Страница:
Дав Томасу немного поспать спокойно, Морис снова внушил, будто ему девять лет, и опять начал задавать вопросы:
— Как е вашето име? Къде живеете?
Он спрашивал его по-болгарски о родителях, о странной школе, о друзьях.
Томас отвечал неохотно и все одно и то же:
— Не разбирай… Не зная, — и то и дело старался перейти с болгарского на немецкий язык. Он вертел беспокойно головой, дергался, по лицу его катился пот; Морис несколько раз вытирал его осторожно полотенцем. Расспросы о школе явно мучали бедного Томаса.
Тогда Морис переменил тему и стал спрашивать его по-немецки:
— А после занятий вы что делаете?
— Играем. Играем в саду.
— Как вы играете?
— Как хотим. В сыщиков. В боевые операции.
— Сад тебе нравится?
— Очень нравится, — с улыбкой, странно выглядевшей при крепко закрытых глазах, ответил Томас.
— А яблоки вам разрешают рвать? Ягоды есть?
— Нам всё разрешают. Делай что хочешь после занятий.
Вспоминать это Томасу было приятно. Даже голос у него изменился, стал радостным, веселым, и по губам то и дело пробегала улыбка.
— А гулять вас пускают?
— Иногда разрешают ходить с учителем на речку, рыбу ловить. Только редко.
— Ты любишь ловить рыбу?
— Да.
— А куда-нибудь еще пускают?
— Нет, — грустно ответил Томас и громко вздохнул.
— И вы никуда не ходите?
— Только с учителями. И все вместе. Редко.
— А домой вас отпускают, повидаться с родителями?
— Нет.
— А где ты родился?
— Далеко отсюда, — неожиданно ответил Томас, и губы у него задрожали, как у обиженного ребенка.
— Колко далече?
— Не зная.
— Где же ты родился? — Морис опять перешел на немецкий.
Томас молчал, весь напрягшись.
— Как тебя звали там, дома, твои родные? Не бойся, мне ты можешь сказать. Как тебя звали дома?
— Павел…
Мы так и замерли.
— Очень хорошо, Павел. Хорошее имя. А фамилия твоя как?
— Петров.
— Дома тебя звали Павел Петров?
— Да.
— А как звали твоего отца?
— Не знаю.
— А как звали твою маму?
— Не знаю, — упрямо повторил Томас — или теперь его нужно называть Павлом?
— Но где же они жили, где твой дом? Ты сказал: далеко отсюда. Где?
— Не знаю. — Опять он явно не хотел отвечать на эти вопросы.
Морис не стал его больше мучать, сделал внушение, что он будет спокойно и крепко спать до утра, а когда проснется, станет чувствовать себя веселым и бодрым, хорошо отдохнувшим, и мы ушли в свой номер, оставив Томаса одного.
— Павел Петров… — сказал Раковский, просматривая записи в блокноте. — И родился не здесь, а где-то в другом районе. Искать будет нелегко. У нас в Болгарии много Петровых да и Павел довольно распространенное имя. Если бы еще хоть какие-нибудь детали. Имена отца, матери…
— Вы же видите: приходится из него буквально вытаскивать новые сведения, — устало ответил Морис. — Почему он так упирается? Не пойму.
— Да, — сочувственно произнес Раковский. — Форменный детектив. Ни разу еще, пожалуй, не приходилось мне вести такое сложное и запутанное следствие. Но у вас это великолепно получается.
— Благодарю, — склонил голову Морис. — Но почему ему вспоминается так мало болгарских слов? Забыл? Но он уже в монастыре говорил только по-немецки — я специально справлялся. Не мог же он так скоро забыть родной язык.
— Видимо, в этой школе их усиленно заставляли его забыть, — угрюмо проговорил Раковский.
— Вероятно. — Морис вздохнул и потянулся. — Как я устал…
Я тоже так устала, что решила отложить расшифровку пленки до утра, хотя и страшно не люблю рано вставать.
6
7
— Как е вашето име? Къде живеете?
Он спрашивал его по-болгарски о родителях, о странной школе, о друзьях.
Томас отвечал неохотно и все одно и то же:
— Не разбирай… Не зная, — и то и дело старался перейти с болгарского на немецкий язык. Он вертел беспокойно головой, дергался, по лицу его катился пот; Морис несколько раз вытирал его осторожно полотенцем. Расспросы о школе явно мучали бедного Томаса.
Тогда Морис переменил тему и стал спрашивать его по-немецки:
— А после занятий вы что делаете?
— Играем. Играем в саду.
— Как вы играете?
— Как хотим. В сыщиков. В боевые операции.
— Сад тебе нравится?
— Очень нравится, — с улыбкой, странно выглядевшей при крепко закрытых глазах, ответил Томас.
— А яблоки вам разрешают рвать? Ягоды есть?
— Нам всё разрешают. Делай что хочешь после занятий.
Вспоминать это Томасу было приятно. Даже голос у него изменился, стал радостным, веселым, и по губам то и дело пробегала улыбка.
— А гулять вас пускают?
— Иногда разрешают ходить с учителем на речку, рыбу ловить. Только редко.
— Ты любишь ловить рыбу?
— Да.
— А куда-нибудь еще пускают?
— Нет, — грустно ответил Томас и громко вздохнул.
— И вы никуда не ходите?
— Только с учителями. И все вместе. Редко.
— А домой вас отпускают, повидаться с родителями?
— Нет.
— А где ты родился?
— Далеко отсюда, — неожиданно ответил Томас, и губы у него задрожали, как у обиженного ребенка.
— Колко далече?
— Не зная.
— Где же ты родился? — Морис опять перешел на немецкий.
Томас молчал, весь напрягшись.
— Как тебя звали там, дома, твои родные? Не бойся, мне ты можешь сказать. Как тебя звали дома?
— Павел…
Мы так и замерли.
— Очень хорошо, Павел. Хорошее имя. А фамилия твоя как?
— Петров.
— Дома тебя звали Павел Петров?
— Да.
— А как звали твоего отца?
— Не знаю.
— А как звали твою маму?
— Не знаю, — упрямо повторил Томас — или теперь его нужно называть Павлом?
— Но где же они жили, где твой дом? Ты сказал: далеко отсюда. Где?
— Не знаю. — Опять он явно не хотел отвечать на эти вопросы.
Морис не стал его больше мучать, сделал внушение, что он будет спокойно и крепко спать до утра, а когда проснется, станет чувствовать себя веселым и бодрым, хорошо отдохнувшим, и мы ушли в свой номер, оставив Томаса одного.
— Павел Петров… — сказал Раковский, просматривая записи в блокноте. — И родился не здесь, а где-то в другом районе. Искать будет нелегко. У нас в Болгарии много Петровых да и Павел довольно распространенное имя. Если бы еще хоть какие-нибудь детали. Имена отца, матери…
— Вы же видите: приходится из него буквально вытаскивать новые сведения, — устало ответил Морис. — Почему он так упирается? Не пойму.
— Да, — сочувственно произнес Раковский. — Форменный детектив. Ни разу еще, пожалуй, не приходилось мне вести такое сложное и запутанное следствие. Но у вас это великолепно получается.
— Благодарю, — склонил голову Морис. — Но почему ему вспоминается так мало болгарских слов? Забыл? Но он уже в монастыре говорил только по-немецки — я специально справлялся. Не мог же он так скоро забыть родной язык.
— Видимо, в этой школе их усиленно заставляли его забыть, — угрюмо проговорил Раковский.
— Вероятно. — Морис вздохнул и потянулся. — Как я устал…
Я тоже так устала, что решила отложить расшифровку пленки до утра, хотя и страшно не люблю рано вставать.
6
Следующий сеанс принес новую неожиданность. Усыпив Томаса как обычно, Морис опять начал расспрашивать его о доме и родителях, все время успокаивая и ободряя:
— Где ты родился? Может быть, в Софии? Или в Бургасе?
— Не знаю.
— Постарайся вспомнить, Павел. Тогда мы найдем твоих родителей. Ты хочешь их увидеть?
— Хочу.
— Будешь снова жить дома, ходить на речку, ловить рыбу. Ты ведь любишь ловить рыбу?
— Люблю.
— Спросите его, пожалуйста, чем они ловят рыбу: удочкой или сетью? — зашептал вдруг Раковский, хватая Мориса за локоть.
— Зачем? — удивился тот. — Разве это важно?
— Пожалуйста, спросите. Я вам потом объясню.
Морис пожал плечами:
— А как будет «удочка» по-болгарски?
— Въдица.
— Въдица? Трудное слово. А сеть, кажется, — мрежа?
— Да.
Морис, запинаясь, задал этот, по-моему, совершенно пустой и ненужный вопрос. Томас ответил:
— Не разбирай.
Морис повторил вопрос снова, уже увереннее. Ответ был тот же:
— Не разбирай… Нищо не разбирай.
— Не понимает! — радостно воскликнул Раковский, хватаясь за блокнот.
— Но я тоже не понимаю: зачем вы задали этот вопрос и чему радуетесь? — спросил удивленно Морис.
— Что это за мальчишка, который не знает, как называется удочка?! Понимаете? Он не знает этого слова. Вам не кажется это странным?
— Пожалуй, — пробормотал Морис и опять склонился над спящим Томасом. — Ну, Павел, вспомни! Как зовут твоего отца?
— Не знаю.
— А как зовут твою маму? Может быть, Христина? Или Лиляна?
— Не знаю, — ответил Томас и вдруг, помедлив и понизив голос, добавил что-то еще чуть слышно.
Мне показалось, что он сказал это на болгарском языке. Но Морис и Раковский вдруг необычно оживились.
— Он сказал по-русски: «Мою маму зовут Ольга»! — пояснил мне Морис.
— По-русски?
— Да!
Морис два года занимался научной работой в Институте мозга в Москве и неплохо знает русский язык. Он начинал задавать вопросы по-русски, и Томас отвечал так же, но опять неуверенно, неохотно, словно с опаской:
— Ты знаешь русский язык?
— Да.
— Значит, ты родился в России?
— Нет.
— А где ты родился?
— Не знаю, — испуганно ответил спящий.
— А твои родители где живут? Здесь, в Болгарии?
— Не знаю… Я не знаю. — Голос Павла звучал так умоляюще, что Морис поспешил прекратить мучительные расспросы.
Он внушил, что сон постепенно перейдет в обычный и, проснувшись, Павел будет чувствовать себя хорошо, и мы перешли в наш номер, оставив спящего в покое.
— Может, он родился все-таки не в Болгарии, а в России? — сказала я. — Ты ошибся, Морис?
— Не знаю. Он ведь отрицает, но это надо еще проверить, — озабоченно ответил муж. — По-моему, он был кем-то очень запутан и многое скрывает.
— Кем запуган?
— Гитлеровцами, — ответил мне вместо Мориса Раковский. — Во время войны они вывезли из Советского Союза не менее сорока тысяч детей и подростков. Многие из них попали к нам, в Болгарию. Прошло уже четверть века после окончания войны, а мы все еще продолжаем искать по просьбам безутешных родителей этих злодейски украденных детей…
— Я слышал об этом, — кивнул помрачневший Морис. — «Хеуакцион» — это вы имеете в виду?
— Да, — подтвердил Раковский. — «Акция „Сено“» — так она называлась на секретном фашистском жаргоне.
— Но зачем они воровали и вывозили детей? — спросила я. — Какие из малышей работники?
— Их вывозили не на принудительную работу, — угрюмо пояснил Раковский. — Как указывалось в секретных приказах, старались этим «уменьшить биологический потенциал Советского Союза». А кроме того, фашисты мечтали вырастить из похищенных детей будущих палачей своего родного народа, слепо преданных фюреру. Их отдавали на «воспитание» в особые лагеря СС. А в конце войны попробовали даже создавать секретные школы для подготовки шпионов и диверсантов.
— Из детей?!
— Да.
— Но это же чудовищно! Бесчеловечно!
— Фашизм вообще бесчеловечен, — пожал плечами Раковский.
Я посмотрела на мужа. Морис мрачно кивнул и сказал:
— Да, тоже слышал о таких школах. Фашисты считали, что детей будут меньше подозревать и опасаться. Маленькие шпионы, надеялись они, смогут всюду проникать беспрепятственно.
— И вы думаете, что несчастный Павлик попал в такую школу?
Раковский кивнул и сказал:
— Очень подозрительна эта загадочная школа в тщательно охраняемом саду. И этот номер на запястье у Павла. Школа была строго засекречена, детей в ней всячески запугивали, — понятно, почему он вспоминает о пребывании в ней так неохотно.
Морис в задумчивости прошелся по комнате и сказал:
— Пожалуй, Георгий прав: кажется, наш Томас-Павел побывал именно в таком шпионском притоне, где старательно выбивали из каждого ребенка память о прошлом — о родном доме, о близких. И не случайно кто-то испугался, что он может вспомнить виновников этих преступлений.
Морис рассказал Раковскому о покушении на Томаса возле бензоколонки.
— Вот видите, — сказал болгарин. — Это еще одно подтверждение, что наши догадки правильны. Его старались заставить забыть прошлое, это несомненно!
— Но ведь он послушно воображает себя девятилетним мальчиком по одному слову Мориса, — сказала я. — Он полностью подчиняется ему, когда спит. Мне кажется, он бы ничего скрывать не стал. Нет, Морис, наверное, он в самом деле не помнит ни своей родины, ни родителей.
Морис покачал головой.
— Ты переоцениваешь гипнотическое внушение, а оно не всесильно. Нельзя внушить человеку поступки, противоречащие его моральным убеждениям, — я уже, кажется, тебе объяснял.
— Пытая Эрнеста Тельмана в своих застенках, гестаповцы пробовали его заставить под гипнозом выдать товарищей и назвать их адреса, но у них ничего не вышло, — сказал Раковский.
— Верно, — кивнул Морис. — Отличный пример. Даже под гипнозом человек не станет говорить о том, что хочет скрыть. Поэтому напрасны надежды некоторых полицейских чиновников использовать гипноз при допросах, так же как и всякие «эликсиры правды». Насколько мне известно, ни в одной стране показания, данные под гипнозом, юридической силы не имеют. Ведь я могу внушить Томасу, будто ему не девять лет, а шестьдесят. И он станет вести себя и отвечать на мои вопросы соответственно, хотя стариком еще не был! Но он вообразит себя стариком, и, можете поверить, весьма убедительно. Так что ко всем ответам человека, находящегося в гипнотическом сне, надо подходить строго критически, отделяя вымысел от правды.
— И проверять эти показания другими данными, — вставил Раковский.
— Совершенно верно, — согласился Морис. — Только тогда мы будем застрахованы от возможных ошибок.
— В таком случае, может, Томас-Павел и свои детские воспоминания сочиняет? Притворяется, играет перед нами, как хороший актер? — сказала я. — Разве этого не может быть?
— Нет! — решительно ответил муж. — То, что человек испытал, пережил, он вспоминает под гипнозом вполне искренне и правдиво. Могу привести вам такой пример: у новорожденных каждый глаз еще движется независимо от другого — они «плавают», как говорят медики. И вот один исследователь — кстати, ваш земляк, профессор Лозанов, — повернулся Морис к Раковскому, — попробовал некоторым людям внушать под гипнозом, будто им всего два дня от роду. Невероятно, но глазные щели суживались, взрослые люди начинали косить, как младенцы, и глаза у них «плавали»! Такого не сыграет самый гениальный актер…
Морис закурил, несколько раз жадно затянулся и добавил:
— Муштровка в этой школе создала у Павла в памяти, видимо, второй психологический барьер. Первый, связанный с его семейными переживаниями, мы благополучно преодолели. Перескочим и через второй барьер!
Попробую перенести его внушением еще в более раннее детство, хотя бы на год.
— В сорок третьем ему было восемь лет — уж больно ранний возраст, вспомнит ли он что-нибудь? — засомневался Раковский.
Томас вспомнил!
На следующем сеансе Морис внушил Томасу, будто ему только восемь лет, и начал задавать вопросы по-русски. И Томас отвечал без запинки, хотя в нормальном состоянии, не в гипнотическом сне, мог бы поклясться, что не знает ни слова по-русски! Это было поразительно.
Раковский знал русский язык, а мне муж переводил вопросы и ответы:
— Как тебя зовут?
— Павел… Павлик.
— А как твоя фамилия?
— Петров.
— Сколько тебе лет?
— Восемь.
— Ты уже ходишь в школу?
— Нет, — ответил он с явным сожалением.
— Почему же ты не ходишь в школу?
— Немцы ее закрыли.
— Где ты живешь?
— Здесь.
— Где — здесь? Ты живешь в городе или в деревне?
— В деревне.
— А как называется ваша деревня?
— Вазово… Нет, Васино.
— От вашей деревни далеко до города?
— Далеко.
— Ты был когда-нибудь в городе?
— Нет, ни разу.
— Как он называется?
— Название не помню.
— Когда ты родился?
— Не знаю.
— А когда празднуют твой день рождения?
— В мае. Пятнадцатого мая.
— А где же находится ваша деревня?
Молчание.
— Ваша деревня в Белоруссии? Или на Украине?
— Я не знаю.
— Ваша деревня в лесу или в степи?
— В лесу. Большой лес, хороший.
— А речка у вас есть?
— Есть. И пруд. Мы там рыбу ловим.
— А как называется ваша речка?
Пожав плечами, спящий ответил, как ребенок:
— Просто речка.
— Спросите его, какие культуры там выращивают на полях? — подсказал шепотом Раковский.
— Это идея! — одобрил Морис и задал такой вопрос спящему Павлику.
— Погоди-ка, сейчас скажу… Рожь сеют… Пшеницу… Горох, овес сеют. Лен…
— Очень хорошо, — обрадовался Морис. — Значит, северо-западные области России. Но вряд ли Украина или Белоруссия: он говорит, по-моему, без всякого акцента. Надо будет потом проверить, знает ли он украинский или белорусский язык. Продолжим. У тебя есть братья, Павлик?
— Есть брат.
— Как зовут твоего брата?
— Боря… Борис.
— Он старше тебя?
— Да.
— Сколько ему лет?
— Четырнадцать.
— А сестренка у тебя есть?
— Да.
— Одна сестренка?
— Да.
— Как ее зовут?
— Наташка… Наташка очень красивая, — добавил он вдруг с нежностью и забавной детской гордостью.
— Она маленькая?
— Да.
— Сколько ей лет?
— Четыре годика.
— А бабушка у тебя есть?
— Она умерла в прошлом году.
Отвечая на вопросы Мориса, спящий Павел рассказал, что его отца зовут Николаем и он сторожит лес, а маму — Ольгой, она работает на ферме в колхозе. Назвал он и несколько имен своих приятелей-мальчишек.
— Сколько сразу нового мы узнали, — радовался Морис, потирая руки. — Вот теперь можно искать.
— Но почему он заговорил вдруг так свободно и откровенно? — встревожилась я. — Ничего больше не скрывает. Тебе не кажется это странным?
— А чего же ему скрывать? — рассмеялся муж. — Ведь мы забрались по ту сторону последнего шокового барьера. Ему сейчас восемь лет, и он еще не знает, что через год попадет в эту проклятую школу, где будут пытаться заставить его забыть о родном доме и близких… — Посмотрев на спящего, Морис добавил: — Ну вот, теперь ты можешь спать спокойно, Павлик. Томас Игнотус исчез навсегда.
Когда Павел проснулся, Морис рассказал ему, что мы узнали из его ответов, и деловито добавил:
— Ну, нашли вашу родину, теперь-то уж наверняка. Дело сделано, и можно собираться домой.
— Вы уже хотите уезжать? — насторожился Раковский.
— Да. Дела ждут. А потом надо и собираться в Россию. Ведь задача перед нами стоит далеко не простая. Павел родился несомненно в России, но где именно — этого мы пока не знаем. Поедем искать, а пока я спишусь с нужными организациями и с моими русскими друзьями и коллегами, они постараются нам помочь. Согласны?
Павел молча кивнул. По-моему, он был вконец ошеломлен всё новыми и новыми неожиданностями, обрушившимися на него. Он сидел молчаливый, притихший.
Только теперь Морис дал ему прослушать все записи, сделанные во время сеансов гипноза, сопровождая каждую подробными комментариями.
Поразительно, что, слушая собственный голос, Павел все-таки не понимал самого себя, говорящего во сне по-русски. Морису приходилось переводить ему свои вопросы и его собственные ответы!
— Видите, дружище, даже кратковременное пребывание в этой зловещей школе оставило в вашей психике шоковый барьер, — пояснял ему Морис. — Но теперь мы, кажется, его преодолели, и дело пойдет легче. Важно, чтобы вы поняли: воспоминания о школе не опасны, в них нет теперь ничего секретного, ничто вам не угрожает. Когда вы хорошенько свыкнетесь с этой мыслью, воспоминания тех лет начнут все чаще и свободнее всплывать в вашем сознании — я уверен в этом.
— Мне уже кое-что вспоминается, — сказал Павел. — Отдельные сценки, лица…
— Отлично! — обрадовался Морис. — Значит, дело пойдет на лад.
— Записывайте, пожалуйста, все, что вспомнится об этой школе, я вас очень прошу, — вмешался Раковский. — Для нас важна каждая деталь. Особенно имена.
— Да, ведь один из тех, кто мучал вас в ней, и сейчас преспокойно ездит по дорогам Европы в своем новеньком «оппель-капитане» и даже пытался вас убить. Так что в самом деле все записывайте, что вспомнится. Юридической силы, правда, ваши воспоминания иметь не будут, но Георгию могут пригодиться. А кроме того, это будет неплохая гимнастика для вашей памяти. Надо постараться ее получше расшевелить.
Морис не может сидеть без дела и, видно, очень соскучился по своим исследованиям. Как ни уговаривал Георгий нас задержаться, через два дня мы отправились домой.
Раковский сам отвез нас на аэродром.
— Я так виноват перед вами, — забавно сокрушался он. — Здесь кругом ведь такие живописные места, леса, пляжи. А вы ничего не успели увидеть.
— Ничего, — утешила его я. — Мы сами виноваты. Приедем сюда специально в следующий раз, чтобы отдохнуть на пляже и осмотреть все красоты.
— И поплясать на кострах с вашими красавицами, — подхватил Морис. — Мы вам напишем, Георгий, и непременно приедем.
— Да, я вас очень прошу написать, как пойдут дальше поиски. Меня тоже захватила ваша судьба, — повернулся Раковский к Павлу. — От всей души желаю вам поскорее найти родных.
— Спасибо! Хорошая у вас страна! — вдруг с непривычной для него порывистостью сказал Павел, крепко пожимая ему руку. — Честное слово, жалко, что я не здесь родился.
Раковский был явно растроган, но торжественно ответил:
— Россия — хорошая родина…
— Где ты родился? Может быть, в Софии? Или в Бургасе?
— Не знаю.
— Постарайся вспомнить, Павел. Тогда мы найдем твоих родителей. Ты хочешь их увидеть?
— Хочу.
— Будешь снова жить дома, ходить на речку, ловить рыбу. Ты ведь любишь ловить рыбу?
— Люблю.
— Спросите его, пожалуйста, чем они ловят рыбу: удочкой или сетью? — зашептал вдруг Раковский, хватая Мориса за локоть.
— Зачем? — удивился тот. — Разве это важно?
— Пожалуйста, спросите. Я вам потом объясню.
Морис пожал плечами:
— А как будет «удочка» по-болгарски?
— Въдица.
— Въдица? Трудное слово. А сеть, кажется, — мрежа?
— Да.
Морис, запинаясь, задал этот, по-моему, совершенно пустой и ненужный вопрос. Томас ответил:
— Не разбирай.
Морис повторил вопрос снова, уже увереннее. Ответ был тот же:
— Не разбирай… Нищо не разбирай.
— Не понимает! — радостно воскликнул Раковский, хватаясь за блокнот.
— Но я тоже не понимаю: зачем вы задали этот вопрос и чему радуетесь? — спросил удивленно Морис.
— Что это за мальчишка, который не знает, как называется удочка?! Понимаете? Он не знает этого слова. Вам не кажется это странным?
— Пожалуй, — пробормотал Морис и опять склонился над спящим Томасом. — Ну, Павел, вспомни! Как зовут твоего отца?
— Не знаю.
— А как зовут твою маму? Может быть, Христина? Или Лиляна?
— Не знаю, — ответил Томас и вдруг, помедлив и понизив голос, добавил что-то еще чуть слышно.
Мне показалось, что он сказал это на болгарском языке. Но Морис и Раковский вдруг необычно оживились.
— Он сказал по-русски: «Мою маму зовут Ольга»! — пояснил мне Морис.
— По-русски?
— Да!
Морис два года занимался научной работой в Институте мозга в Москве и неплохо знает русский язык. Он начинал задавать вопросы по-русски, и Томас отвечал так же, но опять неуверенно, неохотно, словно с опаской:
— Ты знаешь русский язык?
— Да.
— Значит, ты родился в России?
— Нет.
— А где ты родился?
— Не знаю, — испуганно ответил спящий.
— А твои родители где живут? Здесь, в Болгарии?
— Не знаю… Я не знаю. — Голос Павла звучал так умоляюще, что Морис поспешил прекратить мучительные расспросы.
Он внушил, что сон постепенно перейдет в обычный и, проснувшись, Павел будет чувствовать себя хорошо, и мы перешли в наш номер, оставив спящего в покое.
— Может, он родился все-таки не в Болгарии, а в России? — сказала я. — Ты ошибся, Морис?
— Не знаю. Он ведь отрицает, но это надо еще проверить, — озабоченно ответил муж. — По-моему, он был кем-то очень запутан и многое скрывает.
— Кем запуган?
— Гитлеровцами, — ответил мне вместо Мориса Раковский. — Во время войны они вывезли из Советского Союза не менее сорока тысяч детей и подростков. Многие из них попали к нам, в Болгарию. Прошло уже четверть века после окончания войны, а мы все еще продолжаем искать по просьбам безутешных родителей этих злодейски украденных детей…
— Я слышал об этом, — кивнул помрачневший Морис. — «Хеуакцион» — это вы имеете в виду?
— Да, — подтвердил Раковский. — «Акция „Сено“» — так она называлась на секретном фашистском жаргоне.
— Но зачем они воровали и вывозили детей? — спросила я. — Какие из малышей работники?
— Их вывозили не на принудительную работу, — угрюмо пояснил Раковский. — Как указывалось в секретных приказах, старались этим «уменьшить биологический потенциал Советского Союза». А кроме того, фашисты мечтали вырастить из похищенных детей будущих палачей своего родного народа, слепо преданных фюреру. Их отдавали на «воспитание» в особые лагеря СС. А в конце войны попробовали даже создавать секретные школы для подготовки шпионов и диверсантов.
— Из детей?!
— Да.
— Но это же чудовищно! Бесчеловечно!
— Фашизм вообще бесчеловечен, — пожал плечами Раковский.
Я посмотрела на мужа. Морис мрачно кивнул и сказал:
— Да, тоже слышал о таких школах. Фашисты считали, что детей будут меньше подозревать и опасаться. Маленькие шпионы, надеялись они, смогут всюду проникать беспрепятственно.
— И вы думаете, что несчастный Павлик попал в такую школу?
Раковский кивнул и сказал:
— Очень подозрительна эта загадочная школа в тщательно охраняемом саду. И этот номер на запястье у Павла. Школа была строго засекречена, детей в ней всячески запугивали, — понятно, почему он вспоминает о пребывании в ней так неохотно.
Морис в задумчивости прошелся по комнате и сказал:
— Пожалуй, Георгий прав: кажется, наш Томас-Павел побывал именно в таком шпионском притоне, где старательно выбивали из каждого ребенка память о прошлом — о родном доме, о близких. И не случайно кто-то испугался, что он может вспомнить виновников этих преступлений.
Морис рассказал Раковскому о покушении на Томаса возле бензоколонки.
— Вот видите, — сказал болгарин. — Это еще одно подтверждение, что наши догадки правильны. Его старались заставить забыть прошлое, это несомненно!
— Но ведь он послушно воображает себя девятилетним мальчиком по одному слову Мориса, — сказала я. — Он полностью подчиняется ему, когда спит. Мне кажется, он бы ничего скрывать не стал. Нет, Морис, наверное, он в самом деле не помнит ни своей родины, ни родителей.
Морис покачал головой.
— Ты переоцениваешь гипнотическое внушение, а оно не всесильно. Нельзя внушить человеку поступки, противоречащие его моральным убеждениям, — я уже, кажется, тебе объяснял.
— Пытая Эрнеста Тельмана в своих застенках, гестаповцы пробовали его заставить под гипнозом выдать товарищей и назвать их адреса, но у них ничего не вышло, — сказал Раковский.
— Верно, — кивнул Морис. — Отличный пример. Даже под гипнозом человек не станет говорить о том, что хочет скрыть. Поэтому напрасны надежды некоторых полицейских чиновников использовать гипноз при допросах, так же как и всякие «эликсиры правды». Насколько мне известно, ни в одной стране показания, данные под гипнозом, юридической силы не имеют. Ведь я могу внушить Томасу, будто ему не девять лет, а шестьдесят. И он станет вести себя и отвечать на мои вопросы соответственно, хотя стариком еще не был! Но он вообразит себя стариком, и, можете поверить, весьма убедительно. Так что ко всем ответам человека, находящегося в гипнотическом сне, надо подходить строго критически, отделяя вымысел от правды.
— И проверять эти показания другими данными, — вставил Раковский.
— Совершенно верно, — согласился Морис. — Только тогда мы будем застрахованы от возможных ошибок.
— В таком случае, может, Томас-Павел и свои детские воспоминания сочиняет? Притворяется, играет перед нами, как хороший актер? — сказала я. — Разве этого не может быть?
— Нет! — решительно ответил муж. — То, что человек испытал, пережил, он вспоминает под гипнозом вполне искренне и правдиво. Могу привести вам такой пример: у новорожденных каждый глаз еще движется независимо от другого — они «плавают», как говорят медики. И вот один исследователь — кстати, ваш земляк, профессор Лозанов, — повернулся Морис к Раковскому, — попробовал некоторым людям внушать под гипнозом, будто им всего два дня от роду. Невероятно, но глазные щели суживались, взрослые люди начинали косить, как младенцы, и глаза у них «плавали»! Такого не сыграет самый гениальный актер…
Морис закурил, несколько раз жадно затянулся и добавил:
— Муштровка в этой школе создала у Павла в памяти, видимо, второй психологический барьер. Первый, связанный с его семейными переживаниями, мы благополучно преодолели. Перескочим и через второй барьер!
Попробую перенести его внушением еще в более раннее детство, хотя бы на год.
— В сорок третьем ему было восемь лет — уж больно ранний возраст, вспомнит ли он что-нибудь? — засомневался Раковский.
Томас вспомнил!
На следующем сеансе Морис внушил Томасу, будто ему только восемь лет, и начал задавать вопросы по-русски. И Томас отвечал без запинки, хотя в нормальном состоянии, не в гипнотическом сне, мог бы поклясться, что не знает ни слова по-русски! Это было поразительно.
Раковский знал русский язык, а мне муж переводил вопросы и ответы:
— Как тебя зовут?
— Павел… Павлик.
— А как твоя фамилия?
— Петров.
— Сколько тебе лет?
— Восемь.
— Ты уже ходишь в школу?
— Нет, — ответил он с явным сожалением.
— Почему же ты не ходишь в школу?
— Немцы ее закрыли.
— Где ты живешь?
— Здесь.
— Где — здесь? Ты живешь в городе или в деревне?
— В деревне.
— А как называется ваша деревня?
— Вазово… Нет, Васино.
— От вашей деревни далеко до города?
— Далеко.
— Ты был когда-нибудь в городе?
— Нет, ни разу.
— Как он называется?
— Название не помню.
— Когда ты родился?
— Не знаю.
— А когда празднуют твой день рождения?
— В мае. Пятнадцатого мая.
— А где же находится ваша деревня?
Молчание.
— Ваша деревня в Белоруссии? Или на Украине?
— Я не знаю.
— Ваша деревня в лесу или в степи?
— В лесу. Большой лес, хороший.
— А речка у вас есть?
— Есть. И пруд. Мы там рыбу ловим.
— А как называется ваша речка?
Пожав плечами, спящий ответил, как ребенок:
— Просто речка.
— Спросите его, какие культуры там выращивают на полях? — подсказал шепотом Раковский.
— Это идея! — одобрил Морис и задал такой вопрос спящему Павлику.
— Погоди-ка, сейчас скажу… Рожь сеют… Пшеницу… Горох, овес сеют. Лен…
— Очень хорошо, — обрадовался Морис. — Значит, северо-западные области России. Но вряд ли Украина или Белоруссия: он говорит, по-моему, без всякого акцента. Надо будет потом проверить, знает ли он украинский или белорусский язык. Продолжим. У тебя есть братья, Павлик?
— Есть брат.
— Как зовут твоего брата?
— Боря… Борис.
— Он старше тебя?
— Да.
— Сколько ему лет?
— Четырнадцать.
— А сестренка у тебя есть?
— Да.
— Одна сестренка?
— Да.
— Как ее зовут?
— Наташка… Наташка очень красивая, — добавил он вдруг с нежностью и забавной детской гордостью.
— Она маленькая?
— Да.
— Сколько ей лет?
— Четыре годика.
— А бабушка у тебя есть?
— Она умерла в прошлом году.
Отвечая на вопросы Мориса, спящий Павел рассказал, что его отца зовут Николаем и он сторожит лес, а маму — Ольгой, она работает на ферме в колхозе. Назвал он и несколько имен своих приятелей-мальчишек.
— Сколько сразу нового мы узнали, — радовался Морис, потирая руки. — Вот теперь можно искать.
— Но почему он заговорил вдруг так свободно и откровенно? — встревожилась я. — Ничего больше не скрывает. Тебе не кажется это странным?
— А чего же ему скрывать? — рассмеялся муж. — Ведь мы забрались по ту сторону последнего шокового барьера. Ему сейчас восемь лет, и он еще не знает, что через год попадет в эту проклятую школу, где будут пытаться заставить его забыть о родном доме и близких… — Посмотрев на спящего, Морис добавил: — Ну вот, теперь ты можешь спать спокойно, Павлик. Томас Игнотус исчез навсегда.
Когда Павел проснулся, Морис рассказал ему, что мы узнали из его ответов, и деловито добавил:
— Ну, нашли вашу родину, теперь-то уж наверняка. Дело сделано, и можно собираться домой.
— Вы уже хотите уезжать? — насторожился Раковский.
— Да. Дела ждут. А потом надо и собираться в Россию. Ведь задача перед нами стоит далеко не простая. Павел родился несомненно в России, но где именно — этого мы пока не знаем. Поедем искать, а пока я спишусь с нужными организациями и с моими русскими друзьями и коллегами, они постараются нам помочь. Согласны?
Павел молча кивнул. По-моему, он был вконец ошеломлен всё новыми и новыми неожиданностями, обрушившимися на него. Он сидел молчаливый, притихший.
Только теперь Морис дал ему прослушать все записи, сделанные во время сеансов гипноза, сопровождая каждую подробными комментариями.
Поразительно, что, слушая собственный голос, Павел все-таки не понимал самого себя, говорящего во сне по-русски. Морису приходилось переводить ему свои вопросы и его собственные ответы!
— Видите, дружище, даже кратковременное пребывание в этой зловещей школе оставило в вашей психике шоковый барьер, — пояснял ему Морис. — Но теперь мы, кажется, его преодолели, и дело пойдет легче. Важно, чтобы вы поняли: воспоминания о школе не опасны, в них нет теперь ничего секретного, ничто вам не угрожает. Когда вы хорошенько свыкнетесь с этой мыслью, воспоминания тех лет начнут все чаще и свободнее всплывать в вашем сознании — я уверен в этом.
— Мне уже кое-что вспоминается, — сказал Павел. — Отдельные сценки, лица…
— Отлично! — обрадовался Морис. — Значит, дело пойдет на лад.
— Записывайте, пожалуйста, все, что вспомнится об этой школе, я вас очень прошу, — вмешался Раковский. — Для нас важна каждая деталь. Особенно имена.
— Да, ведь один из тех, кто мучал вас в ней, и сейчас преспокойно ездит по дорогам Европы в своем новеньком «оппель-капитане» и даже пытался вас убить. Так что в самом деле все записывайте, что вспомнится. Юридической силы, правда, ваши воспоминания иметь не будут, но Георгию могут пригодиться. А кроме того, это будет неплохая гимнастика для вашей памяти. Надо постараться ее получше расшевелить.
Морис не может сидеть без дела и, видно, очень соскучился по своим исследованиям. Как ни уговаривал Георгий нас задержаться, через два дня мы отправились домой.
Раковский сам отвез нас на аэродром.
— Я так виноват перед вами, — забавно сокрушался он. — Здесь кругом ведь такие живописные места, леса, пляжи. А вы ничего не успели увидеть.
— Ничего, — утешила его я. — Мы сами виноваты. Приедем сюда специально в следующий раз, чтобы отдохнуть на пляже и осмотреть все красоты.
— И поплясать на кострах с вашими красавицами, — подхватил Морис. — Мы вам напишем, Георгий, и непременно приедем.
— Да, я вас очень прошу написать, как пойдут дальше поиски. Меня тоже захватила ваша судьба, — повернулся Раковский к Павлу. — От всей души желаю вам поскорее найти родных.
— Спасибо! Хорошая у вас страна! — вдруг с непривычной для него порывистостью сказал Павел, крепко пожимая ему руку. — Честное слово, жалко, что я не здесь родился.
Раковский был явно растроган, но торжественно ответил:
— Россия — хорошая родина…
7
В Россию мы попали лишь на следующий год.
К этой поездке следовало тщательно подготовиться, чтобы не искать вслепую. Россия велика, мало ли в ней деревень, которые называются не то Вазово, не то Васино и где сеют лен среди лесов, возле прудов и речек? И тысячи людей ведь потеряли там близких в годы войны, — не так-то просто найти среди них Николая и Ольгу Петровых, брата Борю и сестрицу Наташу. Да и живы ли они?
Забот было немало, так что осень и зима пролетели быстро. Всепомнящий Ганс соскучился без нас и опять услаждал меня и Мориса чужой мудростью и удивлял своими штучками.
— Куда исчез кувшин с молоком? — спрашивал он вдруг за обедом.
— Вот он, перед вами.
— О простите, Клодина! Я уже не раз замечал, что если мысленно представлю, будто молочник стоит на левом конце стола, а там его не окажется, то уже вообще не могу увидеть кувшина, даже если он у меня под самым носом. Такие вещи делают меня совершенно растерянным и несообразительным…
Или он жаловался:
— Зашел сейчас в кафе, попросил мороженого. «Вам сливочного или шоколадного?» — спрашивает официантка таким грязным голосом, что сразу как осколки угля посыпались на это мороженое. Разве его можно есть? Я встал и ушел.
Да, с нашим Гансом не заскучаешь.
С Павлом мы виделись довольно редко: ему приходилось много работать. Но Морис все-таки заставил его учить — вернее, вспоминать — русский язык, не упустив, разумеется, случая испытать на нем гипнопедию: иногда Павел ночевал у нас и магнитофон нашептывал ему, спящему, русские слова и правила грамматики.
Память о прошлом постепенно возвращалась к нему. Постепенно он действительно припомнил немало важных подробностей о своем пребывании в фашистской школе. Вспомнил имена некоторых преподавателей и то, как старательно пытались они выбить из детей все воспоминания о прошлом. За подслушанный разговор с другими ребятами о доме тут же сажали в карцер на несколько дней, давали только по куску черствого хлеба вместо обеда, а утром и вечером лишь по стакану воды, вспоминал Павел.
Выпустив из карцера, ребенка вызывали и спрашивали: как зовут отца и мать? Если он по неосторожности отвечал, ему делали укол каким-то лекарством и снова отправляли в карцер.
— Такую проверку постоянно устраивали, — рассказывал Павел. — Играешь в саду с ребятами, тебя остановят и спросят: «Как имя твоей матери? Надо уточнить в анкете». Ответишь — тебе укол и в карцер…
Эти отрывочные воспоминания, постепенно всплывавшие в памяти Павла, делали теперь понятным многое, что озадачивало Мориса в его поведении.
Видимо, подвергали детей и гипнотическому внушению.
— Нас вызывали и заставляли смотреть в глаза, — вспоминал Павел. — Или велели глядеть на такой шарик блестящий, качается на нитке.
Морис кивнул и сказал:
— А дети ведь особенно легко поддаются гипнозу. Не удивительно, что при такой «обработке» он подсознательно боялся пилюль и таблеток, тревожился на первом сеансе, а на все мои вопросы отвечал: «Не знаю…»
Понятной стала и фраза, однажды сказанная во сне Павлом: «Нам все разрешают. Делай что хочешь после занятий…» Оказалось, это было вовсе не проявлением хоть какой-то небольшой заботы о детях, а тоже изуверским расчетом, дьявольской психологической ловушкой. Детям нарочно разрешали делать все, что дома не позволяли родители. Их учили быть жестокими и поощряли драки, всякие подлые поступки, чтобы вытравить все человеческое, доброе, сделать послушными исполнителями «воли фюрера».
Морис провел еще несколько сеансов гипноза, потому что неясным оставалось многое: например, как мальчика вывезли фашисты из родных мест и каким образом он после Болгарии попал в Швейцарию. Но эти расспросы мучали Павла.
Судя по отрывочным воспоминаниям, в Швейцарию его вывез кто-то из охраны школы, сумевший, видно, дезертировать в горячке фашистского бегства. Рядовому это было сделать проще: Павлу смутно припоминался какой-то «добрый солдат Альберт». Возможно, этот Альберт был родом из Швейцарии. А Павлик помог ему пробраться туда, служа своего рода «охранной грамотой»: кто заподозрит беглого солдата в отце, везущем домой сынишку?
Когда же мальчик стал обузой, его подкинули в монастырь.
Конечно, так ли все это было, мы могли лишь гадать. Морис не хотел злоупотреблять и копаться без крайней нужды в детских воспоминаниях Павла. Важно, что мы узнали главное. А с тем, что многое в его биографии, видимо, навсегда останется неясным, придется примириться, — так ведь обычно и бывает в жизни, в отличие от романов.
— Если бы научиться свободно управлять памятью и легко вызывать любые воспоминания! — мечтал Морис. — Заново пережить молодость, унять боль старых горестей — ведь это было бы настоящее путешествие во времени. Заманчиво, верно?
— Очень.
— Точи нож, да не слишком: лезвие выщербишь, — довольно ехидно вставил тут поучающим тоном Ганс, но Морис сделал вид, будто не слышит.
— Тогда бы мы научились и легко и быстро наполнять память нужными знаниями, за несколько минут закреплять в ней навыки, на приобретение которых теперь уходит вся жизнь. Но пока, к сожалению, память шутит над нами, — добавил он, вздохнув. — В голову лезут всякие пустяки, а нужное и важное мы никак не можем припомнить.
Все-таки Павлу удалось вспомнить еще несколько примет родного дома: имя покойной бабушки, пруд со старыми деревьями возле села.
— А горы есть возле вашей деревни? — усыпив его, снова начинал Морис.
— Нет, гор нет. Откуда?
— Что ты любишь делать?
— Рыбачить. В речке или в пруду.
— Павлик, а ты хочешь увидеть маму?
— Мамочку? Да я и сейчас вижу мамочку… И сейчас… — Голос у спящего Павла вдруг задрожал, на глазах выступили слезы.
— Как выглядит твоя мама? Она полная? Или худенькая?
— Полная.
Во время одного из сеансов Морис пробовал задавать ему вопросы на украинском и белорусском языках. Выяснилось, что Павел их не знает.
Все эти сведения муж сообщал в письмах в Москву. В ответ мы получили оттуда много адресов из организаций, специально занимавшихся розыском людей, потерявших друг друга. Их сотрудники, желавшие всей душой помочь Павлу найти родных, проделали огромную работу.
Особенно заинтересовали Мориса два адреса — в Смоленской области и под Ленинградом.
В сведениях о них вроде сходилось все с теми приметами, которые припомнил Павлик: имена родителей, брата и сестры, даже имя бабушки — «баба Люба». Обе деревни находились в лесу и возле речек. И в той и в другой сеяли лен.
Пруд, правда, был только в смоленской деревне. Но она называлась Вагино, а деревня под Ленинградом зато точно так, как помнилось Павлу, — Васино.
С нее мы и решили начать и в начале мая, опять втроем, оставив огорченным очень хотевшего отправиться с нами Ганса, вылетели в Ленинград.
В деревне Васино нас приняли очень радушно. Встречал даже колхозный хор, женщины в старинных костюмах пели русские песни, надеясь, что они помогут Павлу вспомнить родные места. Но, увы, ничего тут ему не вспомнилось. И в семье Петровых не признали в нем своего пропавшего без вести сына. Это была не та деревня.
К этой поездке следовало тщательно подготовиться, чтобы не искать вслепую. Россия велика, мало ли в ней деревень, которые называются не то Вазово, не то Васино и где сеют лен среди лесов, возле прудов и речек? И тысячи людей ведь потеряли там близких в годы войны, — не так-то просто найти среди них Николая и Ольгу Петровых, брата Борю и сестрицу Наташу. Да и живы ли они?
Забот было немало, так что осень и зима пролетели быстро. Всепомнящий Ганс соскучился без нас и опять услаждал меня и Мориса чужой мудростью и удивлял своими штучками.
— Куда исчез кувшин с молоком? — спрашивал он вдруг за обедом.
— Вот он, перед вами.
— О простите, Клодина! Я уже не раз замечал, что если мысленно представлю, будто молочник стоит на левом конце стола, а там его не окажется, то уже вообще не могу увидеть кувшина, даже если он у меня под самым носом. Такие вещи делают меня совершенно растерянным и несообразительным…
Или он жаловался:
— Зашел сейчас в кафе, попросил мороженого. «Вам сливочного или шоколадного?» — спрашивает официантка таким грязным голосом, что сразу как осколки угля посыпались на это мороженое. Разве его можно есть? Я встал и ушел.
Да, с нашим Гансом не заскучаешь.
С Павлом мы виделись довольно редко: ему приходилось много работать. Но Морис все-таки заставил его учить — вернее, вспоминать — русский язык, не упустив, разумеется, случая испытать на нем гипнопедию: иногда Павел ночевал у нас и магнитофон нашептывал ему, спящему, русские слова и правила грамматики.
Память о прошлом постепенно возвращалась к нему. Постепенно он действительно припомнил немало важных подробностей о своем пребывании в фашистской школе. Вспомнил имена некоторых преподавателей и то, как старательно пытались они выбить из детей все воспоминания о прошлом. За подслушанный разговор с другими ребятами о доме тут же сажали в карцер на несколько дней, давали только по куску черствого хлеба вместо обеда, а утром и вечером лишь по стакану воды, вспоминал Павел.
Выпустив из карцера, ребенка вызывали и спрашивали: как зовут отца и мать? Если он по неосторожности отвечал, ему делали укол каким-то лекарством и снова отправляли в карцер.
— Такую проверку постоянно устраивали, — рассказывал Павел. — Играешь в саду с ребятами, тебя остановят и спросят: «Как имя твоей матери? Надо уточнить в анкете». Ответишь — тебе укол и в карцер…
Эти отрывочные воспоминания, постепенно всплывавшие в памяти Павла, делали теперь понятным многое, что озадачивало Мориса в его поведении.
Видимо, подвергали детей и гипнотическому внушению.
— Нас вызывали и заставляли смотреть в глаза, — вспоминал Павел. — Или велели глядеть на такой шарик блестящий, качается на нитке.
Морис кивнул и сказал:
— А дети ведь особенно легко поддаются гипнозу. Не удивительно, что при такой «обработке» он подсознательно боялся пилюль и таблеток, тревожился на первом сеансе, а на все мои вопросы отвечал: «Не знаю…»
Понятной стала и фраза, однажды сказанная во сне Павлом: «Нам все разрешают. Делай что хочешь после занятий…» Оказалось, это было вовсе не проявлением хоть какой-то небольшой заботы о детях, а тоже изуверским расчетом, дьявольской психологической ловушкой. Детям нарочно разрешали делать все, что дома не позволяли родители. Их учили быть жестокими и поощряли драки, всякие подлые поступки, чтобы вытравить все человеческое, доброе, сделать послушными исполнителями «воли фюрера».
Морис провел еще несколько сеансов гипноза, потому что неясным оставалось многое: например, как мальчика вывезли фашисты из родных мест и каким образом он после Болгарии попал в Швейцарию. Но эти расспросы мучали Павла.
Судя по отрывочным воспоминаниям, в Швейцарию его вывез кто-то из охраны школы, сумевший, видно, дезертировать в горячке фашистского бегства. Рядовому это было сделать проще: Павлу смутно припоминался какой-то «добрый солдат Альберт». Возможно, этот Альберт был родом из Швейцарии. А Павлик помог ему пробраться туда, служа своего рода «охранной грамотой»: кто заподозрит беглого солдата в отце, везущем домой сынишку?
Когда же мальчик стал обузой, его подкинули в монастырь.
Конечно, так ли все это было, мы могли лишь гадать. Морис не хотел злоупотреблять и копаться без крайней нужды в детских воспоминаниях Павла. Важно, что мы узнали главное. А с тем, что многое в его биографии, видимо, навсегда останется неясным, придется примириться, — так ведь обычно и бывает в жизни, в отличие от романов.
— Если бы научиться свободно управлять памятью и легко вызывать любые воспоминания! — мечтал Морис. — Заново пережить молодость, унять боль старых горестей — ведь это было бы настоящее путешествие во времени. Заманчиво, верно?
— Очень.
— Точи нож, да не слишком: лезвие выщербишь, — довольно ехидно вставил тут поучающим тоном Ганс, но Морис сделал вид, будто не слышит.
— Тогда бы мы научились и легко и быстро наполнять память нужными знаниями, за несколько минут закреплять в ней навыки, на приобретение которых теперь уходит вся жизнь. Но пока, к сожалению, память шутит над нами, — добавил он, вздохнув. — В голову лезут всякие пустяки, а нужное и важное мы никак не можем припомнить.
Все-таки Павлу удалось вспомнить еще несколько примет родного дома: имя покойной бабушки, пруд со старыми деревьями возле села.
— А горы есть возле вашей деревни? — усыпив его, снова начинал Морис.
— Нет, гор нет. Откуда?
— Что ты любишь делать?
— Рыбачить. В речке или в пруду.
— Павлик, а ты хочешь увидеть маму?
— Мамочку? Да я и сейчас вижу мамочку… И сейчас… — Голос у спящего Павла вдруг задрожал, на глазах выступили слезы.
— Как выглядит твоя мама? Она полная? Или худенькая?
— Полная.
Во время одного из сеансов Морис пробовал задавать ему вопросы на украинском и белорусском языках. Выяснилось, что Павел их не знает.
Все эти сведения муж сообщал в письмах в Москву. В ответ мы получили оттуда много адресов из организаций, специально занимавшихся розыском людей, потерявших друг друга. Их сотрудники, желавшие всей душой помочь Павлу найти родных, проделали огромную работу.
Особенно заинтересовали Мориса два адреса — в Смоленской области и под Ленинградом.
В сведениях о них вроде сходилось все с теми приметами, которые припомнил Павлик: имена родителей, брата и сестры, даже имя бабушки — «баба Люба». Обе деревни находились в лесу и возле речек. И в той и в другой сеяли лен.
Пруд, правда, был только в смоленской деревне. Но она называлась Вагино, а деревня под Ленинградом зато точно так, как помнилось Павлу, — Васино.
С нее мы и решили начать и в начале мая, опять втроем, оставив огорченным очень хотевшего отправиться с нами Ганса, вылетели в Ленинград.
В деревне Васино нас приняли очень радушно. Встречал даже колхозный хор, женщины в старинных костюмах пели русские песни, надеясь, что они помогут Павлу вспомнить родные места. Но, увы, ничего тут ему не вспомнилось. И в семье Петровых не признали в нем своего пропавшего без вести сына. Это была не та деревня.