Другие занятия, столь важные, что субъект проводит за ними по две недели не умываясь, состоят в разыскивании всех противоречащих мыслей какого–либо автора. Затем после нескольких лет, проведённых в таких великих исследованиях, этот неутомимый труженик принимается с тем же усердием разбирать механизм своих часов и снова собирать его. В течение шести месяцев подряд он сегодня уничтожает то, что сделал накануне. Всякому, кто к нему приходит, отвечают одно и то же: «Барин очень серьёзно занят и не может выйти». Все думают, что это автор, который, из скромности не печатаясь при жизни, оставит после себя обширные работы. Бедная жена до последнего дня старается защитить и заставить уважать такое полнейшее нечтожество(см. у Кюллера: «Современные психопаты». Перевод с французского. Издание Павленкова, 1890 г.)
Здесь мы имеем дело с навязчивым сосчитыванием, называемым аритмоманией. Различают целый ряд таких симптомов. Но последние как таковые теперь нас не столько интересуют, сколько способ и формы их проявления, сколько полнейшее поглощение умственной деятельности сказанным влечением, что действительно представляет много сходства с творческим стремлением гениальных людей.
Подобные же явления мы наблюдаем у больных, которых специально можно назвать «изобретателями» и «утопистами». Нередко они жертвуют всё своё состояние, губят себя и свою семью вследствие неодолимого влечения к великим изобретениям и открытиям. Всецело проникнутые важностью и величием своих идей, они не видят всей нелепости своих начинаний, и всякая попытка уяснить им всё смешное поведение остаётся безуспешной.
Один больной у Мореля воображал, что нашёл способ произвольного изменения атмосферных условий. Ломброзо сообщает про одного больного, что он написал книгу под заглавием Dominatmosphere, в которой поучает крестьян, как достигнуть двойной жатвы, а матросам даёт средство, как уйти от ветра. Алхимики, проводившие всю жизнь в отыскивании способа делать золото, также как и лица, искавшие философский камень, большей частью были такого рода слабоумными. В новейшее время у этих изобретателей главную роль играет вечный двигатель. Трела наблюдал человека, совершенно разорившего семью своими изобретениями и открытиями: «Чтобы привести колесо в беспрерывное движение, говорит он, ему нужна только вода. Всякий спор с ним был невозможен, так как спорившие лица казались ему некомпетентными в механике. Наконец его врач решил повести своего изобретателя к Араго, который ему доказал, что все его изобретения неосновательны. Бедняга на мгновение смутился и расплакался. Но вскоре он поднял голову и с прежней самонадеянностью произнёс: «Это мне всё равно, господин Араго ошибается»».
Мы видели в предыдущей главе, какую важную роль играют настроения и чувства при психологических процессах у великих художников. В противоположность учёному, у которого весь центр тяжести его умственной деятельности заключается в рассудке, — у художника исходным пунктом творчества часто служат настроения и ощущения, и мы поэтому нередко находим у них эту часть психического органа непомерно развитой. Как при остальных психических свойствах, мы и здесь, благодаря чрезмерному утончению отдельного факта, находящегося всё–таки в правильной пропорции к общей деятельности органа, находим во внешнем проявлении сходство с теми состояниями, которые возникают вследствие нарушенного внутреннего равновесия и которые мы так часто имеем возможность наблюдать у помешанных.
Настроение великих поэтов и художников, как известно, колеблется; то они восторженно ликуют, то страшно грустят, — и эти–то «капризы», как выражается публика,составляют один из самых обычных симптомов душевного заболевания, в особенности истерии. Но и здесь сходство явлений лишь внешнее, основанное на совершенно различных причинных условиях. Опытный психиатр без труда сумеет отличить переменчивость настроения, которую наблюдал на себе Гёте и которая происходит от высшего утончения психической организации, — от капризов истеричной женщины, всегда по желанию располагающей богатым источником слёз.
Неустанное стремление великих людей, которые, имея всегда пред собою какую–нибудь новую цель, вечно спешат вперёд, которые, достигнув какой–нибудь высоты знания, видят пред собой тотчас же новые недосягаемые высоты, — это неустанное стремление поддерживает в них чувство постоянного недовольства собой и своим делом.
Гете сам признавался, что счастливым он был только каких–нибудь четыре недели за всю свою жизнь. Чувство недовольства доводило его иногда до мыслей о самоубийстве, которыми он, однако, всегда мог совладать. Он пишет по этому поводу: «Между моим оружием находился драгоценный, хорошо отточенный кинжал. Я клал его всегда у своей постели и, перед тем как потушить свечу, пытался проколоть им свою грудь, но так как это мне никогда не удавалось, то я в конце концов осмеял себя самого, отбросил всякие грустные думы и порешил жить».
Истинно великим людям чуждо чувство счастья и довольства, «…а потому, — как говорит Аристотель, — люди, отличавшиеся в философии, в политике, в поэзии, в искусстве, все были грустно настроены». Но этого рода грусть совершенно отлична от меланхолии душевнобольных; она не заключает в себе ничего болезненного, а служит необходимым и чисто физиологическим следствием психологической организации индивидуума.
Прямую противоположность этому составляет приятное самодовольство выродившегося глупца, всегда убеждённого в ценности своих внутренних достоинств, пребывавшего в счастливом блаженстве.Недовольство человека, находящее временное удовлетворение лишь в творчестве и стремлении, — это благороднейшая пружина человеческого рода, которой мы обязаны всей нашей культурой.
Если мы возьмём на себя труд поближе познакомиться с жизнью великих людей, то мы несомненно найдём очень многое, отступающее от обыденности, от привычек среднего человека. Отсталый человек, которому все непривычное кажется ненормальным, часто говорит поэтому: «Все великие художники и учёные немного помешаны». Он это говорит потому, что просто–напросто отождествляет необычное с безумным. Мыслящий человек иначе станет судить об этом, а психолог попытается отыскать причины этих явлений.
В своих психологических исследованиях о гениальности Ломброзо указал на множество подобных явлений и на действительно существующее их сходство с симптомами некоторых помешаных. «То, что наблюдается у помешаного, находили и у гениального человека, а именно, что он одиноким вступает в свет и одиноким уходит из него, оставаясь чуждым тёплым чувствам семейной жизни и прелестям общественной жизни». Это не совсем соответствует действительности, потому что, как видно из истории, великие люди часто совсем не оставались чуждыми чувствам семейной жизни. Как бы там ни было, но у великих людей довольно часто можно наблюдать, что они остаются равнодушными ко всему, не соответствующему их внутреннему стремлению; что их внимание всецело поглощается их идеями и что они поэтому кажутся не питающими интереса даже к наиболее близким из окружающих. Гения, также как и помешаного, поэтому считали чуждающимся общества.
Как видно из предыдущего, у великого человека никогда не может быть речи об эгоизме, как у помешаного, потому что самоотвержение составляет главное условие истинного величия. Точно также неверно полагать, будто поэт или художник дичатся мира. Мы видели, что Гёте познал мир, как никто, да мы и не можем себе представить истинного поэта, не знакомого с миром. Юрген Мейер справедливо замечает: «Поэт, который не изливал в стихах того, что он видел и слышал, который сочинял лишь то, что представлялось его воображению, должен довольствоваться отвлечёнными материями. Творческой фантазии нужен приток материи из жизни».
И здесь опять–таки дело идёт о сходных внешних явлениях, обусловливаемых существенно различными причинами.
Если проводимость чувствительных нервов ослаблена или нарушена и данный индивидуум вследствие этого получает меньше впечатлений из внешнего мира, то его внимание естественно обратится более на внутренние процессы. Поэтому–то глухие или слепые люди обыкновенно кажутся нам особенно эгоистичными. Но для того, чтобы получилось ослабление или уменьшение ощущений, вовсе не нужно дефекта в проводимости чувствительных нервов, а оно может быть основано на слабости центральных пунктов восприятия или ассоциативных путей. Такая слабость, особенно выдающаяся нередко у вырождающихся особ, конечно тоже будет иметь следствием преобладание внутренних восприятий. Если при этом, как оно обыкновенно случается, имеется ещё недостаток в способности сосредоточивать внимание на внешних процессах, то мы получаем типичную картину слабоумного, который не в состоянии правильно понимать окружающие условия; который вечно занят собой, чуждающийся мира; который во всем обнаруживает столь характерные для него эгоизм и себялюбие.
Это внешнее явление поглощения собой и равнодушия ко всему окружающему, конечно, часто бывает общим как у поэта, художника и учёного, так и у помешаного. Но как различны причины, лежащие в основе обоих явлений! В то время как у слабоумного равнодушие к внешнему миру обусловливается недостатком способности сосредотачивать внимание, у поэта и учёного то же явление, как раз наоборот, вызывается высшей степенью этой способности. Как мы знаем, центробежный процесс, называемый вниманием, простирается не только на соответственный орган чувств, которому предстоит функционировать, но этот процесс должен ещё исключить все остальные впечатления. Великий мыслитель кажется безучастным к окружающим его вещам, потому что всё его внимание обращено на последовательный ход его логических мыслей, потому что внешние впечатления устранены вполне сознательно. Тупоумный сидит на лекции: до его слуха доносятся слова оратора, но малейшего внешнего или внутреннего впечатления достаточно чтобы отвлечь его внимание; его мысли витают, он везде и нигде. Умственно одарённый человек, напротив, всегда «у дела». Если он желает сосредоточить свои мысли на внешнем предмете, то никакие процессы не сумеют отвлечь его; его внимание сильнее самопроизвольных ассоциаций, а внешние впечатления, не относящиеся к делу, вообще не воспринимаются.
Средний человек, идя по улице, воспринимает все доходящие до него впечатления; ему навстречу один за другим попадаются два знакомых индивидуума; оба удивлённо смотрят на него, не узнавая его, проходят мимо, на углу их чуть не сшибает с ног карета, которой они не заметили, или стука, которого не слышали. Один из них идиот, ни на чём не сосредотачивающий своего внимания; его мысли беспорядочно витают, не руководимые волей. Другой – учёный, занятый решением научной задачи; он всецело углубился в логический ход своих мыслей; необходимое для этого внимание исключило все внешние впечатления.
Мы видим из этого примера, что здесь дело идёт о явлении, которое может быть общим для идиота и для гения, — а между тем как различна причина, лежащая в основе обоих явлений!
Нечувствительность к жаре и холоду, к голоду и жажде, по мнению Ломброзо, также составляет явление, общее для гения и помешанного. Он приводит следующий пример:
«Когда Бетховен садился компонировать, а Ньютон решать математические вопросы, они совершенно забывали про потребности желудка, и когда слуга подавал им кушать, они ругали его, полагая, что уже поели».
В объяснение такой рассеянности Ломброзо говорит следующее:
«Неестественное напряжение способности ощущения и следующее за сим истощение всех сил и способностей – несомненно служат причиной странных поступков, общих у гениальных людей и у помешанных».
Я не согласен с тем, что эти странности гениальных людей должны быть отнесены на счёт «истощения», а, напротив, объясняю их повышением умственной деятельности. При сосредоточении внимания на внутренних процессах, когда, как мы видели, исключаются впечатления всех непосредственно причастных органов чувств, чувство голода также не воспринимается. Впрочем, вовсе не нужно быть гением или помешанным, чтобы забыть за интересной работой про еду и питьё. У идиотов, которые вообще не способны сосредоточить на чём–нибудь своё внимание, обыкновенно можно наблюдать чисто животное влечение к пище.
Если помешанные отказываются от пищи или забывают об естественных потребностях, то и этому могут быть самые различные причины. Один, подобно здоровому человеку, увлёкшемуся своей работой, может обратить все своё внимание на внутренние процессы и выгородить все остальные впечатления; но его внутренние процессы не состоят из последовательного ряда мыслей, а из галлюцинаций, поглощающих всё его внимание. Иногда это бывают религиозные видения, которые так всецело овладевают его чувствами, что он становится нечувствительным не только к голоду, но и ко всякой физической боли. Другой больной отвергает пищу, потому что страдает бредом преследования и считает пищу отравленной. Пациент с галлюцинациями отказывается от еды, потому что божественный голос запретил ему это. Меланхолик не ест, потому что считает себя преступником, недостойным принять дара Божьего. Ипохондрик воображает, что его желудок неспособен переварить пищи, и он поэтому не желает есть. Из этих больных иногда ни один не желает указать врачу причины, почему он отказывается от еды, так что внешний вид симптома во всех случаях остаётся одинаковым. Задача же психиатра в том и заключается, чтобы доискаться причины на основании побочных явлений и всего поведения больного и таким образом получить возможность диагностического применения симптома.
Мы видим, стало быть, что ни психолог, ни психиатр никогда не должны удовольствоваться поверхностным рассмотрением поступка, а всегда должны доискиваться лежащих в основе мотивов, чтобы иметь возможность делать из поступков какие–либо выводы. Иногда самые нелепые на вид поступки объясняются психологически так просто, что совсем нет основания заключать по ним о болезни, между тем как, наоборот, поступок, которому публика не придаёт никакого значения, для психиатра служит очевидным признаком болезни.
Дальнейшее объяснение некоторых странностей гениальных людей мы находим в окружающих их общественных условиях.
Человек, одарённый высокими умственными достоинствами и талантами, отличавшийся ещё в юности от своих сверстников своими дарованиями и гениальностью, рано привыкает видеть вокруг себя почитателей и поклонников, а нередко и льстецов. Если ему суждено несчастье быть чудо–дитятей, то в нём с самого раннего детства поддерживается мысль, что его гений ставит его высоко над остальными людьми, что он – необыкновенное существо. Если такой человек впоследствии встречает критику, в которой на него справедливо нападают по тому или иному поводу; если, быть может, создаются школы или партии, враждебные его направлению в искусстве или науке, — то он, конечно, иначе отнесётся к такому обстоятельству, чем человек, привыкший к нападкам. В своих правых критиках он может узреть личных врагов; он начнёт жаловаться, что люди его не понимают или несправедливо преследуют, и в своей страсти он может зайти так далеко, что публика или поверхностный наблюдатель примут его за помешаного, страдающего бредом преследования.
Если мы у гениальных людей часто встречаем особенные склонности и другие психические странности, то и эти в большинстве случаев могут быть объяснены вполне просто психологическим путём. Кто привык по мере возможности психологически изучать и анализировать всех людей, с которыми он приходит в соприкосновение, тот наверное заметил, что у каждого человека имеются более или менее бросающаяся в глаза странности, имеются свои «слабости». По–моему, это – психическое место наименьшего сопротивления, общеизвестное в соматической медицине.
Обыкновенный человек, по крайней мере так называемый образованный, согласно своему воспитанию привык подавлять особенные склонности, идущие в разрез с общепринятыми понятиями и условными обычаями. Он умеет настолько следить за собой, чтобы сдерживать привычки, которые могли бы броситься в глаза или даже не нравится другим. Но гениальный человек слишком занят своими внутренними процессами, своей фантазией, своей работой, чтобы обращать внимание на внешние мелочи. Он представляет пред нами таким, каков он в действительности есть, чего средний человек обыкновенно не делает, а потому возможные странности и особенные склонности у того скорее и более замечаются, чем у последнего.
Из сказанного видно, что при суждении о поступках великих людей мы во многих отношениях не должны пользоваться масштабом, который мы прилагаем к простым смертным; что мы должны прежде всего взвешивать мотивы, лежащие в основе каждого поступка и что нам следует всегда иметь в виду психологические условия данного индивидуума, чтобы уяснить себе выводы, вытекающие из того или другого действия. Нам придётся приучить себя судить о великих натурах по их собственной организации, а не с филистерской точки зрения так называемого нормального среднего человека.
Дальнейшим доказательством существования известного родства между гениальностью и помешательством служило то обстоятельство, что большое число выдающихся людей действительно с ума сошло.
Из поэтов назовём: римского поэта Лукреция, Тассо, страдавшего периодической меланхолией с галлюцинациями и состоянием возбуждения, Ленау, Свифта, Райнгольда Ленца, которые умерли от душевного расстройства. Гельдерлин большую часть своей жизни был помешанным, Лессман страдал меланхолией и покончил самоубийством, Зонненберг, английский поэт Sonthey, а также Бен Джонсон были помешанными. Мольер неоднократно подвергался припадкам меланхолии. Руссо большую часть своей жизни проболел умопомешательством. Гуцков и Купер с ума сошли, также как французские поэты Бертез, Дюбелэ, Дюбуа, Батайль, Бодлер и Гюи де Мопассан, и русские писатели Гаршин, Глеб Успенский. Самоубийством покончили: Клейст, Мерк, Раймунд, Штиглиц, Луиза Брахман и Невраль.
Душевнобольными естествоиспытателями были: Сваммердам, страдавший религиозной меланхолией; он полагал, что обидел Бога, а потому сжигал свои сочинения, — и Альбрехт фон Галлер. Знаменитый физиолог Иоганн Мюллер сошёл с ума и кончил самоубийством. Математик Bolyai, а также Карданус и Иоган Георг Циммерман были душевнобольные.
Из душевнобольных философов известны Огюст, Конт и Энгель.
Из композиторов с ума сошли Шуман и Доницетти. Гуно также временами страдал приступами душевной болезни.
Душевнобольными живописцами были Гоес, Лейден Вирц, Карло Дольче.
Вопрос о том, вправе ли мы из якобы частого существования душевных болезней у выдающихся людей выводить какие–либо заключения, например, что расположение к душевным болезням сильнее развито у великих умов, чем у среднего человека, или что между гениальностью и помешательством действительно существует более глубокое родство, — вопрос этот опять–таки может быть решён лишь с точки зрения опыта; другими словами, выяснить его могла бы только точная статистика. Но как далеки мы от обладания хоть сколько–нибудь достаточным материалом, которому можно было бы дать какое–нибудь научное применение! Что доказывает нам этот ряд выдающихся помешанных людей, если мы добросовестно отнесёмся к делу? Если бы число вышеприведённых примеров было в десять раз больше, то разве мы вправе делать из этого какие–либо выводы? Ведь не в том дело, чтобы доказать, что многие выдающиеся люди с ума сошли, а в том, чтобы доказать, что отношение помешанных к здоровым у выдающихся людей большее, чем у простых смертных.
Для решения этого мы должны были бы иметь возможность в точности узнать, какова была процентность помешанных в известную историческую эпоху, сколько в то же время было «гениев» и какое количество этих гениев страдало душевным расстройством. Такие исследования должно было бы повторять в различные исторические периоды, и если бы они были вполне правильными и надёжными, мы, быть может, могли бы прийти к какому–нибудь заключению. Но подобных наблюдений мы даже теперь не можем предпринять относительно настоящего времени, а о прошедшем и толковать нечего. Самое большее, что мы можем теперь делать, – это вести записи больных в домах для умалишённых, но из помешанных гениев, о которых нам сообщают, лишь меньшинство находилось в лечебнице; большинство же составляли такие больные, которые могли жить и вне больницы. Конечно, и в настоящее время о таких больных не имеется надёжных цифр. Для каждого очевидно, насколько бесцельно вылавливать из истории душевнобольных поэтов, чтобы пользоваться ими как доказательством. Стоит только подумать, как трудно нам бывает прийти к заключению относительно связи между более доступными нам вещами. Уже с давних пор между психиатрами ведётся ожесточённый спор о том, существует ли связь между сифилисом и прогрессивным параличом. И тот, и другой составляют два точно ограниченных понятия, которые отлично можно определить. Здесь дело не идёт о понятиях вроде гениальности и помешательства, которых даже нельзя определить, но о двух вполне типичных и точно характеризуемых формах болезни, — и всё–таки исследования не привели ещё к решительному результату, ко взаимному уразумению. В этом вопросе всё ещё различнейшие теории имеют своих многочисленных представителей.
Пытались ещё доказать родство между гениальностью и помешательством на основании условий наследственности. Невзирая на несколько ценных работ, имеющихся по этому предмету, приходится сознаться, что сделанных до сих пор наблюдений ещё не достаточно для научного применения. Тот факт, что в семьях некоторых великих людей случались душевные болезни, не даёт нам права делать какие–либо выводы. Для этого мы опять–таки должны были бы быть в состоянии установить точные статистические сравнения между наследственными условиями у гениальных людей и простых смертных. В этом отношении прошлое совсем не может идти в расчёт, да и в настоящем мы натолкнулись бы на непреодолимые трудности. Но и помимо всего остального, уже сама растяжимость и неопределённость понятий о гениальности и сумасшествии дала бы повод к самым ошибочным выводам.
Исследования, произведённые в этой области, настолько противоречивы и ненадёжны, что каждый объективный наблюдатель не может не заметить этого сразу. Ломброзо говорит, например: «Гальтон и Рибо замечают, что гениальность так же передаётся по наследству, как помешательство, и особенно легко от родителей к детям переходит музыкальное дарование, которое стольких уже привело в дом умалишенных. Палестрина, Бенда, Дюссек, Штиллер, Моцарт и Айхгорн имели детей с выдающимся музыкальным талантом. Семейство Бах дало миру восемь поколений музыкантов, из которых 57 были выдающимися. Из знаменитых художников фон дер Вельд, фон Эйк, Мурило, Веронезе, Биллини, Караччи, Кореджио, Бассано, Тинторетто, Калиари (дядя, отец и сын) все произошли от семейств, члены которых уже занимались живописью. Между поэтами мы находим Эсхила, имевшего двух сыновей и двух внуков, которые тоже были поэтами; Свифт был племянником Драйдена; Люциан был внуком или племянником Сенеки; Торквато Тассо был сыном Бернардо Тассо; брат и племянник Ариосто были поэтами; два сына Аристофана сочиняли комедии; Корнель, Расин, Софокл, Кольридж были отцами или дедами недюжинных поэтов». Но в прямом противоречии с этими данными находится тотчас же следующее за ними утверждение Ломброзо, что «…гениальность не может так легко передаваться по наследству, потому что гениальные люди большей частью бесплодны, или же ими начинается то вырождение рода, которое мы так хорошо можем наблюдать в рядах высшего дворянства». Этим Ломброзо сам настолько удачно опровергает предыдущее положение, что нам уже ничего не остаётся прибавить к его словам. Для подкрепления своего последнего мнения он говорит: «Шопенгауэр, Картезиус, Лейниц, Мальбранш, Конт, Спиноза, Микель Анджело, Ньютон, Фосколо, Альфиери остались неженатыми, а великие люди, не побоявшиеся брака, вели подобно Шекспиру, Данте, Арцоло и многим другим очень несчастную жизнь». Как будто безбрачие или несчастный брак обязательно должны сочетаться с бесплодием! Относительно бесплодия великих людей и другие психиатры высказались в подобном смысле, например, Арндт. Но, как видно уже из отчёта самого Ломбразо, этот взгляд не соответствует фактам, и мы поступили бы непростительно опрометчиво, если бы попытались создать научную теорию на таком фундаменте.
Нельзя отрицать, что между выдающимися людьми, так называемыми гениями и помешанными, существует некоторого рода сходство, но, как мы уже видели, дело идёт всегда лишь о сходстве, а не о родственных состояниях, как это полагают многие. Так же как всякий психический болезненный симптом сводится к аналогичному физиологическому процессу, так он находит свою аналогию и у гения, а раз вся умственная деятельность у последнего интенсивней и выше, чем у среднего человека, то состояние, аналогичное болезненным симптомам, здесь яснее будет обнаруживаться. Гениальность во многом походит на помешательство, но только лишь так, как золото похоже на медь. Их сходство заключается лишь во внешнем виде; когда же мы начинаем основательно исследовать это дело, то находим, что тут имеются существенно различные вещи и что мы не имеем никакого права предположить родство между гениальностью и помешательством или, как это делает Моро, считать гениальность болезненным состоянием.
Здесь мы имеем дело с навязчивым сосчитыванием, называемым аритмоманией. Различают целый ряд таких симптомов. Но последние как таковые теперь нас не столько интересуют, сколько способ и формы их проявления, сколько полнейшее поглощение умственной деятельности сказанным влечением, что действительно представляет много сходства с творческим стремлением гениальных людей.
Подобные же явления мы наблюдаем у больных, которых специально можно назвать «изобретателями» и «утопистами». Нередко они жертвуют всё своё состояние, губят себя и свою семью вследствие неодолимого влечения к великим изобретениям и открытиям. Всецело проникнутые важностью и величием своих идей, они не видят всей нелепости своих начинаний, и всякая попытка уяснить им всё смешное поведение остаётся безуспешной.
Один больной у Мореля воображал, что нашёл способ произвольного изменения атмосферных условий. Ломброзо сообщает про одного больного, что он написал книгу под заглавием Dominatmosphere, в которой поучает крестьян, как достигнуть двойной жатвы, а матросам даёт средство, как уйти от ветра. Алхимики, проводившие всю жизнь в отыскивании способа делать золото, также как и лица, искавшие философский камень, большей частью были такого рода слабоумными. В новейшее время у этих изобретателей главную роль играет вечный двигатель. Трела наблюдал человека, совершенно разорившего семью своими изобретениями и открытиями: «Чтобы привести колесо в беспрерывное движение, говорит он, ему нужна только вода. Всякий спор с ним был невозможен, так как спорившие лица казались ему некомпетентными в механике. Наконец его врач решил повести своего изобретателя к Араго, который ему доказал, что все его изобретения неосновательны. Бедняга на мгновение смутился и расплакался. Но вскоре он поднял голову и с прежней самонадеянностью произнёс: «Это мне всё равно, господин Араго ошибается»».
Мы видели в предыдущей главе, какую важную роль играют настроения и чувства при психологических процессах у великих художников. В противоположность учёному, у которого весь центр тяжести его умственной деятельности заключается в рассудке, — у художника исходным пунктом творчества часто служат настроения и ощущения, и мы поэтому нередко находим у них эту часть психического органа непомерно развитой. Как при остальных психических свойствах, мы и здесь, благодаря чрезмерному утончению отдельного факта, находящегося всё–таки в правильной пропорции к общей деятельности органа, находим во внешнем проявлении сходство с теми состояниями, которые возникают вследствие нарушенного внутреннего равновесия и которые мы так часто имеем возможность наблюдать у помешанных.
Настроение великих поэтов и художников, как известно, колеблется; то они восторженно ликуют, то страшно грустят, — и эти–то «капризы», как выражается публика,составляют один из самых обычных симптомов душевного заболевания, в особенности истерии. Но и здесь сходство явлений лишь внешнее, основанное на совершенно различных причинных условиях. Опытный психиатр без труда сумеет отличить переменчивость настроения, которую наблюдал на себе Гёте и которая происходит от высшего утончения психической организации, — от капризов истеричной женщины, всегда по желанию располагающей богатым источником слёз.
Неустанное стремление великих людей, которые, имея всегда пред собою какую–нибудь новую цель, вечно спешат вперёд, которые, достигнув какой–нибудь высоты знания, видят пред собой тотчас же новые недосягаемые высоты, — это неустанное стремление поддерживает в них чувство постоянного недовольства собой и своим делом.
Гете сам признавался, что счастливым он был только каких–нибудь четыре недели за всю свою жизнь. Чувство недовольства доводило его иногда до мыслей о самоубийстве, которыми он, однако, всегда мог совладать. Он пишет по этому поводу: «Между моим оружием находился драгоценный, хорошо отточенный кинжал. Я клал его всегда у своей постели и, перед тем как потушить свечу, пытался проколоть им свою грудь, но так как это мне никогда не удавалось, то я в конце концов осмеял себя самого, отбросил всякие грустные думы и порешил жить».
Истинно великим людям чуждо чувство счастья и довольства, «…а потому, — как говорит Аристотель, — люди, отличавшиеся в философии, в политике, в поэзии, в искусстве, все были грустно настроены». Но этого рода грусть совершенно отлична от меланхолии душевнобольных; она не заключает в себе ничего болезненного, а служит необходимым и чисто физиологическим следствием психологической организации индивидуума.
Прямую противоположность этому составляет приятное самодовольство выродившегося глупца, всегда убеждённого в ценности своих внутренних достоинств, пребывавшего в счастливом блаженстве.Недовольство человека, находящее временное удовлетворение лишь в творчестве и стремлении, — это благороднейшая пружина человеческого рода, которой мы обязаны всей нашей культурой.
Если мы возьмём на себя труд поближе познакомиться с жизнью великих людей, то мы несомненно найдём очень многое, отступающее от обыденности, от привычек среднего человека. Отсталый человек, которому все непривычное кажется ненормальным, часто говорит поэтому: «Все великие художники и учёные немного помешаны». Он это говорит потому, что просто–напросто отождествляет необычное с безумным. Мыслящий человек иначе станет судить об этом, а психолог попытается отыскать причины этих явлений.
В своих психологических исследованиях о гениальности Ломброзо указал на множество подобных явлений и на действительно существующее их сходство с симптомами некоторых помешаных. «То, что наблюдается у помешаного, находили и у гениального человека, а именно, что он одиноким вступает в свет и одиноким уходит из него, оставаясь чуждым тёплым чувствам семейной жизни и прелестям общественной жизни». Это не совсем соответствует действительности, потому что, как видно из истории, великие люди часто совсем не оставались чуждыми чувствам семейной жизни. Как бы там ни было, но у великих людей довольно часто можно наблюдать, что они остаются равнодушными ко всему, не соответствующему их внутреннему стремлению; что их внимание всецело поглощается их идеями и что они поэтому кажутся не питающими интереса даже к наиболее близким из окружающих. Гения, также как и помешаного, поэтому считали чуждающимся общества.
Как видно из предыдущего, у великого человека никогда не может быть речи об эгоизме, как у помешаного, потому что самоотвержение составляет главное условие истинного величия. Точно также неверно полагать, будто поэт или художник дичатся мира. Мы видели, что Гёте познал мир, как никто, да мы и не можем себе представить истинного поэта, не знакомого с миром. Юрген Мейер справедливо замечает: «Поэт, который не изливал в стихах того, что он видел и слышал, который сочинял лишь то, что представлялось его воображению, должен довольствоваться отвлечёнными материями. Творческой фантазии нужен приток материи из жизни».
И здесь опять–таки дело идёт о сходных внешних явлениях, обусловливаемых существенно различными причинами.
Если проводимость чувствительных нервов ослаблена или нарушена и данный индивидуум вследствие этого получает меньше впечатлений из внешнего мира, то его внимание естественно обратится более на внутренние процессы. Поэтому–то глухие или слепые люди обыкновенно кажутся нам особенно эгоистичными. Но для того, чтобы получилось ослабление или уменьшение ощущений, вовсе не нужно дефекта в проводимости чувствительных нервов, а оно может быть основано на слабости центральных пунктов восприятия или ассоциативных путей. Такая слабость, особенно выдающаяся нередко у вырождающихся особ, конечно тоже будет иметь следствием преобладание внутренних восприятий. Если при этом, как оно обыкновенно случается, имеется ещё недостаток в способности сосредоточивать внимание на внешних процессах, то мы получаем типичную картину слабоумного, который не в состоянии правильно понимать окружающие условия; который вечно занят собой, чуждающийся мира; который во всем обнаруживает столь характерные для него эгоизм и себялюбие.
Это внешнее явление поглощения собой и равнодушия ко всему окружающему, конечно, часто бывает общим как у поэта, художника и учёного, так и у помешаного. Но как различны причины, лежащие в основе обоих явлений! В то время как у слабоумного равнодушие к внешнему миру обусловливается недостатком способности сосредотачивать внимание, у поэта и учёного то же явление, как раз наоборот, вызывается высшей степенью этой способности. Как мы знаем, центробежный процесс, называемый вниманием, простирается не только на соответственный орган чувств, которому предстоит функционировать, но этот процесс должен ещё исключить все остальные впечатления. Великий мыслитель кажется безучастным к окружающим его вещам, потому что всё его внимание обращено на последовательный ход его логических мыслей, потому что внешние впечатления устранены вполне сознательно. Тупоумный сидит на лекции: до его слуха доносятся слова оратора, но малейшего внешнего или внутреннего впечатления достаточно чтобы отвлечь его внимание; его мысли витают, он везде и нигде. Умственно одарённый человек, напротив, всегда «у дела». Если он желает сосредоточить свои мысли на внешнем предмете, то никакие процессы не сумеют отвлечь его; его внимание сильнее самопроизвольных ассоциаций, а внешние впечатления, не относящиеся к делу, вообще не воспринимаются.
Средний человек, идя по улице, воспринимает все доходящие до него впечатления; ему навстречу один за другим попадаются два знакомых индивидуума; оба удивлённо смотрят на него, не узнавая его, проходят мимо, на углу их чуть не сшибает с ног карета, которой они не заметили, или стука, которого не слышали. Один из них идиот, ни на чём не сосредотачивающий своего внимания; его мысли беспорядочно витают, не руководимые волей. Другой – учёный, занятый решением научной задачи; он всецело углубился в логический ход своих мыслей; необходимое для этого внимание исключило все внешние впечатления.
Мы видим из этого примера, что здесь дело идёт о явлении, которое может быть общим для идиота и для гения, — а между тем как различна причина, лежащая в основе обоих явлений!
Нечувствительность к жаре и холоду, к голоду и жажде, по мнению Ломброзо, также составляет явление, общее для гения и помешанного. Он приводит следующий пример:
«Когда Бетховен садился компонировать, а Ньютон решать математические вопросы, они совершенно забывали про потребности желудка, и когда слуга подавал им кушать, они ругали его, полагая, что уже поели».
В объяснение такой рассеянности Ломброзо говорит следующее:
«Неестественное напряжение способности ощущения и следующее за сим истощение всех сил и способностей – несомненно служат причиной странных поступков, общих у гениальных людей и у помешанных».
Я не согласен с тем, что эти странности гениальных людей должны быть отнесены на счёт «истощения», а, напротив, объясняю их повышением умственной деятельности. При сосредоточении внимания на внутренних процессах, когда, как мы видели, исключаются впечатления всех непосредственно причастных органов чувств, чувство голода также не воспринимается. Впрочем, вовсе не нужно быть гением или помешанным, чтобы забыть за интересной работой про еду и питьё. У идиотов, которые вообще не способны сосредоточить на чём–нибудь своё внимание, обыкновенно можно наблюдать чисто животное влечение к пище.
Если помешанные отказываются от пищи или забывают об естественных потребностях, то и этому могут быть самые различные причины. Один, подобно здоровому человеку, увлёкшемуся своей работой, может обратить все своё внимание на внутренние процессы и выгородить все остальные впечатления; но его внутренние процессы не состоят из последовательного ряда мыслей, а из галлюцинаций, поглощающих всё его внимание. Иногда это бывают религиозные видения, которые так всецело овладевают его чувствами, что он становится нечувствительным не только к голоду, но и ко всякой физической боли. Другой больной отвергает пищу, потому что страдает бредом преследования и считает пищу отравленной. Пациент с галлюцинациями отказывается от еды, потому что божественный голос запретил ему это. Меланхолик не ест, потому что считает себя преступником, недостойным принять дара Божьего. Ипохондрик воображает, что его желудок неспособен переварить пищи, и он поэтому не желает есть. Из этих больных иногда ни один не желает указать врачу причины, почему он отказывается от еды, так что внешний вид симптома во всех случаях остаётся одинаковым. Задача же психиатра в том и заключается, чтобы доискаться причины на основании побочных явлений и всего поведения больного и таким образом получить возможность диагностического применения симптома.
Мы видим, стало быть, что ни психолог, ни психиатр никогда не должны удовольствоваться поверхностным рассмотрением поступка, а всегда должны доискиваться лежащих в основе мотивов, чтобы иметь возможность делать из поступков какие–либо выводы. Иногда самые нелепые на вид поступки объясняются психологически так просто, что совсем нет основания заключать по ним о болезни, между тем как, наоборот, поступок, которому публика не придаёт никакого значения, для психиатра служит очевидным признаком болезни.
Дальнейшее объяснение некоторых странностей гениальных людей мы находим в окружающих их общественных условиях.
Человек, одарённый высокими умственными достоинствами и талантами, отличавшийся ещё в юности от своих сверстников своими дарованиями и гениальностью, рано привыкает видеть вокруг себя почитателей и поклонников, а нередко и льстецов. Если ему суждено несчастье быть чудо–дитятей, то в нём с самого раннего детства поддерживается мысль, что его гений ставит его высоко над остальными людьми, что он – необыкновенное существо. Если такой человек впоследствии встречает критику, в которой на него справедливо нападают по тому или иному поводу; если, быть может, создаются школы или партии, враждебные его направлению в искусстве или науке, — то он, конечно, иначе отнесётся к такому обстоятельству, чем человек, привыкший к нападкам. В своих правых критиках он может узреть личных врагов; он начнёт жаловаться, что люди его не понимают или несправедливо преследуют, и в своей страсти он может зайти так далеко, что публика или поверхностный наблюдатель примут его за помешаного, страдающего бредом преследования.
Если мы у гениальных людей часто встречаем особенные склонности и другие психические странности, то и эти в большинстве случаев могут быть объяснены вполне просто психологическим путём. Кто привык по мере возможности психологически изучать и анализировать всех людей, с которыми он приходит в соприкосновение, тот наверное заметил, что у каждого человека имеются более или менее бросающаяся в глаза странности, имеются свои «слабости». По–моему, это – психическое место наименьшего сопротивления, общеизвестное в соматической медицине.
Обыкновенный человек, по крайней мере так называемый образованный, согласно своему воспитанию привык подавлять особенные склонности, идущие в разрез с общепринятыми понятиями и условными обычаями. Он умеет настолько следить за собой, чтобы сдерживать привычки, которые могли бы броситься в глаза или даже не нравится другим. Но гениальный человек слишком занят своими внутренними процессами, своей фантазией, своей работой, чтобы обращать внимание на внешние мелочи. Он представляет пред нами таким, каков он в действительности есть, чего средний человек обыкновенно не делает, а потому возможные странности и особенные склонности у того скорее и более замечаются, чем у последнего.
Из сказанного видно, что при суждении о поступках великих людей мы во многих отношениях не должны пользоваться масштабом, который мы прилагаем к простым смертным; что мы должны прежде всего взвешивать мотивы, лежащие в основе каждого поступка и что нам следует всегда иметь в виду психологические условия данного индивидуума, чтобы уяснить себе выводы, вытекающие из того или другого действия. Нам придётся приучить себя судить о великих натурах по их собственной организации, а не с филистерской точки зрения так называемого нормального среднего человека.
Дальнейшим доказательством существования известного родства между гениальностью и помешательством служило то обстоятельство, что большое число выдающихся людей действительно с ума сошло.
Из поэтов назовём: римского поэта Лукреция, Тассо, страдавшего периодической меланхолией с галлюцинациями и состоянием возбуждения, Ленау, Свифта, Райнгольда Ленца, которые умерли от душевного расстройства. Гельдерлин большую часть своей жизни был помешанным, Лессман страдал меланхолией и покончил самоубийством, Зонненберг, английский поэт Sonthey, а также Бен Джонсон были помешанными. Мольер неоднократно подвергался припадкам меланхолии. Руссо большую часть своей жизни проболел умопомешательством. Гуцков и Купер с ума сошли, также как французские поэты Бертез, Дюбелэ, Дюбуа, Батайль, Бодлер и Гюи де Мопассан, и русские писатели Гаршин, Глеб Успенский. Самоубийством покончили: Клейст, Мерк, Раймунд, Штиглиц, Луиза Брахман и Невраль.
Душевнобольными естествоиспытателями были: Сваммердам, страдавший религиозной меланхолией; он полагал, что обидел Бога, а потому сжигал свои сочинения, — и Альбрехт фон Галлер. Знаменитый физиолог Иоганн Мюллер сошёл с ума и кончил самоубийством. Математик Bolyai, а также Карданус и Иоган Георг Циммерман были душевнобольные.
Из душевнобольных философов известны Огюст, Конт и Энгель.
Из композиторов с ума сошли Шуман и Доницетти. Гуно также временами страдал приступами душевной болезни.
Душевнобольными живописцами были Гоес, Лейден Вирц, Карло Дольче.
Вопрос о том, вправе ли мы из якобы частого существования душевных болезней у выдающихся людей выводить какие–либо заключения, например, что расположение к душевным болезням сильнее развито у великих умов, чем у среднего человека, или что между гениальностью и помешательством действительно существует более глубокое родство, — вопрос этот опять–таки может быть решён лишь с точки зрения опыта; другими словами, выяснить его могла бы только точная статистика. Но как далеки мы от обладания хоть сколько–нибудь достаточным материалом, которому можно было бы дать какое–нибудь научное применение! Что доказывает нам этот ряд выдающихся помешанных людей, если мы добросовестно отнесёмся к делу? Если бы число вышеприведённых примеров было в десять раз больше, то разве мы вправе делать из этого какие–либо выводы? Ведь не в том дело, чтобы доказать, что многие выдающиеся люди с ума сошли, а в том, чтобы доказать, что отношение помешанных к здоровым у выдающихся людей большее, чем у простых смертных.
Для решения этого мы должны были бы иметь возможность в точности узнать, какова была процентность помешанных в известную историческую эпоху, сколько в то же время было «гениев» и какое количество этих гениев страдало душевным расстройством. Такие исследования должно было бы повторять в различные исторические периоды, и если бы они были вполне правильными и надёжными, мы, быть может, могли бы прийти к какому–нибудь заключению. Но подобных наблюдений мы даже теперь не можем предпринять относительно настоящего времени, а о прошедшем и толковать нечего. Самое большее, что мы можем теперь делать, – это вести записи больных в домах для умалишённых, но из помешанных гениев, о которых нам сообщают, лишь меньшинство находилось в лечебнице; большинство же составляли такие больные, которые могли жить и вне больницы. Конечно, и в настоящее время о таких больных не имеется надёжных цифр. Для каждого очевидно, насколько бесцельно вылавливать из истории душевнобольных поэтов, чтобы пользоваться ими как доказательством. Стоит только подумать, как трудно нам бывает прийти к заключению относительно связи между более доступными нам вещами. Уже с давних пор между психиатрами ведётся ожесточённый спор о том, существует ли связь между сифилисом и прогрессивным параличом. И тот, и другой составляют два точно ограниченных понятия, которые отлично можно определить. Здесь дело не идёт о понятиях вроде гениальности и помешательства, которых даже нельзя определить, но о двух вполне типичных и точно характеризуемых формах болезни, — и всё–таки исследования не привели ещё к решительному результату, ко взаимному уразумению. В этом вопросе всё ещё различнейшие теории имеют своих многочисленных представителей.
Пытались ещё доказать родство между гениальностью и помешательством на основании условий наследственности. Невзирая на несколько ценных работ, имеющихся по этому предмету, приходится сознаться, что сделанных до сих пор наблюдений ещё не достаточно для научного применения. Тот факт, что в семьях некоторых великих людей случались душевные болезни, не даёт нам права делать какие–либо выводы. Для этого мы опять–таки должны были бы быть в состоянии установить точные статистические сравнения между наследственными условиями у гениальных людей и простых смертных. В этом отношении прошлое совсем не может идти в расчёт, да и в настоящем мы натолкнулись бы на непреодолимые трудности. Но и помимо всего остального, уже сама растяжимость и неопределённость понятий о гениальности и сумасшествии дала бы повод к самым ошибочным выводам.
Исследования, произведённые в этой области, настолько противоречивы и ненадёжны, что каждый объективный наблюдатель не может не заметить этого сразу. Ломброзо говорит, например: «Гальтон и Рибо замечают, что гениальность так же передаётся по наследству, как помешательство, и особенно легко от родителей к детям переходит музыкальное дарование, которое стольких уже привело в дом умалишенных. Палестрина, Бенда, Дюссек, Штиллер, Моцарт и Айхгорн имели детей с выдающимся музыкальным талантом. Семейство Бах дало миру восемь поколений музыкантов, из которых 57 были выдающимися. Из знаменитых художников фон дер Вельд, фон Эйк, Мурило, Веронезе, Биллини, Караччи, Кореджио, Бассано, Тинторетто, Калиари (дядя, отец и сын) все произошли от семейств, члены которых уже занимались живописью. Между поэтами мы находим Эсхила, имевшего двух сыновей и двух внуков, которые тоже были поэтами; Свифт был племянником Драйдена; Люциан был внуком или племянником Сенеки; Торквато Тассо был сыном Бернардо Тассо; брат и племянник Ариосто были поэтами; два сына Аристофана сочиняли комедии; Корнель, Расин, Софокл, Кольридж были отцами или дедами недюжинных поэтов». Но в прямом противоречии с этими данными находится тотчас же следующее за ними утверждение Ломброзо, что «…гениальность не может так легко передаваться по наследству, потому что гениальные люди большей частью бесплодны, или же ими начинается то вырождение рода, которое мы так хорошо можем наблюдать в рядах высшего дворянства». Этим Ломброзо сам настолько удачно опровергает предыдущее положение, что нам уже ничего не остаётся прибавить к его словам. Для подкрепления своего последнего мнения он говорит: «Шопенгауэр, Картезиус, Лейниц, Мальбранш, Конт, Спиноза, Микель Анджело, Ньютон, Фосколо, Альфиери остались неженатыми, а великие люди, не побоявшиеся брака, вели подобно Шекспиру, Данте, Арцоло и многим другим очень несчастную жизнь». Как будто безбрачие или несчастный брак обязательно должны сочетаться с бесплодием! Относительно бесплодия великих людей и другие психиатры высказались в подобном смысле, например, Арндт. Но, как видно уже из отчёта самого Ломбразо, этот взгляд не соответствует фактам, и мы поступили бы непростительно опрометчиво, если бы попытались создать научную теорию на таком фундаменте.
Нельзя отрицать, что между выдающимися людьми, так называемыми гениями и помешанными, существует некоторого рода сходство, но, как мы уже видели, дело идёт всегда лишь о сходстве, а не о родственных состояниях, как это полагают многие. Так же как всякий психический болезненный симптом сводится к аналогичному физиологическому процессу, так он находит свою аналогию и у гения, а раз вся умственная деятельность у последнего интенсивней и выше, чем у среднего человека, то состояние, аналогичное болезненным симптомам, здесь яснее будет обнаруживаться. Гениальность во многом походит на помешательство, но только лишь так, как золото похоже на медь. Их сходство заключается лишь во внешнем виде; когда же мы начинаем основательно исследовать это дело, то находим, что тут имеются существенно различные вещи и что мы не имеем никакого права предположить родство между гениальностью и помешательством или, как это делает Моро, считать гениальность болезненным состоянием.