– Ну конечно, – отвечал он так спокойно, словно мальчишка спросил его, который час. – Куда нам пойти?
   Она повела его к одной из довольно ветхих беседок и, когда они уселись за стеной больших зазубренных листьев, заговорила сразу, словно ей надо было облегчить душу, пока не отказали силы.
   – Гарольд Харкер, – сказала она, – рассказал мне кое-что. Это ужасно…
   Священник кивнул, и она продолжала:
   – Насчет Роджера Рука. Вы его знаете?
   – Мне говорили, – отвечал он, – что товарищи зовут его Веселый Роджер именно потому, что он невесел и похож на пиратский череп с костями.
   – Он не всегда был таким, – тихо сказала Оливия. – Наверное, с ним случилось что-то очень странное. Я хорошо знала его. Когда мы были детьми, мы играли на берегу. Он был рассудителен и вечно твердил, что пойдет в пираты. Пожалуй, он из тех, о ком говорят, что они могут совершить преступление, начитавшись ужасов, но в его пиратстве было что-то поэтичное. Он тогда был вправду веселым Роджером. Я думаю, он последний мальчик, который действительно решил бежать на море, и семья наконец его отпустила. Но вот…
   – Да? – терпеливо сказал отец Браун.
   – Наверное, – продолжала она, внезапно засмеявшись, – бедный Роджер разочарован… Морские офицеры редко держат нож в зубах и размахивают черным флагом. Но это не объясняет, почему он так изменился. Он прямо закоченел, стал глухой и скучный, словно ходячий мертвец. Он избегает меня, но это не важно. Я думала, его подкосило какое-то страшное горе, которое мне не дано узнать. Если Харкер говорит правду, горе это – просто сумасшествие или одержимость.
   – А что говорит Гарольд? – спросил священник.
   – Это так ужасно, я едва могу произнести, – отвечала она. – Он клянется, что видел, как Роджер крался за моим отцом, колебался, потом вытащил шпагу… а врач говорит, отца закололи стальным клинком. Я не могу поверить, что Роджер причастен к этому. Он угрюм, отец вспыльчив, они ссорились, но что такое ссора? Я не заступаюсь за старого друга, он ведет себя не по-дружески. Но бывает же, что вы просто уверены в чем-то! Однако Гарольд клянется…
   – Похоже, Гарольд много клянется, – заметил отец Браун.
   Она помолчала, потом сказала другим тоном:
   – Да, он клялся… Он только что сделал мне предложение.
   – Должен ли я поздравить вас или, скорее, его? – спросил священник.
   – Я сказала ему, что надо подождать. Он ждать не умеет. – Внезапный смех снова настиг ее. – Он говорит, что я его идеал, и мечта, и тому подобное. Понимаете, он жил в Штатах, но я вспоминаю об этом не тогда, когда он говорит о долларах, а когда он говорит об идеалах.
   – Я полагаю, – очень мягко сказал отец Браун, – вы хотите знать правду о Роджере, потому что вам надо решить насчет Гарольда.
   Она замерла и нахмурилась, потом неожиданно улыбнулась и сказала:
   – Право, вы знаете слишком много.
   – Я знаю очень мало, особенно в этом деле, – невесело сказал священник. – Я только знаю, кто убил вашего отца.
   Она вскочила и глядела на него сверху вниз, побледнев от изумления. Отец Браун раздумчиво продолжал:
   – Я свалял дурака, когда это понял. Они спросили, где его нашли, и пошли толковать о зеленой тине и «Зеленом человеке».
   Он тоже поднялся и, сжав свой неуклюжий зонт, с новой решимостью и новой значительностью обратился к Оливии:
   – Я знаю кое-что еще, и это ключ ко всем вашим загадкам, но сейчас я ничего не скажу. Думаю, это плохие вести, но не столь плохие, как то, что вы вообразили. – Он застегнул пальто и повернулся к калитке. – Пойду повидаю вашего Рука в хижине на берегу, возле которой его видел Харкер. Думаю, он живет там. – И он направился к берегу.
   Оливия была впечатлительна, пожалуй – слишком впечатлительна, чтобы безопасно размышлять над намеками, которые бросил ее друг, но он спешил за лекарством от ее забот. Таинственная связь между его озарением и случайным разговором о пруде и кабачке мучила ее сотнями уродливых символов. Зеленый человек стал призраком, увитым гнусными водорослями, вывеска кабачка – человеком на виселице, а сам кабачок – темным подводным пристанищем мертвых моряков. Однако отец Браун избрал самый быстрый способ разогнать эти кошмары ослепительным светом, который был загадочней тьмы.
   Прежде чем зашло солнце, что-то вернулось в ее жизнь и еще раз ее перевернуло. Она едва догадывалась, что именно об этом тоскует, пока внезапно, словно сон, к ней вернулось старое, знакомое и все же непостижимое и невероятное. Роджер Рук бежал по дюнам, но еще когда он был точкой в отдалении, она увидела, как он изменился. Пока он приближался, она разглядела, что его темное лицо освещено улыбкой и радостью. Он подошел прямо к ней, как будто они не расставались, обнял ее и сказал:
   – Слава Богу, теперь я могу заботиться о тебе.
   Она едва поняла его и услышала, как сама спрашивает, почему он так счастлив.
   – Понимаешь, – ответил он, – я узнал плохие новости.
 
   Все заинтересованные лица, включая тех, кто не выказывал интереса, собрались на садовой дорожке, ведущей в дом, чтобы претерпеть формальность, теперь уж и вправду формальную. Юрист собирался прочитать завещание и дать кое-какие советы. Кроме него, здесь были инспектор, вооруженный прямой властью, и лейтенант Рук, неприкрыто заботившийся о своей даме. Одни были несколько озадачены при виде высокого врача, у других вызвал улыбку приземистый священник. Харкер крылатым Меркурием вылетел к воротам, встретил всех, привел на лужайку и бросил, чтобы подготовить прием. Он обещал через секунду вернуться, и все, видевшие, как он носится, словно заведенный, вполне этому верили, но пока что в растерянности топтались на лужайке.
   – Он словно в крикет играет, – сказал лейтенант.
   – Он огорчен, – сказал юрист, – что закон не поспевает за ним. К счастью, мисс Крэвен понимает наши профессиональные трудности. Она заверила меня, что доверяет моей медлительности.
   – Хотел бы я, – внезапно сказал врач, – так же доверять его быстроте.
   – Что вы имеете в виду? – спросил Рук, нахмурившись. – По-вашему, Харкер слишком прыток?
   – Слишком прыток и слишком медлителен, – сказал загадочный врач. – Я знаю как минимум один случай, когда он действовал не так быстро. Чего он шлялся полночи вокруг пруда и кабачка, прежде чем инспектор нашел тело? Почему он встретил инспектора? Почему он надеялся встретить инспектора именно там?
   – Я не понимаю вас, – сказал Рук. – Вы думаете, что Харкер лжет?
   Стрейкер молчал. Седой юрист рассмеялся угрюмо и безрадостно.
   – Я ничего против него не имею, – сказал он, – даже благодарен, что он с ходу стал учить меня моему делу.
   – А меня – моему, – сказал инспектор, только что присоединившийся к ним. – Это не важно. А вот если намеки доктора Стрейкера что-нибудь значат, это важно. Прошу вас говорить яснее. Возможно, я должен немедленно допросить его.
   – Вон он идет, – сказал Рук.
   Бдительный секретарь вновь показался на пороге.
   И тут отец Браун, который помалкивал и скромно держался в хвосте, чрезвычайно всех удивил – пожалуй, особенно тех, кто его знал. Он не только поспешно вышел вперед, но и повернулся ко всей компании почти угрожающе, словно сержант, останавливающий взвод.
   – Стойте! – почти сурово сказал он. – Прошу у всех прощения, но совершенно необходимо, чтобы я первый поговорил с Харкером. Я должен ему сказать то, что я знаю и, думаю, не знает никто другой. Это предотвратит весьма прискорбное недоразумение.
   – Что вы имеете в виду? – спросил старый юрист.
   – Я имею в виду плохие новости, – ответил отец Браун.
   – Послушайте, – с негодованием начал инспектор, но поймал взгляд священника и вспомнил странные вещи, которые когда-то видел. – Если б это были не вы, я бы сказал, какая наглость…
   Но отец Браун был уже вне досягаемости и через секунду погрузился в беседу с Харкером. Они походили перед домом, потом исчезли в его темных глубинах. Спустя минут десять отец Браун вышел один. К их удивлению, он не выказал желания вернуться в дом, когда туда наконец вошли все прочие. Он уселся на шаткую скамейку в лиственной беседке, раскурил трубку, праздно глядя на зазубренные листья и слушая птиц. Никто так сердечно и так терпеливо не любил безделья.
 
   Он был погружен в облако дыма и облако раздумий, когда парадная дверь снова распахнулась и несколько человек кинулись к нему. Первыми были дочь адмирала и ее молодой поклонник. Лица их озарило изумление, а лицо инспектора Бернса, поспешавшего за ними, словно слон, сотрясающий парк, горело от возмущения.
   – Сбежал, – воскликнул лейтенант. – Уложил вещи и сбежал. Выскочил в заднюю дверь, перемахнул через ограду и был таков. Что вы ему сказали?
   – Какой ты глупый! – нервно вскричала Оливия. – Конечно, отец Браун сказал, что все открылось. Никогда бы не поверила, что он такой негодяй!
   – Так, – сказал инспектор, вырвавшись вперед, – что же это вы натворили? Чего ради меня подвели?
   – Чем же я вас подвел? – осведомился священник.
   – Упустили убийцу! – заорал Бернс, и голос его грянул громом в тихом саду. – Помогли ему бежать! Я, дурак, дал вам предупредить его, – и где он теперь?
   – Да, я помог в свое время нескольким убийцам, – сказал отец Браун и для точности добавил: – Как вы понимаете, не в убийстве.
   – Вы же все время знали, – настаивала Оливия. – Вы сразу догадались, что это он. Это вы имели в виду, когда говорили о том, как нашли тело, это имел в виду доктор, когда сказал, что отца мог невзлюбить подчиненный.
   – То-то и оно! – негодовал инспектор. – Вы знали еще тогда, что он…
   – Вы знали еще тогда, – говорила Оливия, – что убийца…
   Отец Браун печально кивнул.
   – Да, – сказал он, – я еще тогда знал, что убийца – мистер Дайк.
   – Кто? – спросил инспектор и замер средь мертвой тишины, которую прерывало лишь пение птиц.
   – Мистер Дайк, поверенный, – пояснил отец Браун, словно учитель, толкующий что-то совсем простое младшему классу. – Тот седой господин, который собирался читать завещание.
   Они стояли, глядя на него, пока он тщательно набивал трубку и чиркал спичкой. Наконец Бернс овладел голосом и яростно разорвал душную тишину.
   – Господи, почему?.. – начал он.
   – Ах, почему? – задумчиво сказал священник и поднялся, попыхивая трубкой. – Что ж, пора сообщить тем из вас, кто не знает, одну новость. Это большая беда и злое дело, но не убийство. – Он посмотрел прямо в лицо Оливии и очень серьезно сказал: – Сообщу вам дурную весть коротко и прямо, потому что вы достаточно храбры и, пожалуй, достаточно счастливы, чтобы ее пережить. Сейчас вы можете доказать, что вы сильная женщина. Да, сильная, но никак не богатая.
   Все молчали, он объяснял:
   – Деньги вашего отца, к сожалению, пропали. Их растратил седой джентльмен по фамилии Дайк – он, к моему прискорбию, мошенник. Адмирала он убил, чтобы тот не открыл, что его ограбили. Разорение – единственный ключ не только к убийству, но и к прочим тайнам. – Он пыхнул трубкой и продолжал: – Я сообщил Руку, что вы лишились наследства, и он ринулся помочь вам. Он замечательный человек.
   – Да ладно вам, – сердито сказал Рук.
   – Он истое чудище, – сказал отец Браун с хладнокровием ученого, – он анахронизм, атавизм, пережиток каменного века. Если хоть с одним варварским предрассудком ныне совершенно покончили, так это с честью и независимостью. Но я встречал столько мертвых предрассудков… Рук – вымирающее животное. Он плезиозавр. Он не хотел жениться на девушке, которая может заподозрить в нем корысть. Поэтому он был так угрюм и ожил только тогда, когда я принес ему добрую весть о разорении. Он хотел работать для своей жены, а не жить у нее на содержании. Какой ужас, не правда ли? Перейдем к более приятной теме – Харкеру. Я сказал ему, что вы лишились наследства, и он в панике ринулся прочь. Не будем слишком строги. У него были и дурные, и хорошие порывы, но все они перепутаны. Стремление преуспеть не так уж страшно, но он называет его стремлением к идеалу. Старинное чувство чести велело не доверять успеху, человек думал: «Это мне выгодно, значит, это нечестно». Современная мерзкая мораль внушает, что «делать добро» и «делать деньги» – одно и то же. В остальном он добрый малый, каких тысячи. К звездам ли идешь, в высший свет ли – все вверх. Хорошая жена, хорошие деньги – все добро. Он не циничный прохвост, тогда он обманул бы вас или отказался, по ситуации. Он не мог взглянуть вам в глаза, ведь с вами осталась половина его разбитого идеала.
   Я ничего не говорил адмиралу, но кто-то сказал. Во время большого парада на борту он узнал, что друг, семейный поверенный, предал его. Он так разволновался, что поступил, как никогда бы не поступил в здравом рассудке, – сошел на берег в треуголке и вызолоченном мундире, чтобы поймать преступника. Он дал телеграмму в полицию, вот почему инспектор бродил возле «Зеленого человека». Лейтенант Рук последовал за ним на берег. Он подозревал, что в семье какая-то беда, и отчасти надеялся, что сумеет помочь и оправдаться. Поэтому он вел себя так нерешительно. Что же до того, почему он обнажил шпагу, тут дело в воображении. Он, романтик, бредивший шпагами, бежавший на море, оказался на службе, где ему разрешают носить шпагу примерно раз в три года. Он думал, что он один на дюнах, где он играл в детстве. Если вы не понимаете, что он делал, я могу только сказать, как Стивенсон: «Вы никогда не будете пиратом». И никогда не будете поэтом, и никогда не были мальчишкой.
   – Я не была, – серьезно сказала Оливия, – но, кажется, понимаю.
   – Почти каждый мужчина, – продолжал священник в раздумье, – играет с любой вещью, похожей на саблю или кинжал, даже с перочинным ножом. Вот почему мне показалось очень странным, что юрист этого не делал.
   – О чем вы? – спросил Бернс. – Чего он не делал?
   – Неужели вы не заметили? – отвечал отец Браун. – Там, в конторе, он играл с ручкой, а не с перочинным ножом, хотя у него красивый блестящий нож в форме стилета. Ручки пыльные и запачканы чернилами, а нож только что вычищен. Но он с ним не играл. Есть пределы и для иронии.
   Инспектор помолчал и сказал, словно просыпаясь от глубокого сна:
   – Я не знаю, на каком я свете, и не знаю, добрались ли вы до конца, но я не добрался до начала. Откуда у вас улики против юриста? Что навело вас на этот след?
   Отец Браун рассмеялся коротко и невесело.
   – Убийца сделал промах в самом начале, – сказал он. – Не пойму, почему этого не заметили. Когда вы сообщили о смерти, предполагалось, что никто ничего не знает, кроме одного, – адмирала ждут домой. Когда вы сказали, что он утонул, я спросил, когда это случилось, а Дайк спросил, где нашли тело.
   Он остановился, чтобы выбить трубку, и продолжал, размышляя:
   – Когда вам говорят о моряке, что он утонул, естественно предположить, что утонул он в море. Во всяком случае, следует допустить такую возможность. Если его смыло за борт, или он пошел ко дну с кораблем, или «предал глубинам» свое тело, никто не ждет, что тело его отыщут. Дайк спросил, где нашли тело, и я понял, что он это знает. Ведь он и положил тело в пруд. Никто, кроме убийцы, не подумал бы о такой нелепице, что моряк утонул в пруду, в сотне ярдов от моря. Вот почему я позеленел не хуже Зеленого человека. Никак не могу привыкнуть, что сижу рядом с убийцей. Я выразил это в иносказании, но иносказание что-то значит. Я сказал, что тело покрыто тиной, но это могли быть и морские водоросли.
 
   К счастью, трагедия не может убить комедию. Единственный действующий компаньон фирмы «Уиллис, Хардман и Дайк» пустил себе пулю в лоб, когда инспектор пришел арестовать его, а в это время Оливия и Роджер на вечернем берегу окликали друг друга, как окликали в детстве.

Преследование синего человека

   Солнечным днем по приморской набережной уныло шел человек с унылой фамилией Мигглтон. Чело его омрачала печать тревоги, и комедианты, расположившиеся внизу, вдоль пляжа, напрасно ждали от него одобрения. Пьеро поднимали к нему бледные лунные лица, подобные белым брюшках дохлых рыб, но это его не радовало. Мнимые негры, совершенно серые от сажи, тоже не могли развеселить его. Он был печален и разочарован. Лицо, кроме насупленного лба, было невзрачным, тусклым, поблекшим, но все же тонким, воинственность к нему не шла, и удалые армейские усы казались фальшивыми. Возможно, они фальшивыми и были, но, скорее, они были случайными, словно Мигглтон вырастил их в спешке, по требованию профессии.
   Дело в том, что он был скромным частным сыщиком, и угрюмость его объяснялась крупной неудачей. Фамилия же не огорчала его, он смутно ею гордился, ибо происходил из бедной, но достойной семьи, претендовавшей на родство с основателем секты мигглтонианцев – единственным человеком, который посмел появиться в истории с такой фамилией.
   Причина его досады была иной, по крайней мере так он думал. Только что он видел, как убили прославленного миллионера, и не сумел помешать, хотя именно ради этого ему платили пять фунтов в неделю. Этим мы можем объяснить, что даже томные звуки песенки «Ах, мой котик, котик дорогой!» не пробудили в нем радости.
   Собственно, на пляже не он один предпочел ей мысли об убийстве. Приморские курорты притягивают не только любвеобильных пьеро, но и особенно мрачных, беспощадных проповедников. Один из них, очень заметный, заглушал пророческими криками, если не сказать – визгами, звуки банджо и кастаньет. Это был высокий, неуклюжий, неряшливый старик в какой-то рыбацкой фуфайке, но с длинными, отвислыми бакенбардами, модными некогда среди щеголеватых спортсменов времен королевы Виктории. Как и все местные шарлатаны, выставлявшие что-нибудь на продажу, он явственно предлагал прохожим довольно ветхую сеть. То он расстилал ее на песке так, словно стелет ковер перед королевой, то дико размахивал ею над головой, словно римский ретиарий с трезубцем. Наверное, будь у него трезубец, он бы кого-нибудь пронзил – говорил он все время о наказании, непрестанно угрожая либо душе, либо телу. Словом, он был близок по настрою к мистеру Мигглтону и казался обезумевшим палачом, взывающим к целой толпе убийц. Мальчишки прозвали его Старым Бесом, но у него были и не религиозные причуды. Так, например, он залезал в клетку, образованную опорами пирса, и забрасывал оттуда сеть, поясняя, что зарабатывает на жизнь рыбной ловлей, хотя никто никогда не видел, чтобы он поймал рыбу. Как бы то ни было, туристы вздрагивали, услыхав угрозы, словно исходившие из грозовой тучи, но на самом же деле доносившиеся с насеста под стальной крышей, где сидел, свирепо поглядывая, старый маньяк, а причудливые бакенбарды свисали, как серые водоросли.
   И все же сыщик скорее поладил бы со Старым Бесом, чем с другим проповедником, которого подсунула ему судьба. Чтобы объяснить эту, более важную встречу, скажем, что Мигглтон, после недавнего провала, вполне резонно выложил карты на стол. Он рассказал все полиции и единственному доступному представителю Брэма Брюса, покойного миллионера, – его энергичному секретарю, некоему Энтони Тейлору.
   Инспектор полиции выказал больше сочувствия, чем секретарь, но дал неожиданнейший совет: поразмыслив немного, он предложил обратиться к сыщику-любителю, который, по его сведениям, был здесь, у моря. Мистер Мигглтон читал рассказы и романы о Великих Детективах, раскидывающих сети из своей библиотеки, и решил, что его отвезут в мрачный замок, где под самой крышей или в башне одинокий гений в иссиня-малиновом халате курит опиум и решает ребусы. Как ни странно, его отвели в самую гущу многолюдного пляжа и познакомили с коротеньким священником в широкополой шляпе, с широкой улыбкой, который прыгал по песку со стайкой бедных ребятишек, возбужденно размахивая маленькой деревянной лопаткой.
   Когда священника, склонного к криминологии (как оказалось, его звали Браун), удалось наконец оторвать от детей, но не от лопатки, тот, по мнению Мигглтона, повел себя еще хуже. Он стал беспомощно семенить от аттракциона к аттракциону, болтая о том о сем, и особенное внимание уделил игральным автоматам, серьезно и даже важно бросая монетки, чтобы поиграть в гольф, футбол или крикет заводными фигурками. Наконец он увлекся миниатюрными бегами, где одна металлическая кукла просто гналась за другой. Правда, он все время внимательно слушал незадачливого сыщика, которого очень раздражало, как это правая его рука не знает, что делает с монетами левая.
   – Не могли бы мы пойти и посидеть где-нибудь? – нетерпеливо спросил Мигглтон. – Я хочу показать вам одно письмо, иначе вы в этом деле не разберетесь.
   Оторвавшись со вздохом от прыгавших кукол, отец Браун пошел к железной скамейке, стоявшей на берегу. Когда они сели, сыщик молча протянул ему письмо.
   Отцу Брауну оно показалось резким и странным. Он знал, что миллионеры не всегда учтивы, особенно – с подчиненными, но было тут еще что-то, не только бесцеремонность.
 
   «Дорогой Мигглтон!
   Я никогда не думал, что мне потребуется такая помощь, но я совсем дошел. Последние два года это все тяжелее выносить. Вот что, я думаю, вам надо знать: есть один грязный мошенник, к стыду моему, – мой кузен. Он был зазывалой, бродягой, знахарем, актером, да чем хотите, даже имел наглость действовать под нашей фамилией, называя себя Бертраном Брюсом. Видимо, сейчас он пристроился в здешнем театре или он пытается туда влезть. Но можете мне поверить, не это ему нужно. Нужно ему – настичь меня и расправиться со мной. Это старая история, она никого не касается. Было время, мы шли голова в голову, соревнуясь в успехах да и в так называемой любви. Я ли виноват, что он – неудачник, а мне всегда и во всем везло? Но этот чертов мерзавец клянется, что еще отыграется, застрелит меня и убежит… не важно с кем. Вероятно, он – сумасшедший, но скоро попытается стать убийцей. Готов платить вам пять фунтов в неделю, если вы встретитесь со мной в будке на конце пирса, когда пирс закроют на ночь, и возьметесь за это дело. Только там еще безопасно – если остались безопасные места.
   Дж. Брэм Брюс».
 
   – Господи… – тихо произнес отец Браун. – Какое торопливое письмо!
   Мигглтон кивнул и, помолчав, начал рассказывать свою историю; речь его никак не подходила к неуклюжей внешности. Священник хорошо знал, что в бедно одетых людях низшего и среднего сословия нередко бывает скрыта истинная культура, и все-таки он был поражен превосходным, даже изысканным языком собеседника. Тот говорил как по писаному.
   – Я пришел к маленькой круглой будке на конце пирса раньше, чем показался мой прославленный клиент. Я открыл дверь и вошел внутрь, ибо полагал, что он предпочел бы, чтобы оба мы оставались по возможности незамеченными. Предосторожность эта излишняя, пирс слишком длинен, и никто не мог увидеть нас с берега или с набережной. Посмотрев на часы, я увидел, что назначенная минута близка. Мне по-своему льстило, что он назначил встречу наедине, показывая тем самым, что полагается на мою помощь и защиту. Как бы то ни было, это он предложил встретиться именно так, и я легко согласился. В круглом павильоне – ротонде? – стояло два стула, я сел на один из них и стал ждать. Мне не пришлось ждать слишком долго, он знаменит своей пунктуальностью. И впрямь, выглянув из круглого оконца, я увидел, что он медленно идет, как бы оглядывая местность.
   Я видел лишь его портреты, к тому же довольно давно, и, естественно, он оказался старше, но ошибиться я не мог. Профиль, проплывший за окном, был из тех, что называют орлиными, но если он и походил на орла, то на седого и почтенного; орла на отдыхе; орла, давно сложившего крылья. Никто не мог бы спутать с чем бы то ни было ту властную осанку, тот горделивый вид, которые породила привычка повелевать; именно это отличает людей, создавших, подобно ему, огромные и послушные системы. Насколько я смог разглядеть, одет он был скромно, в особенности – по сравнению с толпой приморских туристов, целый день маячивших у меня перед глазами. Но мне показалось, что его пальто сшито прекрасно, сидит – идеально, и я заметил у ворота полоску каракуля. Видел я все это мельком, ибо уже встал и подошел к двери. Я протянул руку и тут пережил первое потрясение этого ужасного вечера. Дверь была заперта. Кто-то запер меня.
   Секунду-другую я стоял и смотрел на круглое окно, за которым уже исчез орлиный профиль. Тогда я понял, что произошло. Другой профиль, вытянутый как у гончей, показался в оконце, словно в круглом зеркале. Лишь только я его увидел, я догадался, кто передо мной. Это был мститель, убийца или возможный убийца, так долго выслеживавший миллионера на суше и на море и настигший его здесь, в тупике, на пустынном пирсе, между небом и землей. И еще я понял, что это убийца запер за мной дверь.
   Первый человек был высоким, но второй был еще выше, хотя сильная сутулость и шея, вытянутая вперед, как у охотящегося зверя, скрадывали рост. Он даже походил на огромного горбуна. Однако было заметно, что люди эти – в родстве. Нос у преследователя тоже был орлиный, но сам он, обтрепанный, опустившийся, походил скорее всего на стервятника. Он был давно не брит и оброс щетиной, почти бородкой, а грубый шарф усиливал сходство с горбуном. Это все мелочи, они не могут передать, какая уродливая мощь была скрыта в этом наклонившемся вперед, крадущемся человеке, словно олицетворяющем мстительный рок. Видели ли вы когда-нибудь рисунок Уильяма Блейка, который иногда легкомысленно называют «Призрак блохи», а иногда значительно лучше – «Образ кровавой вины» или как-то в этом роде? Там изображен именно такой таинственный гигант, будто вышедший из страшного сна, сгорбленный, с ножом и чашей. У этого, моего, в руках ничего не было, но когда он проходил мимо окна во второй раз, я увидел, что он вынул револьвер из складок шарфа и держит его наготове. Глаза его блестели при свете луны, но очень странно, – так и казалось, что он вот-вот выставит сверкающие рожки, бывают такие рептилии.