Страница:
Мэтра Габриэля огорчало, что его старший сын не узнал суровой школьной дисциплины. Он принял решение отправить его в Голландию. Там Мартиал усвоит, по крайней мере, основы коммерции.
Анжелика заранее тосковала о назначенной разлуке. Многое в Мартиале напоминало ее сына Флоримона. Под веселой развязностью она различала беспокойство подростка, вступившего на колеблющуюся под ногами почву и обнаружившего при знакомстве с обществом, где ему предстоит жить, что ему там нет места. Это страшное открытие заставило Флоримона бросить свою мать, убежать и искать по свету такой уголок, где он мог бы жить сам по себе, такой как есть, не обремененный двойным проклятием со стороны обоих родителей.
И Мартиал когда-нибудь убежит, и все те подростки, которых невероятное ослепление их родителей пока удерживало на обреченном уже берегу.
В тот день они все уселись на верхушке одной из прибрежных скал, опираясь друг на друга, и так увлеклись, что не слышали, как она подошла к ним. Ветер шевелил их длинные волосы, распахнутые на груди рубашки. Боль пронзила ее при мысли, что механизм, который должен уничтожить их, уже налажен и прячется пока, как страшное чудовище, в глубине этого самого города.
Мартиал читал вслух, внятно и четко:
«…На островах Америки не бывает морозов. Там и не знают, что такое лед, и бесконечно удивились бы ему. И там не четыре сезона, как в Европе, а, только два. Один, когда льет много дождей, с апреля по ноябрь, а другой — период великой засухи… И все-таки земля там постоянно покрыта прекрасной зеленью, и почти всегда на ней красуются цветы и плоды…»
— А виноград там растет? — спросил мальчик с соломенными волосами. — Мне это надо знать, потому что мой отец виноградарь, он бежал сюда из Шаранты. Что же мы станем делать в стране, где не растет виноград?
— А он там растет, — торжествуя, заявил Мартиал. — Слушайте дальше: «На этих островах хорошо растет виноград, не только дикий — сам собой среди леса, с крупными и вкусными ягодами, но во многих местах и культурный, как во Франции, только он плодоносит там два раза в году, а то и чаще…»
Урок географии продолжался. Дальше в книге описывались хлебное дерево, папайя, с ветвей которой свисают плоды, похожие на дыни, кокосы, полные чудесного растительного молока. «…А мыльное дерево дает жидкое мыло, которым хорошо мыть и отбеливать белье, тыквы калебасы дают кувшины и всякую посуду, так что незачем лепить горшки».
— А какого цвета тамошние жители? Красные, с перьями в волосах, как в Новой Франции?
Мартиал перелистал всю небольшую книжку, но ответа на этот вопрос не нашел. Мальчики обернулись к Анжелике, присевшей рядом и державшей на коленях Онорину.
— Вы не знаете, какого цвета эти островитяне, госпожа Анжелика?
— Кажется, черные, — отвечала она. — Ведь на те острова давно уже привозят негров из Африки.
— Но караибы ведь не черные, — заметил юный Томас Каррер, любивший слушать рассказы моряков в гавани.
Мартин оборвал спор:
— Надо будет спросить пастора Рошфора, когда мы его увидим.
— Ты говоришь, пастора Рошфора? — Анжелика подскочила. — Того великого путешественника, который написал книгу об Американских островах?
— Да я же ее читал сейчас товарищам. Смотрите!
Он показал только что переплетенную книгу, новое издание, и добавил вполголоса:
— Если у кого найдут это описание путешествия, то посадят в тюрьму и возьмут пятьдесят ливров штрафа; ведь считается, что эта книжка внушает протестантам желание эмигрировать. Надо соблюдать осторожность.
Анжелика полистала книгу. Ее страницы были украшены простенькими рисунками — изображениями деревьев и животных далеких краев.
Из глубины ее прошлого всплыло забытое видение, всегда казавшееся ей непонятным и в то же время отмеченным перстом судьбы: приезд пастора Рошфора в Монтелу, когда ей было лет десять.
Этот мрачный и одинокий рыцарь, вдруг приехавший в сезон бурь откуда-то с конца света, рассказывал об удивительных и неведомых вещах, о краснокожих людях с перьями в волосах, о девственных землях, где обитали только чудовища…
Но тогда — а это было больше двадцати лет тому назад — это посещение поразило их не своей неожиданностью, не экзотикой странных рассказов. Нет. Он явился как посланник Рока, страшный и непонятный, зовущий куда-то вдаль. И старший ее брат Жослен сразу отозвался на этот зов, донесшийся с другого конца света, оставил семью и родину, и никто с тех пор не слыхал, что с ним сталось.
— Но ведь пастор Рошфор уже умер? — проговорила она слабым и неуверенным голосом.
— Ах, нет. Он очень стар, но продолжает путешествовать.
И мальчик добавил, понизив голос:
— Он сейчас в Ла-Рошели. Но никто не должен знать, где он скрывается, а то его сразу арестуют. А вам бы хотелось увидеть его и послушать, госпожа Анжелика?
Она утвердительно кивнула, и он всунул ей что-то в руку. Это оказался плоский кусочек свинца, на котором был вытиснут крест с голубем наверху.
— С этим жетоном вы можете прийти на собрание, которое состоится возле деревни Жуве, — объяснил Мартиал. — Там вы увидите и услышите пастора Рошфора. Он должен там говорить, потому что из-за него и созывают это собрание. Там будет больше десяти тысяч наших…
Глава 4
Глава 5
Анжелика заранее тосковала о назначенной разлуке. Многое в Мартиале напоминало ее сына Флоримона. Под веселой развязностью она различала беспокойство подростка, вступившего на колеблющуюся под ногами почву и обнаружившего при знакомстве с обществом, где ему предстоит жить, что ему там нет места. Это страшное открытие заставило Флоримона бросить свою мать, убежать и искать по свету такой уголок, где он мог бы жить сам по себе, такой как есть, не обремененный двойным проклятием со стороны обоих родителей.
И Мартиал когда-нибудь убежит, и все те подростки, которых невероятное ослепление их родителей пока удерживало на обреченном уже берегу.
В тот день они все уселись на верхушке одной из прибрежных скал, опираясь друг на друга, и так увлеклись, что не слышали, как она подошла к ним. Ветер шевелил их длинные волосы, распахнутые на груди рубашки. Боль пронзила ее при мысли, что механизм, который должен уничтожить их, уже налажен и прячется пока, как страшное чудовище, в глубине этого самого города.
Мартиал читал вслух, внятно и четко:
«…На островах Америки не бывает морозов. Там и не знают, что такое лед, и бесконечно удивились бы ему. И там не четыре сезона, как в Европе, а, только два. Один, когда льет много дождей, с апреля по ноябрь, а другой — период великой засухи… И все-таки земля там постоянно покрыта прекрасной зеленью, и почти всегда на ней красуются цветы и плоды…»
— А виноград там растет? — спросил мальчик с соломенными волосами. — Мне это надо знать, потому что мой отец виноградарь, он бежал сюда из Шаранты. Что же мы станем делать в стране, где не растет виноград?
— А он там растет, — торжествуя, заявил Мартиал. — Слушайте дальше: «На этих островах хорошо растет виноград, не только дикий — сам собой среди леса, с крупными и вкусными ягодами, но во многих местах и культурный, как во Франции, только он плодоносит там два раза в году, а то и чаще…»
Урок географии продолжался. Дальше в книге описывались хлебное дерево, папайя, с ветвей которой свисают плоды, похожие на дыни, кокосы, полные чудесного растительного молока. «…А мыльное дерево дает жидкое мыло, которым хорошо мыть и отбеливать белье, тыквы калебасы дают кувшины и всякую посуду, так что незачем лепить горшки».
— А какого цвета тамошние жители? Красные, с перьями в волосах, как в Новой Франции?
Мартиал перелистал всю небольшую книжку, но ответа на этот вопрос не нашел. Мальчики обернулись к Анжелике, присевшей рядом и державшей на коленях Онорину.
— Вы не знаете, какого цвета эти островитяне, госпожа Анжелика?
— Кажется, черные, — отвечала она. — Ведь на те острова давно уже привозят негров из Африки.
— Но караибы ведь не черные, — заметил юный Томас Каррер, любивший слушать рассказы моряков в гавани.
Мартин оборвал спор:
— Надо будет спросить пастора Рошфора, когда мы его увидим.
— Ты говоришь, пастора Рошфора? — Анжелика подскочила. — Того великого путешественника, который написал книгу об Американских островах?
— Да я же ее читал сейчас товарищам. Смотрите!
Он показал только что переплетенную книгу, новое издание, и добавил вполголоса:
— Если у кого найдут это описание путешествия, то посадят в тюрьму и возьмут пятьдесят ливров штрафа; ведь считается, что эта книжка внушает протестантам желание эмигрировать. Надо соблюдать осторожность.
Анжелика полистала книгу. Ее страницы были украшены простенькими рисунками — изображениями деревьев и животных далеких краев.
Из глубины ее прошлого всплыло забытое видение, всегда казавшееся ей непонятным и в то же время отмеченным перстом судьбы: приезд пастора Рошфора в Монтелу, когда ей было лет десять.
Этот мрачный и одинокий рыцарь, вдруг приехавший в сезон бурь откуда-то с конца света, рассказывал об удивительных и неведомых вещах, о краснокожих людях с перьями в волосах, о девственных землях, где обитали только чудовища…
Но тогда — а это было больше двадцати лет тому назад — это посещение поразило их не своей неожиданностью, не экзотикой странных рассказов. Нет. Он явился как посланник Рока, страшный и непонятный, зовущий куда-то вдаль. И старший ее брат Жослен сразу отозвался на этот зов, донесшийся с другого конца света, оставил семью и родину, и никто с тех пор не слыхал, что с ним сталось.
— Но ведь пастор Рошфор уже умер? — проговорила она слабым и неуверенным голосом.
— Ах, нет. Он очень стар, но продолжает путешествовать.
И мальчик добавил, понизив голос:
— Он сейчас в Ла-Рошели. Но никто не должен знать, где он скрывается, а то его сразу арестуют. А вам бы хотелось увидеть его и послушать, госпожа Анжелика?
Она утвердительно кивнула, и он всунул ей что-то в руку. Это оказался плоский кусочек свинца, на котором был вытиснут крест с голубем наверху.
— С этим жетоном вы можете прийти на собрание, которое состоится возле деревни Жуве, — объяснил Мартиал. — Там вы увидите и услышите пастора Рошфора. Он должен там говорить, потому что из-за него и созывают это собрание. Там будет больше десяти тысяч наших…
Глава 4
Мальчик преувеличил, предположив, что на «собрание в пустыне», куда отправилась Анжелика, придут десять тысяч страстных протестантов.
Многих удержала боязнь, да и на этом высохшем солончаке, где еще лежали по краям кучи давно уже добытой соли, едва могло уместиться лишь несколько тысяч паломников.
Место, где когда-то добывали соль, выбрали потому, что это была отдельная долинка, с двух сторон огражденная выступами скал, скрывавших ее от тех, кто пересекал болотистую равнину, окружавшую Ла-Рошель. Близко было море, и шум его волн сливался с гулом голосов. Подходившие здоровались и усаживались, обмениваясь краткими замечаниями.
Куски известняка были сложены полукругом, образуя подобие амфитеатра, в середине которого стоял столик.
— Это кафедра, тут он будет говорить, — объяснял Мартиал, — а вот несут и другой стол, это для причастия.
Он сопровождал ее, гордясь тем, что «убедил» ее прийти, и усадил в двуколку булочника их квартала, чей сын подмастерье тоже был в числе его друзей.
Тетушка Анна и Северина, приехавшие на другой двуколке, вместе с торговцем бумагой, его женой и дочерью, поразились, увидав «папистку». Издалека было видно, что они заспорили с мэтром Габриэлем, сопровождавшим их верхом, конечно, доказывая ему опасность ее присутствия. Купец пожимал плечами. Потом эту группу стало не видно из-за волнения, охватившего толпу. Принесли оловянное блюдо, покрытое белой салфеткой, под которой проступали очертания круглого хлеба, а затем два оловянных кубка. Около ножки стола поставили каменную кружку, также накрытую салфеткой.
Анжелика долго не могла решиться прийти на это собрание. Если бы о ее появлении там узнали, ей грозило самое суровое наказание. Но тут почти всем что-то грозило: кому разорительный штраф, кому тюрьма, кому даже смерть, как тем «обращенным обратно в католичество», которые печально, со стыдом, пробирались среди своих прежних единоверцев, не в силах противостоять мукам совести, терзавшей их со времени «отречения».
Эти преследуемые люди были все в темном или в черном. Исключение представлял один из самых крупных судовладельцев Ла-Рашели — Маниго; он был просто великолепен в костюме из бархата сливового цвета, черных чулках и туфлях с серебряными пряжками. Все восхищались им. Позади него шел его негр Сирики. А за руку Маниго держал своего сынишку Жереми, которым очень гордился. Этого прелестного белокурого ангелочка обихаживали, словно королевича, мать и четыре сестры.
Было там и семейство адвоката Каррера в полном составе. Судя по полному стану госпожи Каррер, они скоро ждали одиннадцатого ребенка.
Среди массы людей выделялось несколько настоящих дворян со шпагами. Они держались вместе и принялись переговариваться.
— Место, место для мадам Роан!
Слуги внесли в первый ряд кресло, покрытое ковром, и в него уселась старая властная дама, сжимавшая рукой, похожей на когтистую лапу совы, трость с серебряным набалдашником.
Теперь люди подходили ежеминутно. Но порядок соблюдался. Между рядами бродили юноши с полотняными сумками, собирая в них вклады на содержание служителей культа. Большинство собравшихся усаживалось прямо на землю, среди липких остатков морской соли. Те, кто был побогаче или предусмотрительнее, принесли с собой мешки, подушки, а кое-кто и горшки с тлеющим древесным углем — в этой ложбине было довольно холодно и ветрено.
По краям долины стояли лошади, ослы и мулы приехавших на собрание. Одни были привязаны к чахлым тамарисковым деревьям, других стерегли услужливые подростки. Подростки же стояли на страже, чтобы своевременно предупредить о возможном приближении королевских драгун. Экипажи с поднятыми вверх оглоблями дожидались в стороне окончания церемонии.
Она началась запевом псалма, подхваченным глухим и мощным хором всего собрания. Затем на середину, где стояли столы, вышли три человека в черном и в огромных круглых шапках тоже черного цвета.
Один из них был пастор Бокер. Но Анжелика жадно вглядывалась в самого высокого и самого старого. Несмотря на седые волосы, обрамлявшие загорелое и морщинистое лицо, она узнала «Черного человека», легендарного путешественника, которого видела в детстве. Кочевая жизнь и опасности, пережитые в бессчетных странствиях, сохранили стройность его поджарого тела.
Третий пастор был коренаст, рыжеват, с быстрым и властным взглядом. Он заговорил первым, и его звучный голос внятно разносился по всей долине.
— Братья мои. Господу было угодно сбросить мои оковы, и я охвачен глубоким счастьем, что снова могу возвысить голос среди вас. Личность моя ничего не значит, я всего лишь служитель Бога, обремененный колоссальной задачей — заботой о малом моем стаде, то есть о вас всех, реформатах из Ла-Рошели, пытающихся внимать гласу спасения среди все более злых и жестоких козней…
По его словам Анжелика поняла, что это пастор Тавеназ, ответственный за «соборность» Ла-Рошели, то есть за совокупность всех протестантских церквей этого города. Он только недавно вышел из тюрьмы, где его продержали шесть месяцев.
— Некоторые из вас приходили ко мне и спрашивали: «Не взяться ли нам за оружие, как когда-то сделали наши отцы?…» Может быть, многие задумываются втайне над этим вопросом, поддаваясь опасному искушению ненависти, — а она дурная советчица, хуже рассудительности. Начну с того, что выскажу вам свое мнение: я против насилия. Я отнюдь не собираюсь принижать героизм наших отцов, которые вынуждены были пережить ужасы осады 1628 года, но возросло ли число людей нашей веры после этого могучего, гордого восстания? Увы, нет! Еще немного, и в Ла-Рошели не осталось бы ни одного гугенота и наше вероисповедание навсегда бы стало чуждым ее стенам!
Пастор Тавеназ долго говорил в этом духе. Он рассуждал о национальном синоде, который надлежало созвать в будущем году в Монтелимаре; там предполагалось составить записку об административных и прочих придирках и притеснениях, которым подвергались французские протестанты, чтобы передать ее королю в собственные руки. Закончил он, в последний раз призывая свою паству хранить спокойствие и надежду, беря пример с него самого и с пастора Бокера.
Старая герцогиня Роан несколько раз выражала свое нетерпение на протяжении этой долгой речи. Она качала головой, постукивала по земле своей тростью. Эти буржуазные советы никак ей не нравились. Но она вспоминала, что слишком стара уже, чтобы бунтовать, и молчала, ограничиваясь глубокими вздохами.
Присутствующие сопровождали речь возгласами одобрения. Только один человек поднялся — крестьянин с опускавшимися на глаза волосами, прижимавший обеими руками шапку к груди.
— Я из Жарана, это в Гатине. В нашу деревню пришли королевские драгуны. Они подожгли наш храм. А у меня забрали ветчину и хлеб, двух коров, осла и жену. Вот мне и думается иногда, что, если бы взять топор и зарубить их всех, мне бы полегчало!..
Кое-кто засмеялся было, слушая это перечисление утрат несчастного, но смешки быстро заглохли.
Горемыка растерянно оглядывался в поисках понимания.
— Моя жена, ее за волосы вытащили на дорогу.., что они с ней сделали, этого мне не забыть… А потом ее бросили в колодец…
Слова его были заглушены громким рокотом псалма, подхваченного тысячами голосов.
А потом заговорил пастор Рошфор. Он напомнил верующим сказание об исходе, о том, как евреи, за которыми гнались египтяне, устрашились и сказали Моисею: «Лучше быть нам в рабстве у египтян, нежели умереть в пустыне…» Но Господь явил свою мощь, утопив войско фараоново, а евреи добрались наконец до земли Ханаанской. И они бы раньше туда добрались, если бы не усомнились в благости Предвечного, который повлек их в пустыню затем лишь, чтобы вырвать из позорного рабства, в котором они могли забыть веру отцов своих.
Пастор Рошфор решительно начал песнь Моисея:
Пою Господу, ибо он высоко превознесся; Коня и всадника его ввергнул в море, Господь крепость моя и слава моя, Он был мне спасением…
Голос его, слегка надтреснутый от старости, был еще довольно силен. Но почти никто не присоединился к нему. Усталые, испуганные люди подпевали вяло, да к тому же, казалось, они и не знали эту песнь. Старик в замешательстве остановился, бросил на собрание удивленный взгляд и возобновил свою речь, настойчиво пытаясь убедить слушателей.
— Разве вы не поняли, братья мои, смысл этого повествования? Свеча, накрытая горшком, гореть не может. Если бы евреи остались жить в рабстве, они бы стали в конце концов поклоняться египетским богам. Вот опасность, которая стоит перед всеми вами. Вас спрашивали сейчас, хотите ли вы взять оружие и защищаться или покорно терпеть преследования, которым вас подвергают. Я вышел сюда, чтобы предложить вам третье решение: уехать! В новых огромных странах вы найдете безграничные просторы девственной земли, которая вашими трудами процветет во славу Господню, и душа ваша раскроется там, свободно исповедуя свою уважаемую всеми веру…
Слова его стали плохо слышны. Собрание заканчивалось, уставшие люди зашумели, переговариваясь между собой. Анжелика слышала вокруг себя:
— А как ваше дело с мареной в Лангедоке?..
— Если бы мы засаливали рыбу свежего улова, как в Португалии, можно было бы вдвое больше продавать добычи… Да ведь запрещают…
— Ты бы мог понаряднее одеться для такого большого собрания, Жозиа Мерлу.
— Да ведь грязь-то какая здесь!..
Казалось, никого не интересуют советы пастора Рошфора.
Звук трещотки, которой размахивал служка, заставил всех умолкнуть. Пастор Тавеназ бросил на своего сотоварища взгляд, означавший: «Я же предупреждал вас», и заговорил сам.
Собрание нельзя закончить, пока все не вынесут поднятием руки свое решение о том, какой линии поведения должны придерживаться впредь ларошельцы.
— Кто стоит за вооруженное сопротивление?
Никто не шевельнулся.
— Кто хотел бы уехать?
— Я!.. Я!.. — закричало с десяток голосов из первого ряда.
— Я! — громко крикнул Мартиал, вскочивший на ноги возле Анжелики.
Возмущенные возгласы родителей заставили подростков умолкнуть. Адвокат Каррер дал затрещину ближайшему из сыновей.
Тут поднялся господин Маниго — его величественная фигура четко вырисовывалась на фоне серого океана — и навел тишину мановением руки. Он обратился с глубоким почтением к знаменитому путешественнику:
— Господин пастор, для нас было большой честью слушать вас, но не удивляйтесь тому, что среди ларошельцев идея эмиграции нашла мало сторонников… — он прижал руку к сердцу и проговорил с большой убежденностью:
— Ла-Рошель у нас здесь, это наша крепость, город, который наши отцы основали и за который они отдали жизнь. Мы не можем его покинуть.
— Неужели лучше покинуть свою веру? — вскричал старый пастор дрожащим голосом.
— Об этом не может быть и речи. Ла-Рошель принадлежит гугенотам. Она всегда будет принадлежать им. Ее душа рождена реформой. Душу города изменить нельзя.
Раздались аплодисменты. Прямая речь Маниго пришлась по сердцу ларошельцам. Кругом заговорили:
— Ну, что они с нами сделают? Ведь деньги-то у нас!
— Ясно ведь, без нас тут все развалится.
— Кажется, господин Кольбер попросил прислать ему реформатов, чтобы пустить в ход мануфактуры.
Анжелика сидела, задумавшись, устремив взор на опушенный белой пеной край серого океана, видневшийся из-за дюн. В нескольких шагах от нее пастор Рошфор тоже смотрел на море. Она слышала его шепот:
— Имеют глаза и не видят, уши имеют и не слышат…
А что видел он, что различал он своим взором просвещенного человека? Мог ли он узнать в этой начинавшей расходиться толпе будущих мучеников и отступников?.. Всех обреченных!..
Страх, на краткий срок оставивший ее, вновь проник в сердце Анжелики. «Надо уезжать!» Берег ненадежен. Прилив все подымается и когда-нибудь захватит ее вместе с Онориной. Будь она одна, она от усталости, может быть, и дала бы захватить себя. Но надо спасать Онорину. Пот выступил у нее на лбу при мысли о том, что королевские драгуны могут схватить Онорину, с грубым хохотом мучить ее и потом выбросить из окна прямо на пики.
Она торопливо пустилась в путь, чтобы скорее добраться до дочки. Пошел дождь. Беловатое небо отражалось в лужицах на дороге. Какой-то всадник обогнал ее и повернулся в седле. Это был мэтр Габриэль.
— Посадить вас на круп, госпожа Анжелика?
Странное воспоминание налетело на нее. Когда-то она шла по разрытой дороге в местах, похожих на эти, и к ней повернулся всадник с улыбкой мэтра Габриэля.
— Нет, — не сразу выговорила она. — Я ведь только ваша служанка, мэтр Габриэль. Пойдут пересуды…
— Правда, мы теперь с вами не на Шарантонской дороге неподалеку от Парижа.
Туманная завеса стала прозрачнее. Прошлое вставало перед нею. Рядом с нею шла та женщина по имени Полак. А ноги у нее тогда замерзли, как сегодня. Как сегодня, ее терзала тревога за ребенка: тогда это был Кантор, которого похитили цыгане. Рядом с ними остановились какие-то всадники. Одни из них посадил ее на круп своей лошади, чтобы отвезти в Париж. Это был молодой протестант, сын купца из Ла-Рошели.
— Ну, узнали меня теперь? — спросил ее купец.
— Да, вы тот всадник, который помог мне зимним вечером столько лет тому назад.
Она замерла на месте под усиливающимся дождем. Двенадцати лет как не бывало. Обе сцены сливались в одну, казались неразличимы. То же отчаяние, то же сознание безграничного одиночества. И в этой заброшенности лицо незнакомого человека, его сочувственная улыбка хоть на время дающая утешение. Именно это поразило ее больше всего: сходство обеих ситуаций, между которыми лежала головокружительная вершина — почетное положение при королевском дворе с богатством и роскошью.
«Видно, тебе потребовалось, — сказала она себе, — дважды замкнуть адский круг, чтобы понять наконец?.. Чтобы понять, что нет тебе места в этом королевстве и надо уезжать.., уезжать отсюда за море…»
И она подумала о мэтре Габриэле с какой-то смесью облегчения и смирения: «К счастью, он знал меня только несчастной…»
В памяти у него осталась неимущая жительница предместья, а потом он столкнулся с разбойницей с большой дороги. Положиться было не на что. Тем более можно было восхищаться той щедростью, с которой он предложил ей укрытие у себя в доме. Это как-то мало соответствовало расчетливости его характера.
— Почему вы это сделали? — вырвалось у нее. — Я хочу сказать, как вы могли настолько довериться мне, что пустили под свой кров?
Он легко проследил ход ее мысли, ее невысказанные соображения и понял смысл вопроса.
— Я верю в значение некоторых знамений, — отвечал он. — Лицо, увиденное мною зимним вечером, представлялось мне чарующим и мучительным символом огромного жестокого города, я вспоминал его в течение долгих лет и наконец решил, что это было не простое воспоминание, что эта встреча была знаком, сигналом, прозвучавшим где-то в пучинах рока. А потом что-то происходит, и вспоминаешь, что уже получил предупреждение… Я не так уж удивился, узнав вас в сумятице той схватки. Так было суждено. И потому я не мог оставить без внимания вас и ваше дитя. Мне стало ясно, что надо сделать все, чтобы вытащить вас из тюрьмы, пока не поздно. Вот я и воспользовался тем, что судьи-католика не было тогда на месте.
Задумавшись, он прибавил:
— Почему я сказал «пока не поздно»?.. Правда, я понимал, что надо спешить, что для вас это дело часов. У меня в ушах звучали слова Писания: «Спаси тех, кого влекут на смерть, тех, кого хотят убить, спаси их…» Я чувствую, что ваше присутствие среди нас имеет огромное значение, но какое?
— Я знаю какое, — произнесла Анжелика, взволнованная необычной атмосферой этих признаний и всей обстановкой — пустынными ландами, среди которых они теперь шли одни, под ударами ветра. — Наступит день и я спасу вас и всех ваших, как вы спасли меня…
Многих удержала боязнь, да и на этом высохшем солончаке, где еще лежали по краям кучи давно уже добытой соли, едва могло уместиться лишь несколько тысяч паломников.
Место, где когда-то добывали соль, выбрали потому, что это была отдельная долинка, с двух сторон огражденная выступами скал, скрывавших ее от тех, кто пересекал болотистую равнину, окружавшую Ла-Рошель. Близко было море, и шум его волн сливался с гулом голосов. Подходившие здоровались и усаживались, обмениваясь краткими замечаниями.
Куски известняка были сложены полукругом, образуя подобие амфитеатра, в середине которого стоял столик.
— Это кафедра, тут он будет говорить, — объяснял Мартиал, — а вот несут и другой стол, это для причастия.
Он сопровождал ее, гордясь тем, что «убедил» ее прийти, и усадил в двуколку булочника их квартала, чей сын подмастерье тоже был в числе его друзей.
Тетушка Анна и Северина, приехавшие на другой двуколке, вместе с торговцем бумагой, его женой и дочерью, поразились, увидав «папистку». Издалека было видно, что они заспорили с мэтром Габриэлем, сопровождавшим их верхом, конечно, доказывая ему опасность ее присутствия. Купец пожимал плечами. Потом эту группу стало не видно из-за волнения, охватившего толпу. Принесли оловянное блюдо, покрытое белой салфеткой, под которой проступали очертания круглого хлеба, а затем два оловянных кубка. Около ножки стола поставили каменную кружку, также накрытую салфеткой.
Анжелика долго не могла решиться прийти на это собрание. Если бы о ее появлении там узнали, ей грозило самое суровое наказание. Но тут почти всем что-то грозило: кому разорительный штраф, кому тюрьма, кому даже смерть, как тем «обращенным обратно в католичество», которые печально, со стыдом, пробирались среди своих прежних единоверцев, не в силах противостоять мукам совести, терзавшей их со времени «отречения».
Эти преследуемые люди были все в темном или в черном. Исключение представлял один из самых крупных судовладельцев Ла-Рашели — Маниго; он был просто великолепен в костюме из бархата сливового цвета, черных чулках и туфлях с серебряными пряжками. Все восхищались им. Позади него шел его негр Сирики. А за руку Маниго держал своего сынишку Жереми, которым очень гордился. Этого прелестного белокурого ангелочка обихаживали, словно королевича, мать и четыре сестры.
Было там и семейство адвоката Каррера в полном составе. Судя по полному стану госпожи Каррер, они скоро ждали одиннадцатого ребенка.
Среди массы людей выделялось несколько настоящих дворян со шпагами. Они держались вместе и принялись переговариваться.
— Место, место для мадам Роан!
Слуги внесли в первый ряд кресло, покрытое ковром, и в него уселась старая властная дама, сжимавшая рукой, похожей на когтистую лапу совы, трость с серебряным набалдашником.
Теперь люди подходили ежеминутно. Но порядок соблюдался. Между рядами бродили юноши с полотняными сумками, собирая в них вклады на содержание служителей культа. Большинство собравшихся усаживалось прямо на землю, среди липких остатков морской соли. Те, кто был побогаче или предусмотрительнее, принесли с собой мешки, подушки, а кое-кто и горшки с тлеющим древесным углем — в этой ложбине было довольно холодно и ветрено.
По краям долины стояли лошади, ослы и мулы приехавших на собрание. Одни были привязаны к чахлым тамарисковым деревьям, других стерегли услужливые подростки. Подростки же стояли на страже, чтобы своевременно предупредить о возможном приближении королевских драгун. Экипажи с поднятыми вверх оглоблями дожидались в стороне окончания церемонии.
Она началась запевом псалма, подхваченным глухим и мощным хором всего собрания. Затем на середину, где стояли столы, вышли три человека в черном и в огромных круглых шапках тоже черного цвета.
Один из них был пастор Бокер. Но Анжелика жадно вглядывалась в самого высокого и самого старого. Несмотря на седые волосы, обрамлявшие загорелое и морщинистое лицо, она узнала «Черного человека», легендарного путешественника, которого видела в детстве. Кочевая жизнь и опасности, пережитые в бессчетных странствиях, сохранили стройность его поджарого тела.
Третий пастор был коренаст, рыжеват, с быстрым и властным взглядом. Он заговорил первым, и его звучный голос внятно разносился по всей долине.
— Братья мои. Господу было угодно сбросить мои оковы, и я охвачен глубоким счастьем, что снова могу возвысить голос среди вас. Личность моя ничего не значит, я всего лишь служитель Бога, обремененный колоссальной задачей — заботой о малом моем стаде, то есть о вас всех, реформатах из Ла-Рошели, пытающихся внимать гласу спасения среди все более злых и жестоких козней…
По его словам Анжелика поняла, что это пастор Тавеназ, ответственный за «соборность» Ла-Рошели, то есть за совокупность всех протестантских церквей этого города. Он только недавно вышел из тюрьмы, где его продержали шесть месяцев.
— Некоторые из вас приходили ко мне и спрашивали: «Не взяться ли нам за оружие, как когда-то сделали наши отцы?…» Может быть, многие задумываются втайне над этим вопросом, поддаваясь опасному искушению ненависти, — а она дурная советчица, хуже рассудительности. Начну с того, что выскажу вам свое мнение: я против насилия. Я отнюдь не собираюсь принижать героизм наших отцов, которые вынуждены были пережить ужасы осады 1628 года, но возросло ли число людей нашей веры после этого могучего, гордого восстания? Увы, нет! Еще немного, и в Ла-Рошели не осталось бы ни одного гугенота и наше вероисповедание навсегда бы стало чуждым ее стенам!
Пастор Тавеназ долго говорил в этом духе. Он рассуждал о национальном синоде, который надлежало созвать в будущем году в Монтелимаре; там предполагалось составить записку об административных и прочих придирках и притеснениях, которым подвергались французские протестанты, чтобы передать ее королю в собственные руки. Закончил он, в последний раз призывая свою паству хранить спокойствие и надежду, беря пример с него самого и с пастора Бокера.
Старая герцогиня Роан несколько раз выражала свое нетерпение на протяжении этой долгой речи. Она качала головой, постукивала по земле своей тростью. Эти буржуазные советы никак ей не нравились. Но она вспоминала, что слишком стара уже, чтобы бунтовать, и молчала, ограничиваясь глубокими вздохами.
Присутствующие сопровождали речь возгласами одобрения. Только один человек поднялся — крестьянин с опускавшимися на глаза волосами, прижимавший обеими руками шапку к груди.
— Я из Жарана, это в Гатине. В нашу деревню пришли королевские драгуны. Они подожгли наш храм. А у меня забрали ветчину и хлеб, двух коров, осла и жену. Вот мне и думается иногда, что, если бы взять топор и зарубить их всех, мне бы полегчало!..
Кое-кто засмеялся было, слушая это перечисление утрат несчастного, но смешки быстро заглохли.
Горемыка растерянно оглядывался в поисках понимания.
— Моя жена, ее за волосы вытащили на дорогу.., что они с ней сделали, этого мне не забыть… А потом ее бросили в колодец…
Слова его были заглушены громким рокотом псалма, подхваченного тысячами голосов.
А потом заговорил пастор Рошфор. Он напомнил верующим сказание об исходе, о том, как евреи, за которыми гнались египтяне, устрашились и сказали Моисею: «Лучше быть нам в рабстве у египтян, нежели умереть в пустыне…» Но Господь явил свою мощь, утопив войско фараоново, а евреи добрались наконец до земли Ханаанской. И они бы раньше туда добрались, если бы не усомнились в благости Предвечного, который повлек их в пустыню затем лишь, чтобы вырвать из позорного рабства, в котором они могли забыть веру отцов своих.
Пастор Рошфор решительно начал песнь Моисея:
Пою Господу, ибо он высоко превознесся; Коня и всадника его ввергнул в море, Господь крепость моя и слава моя, Он был мне спасением…
Голос его, слегка надтреснутый от старости, был еще довольно силен. Но почти никто не присоединился к нему. Усталые, испуганные люди подпевали вяло, да к тому же, казалось, они и не знали эту песнь. Старик в замешательстве остановился, бросил на собрание удивленный взгляд и возобновил свою речь, настойчиво пытаясь убедить слушателей.
— Разве вы не поняли, братья мои, смысл этого повествования? Свеча, накрытая горшком, гореть не может. Если бы евреи остались жить в рабстве, они бы стали в конце концов поклоняться египетским богам. Вот опасность, которая стоит перед всеми вами. Вас спрашивали сейчас, хотите ли вы взять оружие и защищаться или покорно терпеть преследования, которым вас подвергают. Я вышел сюда, чтобы предложить вам третье решение: уехать! В новых огромных странах вы найдете безграничные просторы девственной земли, которая вашими трудами процветет во славу Господню, и душа ваша раскроется там, свободно исповедуя свою уважаемую всеми веру…
Слова его стали плохо слышны. Собрание заканчивалось, уставшие люди зашумели, переговариваясь между собой. Анжелика слышала вокруг себя:
— А как ваше дело с мареной в Лангедоке?..
— Если бы мы засаливали рыбу свежего улова, как в Португалии, можно было бы вдвое больше продавать добычи… Да ведь запрещают…
— Ты бы мог понаряднее одеться для такого большого собрания, Жозиа Мерлу.
— Да ведь грязь-то какая здесь!..
Казалось, никого не интересуют советы пастора Рошфора.
Звук трещотки, которой размахивал служка, заставил всех умолкнуть. Пастор Тавеназ бросил на своего сотоварища взгляд, означавший: «Я же предупреждал вас», и заговорил сам.
Собрание нельзя закончить, пока все не вынесут поднятием руки свое решение о том, какой линии поведения должны придерживаться впредь ларошельцы.
— Кто стоит за вооруженное сопротивление?
Никто не шевельнулся.
— Кто хотел бы уехать?
— Я!.. Я!.. — закричало с десяток голосов из первого ряда.
— Я! — громко крикнул Мартиал, вскочивший на ноги возле Анжелики.
Возмущенные возгласы родителей заставили подростков умолкнуть. Адвокат Каррер дал затрещину ближайшему из сыновей.
Тут поднялся господин Маниго — его величественная фигура четко вырисовывалась на фоне серого океана — и навел тишину мановением руки. Он обратился с глубоким почтением к знаменитому путешественнику:
— Господин пастор, для нас было большой честью слушать вас, но не удивляйтесь тому, что среди ларошельцев идея эмиграции нашла мало сторонников… — он прижал руку к сердцу и проговорил с большой убежденностью:
— Ла-Рошель у нас здесь, это наша крепость, город, который наши отцы основали и за который они отдали жизнь. Мы не можем его покинуть.
— Неужели лучше покинуть свою веру? — вскричал старый пастор дрожащим голосом.
— Об этом не может быть и речи. Ла-Рошель принадлежит гугенотам. Она всегда будет принадлежать им. Ее душа рождена реформой. Душу города изменить нельзя.
Раздались аплодисменты. Прямая речь Маниго пришлась по сердцу ларошельцам. Кругом заговорили:
— Ну, что они с нами сделают? Ведь деньги-то у нас!
— Ясно ведь, без нас тут все развалится.
— Кажется, господин Кольбер попросил прислать ему реформатов, чтобы пустить в ход мануфактуры.
Анжелика сидела, задумавшись, устремив взор на опушенный белой пеной край серого океана, видневшийся из-за дюн. В нескольких шагах от нее пастор Рошфор тоже смотрел на море. Она слышала его шепот:
— Имеют глаза и не видят, уши имеют и не слышат…
А что видел он, что различал он своим взором просвещенного человека? Мог ли он узнать в этой начинавшей расходиться толпе будущих мучеников и отступников?.. Всех обреченных!..
Страх, на краткий срок оставивший ее, вновь проник в сердце Анжелики. «Надо уезжать!» Берег ненадежен. Прилив все подымается и когда-нибудь захватит ее вместе с Онориной. Будь она одна, она от усталости, может быть, и дала бы захватить себя. Но надо спасать Онорину. Пот выступил у нее на лбу при мысли о том, что королевские драгуны могут схватить Онорину, с грубым хохотом мучить ее и потом выбросить из окна прямо на пики.
Она торопливо пустилась в путь, чтобы скорее добраться до дочки. Пошел дождь. Беловатое небо отражалось в лужицах на дороге. Какой-то всадник обогнал ее и повернулся в седле. Это был мэтр Габриэль.
— Посадить вас на круп, госпожа Анжелика?
Странное воспоминание налетело на нее. Когда-то она шла по разрытой дороге в местах, похожих на эти, и к ней повернулся всадник с улыбкой мэтра Габриэля.
— Нет, — не сразу выговорила она. — Я ведь только ваша служанка, мэтр Габриэль. Пойдут пересуды…
— Правда, мы теперь с вами не на Шарантонской дороге неподалеку от Парижа.
Туманная завеса стала прозрачнее. Прошлое вставало перед нею. Рядом с нею шла та женщина по имени Полак. А ноги у нее тогда замерзли, как сегодня. Как сегодня, ее терзала тревога за ребенка: тогда это был Кантор, которого похитили цыгане. Рядом с ними остановились какие-то всадники. Одни из них посадил ее на круп своей лошади, чтобы отвезти в Париж. Это был молодой протестант, сын купца из Ла-Рошели.
— Ну, узнали меня теперь? — спросил ее купец.
— Да, вы тот всадник, который помог мне зимним вечером столько лет тому назад.
Она замерла на месте под усиливающимся дождем. Двенадцати лет как не бывало. Обе сцены сливались в одну, казались неразличимы. То же отчаяние, то же сознание безграничного одиночества. И в этой заброшенности лицо незнакомого человека, его сочувственная улыбка хоть на время дающая утешение. Именно это поразило ее больше всего: сходство обеих ситуаций, между которыми лежала головокружительная вершина — почетное положение при королевском дворе с богатством и роскошью.
«Видно, тебе потребовалось, — сказала она себе, — дважды замкнуть адский круг, чтобы понять наконец?.. Чтобы понять, что нет тебе места в этом королевстве и надо уезжать.., уезжать отсюда за море…»
И она подумала о мэтре Габриэле с какой-то смесью облегчения и смирения: «К счастью, он знал меня только несчастной…»
В памяти у него осталась неимущая жительница предместья, а потом он столкнулся с разбойницей с большой дороги. Положиться было не на что. Тем более можно было восхищаться той щедростью, с которой он предложил ей укрытие у себя в доме. Это как-то мало соответствовало расчетливости его характера.
— Почему вы это сделали? — вырвалось у нее. — Я хочу сказать, как вы могли настолько довериться мне, что пустили под свой кров?
Он легко проследил ход ее мысли, ее невысказанные соображения и понял смысл вопроса.
— Я верю в значение некоторых знамений, — отвечал он. — Лицо, увиденное мною зимним вечером, представлялось мне чарующим и мучительным символом огромного жестокого города, я вспоминал его в течение долгих лет и наконец решил, что это было не простое воспоминание, что эта встреча была знаком, сигналом, прозвучавшим где-то в пучинах рока. А потом что-то происходит, и вспоминаешь, что уже получил предупреждение… Я не так уж удивился, узнав вас в сумятице той схватки. Так было суждено. И потому я не мог оставить без внимания вас и ваше дитя. Мне стало ясно, что надо сделать все, чтобы вытащить вас из тюрьмы, пока не поздно. Вот я и воспользовался тем, что судьи-католика не было тогда на месте.
Задумавшись, он прибавил:
— Почему я сказал «пока не поздно»?.. Правда, я понимал, что надо спешить, что для вас это дело часов. У меня в ушах звучали слова Писания: «Спаси тех, кого влекут на смерть, тех, кого хотят убить, спаси их…» Я чувствую, что ваше присутствие среди нас имеет огромное значение, но какое?
— Я знаю какое, — произнесла Анжелика, взволнованная необычной атмосферой этих признаний и всей обстановкой — пустынными ландами, среди которых они теперь шли одни, под ударами ветра. — Наступит день и я спасу вас и всех ваших, как вы спасли меня…
Глава 5
Кто-то прошел мимо нее и воскликнул:
— Француженка!
Анжелика обернулась. Перед ней стоял какой-то человек, разинув рот, и не спуская с нее глаз. На нем был костюм с потертыми золотыми галунами, потрескавшиеся туфли на красных каблуках, шляпа с потрепанными перьями. Он моргал, как сова на солнце, и повторял:
— Француженка, француженка с зелеными глазами.
Анжелике одновременно захотелось убежать и узнать, кто это. Машинально она сделала шаг вперед. Человек подскочил как белка.
— Нет, сомневаться невозможно. Это вы… Этот взгляд!.. Но…
Он разглядывал ее скромное платье, чепчик, скрывавший волосы.
— Но… Значит, вы не были маркизой? Но в Кандии утверждали, что вы маркиза, и я этому поверил… Да я ведь и документы ваши видел, что за черт?.. Что вы тут делаете, в этом нелепом наряде?..
Теперь и она узнала его по плохо выбритому подбородку.
— Господин Роша… Это вы? Неужели это возможно? Значит, вам удалось уехать из восточных колоний, как вы желали?
— А вы?.. Вам удалось, значит, убежать от Мулай Исмаила? Был слух, что он вас замучил до смерти…
— Нет, ведь я здесь!
— Как я рад. — И я тоже!.. Ах, дорогой господин Роша, как приятно вновь увидеться с вами.
— Я разделяю удовольствие от всей души, мадам.
Они сердечно пожали друг другу руки. Анжелика никогда бы не подумала, что до такой степени обрадуется встрече с этим нелепым чудаком чиновником из колоний. Они ощущали себя жителями волшебной страны, которые одни только уцелели после землетрясения и обнаружили друг друга где-то на краю света.
Роша воскликнул, выражая их общее чувство:
— Ах, наконец-то!.. Наконец-то кто-то «оттуда», с кем можно поговорить!.. А то в этом северном порту ни души, все так бледно… Какое облегчение! Я в восторге!
Он бросился вновь пожимать ей руки с такой силой, что чуть не сломал пальцы. Потом помрачнел:
— ..Но.., значит, вы не были маркизой?..
— Тише! — шепнула Анжелика, оглядываясь. — Найдем спокойный уголок, где можно поговорить, и я расскажу вам все.
Роша заявил с презрительной усмешкой, что в Ла-Рошели, увы, нет такого места, где можно было бы выпить настоящего турецкого кофе. В таверне «Новая Франция» подавали, правда, напиток под таким названием, но это был кофе с островов Франции. Ничего общего с тем божественным экстрактом, полученным из бобов, выращенных на равнинах Эфиопии, поджаренных по всем правилам, который пили там, на Востоке. Все-таки они отправились в ту жалкую таверну, где в этот час, к счастью, никого не было, и уселись там в уголке у окна. Роша отказался от предложенного кофе.
— Честно говоря, не советую вам пить этот настой лакрицы, смешанный с отваром желудей, который тут называют кофе…
Они заказали слабого шарантского вина, которое все тут охотно пили, и к нему хозяин подал целое блюдо моллюсков и ракушек.
— Единственное, что можно есть в этом печальном краю, — говорил Роша, — это ракообразные морские ежи да устрицы.., устрицами я объедаюсь… — Он обвел критическим взглядом мачты, стеньги и реи за окном, перечеркивающие и зетемнявшие ясное небо. — Как тут все уныло! То ли дело пестрые флаги галер на Мальте, яркие орифламмы пиратов-христиан, ослики, нагруженные корзинами апельсинов… Рыжебородый Симон Данза!..
Анжелике хотелось заметить, что этот город не такой уж северный и не такой уж бескрасочный, как ему представляется.
— Но ведь прежде вы так жаловались, что застряли на востоке? Вы только и мечтали вернуться во Францию.
— Да, я бился изо всех сил, чтобы вернуться сюда. А теперь бьюсь, чтобы вернуться туда… Ну что хорошего в Париже? Было там заведеньице, возле Старого храма, где можно было выпить настоящего кофе и встретить мальтийских рыцарей, и турки там бывали… Сюда меня послали заняться страховыми делами, отнять у протестантов монополию на них… Я воспользовался случаем и позондировал почву… Связался с некоторыми купцами… У этих ларошельцев повсюду свои. Один из них посылает меня опять в Кандию. Во вторник я отправляюсь, — заключил он с сияющим видом.
— А как же королевская служба?
Роша махнул рукой:
— Француженка!
Анжелика обернулась. Перед ней стоял какой-то человек, разинув рот, и не спуская с нее глаз. На нем был костюм с потертыми золотыми галунами, потрескавшиеся туфли на красных каблуках, шляпа с потрепанными перьями. Он моргал, как сова на солнце, и повторял:
— Француженка, француженка с зелеными глазами.
Анжелике одновременно захотелось убежать и узнать, кто это. Машинально она сделала шаг вперед. Человек подскочил как белка.
— Нет, сомневаться невозможно. Это вы… Этот взгляд!.. Но…
Он разглядывал ее скромное платье, чепчик, скрывавший волосы.
— Но… Значит, вы не были маркизой? Но в Кандии утверждали, что вы маркиза, и я этому поверил… Да я ведь и документы ваши видел, что за черт?.. Что вы тут делаете, в этом нелепом наряде?..
Теперь и она узнала его по плохо выбритому подбородку.
— Господин Роша… Это вы? Неужели это возможно? Значит, вам удалось уехать из восточных колоний, как вы желали?
— А вы?.. Вам удалось, значит, убежать от Мулай Исмаила? Был слух, что он вас замучил до смерти…
— Нет, ведь я здесь!
— Как я рад. — И я тоже!.. Ах, дорогой господин Роша, как приятно вновь увидеться с вами.
— Я разделяю удовольствие от всей души, мадам.
Они сердечно пожали друг другу руки. Анжелика никогда бы не подумала, что до такой степени обрадуется встрече с этим нелепым чудаком чиновником из колоний. Они ощущали себя жителями волшебной страны, которые одни только уцелели после землетрясения и обнаружили друг друга где-то на краю света.
Роша воскликнул, выражая их общее чувство:
— Ах, наконец-то!.. Наконец-то кто-то «оттуда», с кем можно поговорить!.. А то в этом северном порту ни души, все так бледно… Какое облегчение! Я в восторге!
Он бросился вновь пожимать ей руки с такой силой, что чуть не сломал пальцы. Потом помрачнел:
— ..Но.., значит, вы не были маркизой?..
— Тише! — шепнула Анжелика, оглядываясь. — Найдем спокойный уголок, где можно поговорить, и я расскажу вам все.
Роша заявил с презрительной усмешкой, что в Ла-Рошели, увы, нет такого места, где можно было бы выпить настоящего турецкого кофе. В таверне «Новая Франция» подавали, правда, напиток под таким названием, но это был кофе с островов Франции. Ничего общего с тем божественным экстрактом, полученным из бобов, выращенных на равнинах Эфиопии, поджаренных по всем правилам, который пили там, на Востоке. Все-таки они отправились в ту жалкую таверну, где в этот час, к счастью, никого не было, и уселись там в уголке у окна. Роша отказался от предложенного кофе.
— Честно говоря, не советую вам пить этот настой лакрицы, смешанный с отваром желудей, который тут называют кофе…
Они заказали слабого шарантского вина, которое все тут охотно пили, и к нему хозяин подал целое блюдо моллюсков и ракушек.
— Единственное, что можно есть в этом печальном краю, — говорил Роша, — это ракообразные морские ежи да устрицы.., устрицами я объедаюсь… — Он обвел критическим взглядом мачты, стеньги и реи за окном, перечеркивающие и зетемнявшие ясное небо. — Как тут все уныло! То ли дело пестрые флаги галер на Мальте, яркие орифламмы пиратов-христиан, ослики, нагруженные корзинами апельсинов… Рыжебородый Симон Данза!..
Анжелике хотелось заметить, что этот город не такой уж северный и не такой уж бескрасочный, как ему представляется.
— Но ведь прежде вы так жаловались, что застряли на востоке? Вы только и мечтали вернуться во Францию.
— Да, я бился изо всех сил, чтобы вернуться сюда. А теперь бьюсь, чтобы вернуться туда… Ну что хорошего в Париже? Было там заведеньице, возле Старого храма, где можно было выпить настоящего кофе и встретить мальтийских рыцарей, и турки там бывали… Сюда меня послали заняться страховыми делами, отнять у протестантов монополию на них… Я воспользовался случаем и позондировал почву… Связался с некоторыми купцами… У этих ларошельцев повсюду свои. Один из них посылает меня опять в Кандию. Во вторник я отправляюсь, — заключил он с сияющим видом.
— А как же королевская служба?
Роша махнул рукой: