностью стал пятый забег, когда предприимчивый парень из Белых втиснулся перед вторым возничим Зеленых на последнем повороте и выиграл забег, который не должен был выиграть. Болельщики Синих приветствовали выигрыш своего младшего напарника так, словно это был блестящий военный триумф. Их ритмичные, хорошо скоординированные насмешливые выкрики в адрес униженных Зеленых и Красных породили множество драк, пока не вмешалась стража и не разняла болельщиков. Бонос подумал, что раскрасневшееся, восторженное лицо юного возничего Белых под соломенными волосами выглядело очень привлекательно, когда тот совершал круг почета. Молодого человека, как ему сказали, звали Уиттик, он был из каршитов. Бонос мысленно взял его на заметку, наклоняясь вперед вместе с другими, сидящими в катизме, и вежливо аплодируя.
Именно такие случаи создавали драматическую атмосферу на ипподроме, в равной степени как и поразительная победа, и возничий, которого уносили со сломанной шеей. Во время драмы с участием колесниц люди могли забыть о голоде, налогах, возрасте, неблагодарных детях, попранной любви.
Бонос знал, что император думает иначе. Валерий с удовольствием бы вовсе не появлялся на ипподроме, посылая вместо себя в катизму высокопоставленных придворных и заезжих послов. Император, обычно столь невозмутимый, сердился и говорил, что у него слишком много дел, чтобы тратить целый рабочий день в ложе, наблюдая за бегом коней. Он имел обыкновение совсем не ложиться после дня, проведенного на ипподроме, чтобы наверстать упущенное время.
Рабочие привычки Валерия были хорошо известны со времени правления его дяди. И тогда и теперь он доводил секретарей и гражданских служащих до состояния безумного ужаса и сомнамбулической истерии. Его называли «ночным императором», рассказывали легенды, как его видели шагающим по залам того или иного дворца в самый глухой час ночи и диктующим письма спотыкающемуся секретарю, а рядом вышагивал раб или стражник с фонарем, который отбрасывал пляшущие тени на высокие стены и потолки. Некоторые утверждали, будто странные огни или призрачные фигуры мелькали в этих тенях в такой час, но Бонос в это не очень-то верил.
Он откинулся на мягкую спинку сиденья в третьем ряду катизмы и взмахом руки потребовал чашу вина в ожидании начала послеполуденной программы. Уже подняв руку, он услышал знакомый шорох за спиной и поспешно вскочил. Тщательно запертая на засов дверь в тыльной части Императорской ложи была отперта и распахнута дежурящими Бдительными, и в ложе появились Валерий и Аликсана вместе с начальником канцелярии, Леонтом и его супругой и еще с десятком других придворных. Бонос опустился на колени рядом с другими, пришедшими раньше, и трижды коснулся лбом пола.
Валерий, явно не в духе, быстро прошел мимо них и встал рядом со стоящим впереди на возвышении троном, на виду у толпы. Он не присутствовал утром, но не посмел вовсе не прийти сегодня. Только не сегодня. Не в конце праздника, на последних гонках в году, и особенно, учитывая то, что память о произошедших здесь два года назад событиях была еще свежей. Ему необходимо было, чтобы его здесь увидели.
Это стало своеобразным извращением, но всемогущие, богоподобные императоры Сарантия были рабами традиции ипподрома и почти мифической силы, обитающей в нем. Император был возлюбленным слугой и смертным наместником Священного Джада. Бог вел свою огненную колесницу по дневному небу, а потом, каждую ночь, внизу, сквозь тьму под миром. Возничие на ипподроме вели борьбу среди смертных в знак уважения к славе бога и его сражениям. Связь между императором Сарантия и людьми, управляющими квадригами на песке внизу, утверждалась художниками, поэтами и даже клириками в течение сотен лет — хотя клирики и возмущались страстью людей к погонщикам колесниц и возникающей вследствие этого тенденцией не заглядывать в церкви. Бонос кисло подумал, что эта проблема — в том или ином виде — существует гораздо дольше чем несколько столетий, она существовала еще до появления в Родиасе веры в Джада.
Но эта основная связь между троном и колесницами глубоко укоренилась в душе сарантийцев, и как ни жаль было Валерию времени, оторванного от работы с документами и планами, его присутствие здесь выходило за рамки дипломатии и затрагивало область божественную. На мозаике на крыше катизмы был изображен Сараний-Основатель в колеснице, запряженной четверкой коней, с венком победителя на голове вместо короны. В этом заключался глубокий смысл, и Валерий это понимал. Он мог жаловаться, но он был здесь, среди своего народа, и смотрел состязания колесниц во славу господа.
Мандатор — герольд императора — поднял свой жезл, стоя в правом углу катизмы. Оглушительный рев тут же вырвался из сотен глоток. Люди наблюдали за катизмой, ожидая этого момента.
— Валерий! — кричали Зеленые, Синие, все, собравшиеся здесь: мужчины, женщины, аристократы, ремесленники, рабочие, подмастерья, лавочники, даже рабы, которым давали день отдыха во время Дайкании. Печально известный своим непостоянством народ Сарантия в последние два года решил, что он снова любит своего императора. Порочный Лисипп исчез, золотой Леонт выиграл войну и покорил земли, простирающиеся до самой пустыни Маджрити, далеко на юг и на запад, возродив память о Родиасе во времена его былого величия. — Слава трижды возвышенному! Слава трижды прославленному императору! Слава императрице Аликсане!
«И недаром народ прославляет ее», — подумал Бонос. Она была одной из них, как никто другой из стоящих в катизме. Живой символ того, как высоко можно подняться даже из кишащей крысами комнатки в недрах ипподрома.
Широким, благодушным, обнимающим всех жестом Валерий Второй Сарантийский поздоровался с приветствующими его подданными и взмахом руки приказал подать императрице платок, который она должна была бросить, чтобы начать процессию колесниц и послеполуденные состязания. Секретарь уже скорчился внизу — скрытый от толпы бортиком катизмы — и приготовился записывать то, что будет непрерывно диктовать император в то время, пока продолжается заезд. Пусть Валерий уступил требованиям этого дня и появился перед своим народом, присоединился к нему здесь, на ипподроме, объединенный с ним искусством и мужеством возничих, которые были отражением Джада в его божественной колеснице, — но он, несомненно, не собирался зря потратить всю вторую половину дня.
Бонос видел, как императрица взяла сверкающий белый прямоугольник из шелка. Аликсана была великолепна. Она всегда была великолепна. Никто не носил — никому не разрешалось носить — драгоценные камни в волосах и на теле так, как это делала Аликсана. Ее духи уникальны, их невозможно спутать ни с какими другими. Ни одна женщина и мечтать не могла скопировать этот аромат, и только одной было разрешено использовать эти же духи: широко разрекламированный подарок, сделанный Аликсаной прошлой весной.
Императрица подняла изящную руку. Бонос при виде этого быстрого, театрального жеста внезапно вспомнил, что видел эту руку так же поднятой пятнадцать лет назад, когда она танцевала на сцене, почти обнаженная.
«Императорское облачение — прекрасные погребальные одежды, мой повелитель. Не так ли?» — она произнесла эти слова в Аттенинском дворце два года назад. Главная роль совсем на другой сцене.
«Я старею», — подумал Плавт Бонос. И вытер глаза. Прошлое все время проникает в настоящее: все, что он сейчас видел, казалось пронизанным картинами того, что он видел раньше. Слишком много воспоминаний. Он умрет в том завтра, которое поджидает его уже сейчас, и тогда все превратится во вчера — в мягком божественном свете, если Джад будет милостив.
Брошенный платок падал, трепеща, как подстреленная птица, на песок внизу. Порыв ветра подхватил его и отнес вправо. «В этом увидят всякие предзнаменования, — подумал Бонос, — а гадатели дадут совершенно противоположные толкования». Он увидел, как ворота в дальнем конце распахнулись, услышал пение рожков, высокий, пронзительный звук флейт, потом звон цимбал и грохот военных барабанов. Танцовщицы и лицедеи вышли на ипподром перед колесницами. Один человек ловко жонглировал заранее подожженными палками, приплясывая и подпрыгивая на песке. Бонос вспомнил огонь.
— Сколько твоих людей потребуется для того, чтобы пробиться на ипподром через катизму? — спросил Валерий два года назад в мертвой тишине, последовавшей за словами императрицы. — Это возможно?
Его настороженные серые глаза смотрели на Леонта. Рука по-прежнему небрежно лежала на спинке трона. Конечно, существовала крытая галерея на столбах из Императорского квартала на ипподром, заканчивающаяся у задней стенки катизмы.
В это мгновение все одновременно втянули в себя воздух. Бонос увидел, как Лисипп, главный сборщик налогов, впервые поднял глаза и посмотрел на императора.
Леонт улыбнулся, кладя ладонь на рукоять своего меча.
— Взять Симеона?
— Да. Он — их главный символ. Приведи его сюда, заставь его сдаться тебе. — Император секунду помолчал. — И я полагаю, нужно будет убить некоторое количество людей. Леонт кивнул.
— Мы спустимся в толпу? — Он помолчал, задумался. Потом поправил себя: — Нет, сначала стрелы, они не смогут от них уклониться. У них ни лат, ни оружия. И не смогут достать нас. Это вызовет хаос. Они в панике побегут к выходам. — Он снова кивнул. — Это можно сделать, мой повелитель. Зависит от того, насколько умные люди находятся в катизме и забаррикадировались ли они там, как следует. Авксилий, если я смогу ворваться туда с тридцатью воинами и вызвать некоторое замешательство, ты сумеешь пробиться с оружием отсюда к двум воротам ипподрома с Бдительными и войти туда, когда толпа бросится к выходам?
— Сделаю или умру, — ответил чернобородый, с жесткими глазами Авксилий, оживившись. — Я отсалютую вам, стоя на песке ипподрома. Это рабы и чернь. И мятежники, восставшие против императора.
Валерий подошел к окну, встал рядом с императрицей и стал смотреть на огонь. Лисипп, тяжело дыша, сидел рядом на стонущей под его тяжестью скамье.
— Значит, таков и будет приказ, — тихо произнес император. — Вы сделаете это перед самым закатом. Все зависит от вас двоих. Вручаем вам нашу жизнь и наш трон. А пока, — Валерий повернулся к приближенным, — пусть с Бронзовых Врат провозгласят, что квестор императорского налогового управления лишен должности и чина за излишнее усердие и с позором изгнан в провинцию. Мы поручим мандатору объявить об этом также на ипподроме, если только его смогут услышать. Возьми его с собой, Леонт. Фастин, пусть твои шпионы распространяют этот слух на улицах. Гезий, сообщи патриарху: Закариос и все клирики должны провозгласить это в святилищах, сейчас и вечером. Люди побегут туда, если солдаты справятся со своей задачей. Если клирики нас не поддержат, все рухнет. Никаких убийств в церквях, Леонт.
— Конечно, мой повелитель, — ответил стратег. Его благочестие было всем известно.
— Мы все — твои слуги. Будет так, как ты приказал, трижды прославленный повелитель, — сказал канцлер Гезий, кланяясь на удивление грациозно для столь старого человека.
Бонос видел, как другие начинают двигаться, реагировать, что-то предпринимать. Он чувствовал себя парализованным серьезностью принятого решения. Валерий собирается сражаться за трон. С горсткой людей. Он знал, что стоило императору и императрице немного пройти на запад от этого дворца, по осеннему безмятежному саду, и они могли бы спуститься по каменной лестнице в скале, сесть на стоящий наготове корабль и уплыть в море, пока никто ни о чем не догадался. Если доклады соответствуют действительности, более ста пятидесяти тысяч человек сейчас вышло на улицы. Леонт попросил тридцать лучников. У Авксилия будут его Бдительные. Возможно, две тысячи человек. Не больше. Он бросил взгляд на императрицу, стоящую очень прямо и неподвижно, как статуя, на фоне окна. Это место выбрано не случайно, как он подозревал. Она знает, как встать, чтобы добиться наилучшего эффекта. Императорские одеяния. Погребальные одежды.
Он вспомнил, как император опустил взгляд на толстого, потеющего мытаря. Ходили истории о том, что Лисипп сделал с двумя клириками в одной из своих комнат в подземелье. Слухи о том, что там происходит, уже давно расползались по Городу. Некрасивые истории. Лисипп Кализиец когда-то был интересным мужчиной. Бонос его помнил: сильные черты лица, красивый голос, необычного зеленого цвета глаза. Но он слишком долго обладал большой властью. Его невозможно было подкупить, дать ему взятку как должностному лицу, это все знали, но все также знали, что подкуп может принимать и другие формы.
Бонос хорошо понимал, что его собственные привычки — на грани приемлемого, но легендарные извращенные забавы толстяка — с мальчиками, соблазненными женами, уголовниками, рабами — вызывали у него отвращение. Кроме того, налоговые реформы Лисиппа, всей тяжестью ложащиеся на самые состоятельные классы, в прошлом лишили Боноса значительных сумм. Он не знал, какие проступки этого человека возмущали его больше. Но зато знал, так как к нему не раз тайно обращались, что за этим мятежом скрывалось нечто большее, чем слепая ярость простых людей. Довольно много патрициев из Сарантия и провинций не возражали бы, если бы Валерий Тракезийский исчез и более… уступчивый человек оказался на Золотом Троне.
Молча наблюдающий Бонос увидел, как император шепнул что-то на ухо человеку, сидящему на скамье рядом с ним. Лисипп быстро поднял глаза. Он с усилием выпрямился и покраснел. Валерий слегка улыбнулся и отошел. Бонос так и не узнал, что сказал император. В это время за воротами возникло бурное движение и раздался громкий стук.
Бонос, которого вызвали на это собрание ради соблюдения чисто протокольной формальности — Сенат официально все еще давал императору советы от имени народа, — теперь стоял в растерянности, никому не нужный, испуганный, между искусно выкованным серебряным деревом и открытым окном, выходящим на восток. Императрица повернула голову и увидела его. Аликсана улыбнулась.
Сидя сейчас через три ряда от нее в катизме, Плавт Бонос вспомнил и почувствовал, как вспыхнуло его лицо при воспоминании о том, как императрица спросила у него высокомерным, рассеянным тоном праздного любопытства, словно они возлежали рядом на ложах во время пира в честь какого-нибудь посла:
— Скажите, сенатор, прошу вас, удовлетворите мое женское любопытство. Неужели младший сын Регалия Парезиса так же красив без одежды, как и полностью одетый?
* * *
Тарас, четвертый возничий Красных, был недоволен своим местом. Совсем недоволен. Если быть честным, как и должно мужчине, перед самим собой и перед своим богом, он его ненавидел, как скорпиона, забравшегося в сапог.Пока помощники сдерживали возбужденных коней за железным барьером, Тарас пытался занять себя проверкой узла на поводьях за спиной, чтобы не обращать внимания на язвительные взгляды возницы слева. Поводья следовало привязать крепко. Они чересчур легко выскальзывали из рук в пылу гонки. Потом Тарас проверил, как висит на поясе нож. Не одного возничего унесла смерть из-за того, что он не смог перерезать поводья после того, как колесница перевернулась, и его потащило, словно соломенную игрушку, за лошадьми. «Скачешь от одной катастрофы к другой, — подумал Тарас. — Всегда».
Ему пришло в голову, что для него в этом первом забеге во второй половине праздничного дня дело обстоит именно так. Он стоял на седьмой дорожке — плохое место, но на это не следует обращать внимания. Он выступал за Красных. От него не ждали победы при участии в этом важном заезде как первого, так и второго возниц Синих и Зеленых.
У него была своя роль в каждом заезде, как и у всех возниц Белых и Красных. И эту его функцию Тарасу сейчас сильно осложнял тот неоспоримый факт, что возничие на шестой и восьмой дорожках имели очень большие шансы на выигрыш, несмотря на старт по внешним дорожкам, и на каждого из них возлагали страстные надежды около восьмидесяти тысяч душ на трибунах.
Тарас крепче сжал кнут. На голове каждого из мужчин рядом с ним красовался серебряный церемониальный шлем, отмечавший Первого возничего своего цвета. Теперь они их снимали, как увидел Тарас, украдкой взглянув на них, когда последние аккорды музыки, сопровождавшей процессию, смолкли и начались приготовления к гонкам. Слева и несколько сзади от него, на шестой позиции, Кресенз из команды Зеленых крепко надвинул на голову простой кожаный шлем, а его помощник нежно прижал к груди серебряный. Кресенз быстро бросил сердитый взгляд на Тараса, который не сумел вовремя отвести глаза.
— Если он обгонит тебя у линии, червяк, ты у меня будешь убирать навоз на каком-нибудь убогом ипподроме на промерзшей границе с Каршем. Предупреждаю честно.
Тарас с трудом сглотнул и кивнул головой. «О, очень честно», — подумал он с горечью, но ничего не сказал. Он посмотрел вдоль дорожек за барьер. Линия, нарисованная на песке, находилась шагах в двухстах от них. До этой линии колесница должна была придерживаться своей дорожки, чтобы расписание дорожек могло сыграть свою роль и чтобы предотвратить столкновения прямо у стартовых ворот. После того как колесницы достигнут линии, возницы с внешних дорожек могут начать пробираться внутрь. Если им хватит места.
Конечно, именно в этом все дело.
Тарас в тот момент пожалел, что не остался в Мегарии. Пусть маленький ипподром в его родном городе на западе и не имел такого значения и размером был в десять раз меньше, чем этот, но там он выступал за Зеленых, а не за скромных Красных, прочно занимал второе место, имел все основания получить серебряный шлем после удачного сезона, спал у себя дома и ел материнскую еду. Хорошая была жизнь, а он отбросил ее, словно сломанный кнут, в тот день, когда агент Зеленых из Сарантия приехал на запад, увидел его на гонках и завербовал. Тарасу сказали, что он некоторое время будет выступать за Красных, так начинают в Городе почти все. Если он справится с задачей… ну, примером ему могут служить жизни всех великих возничих.
«Если ты считаешь себя достойным и хочешь добиться успеха, — сказал агент Зеленых, — отправляйся в Сарантий». Все так просто. Тарас знал, что это правда. Он был молод. Это был удобный случай. Люди называют это «плаванием в Сарантий», когда кто-нибудь вот так пользуется подвернувшейся возможностью. Его отец гордился. Мать поплакала и уложила для него новый плащ и две запечатанные амфоры заветного лекарства ее бабушки от всех болезней. Самое невкусное пойло на земле Тарас принимал его по ложке каждый день со времени своего приезда в Сарантий. Они прислала еще две амфоры летом с имперской почтой.
И вот он здесь, здоровый, как молодой конь, в самый последний день своего первого сезона в столице. Ни одной кости не сломал, заработал лишь с десяток новых шрамов и всего один раз серьезно упал с колесницы, после чего у него несколько дней кружилась голова, и он слышал звуки флейты. «Неплохой сезон», — подумал он, учитывая то, что кони Красных и Белых — особенно у менее ценных возниц — были безнадежно слабыми, когда приходилось состязаться на ипподроме с конями Синих и Зеленых. У Тараса был общительный характер, он много трудился, быстро учился и достойно справлялся — по крайней мере, так ему ободряюще говорил его факционарий — с задачами второстепенных цветов. В конце концов в каждом забеге они были одними и теми же. Перекрыть дорожку, сбросить темп, нарушить мелкие правила (крупные нарушения могли стоить твоему главному цвету победы, а ты мог схлопотать временное отстранение и удар кнутом по спине — или по лицу — от Первого возничего в раздевалке), и даже тщательно рассчитанные по времени падения с колесницы, чтобы вызвать падение соперников, настигающих тебя сзади. Фокус заключался в том, чтобы при этом не переломать кости и не погибнуть, конечно.
Он даже три раза побеждал в менее важных заездах, с участием менее сильных возничих Синих и Зеленых, также Красных и Белых. Их устраивали для развлечения толпы, и тут уж шли в ход бешеная скорость, безрассудно резкие повороты, опасные нагромождения перевернутых колесниц, и молодые возничие стегали друг друга кнутами, стремясь добиться известности. Три победы — это вполне прилично для юноши, который правит четвертой колесницей Красных в Сарантии. Проблема в том, что «вполне прилично» — этого в данный момент недостаточно. По многим причинам эта гонка имела огромное значение, и Тарас проклинал судьбу за то, что ему выпало оказаться между свирепым Кресензом и тем ураганом, в который превращался Скортий. Он даже не должен был участвовать в этой гонке, но второй возничий Красных утром упал и вывихнул плечо, и факционарий предпочел оставить своего третьего для следующего заезда, где у него мог быть шанс на победу.
В результате семнадцатилетний Тарас Мегарийский стоял на линии старта, позади коней, которых слишком плохо знал, зажатый между двумя лучшими возницами этого дня, и один из них дал ему понять, что, если Тарас не заставит сойти с дистанции его соперника, его недолгое пребывание в Городе может на этом закончиться.
«Все это потому, что у него не хватило денег на покупку пристойного оберега от табличек с проклятиями, — думал Тарас. — Но что же делать? Что можно сделать?»
Прозвучал первый горн, предупреждая о скором старте. Конюхи ушли. Тарас наклонился вперед и поговорил со своими конями. Он глубоко вставил ступни в металлические скобы на полу колесницы и нервно посмотрел направо и немного вперед. И тут же снова опустил глаза. Скортий, легко сдерживая на месте свою упряжку, улыбался ему. Гибкий темнокожий сориец всегда улыбался — ходили слухи, что эта улыбка смертельно опасна для женщин Города, — и в данный момент он с насмешкой улыбался Тарасу.
Тарас заставил себя поднять глаза. Нельзя показаться испуганным.
— Плохая позиция, правда? — мягко произнес первый возница Зеленых. — Но ты не слишком волнуйся. Кресенз — добрый человек, только скрывает это. Он знает, что ты не сможешь скакать так быстро, чтобы закрыть мне дорогу.
— Черта с два я добрый, черта с два я знаю! — пролаял Кресенз с другой стороны. — Мне нужен этот заезд, Скортий. Я хочу набрать 75 побед в этом году и хочу выиграть этот заезд. Барас, или как там тебя, держи его на внешней дорожке или привыкай к запаху конского навоза в волосах.