Страница:
И, возможно, поручик провел бы в таком состоянии много времени, но из оцепенения его вывели часы, пробившие полдень, и сейчас же последовавший нетерпеливый стук в дверь. Глебов в нерешительности остановился посреди комнаты. Стук повторился. Поручик осторожно, стараясь не производить шума, вышел в сени и выглянул в окно. На крыльце стоял полковник Тишевский.
– Андрей Петрович, – не скрывая изумления, Глебов встретил неожиданного гостя.
– Войдемте, поручик. Дело спешное, – Тишевский боязливо оглянулся и вошел в сени.
– Здесь не прибрано… После дороги еще не успел явиться к вам с докладом…
– И не нужно. Я сам пришел. Садитесь. Без церемоний, поручик. Мы с вами в одинаково трудном положении. Вы знакомы с некими Мининым и Зетлингом?
– Да, с Мининым, а второго не имею чести знать, – поручик развел руками и присел на край расстеленной кровати.
– Они назначены следователями по делу о гибели посольства. И мы с вами под подозрением. Мне они сказали, что вы начали давать показания. Это верно?
– Я рассказал им, что произошло. Но ротмистр Минин мне не доверяет. А сегодня я получил от него это письмо, – Глебов протянул Тишевскому голубой конверт.
Полковник пробежал записку глазами и в волнении встал.
– Нужно спешить. Прошу вас, будьте до конца откровенны со мной. Я читал ваши показания следователю. Вы не могли бежать со шхуны так, как сказали. Вас неизбежно должны были обнаружить и убить. Я разделяю вашу настороженность, и это благоразумно. Но наши жизни висят на одном волоске, потому прошу рассказать без утайки все, что вы видели.
Глебов задумался. Быть может, в другом положении он никогда бы не доверился Тишевскому, но, как всякому загнанному в угол человеку, ему требовалась опора. Глебов заискивающе заглянул в глаза полковнику и увидел в них страх. Общность чувств сближает людей, и Глебов решился.
– Когда на палубе началась стрельба, я был в каюте. Тотчас же в нее опрометью вбежал генерал Алмазов. Я стоял в углу и видел, как он пытался уничтожить письмо Деникина и как матросы били его прикладами, а он сумел достать браунинг и застрелиться. Все это время я стоял в темной нише каюты и оставался незамеченным. Когда прозвучал выстрел и звуки схватки затихли, в каюту спустился комиссар…
– Мертв. Глупец. Подай мне тот конверт, – он указал лежавший на полу голубой конверт с сургучной печатью.
– А что с этим? – спросил матрос и ткнул корявым узловатым пальцем в ворох писем и открыток.
– Перебери. Может, еще что-то интересное будет, а остальное сожги и… Ба! – воскликнул Никанор Иванович. – Да здесь нежданный гость! Я, право, опасался, что вас застрелили. Но поручик Глебов не так прост! Выходите же, милый человек. Ваши страхи излишни. Вы в кругу друзей и можете нам доверять.
Бледный, судорожно сжимающий пистолет Глебов вышел в середину каюты. Вдруг по телу его пробежал электрический ток, и он, теряя сознание, повалился на пол. Для верности матрос нанес второй удар прикладом и вопросительно взглянул на комиссара.
– Нет, он нам еще понадобится. Свяжи его и доставь на берег, вечером я буду с ним говорить.
Глебов очнулся с ломотой в голове и гнетущим чувством безысходности. Окна комнаты, в которой он лежал, связанный по рукам и ногам, были заколочены досками. Через щели внутрь пробивался слабый сумеречный свет. На Александровск надвигалась ночь. Так прошло, должно быть, не меньше часа. Наконец за дверью послышались шаги, и в комнату вошли люди. Первым шел комиссар, за ним, освещая путь факелами, следовали двое матросов.
– Зажгите свечи и останьтесь за дверью, – приказал Никанор Иванович.
Матросы, послушные воле комиссара, зажгли четыре свечи в разных концах комнаты и вышли наружу.
– Что, господин поручик, вот мы и встретились вновь? Не отрицайте того, что встреча наша не случайна. Я должен выразить вам свою признательность, вы досконально выполнили условия договора. Именно потому вы живы. Но отпустить вас на свободу, не обессудьте, мы не можем. Так что придется вам какое-то время делить наше общество. По крайней мере до тех пор, пока разыгранная нами партия не принесет желаемых результатов. Кстати, – Никанор Иванович брезгливо стряхнул пыль с грубо сколоченного табурета и сел против Глебова, – вы ведь не читали письма Деникина? Забавные вещи пишет генерал: сетует на союзников, особенно на французов. Господину президенту Клемансо будет небезынтересно узнать о таком настрое генерала. Но мы уже выслали копию во французское представительство, вас это не должно тревожить.
– Отпустите меня. Я вас не выдам, – Глебов прервал рассуждения Никанора Ивановича хриплым стоном.
– А как вы можете выдать нас? Вы знаете, кто мы? А если б знали, милейший, – Никанор Иванович наклонился к самому уху бездвижного Глебова и прошипел: – так ни за что бы не захотели жить после такого знакомства. Ладно, – он поднялся, – отдыхайте и размышляйте. Время расставит все по своим местам.
Глебов остался один. Над Каспием раскинулась бурлящая звуками и запахами южная ночь. Но в сердце Глебова уже отчаянно клокотала надежда. Все то время, что он лежал, приходя в себя и выслушивая странные речи комиссара, он инстинктивно тер связанными запястьями о выступ в стене. И наконец бечева поддалась. Глебов рывком освободил руки. Подкравшись к двери и опасливо выглянув наружу, он увидел перед собой совершенно пустой, слабо освещенный фонарем двор и расстилающуюся за ним тьму калмыцкой степи…
– Именно так, отряд ротмистра подобрал меня, когда я был уже на грани смерти. Но Минин сразу же отнесся ко мне с подозрением. Собственно, у него на то были основания. Ведь не мог же я первому встречному рассказать, что был в плену у большевиков и что вообще имел знакомство с этим комиссаром. А так как я был тогда не в лучшем состоянии, то и не смог придумать более убедительного, чем историю с заевшим механизмом пистолета и прыжком за борт.
– Я вас понимаю. Разоблачить вас они не смогут, да и не в чем, видимо, разоблачать? – Тишевский вопрошающе взглянул на Глебова. – Но все же вам действительно лучше держать язык за зубами. По крайней мере, теперь я спокоен. Но предпочтительнее нам скорее расквитаться с этой грязной историей. Я уже приложил усилия, чтобы господ следователей возвратили на полагающиеся им места в строевых частях. Ведь должен же кто-то кормить вшей в окопах…
– А нам с вами желательно избежать этой неприглядной участи, – Глебов приободрился.
Тишевский многозначительно пожал Глебову руку и, провожаемый поручиком до сеней, вышел на улицу. Глебов запер дверь и в задумчивости прислонился к дверному косяку. Через узкое оконце ему открывался вид на Малую Атаманскую вплоть до лотков городского рынка. Но то, что произошло в следующее мгновение, было поистине кошмаром для уже было нашедшего душевное равновесие поручика. Из крытого возка с решетчатым окном, в каких часто рыночные торговцы возят товар и из которых так удобно торговать разнообразной громоздкой снедью и скотом, – так вот, из такого фургона, приютившегося на обочине дороги, навстречу полковнику Тишевскому вышли два офицера. В одном из них Глебов с легкостью признал ротмистра Минина. А при виде второго, обладателя коренастой фигуры и красивого лица с орлиным носом и алой лентой шрама, в уме поручика сама собой возникла фамилия Зетлинг.
Столь же внезапно, как и появились, офицеры подошли вплотную к полковнику. Тишевский казался ошеломленным. Он неуклюже оттолкнул обхватившего его за локоть Зетлинга, но сейчас же оказался на коленях с заломленною за спиной рукой. Не успел Глебов толком осознать, что же происходит, как незадачливый полковник оказался в возке, а следом за ним там же пропали Минин с Зетлингом.
Глебов ощутил холодную испарину на лбу. Сердце бешено рванулось в груди, и поручику почудилось, будто он теряет сознание. Издав слабый стон, Глебов ухватился за дверной косяк. В его уме пронеслась судорожная мысль: «Бежать! Все, как в письме. Срочно бежать, иначе конец…»
А в пресловутом возке, до поры укрывавшем наших героев от посторонних глаз, происходила полная драматизма сцена. Ошеломленный и совершенно потерявший душевное равновесие полковник Тишевский метал громы и молнии на стоявших перед ним и закрывавших выход Минина и Зетлинга:
– Как вы смеете! Это форменное безобразие! Разбой средь бела дня! Я, – он ударил кулаком себе в грудь, – полковник Добровольческой армии. Вы не смеете…
– Э, господин полковник, – Минин злорадно ухмыльнулся, – как видите, смеем. А вот вы зря так волнуетесь – все одно ваша песенка спета.
– Где вы были в ночь с Рождества на Сретение? – прохрипел Зетлинг. – Отвечайте, иначе мы будем вынуждены признать вас виновным в падении Верховной рады!
– Что за бред?! – Тишевский беспомощно развел руками. – Отпустите меня. Я все вам рассказал, мне нужно идти в штаб.
– Ну нет! – Минин вплотную подошел к полковнику. – О чем вы говорили с Глебовым?
– Ни о чем особенном.
– Зачем вы к нему ходили?
– Как зачем?! Он мой подчиненный. Мне доложили, что ему удалось спастись и вернуться в город. Я просто обязан был его проведать. По-моему, это естественно и ничуть не предосудительно.
– О чем же вы говорили с Глебовым? – настаивал Минин.
– Собственно, он пересказал мне историю своих злоключений и попросил отдыха. Я согласился и пожелал ему скорейшей поправки здоровья и возвращения в строй.
– Что же, он болен? – с нескрываемой иронией поинтересовался Зетлинг.
Зетлинг ясно понимал, что от Тишевского не добиться ничего путного. В конце концов, полковник имел все основания, чтобы посетить Глебова. Его нельзя было уличить ни в чем предосудительном. Но реакция Тишевского, страх в его глазах – все лишь подтверждало справедливость подозрений.
– Нервы, кажется. Так вы меня отпустите, или я могу считать себя арестованным?
Минин отступил от прижатого к стене полковника, обернулся и вопросительно взглянул на Зетлинга.
– Что же, – Зетлинг вырвал из блокнота лист, достал из нагрудного кармана химический карандаш и торопливо набросал несколько фраз. – Вы, как я вижу, честный офицер, но меры предосторожности неизбежны. Я прошу вас передать эту записку полковнику Вершинскому и в дальнейшем следовать его указаниям. Прошу, – Зетлинг сложил записку вчетверо и протянул ее Тишевскому.
– Конечно, я сделаю, как вы просите. Но учтите, что я не оставлю сегодняшний инцидент без последствий. И я рассчитываю, что командование сделает соответствующие выводы.
– Бесспорно, – Зетлинг распахнул дверь повозки и жестом пригласил полковника выйти наружу. – Но в свою очередь прошу вас без промедления явиться к Вершинскому с моей запиской. Не стану скрывать, что ее содержание напрямую касается вас.
– О чем же она, если не секрет?
– Записка содержит мою просьбу к полковнику временно отстранить вас от командования караульной службой и дать вам двухнедельный отпуск. Я же рассчитываю, что отведенное для отпуска время вы проведете безвыездно в Новочеркасске и всегда будете доступны для беседы. В противном случае, вы понимаете, мы будем вынуждены заподозрить вас в злом умысле.
Тишевский побелел от гнева, но, сдерживаясь, выпрыгнул из возка и дерганым шагом пошел прочь.
– А если сбежит? – равнодушно спросил Минин, словно интересуясь только для формы, сам прекрасно понимая задумку Зетлинга.
– Не сбежит. Он же видит, что у нас против него ничего нет. К тому же это не он, – Зетлинг покачал головой. – Слишком осторожен. Здесь гораздо более сложная игра, и дело не в том, кто знал о посольстве, но в том, кому была выгодна его гибель.
– Я того же мнения. Но все ж пойдем, проведаем нашего друга поручика.
Минин выпрыгнул из повозки и направился в сторону резного палисадника дома вдовы Лешковской. Но неожиданно остановился, увлекаемый Зетлингом в сторону.
– Гляди, – прошептал Зетлинг, – к Глебову новые гости.
К дому подошли двое. Это была барышня в поношенном платье цвета беж и фетровой шляпке и юноша в мышином сюртуке. У обоих были сконфуженные и сосредоточенные лица, причем юноша боязливо озирался; отворяя калитку, он кивнул головой кому-то в дальнем конце улицы. Зетлинг выглянул из-за повозки и в сотне шагов, под низкими ветвями старой ивы увидел мужчину, увлеченного разглядыванием дома вдовы Лешковской. Этот субъект имел вид необыкновенный для рыночной площади Новочеркасска. Он был высок, сутул и узок в плечах. Выражение благородного отчуждения лежало на его белом лице. В руке он держал трость и нервно переминался с ноги на ногу.
– Ба! – восторженно воскликнул Зетлинг. – Завязывается знатная интрижка!
– Что за шпак? – спросил Минин.
– Это мой старый знакомый, граф Алексей Алексеевич Гутарев. Большой друг Марии Александровны, московский барчук и белоручка. Но что он делает здесь и какое у него дело до поручика Глебова? Престранно.
Размышление Зетлинга прервало появление на крыльце дома вдовы Лешковской юноши и девушки. Юноша, обратившись лицом к графу Гутареву, эмоциональным жестом показал свое недоумение и растерянность. Девушка робко повторила его жест, и оба поспешно направились к иве.
– Гляди, – Минин указал на юношу, – а ведь у этого мальчика в рукаве пистолет.
– Да, – Зетлинг задумчиво покачал головой.
– Будем брать?
– Нет, здесь что-то новое. Нужно выждать. А графа Гутарева мы, полагаю, еще повстречаем.
Тем временем юноша и девушка перекинулись с графом Гутаревым несколькими фразами, после чего все трое, раздосадованные и недоумевающие, вышли на рыночную площадь и исчезли в толпе.
– Теперь наш черед, – сказал Зетлинг.
В сенях и трех комнатах дома вдовы Лешковской никого не было. Кровать была расстелена, вещи в комоде перевернуты, обеденный стол опрокинут. На всей внутренней обстановке дома лежал легкий отпечаток погрома.
– Смотри-ка, он получил письмо, – Минин взял с тумбочки разорванный голубой конверт. – Однако не преминул убежать.
– Здесь никого нет, но появление графа Гутарева может многое изменить в положении вещей. Мы подняли волну в этом болоте – теперь нужно ждать и не упустить всплывшее на поверхность.
– А вы, Дмитрий Родионович, поэт и обладатель чудного аллегорического мышления! – Минин панибратски хлопнул Зетлинга по плечу и расхохотался. – Будем надеяться, что после всех наших фокусов с допросами Деникин примет единственно верное решение и отправит нас с вами на фронт. В противном случае ваши бретерские замашки, милый Зетлинг, не доведут до добра этот город. Он неизбежно опустеет! Жители покинут его в страхе перед ночными допросами и хитросплетениями безумных комбинаций двух агентов по особому поручению!
Пока Минин оглашал Малую Атаманскую хохотом, а Зетлинг, едва удерживаясь от смеха, смотрел на своего товарища, пока наши герои покидали рыночную площадь и удалялись от дома вдовы Лешковской, рассчитывая разделить ужин с очаровательной Марией Александровной, пока несчастная вдова Лешковская причитала над разгромленным своим домом и пропавшим возлюбленным, над поручиком Глебовым нависла беда.
Став случайным свидетелем жалкой участи захваченного врасплох полковника Тишевского, поручик решил не медлить и, прихватив с собой письмо «Доброхота», кольт и деньги, почел за лучшее оставить кров печальной вдовы. Скитаниям и треволнениям, постигшим Глебова в этот невероятно длинный день, не было предела. Потому, дабы не утруждать читателя, возвратимся в пышущий весенней радостью Новочеркасск лишь с последними лучами догорающего заката.
В трактире «Соловей-разбойник» решалась судьба монархии. Разгоряченные и не в меру пылкие казаки-кубанцы сошлись на смерть с терским есаулом и вставшими на его защиту донцами. Пивные кружки и одутловатые бутылки из-под вина уже были разбиты, в дело пошли кулаки и попавшиеся под руку предметы здешнего интерьера. Изумленный Глебов в нерешительности застыл у входа. Но подошедший половой в забрызганном фартуке сказал, что поручика дожидаются, и указал на узкую дверь в дальнем конце общей залы.
Огибая осколки кабацкого кораблекрушения, Глебов добрался до указанной половым двери и поспешно скрылся за ней. В комнате царил мрак. Единственным источником света здесь был огонек тлеющей сигары.
– Присаживайтесь, господин поручик. Скамья перед вами.
Глебов нащупал скамью и послушно сел на нее. Признаться, попади он в такую переделку, ну хоть два дня тому назад, его возмущению не было бы предела. Но все переменчиво в подлунном мире. И Глебов, к собственному удивлению, вполне равнодушно воспринял загадочную атмосферу, окружавшую «Доброхота».
– Вы виделись сегодня с господами следователями?
– Нет, то есть я их видел, когда они схватили полковника Тишевского, выходившего от меня. После этого я почел за благо последовать вашему совету и исчезнуть, – Глебов инстинктивно пришел к выводу, что всякие пререкательства в его положении бессмысленны. Он с облегчением покорился чужой воле.
– У вашего дома была организована засада?
– Так точно. Когда полковник вышел, они набросились на него и силой увели.
– Браво! Они сами роют себе могилу! Но дело гораздо серьезнее, господин поручик. Вы должны понимать, что, побывав в плену у большевиков, чудом освободившись, вы являете собой персону, опасную для многих.
– Вы знаете?… Но я до сих пор не говорил о том, что произошло в действительности. Это в моих интересах…
– Как знать. До сих пор ваши поступки трудно было назвать осторожными и продуманными. Хотя бы эта история с женой инженера?! Так опрометчиво!
– Вы и это знаете?
– Конечно. Мне известно все, за исключением одного – знаете ли вы, кто я?
– Нет, – едва слышно прошептал Глебов. Сердце его в очередной раз за день кольнуло, и жгучее онемение расползлось по всему телу.
– Верно. Вам лучше и не знать. Умрете со спокойной душой.
– Умру? – прошептал Глебов и попытался встать, но не устоял на ногах и рухнул на пол.
– Умрете. Ведь вы отравлены. Вспомните, вчера вечером после допроса у следователя вас угостили чаем…
Глебов издал надрывный хрип.
– Вспомнили? Время действия яда пришло. Умирайте спокойно. Ваша память будет чиста, мы похороним вас с почестями и оркестром. Спите, Глебов, и не желаю вам встречи на том свете с генералом Алмазовым. Думается, он на вас серчает, – незнакомец рассмеялся.
– Вы… – из последних сил Глебов поднялся на локтях и протянул руку к незнакомцу, – вы…
Вдруг все оборвалось. Глебов повалился на пол. Незнакомец затушил сигару, взял тело поручика под руки и вытолкнул его в окно. Потом и сам последовал за своей жертвой, взгромоздил тело Глебова на стоящую подле стены арбу, тут же тронувшуюся с места.
Глава шестая, в которой на авансцену повествования опрометчиво выступает граф Гутарев
– Андрей Петрович, – не скрывая изумления, Глебов встретил неожиданного гостя.
– Войдемте, поручик. Дело спешное, – Тишевский боязливо оглянулся и вошел в сени.
– Здесь не прибрано… После дороги еще не успел явиться к вам с докладом…
– И не нужно. Я сам пришел. Садитесь. Без церемоний, поручик. Мы с вами в одинаково трудном положении. Вы знакомы с некими Мининым и Зетлингом?
– Да, с Мининым, а второго не имею чести знать, – поручик развел руками и присел на край расстеленной кровати.
– Они назначены следователями по делу о гибели посольства. И мы с вами под подозрением. Мне они сказали, что вы начали давать показания. Это верно?
– Я рассказал им, что произошло. Но ротмистр Минин мне не доверяет. А сегодня я получил от него это письмо, – Глебов протянул Тишевскому голубой конверт.
Полковник пробежал записку глазами и в волнении встал.
– Нужно спешить. Прошу вас, будьте до конца откровенны со мной. Я читал ваши показания следователю. Вы не могли бежать со шхуны так, как сказали. Вас неизбежно должны были обнаружить и убить. Я разделяю вашу настороженность, и это благоразумно. Но наши жизни висят на одном волоске, потому прошу рассказать без утайки все, что вы видели.
Глебов задумался. Быть может, в другом положении он никогда бы не доверился Тишевскому, но, как всякому загнанному в угол человеку, ему требовалась опора. Глебов заискивающе заглянул в глаза полковнику и увидел в них страх. Общность чувств сближает людей, и Глебов решился.
– Когда на палубе началась стрельба, я был в каюте. Тотчас же в нее опрометью вбежал генерал Алмазов. Я стоял в углу и видел, как он пытался уничтожить письмо Деникина и как матросы били его прикладами, а он сумел достать браунинг и застрелиться. Все это время я стоял в темной нише каюты и оставался незамеченным. Когда прозвучал выстрел и звуки схватки затихли, в каюту спустился комиссар…
* * *
Никанор Иванович брезгливо ткнул тело генерала в бок и отвернулся.– Мертв. Глупец. Подай мне тот конверт, – он указал лежавший на полу голубой конверт с сургучной печатью.
– А что с этим? – спросил матрос и ткнул корявым узловатым пальцем в ворох писем и открыток.
– Перебери. Может, еще что-то интересное будет, а остальное сожги и… Ба! – воскликнул Никанор Иванович. – Да здесь нежданный гость! Я, право, опасался, что вас застрелили. Но поручик Глебов не так прост! Выходите же, милый человек. Ваши страхи излишни. Вы в кругу друзей и можете нам доверять.
Бледный, судорожно сжимающий пистолет Глебов вышел в середину каюты. Вдруг по телу его пробежал электрический ток, и он, теряя сознание, повалился на пол. Для верности матрос нанес второй удар прикладом и вопросительно взглянул на комиссара.
– Нет, он нам еще понадобится. Свяжи его и доставь на берег, вечером я буду с ним говорить.
Глебов очнулся с ломотой в голове и гнетущим чувством безысходности. Окна комнаты, в которой он лежал, связанный по рукам и ногам, были заколочены досками. Через щели внутрь пробивался слабый сумеречный свет. На Александровск надвигалась ночь. Так прошло, должно быть, не меньше часа. Наконец за дверью послышались шаги, и в комнату вошли люди. Первым шел комиссар, за ним, освещая путь факелами, следовали двое матросов.
– Зажгите свечи и останьтесь за дверью, – приказал Никанор Иванович.
Матросы, послушные воле комиссара, зажгли четыре свечи в разных концах комнаты и вышли наружу.
– Что, господин поручик, вот мы и встретились вновь? Не отрицайте того, что встреча наша не случайна. Я должен выразить вам свою признательность, вы досконально выполнили условия договора. Именно потому вы живы. Но отпустить вас на свободу, не обессудьте, мы не можем. Так что придется вам какое-то время делить наше общество. По крайней мере до тех пор, пока разыгранная нами партия не принесет желаемых результатов. Кстати, – Никанор Иванович брезгливо стряхнул пыль с грубо сколоченного табурета и сел против Глебова, – вы ведь не читали письма Деникина? Забавные вещи пишет генерал: сетует на союзников, особенно на французов. Господину президенту Клемансо будет небезынтересно узнать о таком настрое генерала. Но мы уже выслали копию во французское представительство, вас это не должно тревожить.
– Отпустите меня. Я вас не выдам, – Глебов прервал рассуждения Никанора Ивановича хриплым стоном.
– А как вы можете выдать нас? Вы знаете, кто мы? А если б знали, милейший, – Никанор Иванович наклонился к самому уху бездвижного Глебова и прошипел: – так ни за что бы не захотели жить после такого знакомства. Ладно, – он поднялся, – отдыхайте и размышляйте. Время расставит все по своим местам.
Глебов остался один. Над Каспием раскинулась бурлящая звуками и запахами южная ночь. Но в сердце Глебова уже отчаянно клокотала надежда. Все то время, что он лежал, приходя в себя и выслушивая странные речи комиссара, он инстинктивно тер связанными запястьями о выступ в стене. И наконец бечева поддалась. Глебов рывком освободил руки. Подкравшись к двери и опасливо выглянув наружу, он увидел перед собой совершенно пустой, слабо освещенный фонарем двор и расстилающуюся за ним тьму калмыцкой степи…
* * *
– И после долгого пути вы оказались в руках Минина? – поинтересовался Тишевский.– Именно так, отряд ротмистра подобрал меня, когда я был уже на грани смерти. Но Минин сразу же отнесся ко мне с подозрением. Собственно, у него на то были основания. Ведь не мог же я первому встречному рассказать, что был в плену у большевиков и что вообще имел знакомство с этим комиссаром. А так как я был тогда не в лучшем состоянии, то и не смог придумать более убедительного, чем историю с заевшим механизмом пистолета и прыжком за борт.
– Я вас понимаю. Разоблачить вас они не смогут, да и не в чем, видимо, разоблачать? – Тишевский вопрошающе взглянул на Глебова. – Но все же вам действительно лучше держать язык за зубами. По крайней мере, теперь я спокоен. Но предпочтительнее нам скорее расквитаться с этой грязной историей. Я уже приложил усилия, чтобы господ следователей возвратили на полагающиеся им места в строевых частях. Ведь должен же кто-то кормить вшей в окопах…
– А нам с вами желательно избежать этой неприглядной участи, – Глебов приободрился.
Тишевский многозначительно пожал Глебову руку и, провожаемый поручиком до сеней, вышел на улицу. Глебов запер дверь и в задумчивости прислонился к дверному косяку. Через узкое оконце ему открывался вид на Малую Атаманскую вплоть до лотков городского рынка. Но то, что произошло в следующее мгновение, было поистине кошмаром для уже было нашедшего душевное равновесие поручика. Из крытого возка с решетчатым окном, в каких часто рыночные торговцы возят товар и из которых так удобно торговать разнообразной громоздкой снедью и скотом, – так вот, из такого фургона, приютившегося на обочине дороги, навстречу полковнику Тишевскому вышли два офицера. В одном из них Глебов с легкостью признал ротмистра Минина. А при виде второго, обладателя коренастой фигуры и красивого лица с орлиным носом и алой лентой шрама, в уме поручика сама собой возникла фамилия Зетлинг.
Столь же внезапно, как и появились, офицеры подошли вплотную к полковнику. Тишевский казался ошеломленным. Он неуклюже оттолкнул обхватившего его за локоть Зетлинга, но сейчас же оказался на коленях с заломленною за спиной рукой. Не успел Глебов толком осознать, что же происходит, как незадачливый полковник оказался в возке, а следом за ним там же пропали Минин с Зетлингом.
Глебов ощутил холодную испарину на лбу. Сердце бешено рванулось в груди, и поручику почудилось, будто он теряет сознание. Издав слабый стон, Глебов ухватился за дверной косяк. В его уме пронеслась судорожная мысль: «Бежать! Все, как в письме. Срочно бежать, иначе конец…»
А в пресловутом возке, до поры укрывавшем наших героев от посторонних глаз, происходила полная драматизма сцена. Ошеломленный и совершенно потерявший душевное равновесие полковник Тишевский метал громы и молнии на стоявших перед ним и закрывавших выход Минина и Зетлинга:
– Как вы смеете! Это форменное безобразие! Разбой средь бела дня! Я, – он ударил кулаком себе в грудь, – полковник Добровольческой армии. Вы не смеете…
– Э, господин полковник, – Минин злорадно ухмыльнулся, – как видите, смеем. А вот вы зря так волнуетесь – все одно ваша песенка спета.
– Где вы были в ночь с Рождества на Сретение? – прохрипел Зетлинг. – Отвечайте, иначе мы будем вынуждены признать вас виновным в падении Верховной рады!
– Что за бред?! – Тишевский беспомощно развел руками. – Отпустите меня. Я все вам рассказал, мне нужно идти в штаб.
– Ну нет! – Минин вплотную подошел к полковнику. – О чем вы говорили с Глебовым?
– Ни о чем особенном.
– Зачем вы к нему ходили?
– Как зачем?! Он мой подчиненный. Мне доложили, что ему удалось спастись и вернуться в город. Я просто обязан был его проведать. По-моему, это естественно и ничуть не предосудительно.
– О чем же вы говорили с Глебовым? – настаивал Минин.
– Собственно, он пересказал мне историю своих злоключений и попросил отдыха. Я согласился и пожелал ему скорейшей поправки здоровья и возвращения в строй.
– Что же, он болен? – с нескрываемой иронией поинтересовался Зетлинг.
Зетлинг ясно понимал, что от Тишевского не добиться ничего путного. В конце концов, полковник имел все основания, чтобы посетить Глебова. Его нельзя было уличить ни в чем предосудительном. Но реакция Тишевского, страх в его глазах – все лишь подтверждало справедливость подозрений.
– Нервы, кажется. Так вы меня отпустите, или я могу считать себя арестованным?
Минин отступил от прижатого к стене полковника, обернулся и вопросительно взглянул на Зетлинга.
– Что же, – Зетлинг вырвал из блокнота лист, достал из нагрудного кармана химический карандаш и торопливо набросал несколько фраз. – Вы, как я вижу, честный офицер, но меры предосторожности неизбежны. Я прошу вас передать эту записку полковнику Вершинскому и в дальнейшем следовать его указаниям. Прошу, – Зетлинг сложил записку вчетверо и протянул ее Тишевскому.
– Конечно, я сделаю, как вы просите. Но учтите, что я не оставлю сегодняшний инцидент без последствий. И я рассчитываю, что командование сделает соответствующие выводы.
– Бесспорно, – Зетлинг распахнул дверь повозки и жестом пригласил полковника выйти наружу. – Но в свою очередь прошу вас без промедления явиться к Вершинскому с моей запиской. Не стану скрывать, что ее содержание напрямую касается вас.
– О чем же она, если не секрет?
– Записка содержит мою просьбу к полковнику временно отстранить вас от командования караульной службой и дать вам двухнедельный отпуск. Я же рассчитываю, что отведенное для отпуска время вы проведете безвыездно в Новочеркасске и всегда будете доступны для беседы. В противном случае, вы понимаете, мы будем вынуждены заподозрить вас в злом умысле.
Тишевский побелел от гнева, но, сдерживаясь, выпрыгнул из возка и дерганым шагом пошел прочь.
– А если сбежит? – равнодушно спросил Минин, словно интересуясь только для формы, сам прекрасно понимая задумку Зетлинга.
– Не сбежит. Он же видит, что у нас против него ничего нет. К тому же это не он, – Зетлинг покачал головой. – Слишком осторожен. Здесь гораздо более сложная игра, и дело не в том, кто знал о посольстве, но в том, кому была выгодна его гибель.
– Я того же мнения. Но все ж пойдем, проведаем нашего друга поручика.
Минин выпрыгнул из повозки и направился в сторону резного палисадника дома вдовы Лешковской. Но неожиданно остановился, увлекаемый Зетлингом в сторону.
– Гляди, – прошептал Зетлинг, – к Глебову новые гости.
К дому подошли двое. Это была барышня в поношенном платье цвета беж и фетровой шляпке и юноша в мышином сюртуке. У обоих были сконфуженные и сосредоточенные лица, причем юноша боязливо озирался; отворяя калитку, он кивнул головой кому-то в дальнем конце улицы. Зетлинг выглянул из-за повозки и в сотне шагов, под низкими ветвями старой ивы увидел мужчину, увлеченного разглядыванием дома вдовы Лешковской. Этот субъект имел вид необыкновенный для рыночной площади Новочеркасска. Он был высок, сутул и узок в плечах. Выражение благородного отчуждения лежало на его белом лице. В руке он держал трость и нервно переминался с ноги на ногу.
– Ба! – восторженно воскликнул Зетлинг. – Завязывается знатная интрижка!
– Что за шпак? – спросил Минин.
– Это мой старый знакомый, граф Алексей Алексеевич Гутарев. Большой друг Марии Александровны, московский барчук и белоручка. Но что он делает здесь и какое у него дело до поручика Глебова? Престранно.
Размышление Зетлинга прервало появление на крыльце дома вдовы Лешковской юноши и девушки. Юноша, обратившись лицом к графу Гутареву, эмоциональным жестом показал свое недоумение и растерянность. Девушка робко повторила его жест, и оба поспешно направились к иве.
– Гляди, – Минин указал на юношу, – а ведь у этого мальчика в рукаве пистолет.
– Да, – Зетлинг задумчиво покачал головой.
– Будем брать?
– Нет, здесь что-то новое. Нужно выждать. А графа Гутарева мы, полагаю, еще повстречаем.
Тем временем юноша и девушка перекинулись с графом Гутаревым несколькими фразами, после чего все трое, раздосадованные и недоумевающие, вышли на рыночную площадь и исчезли в толпе.
– Теперь наш черед, – сказал Зетлинг.
В сенях и трех комнатах дома вдовы Лешковской никого не было. Кровать была расстелена, вещи в комоде перевернуты, обеденный стол опрокинут. На всей внутренней обстановке дома лежал легкий отпечаток погрома.
– Смотри-ка, он получил письмо, – Минин взял с тумбочки разорванный голубой конверт. – Однако не преминул убежать.
– Здесь никого нет, но появление графа Гутарева может многое изменить в положении вещей. Мы подняли волну в этом болоте – теперь нужно ждать и не упустить всплывшее на поверхность.
– А вы, Дмитрий Родионович, поэт и обладатель чудного аллегорического мышления! – Минин панибратски хлопнул Зетлинга по плечу и расхохотался. – Будем надеяться, что после всех наших фокусов с допросами Деникин примет единственно верное решение и отправит нас с вами на фронт. В противном случае ваши бретерские замашки, милый Зетлинг, не доведут до добра этот город. Он неизбежно опустеет! Жители покинут его в страхе перед ночными допросами и хитросплетениями безумных комбинаций двух агентов по особому поручению!
Пока Минин оглашал Малую Атаманскую хохотом, а Зетлинг, едва удерживаясь от смеха, смотрел на своего товарища, пока наши герои покидали рыночную площадь и удалялись от дома вдовы Лешковской, рассчитывая разделить ужин с очаровательной Марией Александровной, пока несчастная вдова Лешковская причитала над разгромленным своим домом и пропавшим возлюбленным, над поручиком Глебовым нависла беда.
Став случайным свидетелем жалкой участи захваченного врасплох полковника Тишевского, поручик решил не медлить и, прихватив с собой письмо «Доброхота», кольт и деньги, почел за лучшее оставить кров печальной вдовы. Скитаниям и треволнениям, постигшим Глебова в этот невероятно длинный день, не было предела. Потому, дабы не утруждать читателя, возвратимся в пышущий весенней радостью Новочеркасск лишь с последними лучами догорающего заката.
В трактире «Соловей-разбойник» решалась судьба монархии. Разгоряченные и не в меру пылкие казаки-кубанцы сошлись на смерть с терским есаулом и вставшими на его защиту донцами. Пивные кружки и одутловатые бутылки из-под вина уже были разбиты, в дело пошли кулаки и попавшиеся под руку предметы здешнего интерьера. Изумленный Глебов в нерешительности застыл у входа. Но подошедший половой в забрызганном фартуке сказал, что поручика дожидаются, и указал на узкую дверь в дальнем конце общей залы.
Огибая осколки кабацкого кораблекрушения, Глебов добрался до указанной половым двери и поспешно скрылся за ней. В комнате царил мрак. Единственным источником света здесь был огонек тлеющей сигары.
– Присаживайтесь, господин поручик. Скамья перед вами.
Глебов нащупал скамью и послушно сел на нее. Признаться, попади он в такую переделку, ну хоть два дня тому назад, его возмущению не было бы предела. Но все переменчиво в подлунном мире. И Глебов, к собственному удивлению, вполне равнодушно воспринял загадочную атмосферу, окружавшую «Доброхота».
– Вы виделись сегодня с господами следователями?
– Нет, то есть я их видел, когда они схватили полковника Тишевского, выходившего от меня. После этого я почел за благо последовать вашему совету и исчезнуть, – Глебов инстинктивно пришел к выводу, что всякие пререкательства в его положении бессмысленны. Он с облегчением покорился чужой воле.
– У вашего дома была организована засада?
– Так точно. Когда полковник вышел, они набросились на него и силой увели.
– Браво! Они сами роют себе могилу! Но дело гораздо серьезнее, господин поручик. Вы должны понимать, что, побывав в плену у большевиков, чудом освободившись, вы являете собой персону, опасную для многих.
– Вы знаете?… Но я до сих пор не говорил о том, что произошло в действительности. Это в моих интересах…
– Как знать. До сих пор ваши поступки трудно было назвать осторожными и продуманными. Хотя бы эта история с женой инженера?! Так опрометчиво!
– Вы и это знаете?
– Конечно. Мне известно все, за исключением одного – знаете ли вы, кто я?
– Нет, – едва слышно прошептал Глебов. Сердце его в очередной раз за день кольнуло, и жгучее онемение расползлось по всему телу.
– Верно. Вам лучше и не знать. Умрете со спокойной душой.
– Умру? – прошептал Глебов и попытался встать, но не устоял на ногах и рухнул на пол.
– Умрете. Ведь вы отравлены. Вспомните, вчера вечером после допроса у следователя вас угостили чаем…
Глебов издал надрывный хрип.
– Вспомнили? Время действия яда пришло. Умирайте спокойно. Ваша память будет чиста, мы похороним вас с почестями и оркестром. Спите, Глебов, и не желаю вам встречи на том свете с генералом Алмазовым. Думается, он на вас серчает, – незнакомец рассмеялся.
– Вы… – из последних сил Глебов поднялся на локтях и протянул руку к незнакомцу, – вы…
Вдруг все оборвалось. Глебов повалился на пол. Незнакомец затушил сигару, взял тело поручика под руки и вытолкнул его в окно. Потом и сам последовал за своей жертвой, взгромоздил тело Глебова на стоящую подле стены арбу, тут же тронувшуюся с места.
Глава шестая, в которой на авансцену повествования опрометчиво выступает граф Гутарев
Утро следующего дня в гостинице «Европа» началось со страшного переполоха. Дворник, первым заступивший на свой пост, подле самого крыльца гостиницы обнаружил сухощавого поручика. Несчастный лежал на брусчатке тротуара, вольно раскинув руки и уткнувшись лицом в пыль. Сначала дворник хотел проучить нашкодившего пропойцу офицера, но понял, что человек этот спит вечным сном.
Через четверть часа у гостиницы уже стояли пролетки. Тело опознанного здесь же поручика Глебова погрузили на одну из них и увезли прочь от любопытных глаз зевак. Толпа, собравшаяся у дверей «Европы» по случаю необыкновенного происшествия, еще волновалась и галдела, но близился полдень, и постепенно все возвращалось в привычное русло новочеркасской сутолоки.
Во втором этаже, в номере Марии Александровны Петлицкой, звучала музыка. Хозяйка сидела за фортепьяно и исполняла «Лунную сонату». Но в силу ли безалаберности этого утра или своего обычного настроения, классическая мелодия под быстрыми и вольными движениями белых рук Марии Александровны преображалась во что-то новое и взбудораженное. Соната набирала скорость и мощь, и вот уже горной лавиной катилась музыка, уже стонало фортепьяно и звенел хрусталь в серванте! Мария Александровна, пунцовая, с подрагивающими губами, вырывала из недр инструмента свою душу. Ах, любезный читатель, наша очаровательная героиня определенно опередила свой педантичный век. Если б и Шостакович, и Бернстайн, и Шнитке слышали ее вариации! Так неужели б не признали они в ней талант, равный себе?! Но Мария Александровна не нуждалась в признаниях общества, в ее жизни восторгов и оваций было вдоволь, и теперь она желала лишь тишины. И – парадокс! В желании тишины ее душа гремела тысячеголосой какофонией. Странная особенность человеческой личности, вы не задумывались, почтенный читатель? Что есть счастье? Покой и тишина, наслаждение и нега. Что же должно делать, чтобы быть счастливым? О, нет. Нужно не наслаждаться покоем, тишиной да негой. Но нужно усердно работать, стремиться, рваться к ним! Парадокс… Будто для того, чтобы стоять, нужно сперва бежать, а чтобы любить, необходимо сперва возненавидеть весь мир. Но так устроен человек, и так рассуждала Мария Александровна.
Нашей героине в те ясные майские дни минуло двадцать девять лет. Она уже оставила лавры балерины, в надежде на счастье откололась от айсберга русской эмиграции и добралась до Новочеркасска. Она была красива, но видавшийся с ней впервые уходил ослепленный и зачарованный отнюдь не правильностью форм и статностью фигуры. В этих достижениях, добрый читатель, уж верьте на слово, нет ничего по-настоящему достойного. Всякий, впервые видевший Марию Александровну, уходил ослепленный ее обаянием, которое без сдержанности и жеманства изливалось на добрых людей. Мария Александровна была отзывчива и больше всего в людях ценила именно дар самоотвержения ради ближнего. Она была христианкой и правоверной еретичкой, прихожанкой и паломницей, ее теснили рамки Синода и канонизаций, она ничто не отвергала, но верила лишь Богу.
Счастливцам, добившимся большего расположения Марии Александровны, через время открывалась совершенно иная Петлицкая. Духовный мир ее мог часто казаться противоречивым и лишенным разумного устройства. Мария Александровна действовала импульсивно, нервно и с пугающим отчаянием. «Истеричка», – говаривали про нее. Мария Александровна не находила в себе сил и не чувствовала нужды скрывать слезы. Она рыдала без стыда и без стыда подавала руку всякому просителю и страждущему. В бытность своей жизни в Петрограде Петлицкая слыла «чистой душой», к ней всегда можно было обратиться с просьбой и не получить отказ.
Но время шло, и день за днем вокруг Петлицкой оказывалось все меньше людей. Наконец остался один Зетлинг. Пожалуй, лишь ему, суровому и непреклонному, она открыла просторы безмятежного спокойствия своей души, стремление к тишине и счастью. Мария Александровна почувствовала, что она не одна.
– А вы знаете, дамы и господа, вот я сижу и совсем явственно ощущаю себя оплеванным. Это какое-то необычайное физиологическое чувство! – Минин горько усмехнулся. – Нас с вами, дорогой Зетлинг, облапошили как мальчиков. Это ж надо! Подбросить тело к нашим дверям! Я понимаю, если б просто убили да спрятали где-нибудь, так нет же! Какое хамство!
Зетлинг безразлично пожал плечами, налил в бокал вина и отпил.
– Я с тобой не согласен. Все идет как должно. Мы пустили волну, и вот уже выброшены обломки первого кораблекрушения. Худо лишь то, что мы так и не сумели узнать правду от Глебова. Ну и жаль, конечно, несчастного. Но заметь! На теле нет ни единого повреждения или следа насилия.
– Выходит, что его отравили?
– И это придает делу еще больше туманности.
– И что же прикажете делать с этой туманностью? – Минин раздраженно повысил голос.
– Рыскать в ней, широко расставив руки, и хватать все, что попадется. Вполне возможно, подвернется что-нибудь занимательное.
– Но ситуация тупиковая, и ты должен признать это! – Минин начал горячиться.
– Твое суждение близко к истине. Но чувства говорят мне, что тело Глебова – далеко не последний сюрприз. Думаю, в ближайшее же время судьба предоставит нам и новые поводы для размышлений, – Зетлинг говорил с ироничной улыбкой, медленно и внятно произнося слова.
– Ха! Самый вожделенный подарок сейчас, чтобы нас взяли за шкирман и отправили туда, откуда мы пришли, то есть на фронт! А после наших проделок это весьма возможно! Мария Александровна, вообразите, – Минин захохотал, – я этого полковника прямо посреди улицы заломал – и в телегу, а там ну его пытать! Аж кулаки все рассадил! А есаул!
– Да, – весело вставил Зетлинг, – топором ты заправски машешь!
– Смейтесь, смейтесь, – Петлицкая улыбнулась, – а мне потом приходится выслушивать… Вчера был банкет по случаю приезда английского представительства. Ко мне подошел Деникин и сказал, что вы, господа, конечно же, свободны в выборе методов работы, но он просит вас поумерить пыл, не то всего его влияния не хватит, чтоб вас отстоять.
– То есть нас еще не прогнали?! – воскликнул Минин. – Тогда мы еще вволю позабавимся!
Петлицкая рассмеялась. И ее озорной смех, разливаясь под сводчатым потолком гостиной, рассеял напряжение и злость. Минин выхватил из камина кочергу и, размахивая ей над головой, кричал: «Где ты был в ночь с Рождества на Сретение?!» В гостиной воцарился хаос.
Через четверть часа у гостиницы уже стояли пролетки. Тело опознанного здесь же поручика Глебова погрузили на одну из них и увезли прочь от любопытных глаз зевак. Толпа, собравшаяся у дверей «Европы» по случаю необыкновенного происшествия, еще волновалась и галдела, но близился полдень, и постепенно все возвращалось в привычное русло новочеркасской сутолоки.
Во втором этаже, в номере Марии Александровны Петлицкой, звучала музыка. Хозяйка сидела за фортепьяно и исполняла «Лунную сонату». Но в силу ли безалаберности этого утра или своего обычного настроения, классическая мелодия под быстрыми и вольными движениями белых рук Марии Александровны преображалась во что-то новое и взбудораженное. Соната набирала скорость и мощь, и вот уже горной лавиной катилась музыка, уже стонало фортепьяно и звенел хрусталь в серванте! Мария Александровна, пунцовая, с подрагивающими губами, вырывала из недр инструмента свою душу. Ах, любезный читатель, наша очаровательная героиня определенно опередила свой педантичный век. Если б и Шостакович, и Бернстайн, и Шнитке слышали ее вариации! Так неужели б не признали они в ней талант, равный себе?! Но Мария Александровна не нуждалась в признаниях общества, в ее жизни восторгов и оваций было вдоволь, и теперь она желала лишь тишины. И – парадокс! В желании тишины ее душа гремела тысячеголосой какофонией. Странная особенность человеческой личности, вы не задумывались, почтенный читатель? Что есть счастье? Покой и тишина, наслаждение и нега. Что же должно делать, чтобы быть счастливым? О, нет. Нужно не наслаждаться покоем, тишиной да негой. Но нужно усердно работать, стремиться, рваться к ним! Парадокс… Будто для того, чтобы стоять, нужно сперва бежать, а чтобы любить, необходимо сперва возненавидеть весь мир. Но так устроен человек, и так рассуждала Мария Александровна.
Нашей героине в те ясные майские дни минуло двадцать девять лет. Она уже оставила лавры балерины, в надежде на счастье откололась от айсберга русской эмиграции и добралась до Новочеркасска. Она была красива, но видавшийся с ней впервые уходил ослепленный и зачарованный отнюдь не правильностью форм и статностью фигуры. В этих достижениях, добрый читатель, уж верьте на слово, нет ничего по-настоящему достойного. Всякий, впервые видевший Марию Александровну, уходил ослепленный ее обаянием, которое без сдержанности и жеманства изливалось на добрых людей. Мария Александровна была отзывчива и больше всего в людях ценила именно дар самоотвержения ради ближнего. Она была христианкой и правоверной еретичкой, прихожанкой и паломницей, ее теснили рамки Синода и канонизаций, она ничто не отвергала, но верила лишь Богу.
Счастливцам, добившимся большего расположения Марии Александровны, через время открывалась совершенно иная Петлицкая. Духовный мир ее мог часто казаться противоречивым и лишенным разумного устройства. Мария Александровна действовала импульсивно, нервно и с пугающим отчаянием. «Истеричка», – говаривали про нее. Мария Александровна не находила в себе сил и не чувствовала нужды скрывать слезы. Она рыдала без стыда и без стыда подавала руку всякому просителю и страждущему. В бытность своей жизни в Петрограде Петлицкая слыла «чистой душой», к ней всегда можно было обратиться с просьбой и не получить отказ.
Но время шло, и день за днем вокруг Петлицкой оказывалось все меньше людей. Наконец остался один Зетлинг. Пожалуй, лишь ему, суровому и непреклонному, она открыла просторы безмятежного спокойствия своей души, стремление к тишине и счастью. Мария Александровна почувствовала, что она не одна.
– А вы знаете, дамы и господа, вот я сижу и совсем явственно ощущаю себя оплеванным. Это какое-то необычайное физиологическое чувство! – Минин горько усмехнулся. – Нас с вами, дорогой Зетлинг, облапошили как мальчиков. Это ж надо! Подбросить тело к нашим дверям! Я понимаю, если б просто убили да спрятали где-нибудь, так нет же! Какое хамство!
Зетлинг безразлично пожал плечами, налил в бокал вина и отпил.
– Я с тобой не согласен. Все идет как должно. Мы пустили волну, и вот уже выброшены обломки первого кораблекрушения. Худо лишь то, что мы так и не сумели узнать правду от Глебова. Ну и жаль, конечно, несчастного. Но заметь! На теле нет ни единого повреждения или следа насилия.
– Выходит, что его отравили?
– И это придает делу еще больше туманности.
– И что же прикажете делать с этой туманностью? – Минин раздраженно повысил голос.
– Рыскать в ней, широко расставив руки, и хватать все, что попадется. Вполне возможно, подвернется что-нибудь занимательное.
– Но ситуация тупиковая, и ты должен признать это! – Минин начал горячиться.
– Твое суждение близко к истине. Но чувства говорят мне, что тело Глебова – далеко не последний сюрприз. Думаю, в ближайшее же время судьба предоставит нам и новые поводы для размышлений, – Зетлинг говорил с ироничной улыбкой, медленно и внятно произнося слова.
– Ха! Самый вожделенный подарок сейчас, чтобы нас взяли за шкирман и отправили туда, откуда мы пришли, то есть на фронт! А после наших проделок это весьма возможно! Мария Александровна, вообразите, – Минин захохотал, – я этого полковника прямо посреди улицы заломал – и в телегу, а там ну его пытать! Аж кулаки все рассадил! А есаул!
– Да, – весело вставил Зетлинг, – топором ты заправски машешь!
– Смейтесь, смейтесь, – Петлицкая улыбнулась, – а мне потом приходится выслушивать… Вчера был банкет по случаю приезда английского представительства. Ко мне подошел Деникин и сказал, что вы, господа, конечно же, свободны в выборе методов работы, но он просит вас поумерить пыл, не то всего его влияния не хватит, чтоб вас отстоять.
– То есть нас еще не прогнали?! – воскликнул Минин. – Тогда мы еще вволю позабавимся!
Петлицкая рассмеялась. И ее озорной смех, разливаясь под сводчатым потолком гостиной, рассеял напряжение и злость. Минин выхватил из камина кочергу и, размахивая ей над головой, кричал: «Где ты был в ночь с Рождества на Сретение?!» В гостиной воцарился хаос.