Горький Максим. Н Е Каронин-Петропавловский

   Каронин сидел в углу комнаты, тесно набитой людьми, насыщенной табачным дымом; он согнулся, изредка негромко кашлял и, казалось, не слушал спора, разбирая пальцами волосы бороды. Казалось, что происходящее чуждо ему и себя он чувствует чужим здесь, среди обиженно нахмурившихся или угнетённо покорных людей, в кругу которых неутомимо ратоборствовали два философа. Сутулая спина писателя изогнулась дугой, волосы, свесившись, закрывали его лицо; я всё ждал, что он встанет, разогнувшись немного, чуть-чуть, выступит вперёд и убеждающим голосом скажет:
   "Довольно!"
   - Это квиетизм! - кричал студент толстовцу, а тот его называл "позитивистом, который стыдится позитивизма".
   Каронин незаметно поднялся и вышел в соседнюю комнату, где сидело несколько человек, утомлённых спором; кто-то из них спросил:
   - Что - всё ещё скучно?
   - Как в семинарии на уроке гомилетики, - ответил Каронин.
   Его спросили, как ему нравится проповедник? Поглаживая рукою горло, он ответил, не сразу и неохотно:
   - Посылки сильные и верные, а выводы ничтожны и наивны. По-моему, это значит, что у него - одновременно - и логика плохая и чувства нет. В учителя он записался не потому, должно быть, что людей жалко и добра им хочется, а потому, что приятно для него учить людей. Холодная душа.
   Минут через пять он ушёл, не простясь с хозяином квартиры, а я и ещё кто-то пошли провожать его.
   Он шагал медленно, спрятав руку под бороду и тихонько говорил:
   - У Слепцова умный его Рязанов говорит: "Есть такая точка зрения, с которой самое любопытное дело кажется таким простым и ясным, что на него скучно смотреть", - вот и этот франт всю жизнь так осветил, что мне на неё стало скучно смотреть. Рязанов потом сознался всё-таки, что "это и не жизнь, а так, чорт знает что, дребедень какая-то", - пройдёт года два-три, и франт тоже увидит, что он выдумал дребедень и чорт знает что. А может, и не скажет, он - самолюбив; не скажет, а просто пулю в лоб себе. Зато, если скажет, то непременно крикливо и всему миру напоказ, уж это наверняка. (Пророчество Каронина вскорости и удивительно точно оправдалось: в год его смерти ярый толстовец Н.Ильин напечатал свой, до неприличия крикливый, "Дневник", некоторое время спустя один из главных проповедников "толстовства" М.Новосёлов начал кричать на Льва Николаевича в "Православном обозрении", и целый ряд бывших проповедников "неделания" и "непротивления злу" выступил со злейшей критикой "нового евангелия").
   - Положительно, в нём есть что-то общее со скептиком Рязановым, хотя он и щеголяет в ризе вероучителя, - говорил Каронин медленно и как бы думая о чём-то другом. - Жена моя слушает его и всё толкает меня в бок, шепчет: "Вот, напиши о нём рассказ". Написать - можно и даже следует. Нет ничего легче, как снять с человека чужое и показать, что под чужой одеждой скрывается беглый арестант из собственной своей тюрьмы. Вы слышали, как он сказал: "Вера - это любовь, распространённая на весь мир"? Слова непродуманные: они предполагают возможность какого-то безгневного, созерцательного существования. Это для русского жителя - созерцание рекомендовать?
   Придержал меня за плечо и спросил:
   - А на вас, колонист, эта проповедь, кажется, подействовала?
   Да, я был угнетён всем, что видел, а особенно моим полным непониманием философских слов. Я попросил у него разрешения зайти к нему.
   Милости прошу! - сказал он.
   Я видел у него книги Спенсера, Вундта, Гартмана в изложении Козлова и "О свободе воли" Шопенгауэра; придя к нему на другой день, я и начал с того, что попросил дать мне одну из этих книг, которая "попроще".
   В ответ мне он сделал комически дикое лицо, растрепал себе бороду и сказал:
   - Поехали Андроны на немазаных колёсах!
   А потом стал отечески убеждать:
   - Ну зачем вам? Это после, на досуге почитаете. А теперь, для знакомства с философией, достаточно будет, если вы прочтёте Хемницерову басню "Метафизик", - в ней всё ясно. Да и всем нам - рано философствовать, нет у нас материала для этого, ведь философия - сводка всех знаний о жизни, а - мы с вами что знаем? Одно только: вот явится сейчас городовой и отведёт в участок. Отведёт и не скажет даже - за что? Кабы знать - за что, ну, тогда можно пофилософствовать на тему: правильно отвели в участок или нет? А если и этого не позволено знать - какая же тут философия возможна? Нет тут места для философии...
   Он шагал по комнате длинными шагами, весёлый, шутливый, точно поздоровевший за ночь, и в глазах его светилась мягкая радость.
   - Россияне философствуют всегда весьма скверно, хотя некоторые из них и обучались в семинариях, но, видимо, способность философить - вне наших национальных предрасположений. Мечтать мы любим, как башкиры, а философим по-самоедски, хотя самоеды, вероятно, пустяками не занимаются, но произведём самоеда от - сам себя ест. Это будет верно: наш девиз не "познай самого себя", а пожри самого себя. Жрём. Возьмите немца: у него философия итог знаний и действий, а у нас она понимается как план жизни, расписание на завтрашний день. Это - не годится, понимаете? Нет, вы лучше займитесь-ка делом, вон - у вас впереди солдатчина - ведь осенью на призыв?
   Я сказал, что солдатчина меня не пугает, напротив - я возлагаю на неё большие надежды: имею обещание, что меня возьмут в топографскую команду и отправят на Памир, а там я...
   - Здравствуйте! - сказал он, остановясь против меня и поклонившись. Экая сумятица у вас в голове: колонии, Памиры, изучение философии замечательно, право! Юноша, вам надобно лечиться от этих судорог... Или уж лучше идите в колонию, вот, например, в симбирскую...
   Пришёл какой-то рыжий мужчина, одетый мещанином, в чуйку и высокие сапоги, - Николай Ельпидифорович засиял, заметался и стал похож на ребёнка, не знающего, что ему делать от радости: вместо того, чтобы освободить один из стульев, заваленных книгами и газетами, он начал усердно снимать книги со стола.
   Гость взял за спинку стул, сбросил с него газеты на пол и сел, молча и сердито поглядывая на меня, двигая большими челюстями.
   Я простился с Карониным и больше не встречал его.
   Знакомство с ним - одно из самых значительных впечатлений юности моей, и я рад, что мне было так легко вспомнить его слова, точно я слышал их всего год тому назад.
   Удивительно светел был этот человек, один из творцов "священного писания" о русском мужике, искренно веровавший в безграничную силу народа, - силу, способную творить чудеса.
   Но у Н.Е.Каронина вера эта была не так фанатична и слепа, как у других писателей-"народников", заражённых славянофильской мистикой и, казалось бы, чуждым для них настроением "кающихся дворян". Впрочем, эта зараза естественна для людей, истерзанных своим одиночеством, людей, которым пришлось жить "между молотом и наковальней" - между полудиким правительством и чудовищно огромной, одичалой деревней.
   Каронин веровал зряче:
   - Надо всё-таки помнить умный стишок Алексея Толстого, хотя Толстой и барин...
   Поднял палец и, несколько смущённо, прочитал "стишок":
   Есть - мужик и - мужик,
   Если он не пропьёт урожаю,
   Я тогда мужика уважаю.
   - Мужика надо ещё сделать разумным человеком, который способен понять важность своего назначения в жизни, почувствовать свою связь со всей массой подобных ему, стиснутых ежовой рукавицей государства.
   Он многое предвидел, и некоторые мнения его оказались пророческими. После одной горячей беседы на обычную тему "что делать" он сказал угрюмо:
   - Эх, замотаются люди на этих поисках места и жизни и нырнут в омут такого эгоизма, что всем чертям будет тошно!
   Жил он только литературным заработком, нередко голодал, ему часто приходилось бегать по городу, отыскивая у знакомых рубль взаём.
   В один из таких дней я увидал его на балчуге, он продавал старьёвщику кожаный пояс и жилет. Сгорбясь, кашляя, стоял пред каким-то жуликом в очках, сняв пиджак, в одной рубахе, и убедительно говорил:
   - Но послушайте, почтенный, - что же я буду делать с семнадцатью копейками?
   - А уж этого я не знаю...
   - На семнадцать копеек не проживёшь день...
   - Живут и дешевле, - равнодушно сказал жулик.
   Каронин, подумав, согласился:
   - Верно, - живут! Давайте деньги.
   Когда я поздоровался с ним, он сказал, надевая пиджак:
   - А я вот продал часть своей шкуры. Так-то, барин! Чтобы работать надо есть...
   Он часто говорил о людях, которым тяжело на земле, но я не слышал жалоб его на свою полуголодную жизнь, да казалось мне, что он и не замечает, как живёт, весь поглощённый исканием "правды-справедливости". И, как все люди его линии мысли, верил, что эта правда существует там, в деревне, среди "простых" людей.
   Мне кажется, он редко употреблял глагол жить, - чаще говорил работать. И редко звучало тогда слово человек, говорили - народ.
   - "Мы должны целиком израсходовать себя в пользу народа, этим решаются все вопросы", - прочитал он мне слова из какого-то письма и, барабаня пальцами по листу бумаги, задумчиво добавил:
   - Конечно. Ну конечно! А иначе - куда? На что мы?
   Встал со стула, оглянулся.
   - Пишет это одна хорошая женщина. Из ссылки.
   Полузакрыв глаза, глядя на голую стену комнаты, он тихонько рассказал мне историю девушки: она фиктивно вышла замуж за человека совершенно чужого ей, пьяницу, освободилась от семьи и попала в руки негодяя. Долго боролась с ним за свою свободу, измученная ушла в деревню "учить народ", а теперь зябнет в Сибири. Рассказав это, он грустно добавил:
   - Жертва. Тяжело ей. Я знаю, - тяжело! Но - другой дороги не было, барин!
   В те дни, когда мне особенно плохо жилось, он посоветовал:
   - Вы - странная натура. Всё у вас угловато и как-то отвлечённо. Пожалуй, вам и полезно будет пожить в колонии, с толстовцами, они вас несколько обломают...
   Его интерес к "босякам" возрастал, раза три я видел Каронина в трущобах "Миллионной" улицы, и мне казалось, что его несколько смущает увлечение, чуждое вере в деревню.
   - Резкий народ, - говорил он. - Очень интересные типы есть. Конечно отработанный пар, но всё-таки некоторые - думают... А это уже - кое-что...
   Жил он в постоянной тревоге о судьбе народа, в непрерывных заботах о хлебе, и эта напряжённая, нервная жизнь очень помогала болезни разрушать тело, измученное тюрьмой, этапами, ссылкой. Всё лихорадочнее горели его глаза, суше звучал кашель.
   Он уехал из Нижнего и вскоре умер.
   Кто-то рассказал мне, что в день смерти Каронин грустно сознался:
   - Оказывается, умирать гораздо проще, чем жить.
   ПРИМЕЧАНИЯ
   Впервые напечатано в журнале "Современник", 1911, номер 10, октябрь, под заглавием "Писатель".
   Подготавливая собрание сочинений в издании "Книга", М.Горький значительно дополнил воспоминания в заключительной части и вновь их отредактировал.
   Воспоминания включались во все собрания сочинений, начиная с 1923 года.
   Печатаются по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".