Жили Истомины в Твери в сыром, неуютном подвале в комнате, в которой все стены были увешаны иконами и фотографиями. Петр Владимирович, невысокого роста брюнет с прозрачным пенсне на небольшом носу, встретил меня очень сердечно, оставил ночевать. Он томился три года в Соловках, оттуда попал в Тверь. В тот вечер он много мне рассказывал о соловецкой, до 1929 года, относительно свободной жизни, о тамошнем быте. У него был очень характерный, слегка надтреснутый, невозмутимый, при любых обстоятельствах спокойный голос. Он показывал мне совершенно уникальные соловецкие фотографии, на одной из них он сидел вместе с тремя митрополитами, которые призваны были возглавлять православную церковь, а на самом деле жили вдали от церковных дел...
   Утром Сергей отправился на работу, а его сестра Ксана вызвалась показывать мне город. К счастью, ветер разогнал дым погасшего торфяного пожара, засияло солнце и засверкали белые храмы и белые дома вдоль обеих набережных Волги. И предстал передо мною тогдашний прекрасный и старинный город Тверь - церкви, церкви, одна за другой с золотыми крестами на куполах. Волга широкая, Тверца поуже, в устье Тверцы весь белый древний, XVI века, знаменитый Отроч монастырь, в котором когда-то Малюта Скуратов своими руками задушил митрополита Филиппа. Я еще застал ту красоту и ту старину...
   Ксана и я перешли по мосту на правый берег Волги, вышли на главную улицу, идущую параллельно набережной. Она получила название Миллионная, потому что Екатерина II пожертвовала миллион рублей на ее обновление после пожара. Огромный и мощный пятиглавый собор Михаила Архангела, откуда только что были вышвырнуты мощи народного героя, тверского князя святого Михаила Ярославича, замученного в Орде. Многоглавый храм Белая Троица XVI века. Многоколонные, в классическом стиле белые торговые ряды. На Миллионной было три площади, из них одна с двумя построенными полукружием нарядными дворцами; там помещались краеведческий музей и картинная галерея, куда повела меня Ксана.
   Содрогается сердце. Из всей той красоты и старины, которые я тогда имел счастье и наслаждение лицезреть, сейчас лишь чудом уцелели храм Белая Троица да площадь с дворцами; великолепные торговые ряды были разрушены уже в хрущевские времена, а остальное погибло не от немцев, а в сумрачные тридцатые годы. Тверь и Кострома - два больших старинных города, какие особенно страшно пострадали от вандалов, да еще у Твери отняли ее славное и древнее имя...
   К вечеру, усталый, я добрался до дяди Алеши. Он очень за меня беспокоился - куда я пропал. А в те годы все могло случиться - вышел человек из дома, а назад не вернулся.
   Расскажу о дальнейших судьбах тех, с кем мне довелось тогда встретиться в Твери, куда я приезжал еще раз в 1933 году.
   В 1934 году братья Мейендорфы выкупили за валюту свою сестру, а мою тетю Феклу Богдановну с мужем дядей Алешей и уже не с шестью, а с семью детьми. Все они уехали в Эстонию, где у Мейендорфов был родовой замок. Перед отъездом дядя Алеша приезжал к нам прощаться, жалкий, удрученный, не знающий, что его ждет.
   Когда наши войска заняли Эстонию, Гитлер договорился со Сталиным, что все те тамошние жители, у кого в жилах течет немецкая кровь, могут уехать в Германию; отправился и дядя Алеша как муж немки со всеми своими детьми. Старший его сын, Сергей, был призван в ряды немецкой армии, но воевал на Западном фронте. Что переживал дядя Алеша, кому сочувствовал во время войны, не знаю, хочется думать, что он радовался нашим победам. Когда наши войска вступили в Берлин, он с семьей находился там. Любопытно, что я был в Берлине, когда там жили мои родственники, и даже и не подозревал об этом. Потом вся семья очутилась в Америке. Лишь одно-единственное письмо прислал дядя Алеша моей матери. Я его читал. На десяти страницах после многих рассуждений об антихристе, о конце мира он вспоминал, в какой нищете жил и плодил детей; писал, как все они завели свои семьи, все остались православными, у всех просторные квартиры, все имеют по две автомашины, у всех много детей. И он сам над ними был как глава многочисленного рода. Ни мы не знаем своих двоюродных, ни они нас не знают...
   Пете Истомину, наверное, опостылело таскать ленту и рейки, и он уехал в Якутию, где-то устроился счетоводом и в конце концов стал главбухом крупного предприятия.
   Его дядя Петр Владимирович еще несколько лет прожил в Твери, снабжая тверичей и москвичей чулками "железная пятка". А в 1934 году нагрянула на тверских минусников беда, некоторые, в том числе и Вульферт, исчезли в лагерях, других сослали в отдаленные места. Петр Владимирович с семьей попал сперва в Орел, потом в Казахстан в город Кокчетав, там был снова арестован и погиб. Его сын Сергей работал в Кокчетаве преподавателем физкультуры в школе, заболел сыпным тифом и скончался, а если бы выздоровел, то его, несомненно, постигла бы судьба отца.
   4.
   Наступил июнь 1930 года. Мы свыклись с неудобствами и теснотой жизни в маленьком домике села Котова, с частыми поездками в Москву, отнимающими много времени. Молоко и овощи покупали у соседей, на пять карточек получали хлеб, а постное масло, крупы и сахар приобретали по торгсиновским бонам за доллары.
   Изгнанный из "Всемирного следопыта" брат Владимир, несмотря на лишенство, продолжал успешно трудиться в других журналах. Был у него большой приятель Гильгендорф, которого все звали Гулькой, расторопный и бойкий журналист и пройдоха, член редколлегии недолго существовавшего приключенческого журнала "Борьба миров". Он искренно любил Владимира и не опасался давать ему заказы, более того, он устроил ему творческую командировку от журнала на Черное море, на днепровские лиманы**.
   ______________ ** Когда началась война, Гильгендорфа сочли за немецкого шпиона, и он был расстрелян без суда и следствия.
   Вместе с Владимиром поехала его жена Елена, детей оставили на попечение наших родителей. Поехал с ними и верный друг нашей семьи Валерий Перцов; он взял отпуск на своей работе в ВИМСе, ему, с юных лет любившему все связанное с Древней Грецией, очень хотелось посетить развалины греческих колоний по берегам Черного моря. Путешественники побывали в Ольвии, в Херсонесе, в Керчи, еще где-то, вернулись очень довольные. Владимир привез несколько альбомов акварелей - видов Черного моря с греческими развалинами и с разными жанровыми сценками.
   Сестра Маша отправилась как коллектор в свою первую геологическую экспедицию в Орловскую область вместе с Еленой Алексеевной - дочерью того самого профессора Алексея Павловича Иванова, который жил в Хлебникове и который помог нам обрести пристанище в соседнем Котове.
   Отец потихоньку что-то переводил и нянчился с внуками, мать вела все хозяйство, но ее постоянно отрывали поездки в Москву из-за проклятого дела "Расшитая подушка".
   С местным населением мы мало общались, не то что в Глинкове. Когда растаял снег, мы неожиданно увидели, что все поля по соседним деревням Щапово, Павликово, Виноградово, Хлебниково - засажены клубникой. Ее начали разводить в массовом масштабе со времен нэпа. Немалый доход она приносила хозяевам. А в 1930 году власти решили эти клубничные плантации прибрать к рукам, их попросту отобрали у владельцев участков, и был организован совхоз. Клубника благополучно поспела, и, чтобы ее собрать, кликнули клич по всей округе: приходите со своими корзинами, кушайте сколько хотите, но ни в карман, ни в сумку - ни одной ягоды. Народу набралась тьма-тьмущая, и я один день ходил, и моя сестра Катя с подругами ходила. Собирали в корзины, тащили на приемный пункт, там сваливали в ящики. Сколько погнило - не знаю. А на следующий год все плантации распахали, засеяли зерном. Да, конечно, государству хлеб нужен, а не ягоды. Так осталась Москва без клубники...
   5.
   Я витал на седьмом небе от счастья. Вместе с Юшей Самариным готовился к поездке в Нижегородскую область собирать песни, частушки и сказки. Ехал я на свой счет. Конечно, это было нехорошо - прекратить давать деньги в общесемейную кассу, но ведь я ехал ко граду Китежу.
   Юша отправился вперед договариваться с местными властями, а я и его жена Катя - сестра братьев Раевских - должны были выехать следом за ним. Пришла телеграмма: "Выезжайте Семенов Юша". И я отправился на Курский вокзал за билетами.
   Бедные, бедные россияне. Сколько переживаний и треволнений приходилось им переносить в течение всех семидесяти лет строительства социализма, когда они собирались в далекий путь! А зачем ехали? Лишь немногие в отпуск или по делам, а подавляющее большинство отправлялось за продуктами и промтоварами.
   В первый день стояния в очереди я билетов не достал, явился к кассе посреди ночи, купил два билета до Нижнего Новгорода. Поезд отправился вечером. Мы заняли боковые полки. Катя легла внизу, я - наверху. Поехали. И вдруг на рассвете раздался душераздирающий визг. Визжала женщина, до того дремавшая на длинной нижней скамье у открытого из-за духоты окна. Весь вагон проснулся. Поезд медленно отходил от станции. В окне виднелись голова и плечи вора, одной рукой он держался за нижнюю оконную раму, а другой рукой вырывал узел из-под локтя женщины. И вырвал, и спрыгнул на ходу поезда, и с добычей под мышкой медленно углубился в березовую рощу.
   Теперь мне постоянно приходится проезжать мимо станции Второво. От той березовой рощи остались лишь отдельные деревья между рядами маленьких домиков. И я всегда вспоминаю, как визжала в вагоне женщина, когда похищались через окно ее пожитки.
   В Нижний Новгород мы приехали к полудню и, невыспавшиеся, отправились на трамвае через весь город на волжскую приставь, на большой лодке поплыли на другой берег Волги. Пока плыли, неожиданно хлынул дождь с грозой. А вид на город, на кремль с многоглавыми храмами, с высокой, напоминавшей Ивана Великого колокольней, с могучими стенами и башнями был чудесный.
   А дождь хлестал. У Кати была широкополая соломенная шляпка, с которой на ее плечи вода стекала ручьями. Я побывал в Нижнем Новгороде за три года до того, а Катя видела его впервые.
   - Посмотри, посмотри, какая красота! - вскричал я.
   - Иди ты к черту со своей красотой! - вскричала Катя, увертываясь от холодных струй.
   Приплыли. Дождь перестал. Совсем мокрые, мы отправились пешком за три версты на станцию Моховые Горы, откуда начинался железнодорожный путь на северо-восток, на Керженец и на Ветлугу, по воспетому Мельниковым-Печерским лесному, старообрядческому краю.
   Не знаю, какие такие манатки уложила Катя в свой тяжелый чемодан, я взял с собой только наволочку, превращенную в легонький рюкзак. Тащил я тащил Катин чемодан, переменял руки, отдыхал, опять тащил. Хорошо, что наша одежда на солнце скоро высохла.
   Вокзальчик на станции Моховые Горы был маленький, деревянный, и зеленые вагончики нас дожидались тоже маленькие. Билеты я взял неожиданно легко, стоял в очереди каких-нибудь полчаса. И мы поехали. Маленький паровозик медленно потянул поезд. Катя все беспокоилась, где в Семенове мы будем искать Юшу. К вечеру приехали, Юша нас встретил на станции. Оказывается, он несколько дней подряд приходил к поезду. Повел нас в гостиницу. Городок был маленький, уютный, с маленькими деревянными домиками в садах, каменные стояли только на главной площади по обеим сторонам собора.
   На следующее утро мы пошли смотреть, как делают деревянные ложки. Не знаю, как изготовляют их теперь, а может, производство и вовсе заглохло. А тогда занимались этим, идущим с древних времен ремеслом семьями, а семьи были многодетные.
   Во дворе одного дома на травке сидели по кругу и старые и малые. Мы подошли, встали в сторонке. Старик брал из поленницы кленовую, отпиленную определенной длины чурку и маленьким острым топориком, насаженным на короткое топорище, ударял по чурке семь раз, не больше не меньше, и передавал обрубок с углублением на одной стороне старшему сыну, тот с помощью такого же топорика придавал обрубку форму, отдаленно напоминавшую ложку, второй сын обрабатывал ножом. Так от одного к другому, потом к женщинам и девушкам - шлифовальщицам, лакировщицам и красильщицам передавалось изделие. Замыкал круг мальчик лет десяти, палочку, расщепленную на конце на несколько лучиков, он тыкал в миску со свинцовой краской, наносил на готовую ложку серебряные звездочки и клал ее рядом на доску сохнуть.
   Юша записывал весь процесс изготовления, а Катя и я разинув рты смотрели и удивлялись той быстроте и сноровке, как на своеобразном конвейере рождались ложки. Тогда половина жителей нашей страны хлебала щи ложками, изготовленными в Семенове и в ближайших к городу селениях.
   На следующий день рано утром нам предстояло отправиться за сорок верст в село Владимирское на реке Люнде; там невдалеке находилось озеро Светлояр моя давнишняя греза. Мы попадали туда накануне престольного праздника Владимирской Божьей Матери, когда праведные люди удостаиваются лицезреть на дне озера священный град Китеж и слышат звон колоколов на его невидимых храмах. У меня дух захватывало от нетерпения...
   Юша отправился в райисполком договариваться о поездке. Вернулся он смущенный: нам дают маленькую, плетенную из ивовых прутьев таратайку на два седока с кучером.
   Я сказал, что пойду пешком, что я привык ходить на большие расстояния. Юша поступил не как любящий супруг, а как того требовали интересы дела. Он оставляет Катю скучать в семеновской гостинице, а поедет вместе со мной его будущим помощником.
   Выехали на следующее утро, уселись рядом в тесной корзинке, кучер впереди. Дорога шла то лесом, то полями, через деревни и села. По пути мы то и дело обгоняли женщин, девушек и девочек; все они были в черных одеждах, в белых платочках, шагали и старики, мужчин и мальчиков было мало. Все шли молча, наклонив головы, группами по трое и больше, выходили из боковых проселков, присоединялись к шедшим по главной дороге, шли сосредоточенные, нас оглядывали недоверчиво. Мы закурили, и тотчас же одна старуха подскочила к таратайке и нас одернула:
   - Грех великий в сей день дым пускать.
   И мы тотчас же затушили папиросы.
   Остерегаясь кучера, мы молчали, обменивались красноречивыми взглядами. А богомольцев-старообрядцев обгоняли все больше и больше. И я думал: по всей стране власти в неистовстве гонят все религии - православную, старообрядческую, баптистскую, мусульманскую, иудейскую и закрывают храмы, арестовывают священников, проповедников, просто верующих. А тут идут и идут люди старой веры, в тайном чаянии увидеть утонувший древний священный град...
   К вечеру приехали в большое село Владимирское, у здания сельсовета отпустили возчика, вошли внутрь. За столом сидел рослый мужчина с револьвером на поясе, толпились парни-активисты. Предсельсовета то ли из-за недостаточной грамотности, то ли, чтобы показать свою революционную бдительность, долго изучал Юшино командировочное удостоверение, долго всматривался в красивый, отпечатанный в две краски бланк - письмо Академии художеств с просьбой ко всем организациям оказывать нам всяческое содействие и прочая и прочая, что полагается писать особым канцелярским языком на подобных документах. Пред. вернул Юше документы и подозрительно посмотрел на меня. Я невольно вздрогнул.
   - Это мой помощник товарищ Гальчин,- пояснил Юша, нарочно коверкая мою фамилию.
   Он объяснял, чем мы будем заниматься. Слушали нас недоверчиво, никто не мог понять, для чего нужно записывать частушки, песни и сказки и какая от наших затей будет польза строительству социализма. Однако Юшины бумаги вызывали почтение, и пред после некоторого раздумья повелел одному из активистов "поставить нас на фатеру".
   Хозяин и хозяйка встретили нас недоверчиво и напуганно, однако поставили самовар, принесли испеченные по случаю праздника пироги. Разговорились. Мы узнали, что они "твердозаданцы". Вот еще одно словцо из тех страшных лет, неизвестное нынешнему читателю. Это лучше кулака, но хуже середняка, на них накладывали "твердые задания", то есть обязывали в кратчайшие сроки сдать государству хлеб, внести столько-то денег, отработать столько-то дней. Выполнишь - могут дать второе твердое задание, не выполнишь - могут раскулачить, посадить. Такой крестьянин перед властью был беззащитен, его судьба целиком зависела от воли, вернее, от произвола активистов.
   Хозяин нам сказал, что его семью "простили". За что простили, неизвестно, но можно было догадываться, сколько треволнений довелось им пережить. "Голос отняли, голос отдали",- говорил хозяин. Юша старался его успокоить. А тот по случаю предстоящего праздника поставил на стол полбутылки самогону...
   Несмотря на поздний час и на усталость с дороги, Юша и я отправились к озеру Светлояр; идти предстояло три версты. Мы обгоняли медленно шагавших богомолок в белых платочках. Как и накануне, они двигались молча, наклонив головы. К нам присоединилось двое активистов, заговорили об опиуме для народа, о том, что им поручено взять кое-кого "на заметку", как они выражались.
   Юша перебил их, сказал, что у нас серьезное задание записывать для науки, что они будут стеснять тех, кто будет нам рассказывать; мысленно он посылал этих активистов "ко всем чертям". Они ускорили шаг.
   Солнышко закатывалось. А люди шли и шли, видно, собираясь устроиться ночевать на берегу озера, благо было совсем тепло.
   "Скоро, скоро! Поднимемся на тот пригорочек и оттуда увидим",- шептал я самому себе в великом нетерпении.
   И поднялись. Предстало перед нами в зеленой низине воспетое Пришвиным "голубое око с белыми березовыми ресницами". Да, голубое и круглое, словно огромный глаз. А березы при закате были розовые, и росли они вдоль одной стороны озера, а на другой поднимались три невысокие, поросшие соснами горы. Издали было видно, что народу на них толпилось полным-полно. Мы направились к тем горам. Подошли ближе и убедились, что люди там собрались совсем разные.
   На одной горе предприимчивые кооператоры открыли торговлю с наскоро сколоченных лотков, продавали пряники, печенье, семечки, воблу. У лотков толпились девчата, но не в белых платочках, а в пестрых косынках, верно, местные. Мы увидели знакомых активистов. Но они не "брали на заметку", а просто пересмеивались с девчатами.
   - Пойдем, нам тут нечего делать,- сказал Юша.
   Мы поднялись на соседнюю гору. Там молодец играл на гармошке. В кружок столпились парни и девчата, смотрели, как двое пляшут, поочередно выкрикивая частушки, постукивая каблучками.
   Нам полагалось записывать. Ведь официально приехали-то мы сюда ради частушек. Я собирался добросовестно заносить в блокнот все, что слышал. И одновременно разочарование охватывало меня. При чем тут озеро Светлояр и священный град Китеж? Обыкновенный сельский праздник. Я думал, что Юша сейчас вынет блокнот, начнет записывать, а он неожиданно сказал:
   - Идем на третью гору.
   Совсем стемнело. При свете костра мы увидели толпу, все больше мужчин, молодых и пожилых. Молча и внимательно они слушали, как спорили двое. Один был седобородый, похожий на библейского пророка старик. Отблеск костра горел в его глубоко сидящих глазах. Другой был много моложе, в военной гимнастерке, в брюках галифе. Когда-то на этой горе спорили между собой старообрядцы и православные. Теперь спор шел иной. Есть Бог - нет Бога. Старик говорил страстно, убеждал, порой поднимая руку к небу. Другой спорщик старался доказать свое, один из его доводов был: Ленин не верил в Бога, а раз так, значит, все верующие - враги Советской власти. Их надо сажать.
   Да, такова была участь православной церкви. Ее поносили, обвиняли, а верующие, лишенные возможности защищаться, терпели, их арестовывали, ссылали за веру. И жила, и продолжала жить православная церковь, унижаемая, гонимая.
   Да, на берегу озера Светлояр шел спор о вере, и это было удивительно, необычно. Юша и я остановились, начали слушать. А шел спор насмерть. Ясно было - побеждал старик. В конце концов атеист злобно махнул рукой и отошел, бросая угрозы:
   - Недолго тебе разгуливать.
   Юша и я начали спускаться. До нас донеслось тихое многоголосое пение. На склоне горы сидели женщины и пели, сколько их было, неизвестно. В темноте различались только белые платочки. Они пели молитвы, духовные стихи, пели заунывно, тягуче. Вокруг стояли люди, слушали... Постояли и мы, потом спустились к озеру.
   На берегу тоже стояли люди молча и недвижно, здесь, в темноте, различалось лишь множество белых платочков. Все стояли к озеру лицом. Я понял: они ждали, ждали услышать звон колоколов, лицезреть невидимый для грешников град Китеж. Они верили страстно, непоколебимо, что поднимется из омутов озерных дивный белокаменный град...
   Юша потянул меня за рукав, мы подошли к самой воде и тут увидели совершенно невероятное. От поверхности озера шел слабый свет. Я услышал шорох в камышах, всмотрелся и увидел старуху. Она ползла на локтях, перебирая траву руками. За нею ползли другая, третья. Сколько их было, неизвестно, темнота скрывала. Они дали обет проползти вокруг всего озера!
   Юша опять потянул меня за рукав. Нехорошо глазеть на верующих с любопытством. Мы стали подниматься на ту гору, где в темноте женщины в белых платочках пели молитвы. Юша свернул в сторону, выбрал кустарник, и мы с ним прилегли рядышком поспать хоть на три часика, благо ночь была теплая и звездная. Я собрался перебрать в памяти все переживания того вечера, но тотчас же уснул...
   Юша разбудил меня, когда солнышко еще стояло совсем низко, мы спустились к самой воде, умылись, огляделись. Опять ползли старухи! За камышами не было видно, сколько их ползло. Нехорошо было на них смотреть. Мы поднялись. Обе горы, где торговали и где плясали, были пусты. А та гора, где женщины пели молитвы, по склонам, между стволов сосен усеялась спящими. На светлом озере курился туман, едва различались березы на противоположном берегу.
   Мы походили по горам. Люди поднимались, разводили костры, готовили пищу. Издали слышалось пение молитв. Что нам делать? Зашагали в село. Отошли немного, встали, оглянулись. В последний раз увидел я голубое око с березовыми ресницами - озеро Светлояр. Там на дне прятался невидимый град Китеж. Не показался он нам, грешным... Мы шли молча, каждый из нас думал свою думу...
   Слышал я, что на следующий год по всем дорогам к озеру милиционеры и активисты устроили заставы, не пускали богомольцев, иных арестовывали. И до самой войны на каждый престольный праздник Владимирской Божьей Матери власти разгоняли верующих, а потом не до того было. Опять стали люди собираться, но споров о вере уже не устраивалось. Приходили к озеру матери и жены ратников, молились за них, чтобы вернулись живыми и невредимыми. А после войны зачастили к озеру школьники старших классов со всех окрестных мест. Будто попьешь воды из озера и экзамены благополучно сдашь...
   Расспросили мы с Юшей дорогу на Керженец и пошли шагать от деревни к деревне, целую неделю ходили. Юша записывал частушки у девушек и у девочек, а я записывал у парней и у мальчиков. Сколько нежной поэзии теплилось в тех частушках, какие доставались Юше. Одну я и сейчас помню. Вот она:
   Растет тополь выше окон,
   Выше горницы моей;
   У миленка русый локон,
   Мой миленок всех милей.
   Я усаживался на лавочку, объяснял окружавшим меня мальчишкам и парням, что мне от них нужно. Они сперва пересмеивались, перешептывались, потом самый смелый при общем хохоте заводил "скоромные" частушки. Я их запомнил много, но привести решаюсь лишь одну:
   Пионеры, пионеры,
   Лаковы сапожки!
   Это вас-то, пионеры,
   Обосрали кошки.
   Сказки Юша и я записывали в две руки. Садились по обеим сторонам старика или старушки и строчили, как успевали. Вокруг собиралась толпа ребятишек. Сказки комические назывались "ихохошками". Помнится, одну очень длинную мы записывали весь вечер и все следующее утро. Ее можно было бы озаглавить "Необычайные приключения недотепы-жениха, который никак не мог покакать". Сказка так завершалась: молодых после свадебного пира отводят в спальню, он набрасывается на нее и заливает ее своими экскрементами.
   Деревни, по которым мы шли, описаны у Мельникова-Печерского, все они были старообрядческие - курили мы втихомолку, питались из "мирских" мисок и пили из "мирских" кружек. По дороге видели развалины скитов. Вступили мы в область знаменитых Керженских лесов, вековые, как на картинах Шишкина, сосны обступали нашу дорогу. Говорят, что теперь все там повырублено подчистую и растет чахлый березняк. На Керженец мы вышли у большого села Хахалы. Там три дня с утра до вечера записывали. Древняя старушка весь вечер напевала нам свадебные, похоронные и другие песни.
   В Хахалах я чуть не купил лодку, задумал в одиночку за двое суток спуститься по Керженцу до самой Волги. Так когда-то спускался Короленко. Мужики уговаривали, лодку продавали дешево, говорили, что в Лыскове на Волге я ее продам в десять раз дороже. А я не решился. И не потому, что одному было страшно плыть. А вдруг спросят у меня в Лыскове документы, да как я на Керженец попал, да еще бдительный начальник, посмотрев на мое удостоверение личности, задаст мне вопрос: "А князь Голицын вам не родня?"
   Так и вернулся я с Юшей в Семенов, где нас радостно встретила изнывавшая от скуки его жена Катя.