Горький Максим. На пароходе

Горький Максим
На пароходе

   Алексей Максимович Горький
   На пароходе
   Вода реки гладкая, тускло-серебристая, течение ее почти неуловимо, она как бы застыла, принакрытая мглою жаркого дня, и только непрерывное изменение берегов дает понять, как легко и спокойно сносит река старенький рыжий пароход с белой каймой на трубе, с неуклюжей баржей на буксире.
   Сонно чмокают шлепки плиц, под палубой тяжело возится машина, сипит-вздыхает пар, дребезжит какой-то колокольчик, глухо ерзает рулевая цепь, но все звуки - не нужны и как будто не слышны в дремотной тишине, застывшей над рекой.
   Лето - сухое, и вода - низка; на носу парохода матрос, похожий на монаха, - худощавый, чернобородый, с погашенными глазами на желтом лице, мерно спуская за борт пеструю наметку, стонет-поет печально, тающим голосом:
   - Сеем... се-ем... шесть... Словно жалуется:
   "Сеем, сеем, а есть - нечего..."
   Пароход не спеша поворачивает свой стерляжий нос то к одному берегу, то к другому, баржа рыскает, серый шнур буксира натягивается струною, дрожит; золотыми и серебряными искрами летят от него во все стороны брызги воды, - с капитанского мостика кричат в рупор толстые слова:
   - Оол...уо...
   Под носом баржи - белый крылатый вал, разрезанный надвое, он волнисто бежит к берегам.
   В луговой стороне, должно быть, горят торфяники, там, над черными лесами, нависло опаловое облако, а может, его надышали болота.
   С правой стороны берег высок, обрывист, голые глинистые скаты, но иногда они разрезаны оврагом, в нём - в тени - прячутся осины и березы.
   Тихо, жарко, безлюдно на земле, в мутно-синем, выгоревшем небе раскаленное добела солнце.
   Без конца расплылись луга, кое-где среди них одиноко стоят, заснув, деревья, звездою дневной горит над ними крест сельской колокольни, вскинуты в небо серые крылья мельницы, далеко от берега видны парчовые скатерти зреющих хлебов. Люди редко видны.
   Всё вокруг немного слинявшее, спокойное и трогательно простое: всё так близко, понятно и мило душе. Смотришь на медленные, неуверенные изменения горного берега, на неизменную широту лугов, на зеленые хороводы леса, - они подходят к воде и, заглянув в зеркало ее, снова тихо уплывают в даль, смотришь и думаешь, что не может быть на земле столь просто и ласково красивых мест, каковы эти вот - тихие берега реки.
   Уже на прибрежных кустарниках виден желтый лист, но всё вокруг улыбается двойственной, задумчивой улыбкой молодухи, для которой пришла пора впервые родить, - и страшит ее это и радует.
   Время - далеко за полдень. Пассажиры третьего класса, изнывая от скуки и жары, пьют чай, пиво, многие сидят у бортов, молча глядя на берега. Дрожит палуба, звенит посуда в буфете, и всё вздыхает усыпительно матрос:
   - Шесь... шесь с половина-ай...
   Из машины вылез копченый кочегар и, развинченно покачиваясь, тяжело шаркая босыми ногами, идет мимо каюты боцмана, а боцман, светловолосый бородатый костромич, стоя в двери и насмешливо прищурив бойкие глаза, спрашивает:
   - Куда торопишься?
   - Митьку дразнить.
   - И то - дело!
   Болтая черными руками, кочегар пошел дальше, боцман, неохотно позевнув, оглянулся. Около спуска в машину на длинном ящике сидит маленький человечек в коричневом пиджаке, в новом теплом картузе, в сапогах, облепленных серыми комьями засохшей грязи. От скуки боцману захотелось распорядиться, он строго окрикнул:
   - Эй, земляк!
   Тот, пугливо и по-волчьи, - всем туловищем, - повернулся к нему.
   - Ты чего тут сел? Написано - "Осторожно", а ты сел! Али неграмотен?
   Пассажир встал и, оглядывая ящик, отозвался:
   - Грамотный.
   - А сидишь где нельзя!
   - Не видать надпись-то.
   - И жарко тут; из машины масляный дух. Ты откуда?
   - Кашинской.
   - Давно из дома?
   - Третья неделя.
   - Дожди у вас были?
   - Не-е. Какие тут дожди!
   - А отчего сапоги у тебя эдак грязны?
   Опустив голову, пассажир выдвинул вперед одну ногу, потом другую, посмотрел на них и сказал:
   - Это не мои сапоги.
   Боцман ухмыльнулся, его светлая борода весело ощетинилась.
   - Ты - что, пьющий, что ли?
   Не ответив, пассажир тихо, короткими шагами, пошел на корму. Рукава пиджака опустились ниже кистей его рук, стало- ясно, что пиджак на нем с чужого плеча. Глядя, как осторожно и неуверенно он шагает, боцман нахмурился, закусил бороду, подошел к матросу, усердно оттиравшему голой ладонью медь на двери каюты капитана, и негромко сказал ему:
   - Тут едет маленький, в рыжем пиджаке, сапоги грязные - видал?
   - Видал будто.
   - Скажи - поглядывали бы за ним.
   - Жулик?
   - Вроде того.
   - Ладно...
   За столом, около рубки первого класса, толстый человек, весь в сером, одиноко пьет пиво. Он уже осовел в тяжелом опьянении, глаза его слепо выкатились и, не мигая, смотрят в,стену. Пред ним на столе, в липких лужах, копошатся мухи, они ползают по его седоватой бороде, по кирпично-красной коже неподвижного лица.
   Боцман сказал, подмигнув на него: ;
   - Всё гасит.
   - Такое его дело, - отозвался, вздохнув, рябой безбровый матрос.
   Пьяный чихнул, мухи тучей взвились над столом; боцман поглядел на них и, тоже вздохнув, сказал задумчиво;
   - Мухами чихает...
   Я облюбовал себе место на дровах, около трюма кочегарни, и, лежа, смотрю, как темнеют горы, тихо подвигаясь встречу пароходу, бросая на воду траурную пелену. В лугах еще догорает вечерняя заря, стволы берез красны, новая крыша избы у самого берега точно кумачом покрыта, там всё плавится в огне и, теряя очертания, течет широкими ручьями красного, оранжевого, синего, а на горе стоит черный ельник и напряженно приподнят, острый, точеный.
   Уже рыбаки зажгли костер под горою, огонь, играя, освещает белый борт лодки, темного человека в ней, паутину сети, повешенной на кольях, и бабу в желтой кофте, присевшую у огня. Над костром и женщиной растопырилось черное ветвистое дерево, и видно, как трепещут золотисто освещенные листья нижних веток.
   Примятый сумраком вечера, говор пассажиров слился в сплошной, по-пчелиному гудящий звук: не видно и непонятно, кто о чем говорит, бессвязны слова, но как будто все говорят об одном, дружески и правдиво. Слышен сдержанный смех молодой женщины, на корме ладятся петь, но не могут найти песню всем по душе и негромко, без сердца, спорят. Во всех звуках есть что-то вечернее, мирно-печальное, похожее на молитву.
   За дровами, близко от меня, густой, гудящий голос не спеша рассказывает:
   - Был он парень-удача, опрятный, гладкой, а после того - замшился, запаршивел, в сучки пошел...
   Другой голос, бодрый и звонкий, восклицает:
   - Не тянись к барам, не пройдет даром...
   - Однако сказано, рыба ищет - иде глубже...
   - А дурак - что хуже! Он тебе не родня?
   - Брат родной...
   - О? Ну, прости за слово.
   - Ничего. Он - дурак и есть, ежели прямо-то сказать...
   К отводу подошел пассажир в коричневом пиджаке; держась левою рукой за стойку, он шагнул на решетку, под которой пенно кипела вода, взбитая колесом, и Долго стоял, глядя за борт, покачиваясь, напоминая летучую мышь, которая, зацепившись одним крылом за что-то, висит в воздухе. Глубоко надвинутый картуз согнул ему уши, и они смешно оттопырились.
   Вот он обернулся, всматриваясь в сумрак под тентом парохода и, должно быть, не различая меня в дровах. Мне хорошо видно его лицо - острый нос, клочья рыжеватой шерсти на щеках и подбородке, маленькие, неясные глаза. Он, видимо, прислушивается к чему-то.
   Вдруг он решительно шагнул на отвод, быстро отвязал от железа перил швабру, бросил ее за борт и тотчас стал отвязывать другую.
   - Эй, - окликнул я его, - это зачем?
   Он подпрыгнул, завертелся и, приложив руку ко лбу, отыскивая меня глазами, заговорил тихонько, быстро, заикаясь:
   - Какое дело, а? Вот ведь!..
   Я подошел к нему, удивленный и заинтересованный его озорством.
   - За это с матросов взыщут...
   Поочередно подтягивая вверх рукава пиджака, точно собираясь драться, и тихо притопывая ногою по скользкой решетке, он бормотал:
   - Я вижу - отвязалась она, сейчас ее стрясет в реку! Хотел привязать да и не сумел - ускользнула из рук.
   - А мне показалось, - заметил я, - что вы ее сами отвязали да сбросили.
   - Ну вот, - зачем же! Разве можно!
   Легко и быстро проскользнув под рукой у меня, он пошел прочь, всё поправляя рукава. Пиджак смешно укорачивал его ноги, и снова бросилось в глаза, что походка у него какая-то виляющая, тревожная.
   Ночь пришла: люди заснули, ухо привыкло к неугомонному шуму машины, к мерному хлюпанью колес по воде и уже не воспринимает этот шум. Сквозь него ясно слышен храп спящих, тихие шаги, чей-то возбужденный шепот:
   - Говорила я ему, ах говорила: "Яша, не надо, не надобно!"
   Берега исчезли, о них вспоминаешь только по движению редких огней во тьме. В реке тускло блестят звезды, а за пароходом текут золотые отражения его огней, - дрожат, как будто желая оторваться и уплыть во тьму. Парчовая пена лижет темный борт; за кормою, настигая пароход, тащится баржа, на носу у нее прищурились два огня, а третий, на мачте, то заслоняет звезды, то сливается с огнями берега.
   Недалеко от меня, на скамье, под фонарем, крепко спит дородная женщина, одна рука ее закинута под голову, на небольшой узел, кофта под мышкой лопнула, видно белое тело, и обильные волосы косицей высунулись наружу. Лицо у нее большое, чернобровое, полные щеки оплыли к ушам, растянув толстые губы в нехорошую, мертвую улыбку.
   Я лежу выше ее, поглядываю на нее сверху вниз и думаю сквозь дрему:, ей лет сорок с лишним, наверное, она добрая баба, едет к дочери, к зятю или к сыну и невестке, везет им подарки и много славного, материнского в большом сердце.
   Что-то вспыхнуло, точно близко спичку зажгли, я открыл глаза пассажир в чужом пиджаке стоял около женщины, прикрывая рукавом горящую спичку, потом, осторожно вытянув руку, он приблизил маленький огонь к волосам под мышкой женщины, - я услышал тихий треск и противный запах паленой шерсти.
   Вскочив, я схватил озорника за шиворот, встряхнул:
   - Что ты делаешь?
   Чуть слышно, противно хихикая, он вертелся в руке у меня и шептал:
   - Как бы она испугалась, а?
   - Ты сума сошел, чёрт!
   Он, часто моргая, заглядывал куда-то за спину мне, вертелся и шептал:
   - Да - пусти! Захотелось пошутить, - беда ли? Вон она, - спит себе...
   Я оттолкнул его, он бесшумно откатился на коротких, точно обрубленных ногах, оставив меня в тоскливом недоумении:
   "Значит - я не ошибся, швабру он нарочно сбросил. Что за человек?"
   В машине задребезжал колокольчик.
   - Есть тихой! - весело крикнул кто-то.
   Завыл гудок, женщина проснулась, быстро подняла голову, пощупала левой рукою под мышкой и, сморщив измятое лицо, взглянула на фонарь. Села и, заправляя под платок сбившиеся волосы, сказала тихонько:
   - О матушка, пресвятая богородица... ..Пароход стоял у пристани, чуваши таскали дрова,
   с грохотом сбрасывая их в трюм кочегарни, а перед тещ как сбросить, сердито кричали странное слово:
   - Труш-ша!
   Над городком, прижатым к горе, поднялась ущербленная луна, черная река посветлела, ожила, лунный свет словно вымыл всю землю теплой водою.
   Я ушел на корму и сел там среди каких-то ящиков, разглядывая город, вытянувшийся по берегу. Над одним его концом толстой палкой торчала труба завода, над другим и в середине - поднялись две колокольни, одна - с золотою главой, другая, должно быть, зеленая или синяя, теперь, при луне, она кажется черной и похожа на истертую малярную кисть.
   Против пристани в широкое чело двухэтажного дома воткнут фонарь, вздрагивая, горит за грязными стеклами бескровный, тусклый огонь, и по длинной полосе изогнутой вывески ползают желтые крупные буквы: "Трактир с", дальше буквы не видны.
   Еще в двух-трех местах сонного города зажжены фонари, пятна мутного света стоят в воздухе,- освещая углы крыш, серые деревья и окно, нарисованное белой краской на глухой стене.
   Смотреть на всё это грустно.
   Пароход шипит, возится, трется о борт пристани, скрипит дерево, вздыхает вода, кто-то свирепо орет:
   - Дьявол! Кранцы, - кранец на корму, чтоб те разорвало...
   - Пошли, слава создателю, - говорит за ящиками уже знакомый, бодрый голос и спрашивает густо:
   - Ну, дак как же, поди, кричал он? Торопливо и невнятно, причмокивая, заикаясь, кто-то отвечает:
   - Кричал: родимые, кричал, не убивайте, помилуйте, Христа ради! Всё, кричит, вам спишу, в крепкие ваши милые рученьки, дайте греха избыть, душеньку отмолить! На богомолье пойду, пропаду на всю жизнь, до конца даже, не увидите, не услышите, - а тут шкворнем его по виску, ажио на меня кровью брызнуло, он и покатился. А я - бежать, прибег в кабак-то, стучу-кричу: сестрица родная, убили совсем батюшку-то, а она из окошка вывесилась - так, говорит, ему, волку беспутному, и надо! Ох, как страшно было, - ночь эта, до того ли напугался я - беда! Залез на чердак сначала, нет, думаю, найдут и прикончат, как я Прямой наследник ко всему имуществу; вылез на крышу, за трубу спрятался, сижу, держусь за нее руками-ногами и онемел со страху.
   - Чего же тебе-то было бояться? - перебил рассказчика бодрый голос. Ведь ты, с дядей, тоже шел против отца?
   - В этаких делах расчета нету: одного убил по иужде, а другого и так можно, просто...
   - Верно, - сказал густой голос тяжело и глухо, - это верно! Абы один раз кровь пролить, на другой она сама поманит. Убивать кто начал - ему всё равно за что, хоть за то, что не стой близко
   - Однако тут - ежели он правду сказывает - за дело! Хозяйство зорить нельзя...
   - А и убивать самовольно тоже не порядок! Для неправильных людей суд есть...
   - Дойди-ко до него! Вон малый-то, боле года зря в тюрьме сидел...
   - Как же - зря? Он отца в избу заманивал? Ворота запер?
   Снова быстрым ручьем потекли всхлипывающие, мятые слова, - я догадался, что рассказывает про убийство человек в грязных сапогах.
   - Я себя не оправдываю, я ведь и на суде всё это сказал, потому и лишили меня наказания. Их дядю с братом - в каторгу, а меня отпустили вот...
   - А ты знал, что они согласились убить отца-то?
   - Я думал - только постращают. Он, батюшка-то, не признавал меня за сына, езуитом звал... Очень многие люди плакали через него...
   - Мало ли через что люди плачут! Эдак-то, ежели все причины слез наших поубивать, - чего с нами будет? Ты пролей слезу, а кровь - не тронь, не твоя! Думаешь - твоя в тебе кровь-то? И в тебе она не твоя, не то что...
   - Тут, главное, имущество! Жили-жили, наживали, вдруг - всё начало тлеть да пропадать. Поневоле ум потеряешь, озлобишься и на отца родного... Однако надо маленько поспать...
   Мимо меня прошел высокий человек в черном чапа-не и картузе с большим козырьком.
   За ящиками стало тихо, я встал и посмотрел туда: пассажир в коричневом пиджаке привалился, съежившись, ко груде каната, руки он засунул в рукава и, положив на колени, оперся на них подбородком. Луна смотрела прямо в лицо ему - оно было синевато, узкие глаза спрятались под бровями.
   Рядом с ним, вверх грудью, ко мне головой, лежал широкоплечий мужик в коротком полушубке, в белых валяных сапогах с мушками. Кудрявая, вся в кольцах, серая борода его жестко торчала вверх; закинув руки под голову, он смотрел воловьими глазами в небо, где тихо блестели редкие звезды и таяла луна.
   Трубным звуком, безуспешно стараясь смягчить голос, он спросил:
   - Значит - дядя-то на барже едет?
   - Да. И брат.
   - А ты - тут? Дела!
   По синевато-серебряной пенной дороге тащилась, взрывая ее, как соха, темная арестантская баржа. При луне огни ее побледнели, корпус с железной клеткой на палубе поднялся выше над водою. С правой руки плыл, волнисто изгибаясь, черный мохнатый берег.
   И всё вокруг - мягкое, текучее, тающее - возбуждало тоскливое чувство неустойчивости, непрочности.
   - Куда же ты едешь?
   - Да вот... увидаться с ними надобно.
   - По хозяйству?
   - А как же...
   - Я те, малой, вот что скажу: брось всё - дядю, хозяйство, всё бросай! Коли в кровь попал, да еще в родную, - удались прочь ото всего!
   - А хозяйство-то как? - подняв голову, спросил парень.
   - Толкуй с тобой! - сердито сказал мужик, закрыв глаза.
   Рыжеватая шерсть на лице парня зашевелилась, как под ветром, он крякнул, оглянулся и, заметив меня, зло крикнул:
   - Ну, - чего глядишь?
   Большой мужик открыл глаза, посмотрел на него, на меня и загудел:
   - А ты не ори, варежка!
   Я ушел на свое место и лег спать, думая, что мужик верно сказал, лицо парня очень похоже на шерстяную, истертую варежку.
   Мне приснилось, будто я крашу колокольню, а огромные большеглазые галки, летая вокруг ее главы, бьют меня крыльями, мешают работать. Отмахиваясь от них, я сорвался, упал на землю торчмя головой и тотчас проснулся от боли, - тошное, тупое ощущение слабости и дурноты мешало дышать, пред глазами колебался, одуряя, разноцветный туман, а из головы, за ухом, текла кровь.
   С трудом поднявшись на ноги, пошел на отвод к водокачке, облил голову тяжелой струею холодной воды, крепко обвязал полотенцем и, возвратясь на свое место, стал осматривать его, соображая: как это могло случиться со мною?
   Спал я на палубе, около поленницы мелких дров, приготовленных для кухни; там, где лежала моя голова, валялся березовый кругляш. Я поднял полено, посмотрел - оно чистое, всё в тонких, шелковых кудрях бересты, и эти кудри тихонько шуршат. Вероятно, это полено и стрясла на голову мне непрерывная дрожь парохода.
   Успокоенный, зная, как объяснить этот неприятный случай, я отправился на корму, где нет тяжелых запахов и широко видно. ,.
   Были те минуты перелома ночи, минуты крайнего напряжения ее пред началом рассвета, когда вся земля кажется глубоко и надолго погруженной в непробудный сон, когда полнота тишины возбуждает в душе особенную чуткость, звезды странно близки к земле, а утренняя звезда ярка, точно маленькое солнце.
   Но уже небо, холодно серея, незаметно теряет ночную мягкость и теплоту; лучи звезд опадают, как лепестки цветов, луна, доселе золотистая, бледнея, опыляется серебром и уходит всё дальше от земли. Вода реки неуловимо изменяет свой густой, маслянистый блеск, в ней капризно являются на миг и тотчас исчезают жемчужные отражения быстрых изменений цвета небес.
   А на востоке, над черными зубцами елового леса, уже поднята - повисла тонкая, розовая пелена; она разгорается всё ярче, и ее слишком нежный, сладковатый цвет приятно густеет, становится всё более смелым и ярким, точно шёпот робкой молитвы переходит в ликующую песнь благодарности. Еще миг, и острые вершины елей вспыхнули красным огнем, горят, как праздничные свечи во храме.
   Невидимая рука бросила на воду и влачит по ней прозрачную ткань разноцветного шёлка, предутренний ветер покрыл реку серебристой чешуей, глаза устают следить за игрою золота и перламутра, багреца и зеленовато-голубых пятен обновленного солнцем неба.
   Веером раскрылись первые, мечеобразные лучи, концы их ослепительно белы, и кажется, что слышишь, как с безграничных высот ниспадает на землю густой звон серебряных колоколов, торжественный звон встречу грядущему солнцу, - над лесом уже виден красный его край, - чаша, полная сока жизни, опрокинута над землею и щедро льет на нее свою творческую мощь, а с лугов в небо поднимается, точно дым кадильный, красноватый пар. С горного берега мягко легли на реку зеленые тени прибрежных деревьев, ртутью блестит роса на траве, птицы проснулись, белая чайка летит над водою, белая тень ее скользит по цветной воде, а солнце жар-птицей всплывает всё выше в зеленовато-голубые небеса, где, угасая, серебряная Венера - тоже как птица.
   По желтой полосе прибрежного песка бегают голенастые кулики; двое рыбаков, выбирая снасть, качаются в лодке на волне парохода; с берега плывут чуть слышные звуки утра - поют петухи, басовито мычит скот, слышны упрямые голоса людей.
   Желтые ящики на корме парохода тоже покраснели, и красной стала сивая борода большого мужика, - распластав тяжелое тело по палубе, он спит с открытым ртом, гулко всхрапывая; брови его удивленно подняты, густые усы шевелятся.
   В углублении, среди ящиков, кто-то завозился, вздохнул; заглянув туда, я встретил воспаленный взгляд узких маленьких глаз, мохнатое лицо-варежка было еще более худо и серо, чем вчера. Человеку, видимо, холодно, он скорчился, воткнул подбородок между колен, обнял ноги шершавыми руками и тоскливо, затравленно смотрит снизу вверх, прямо в глаза мне, устало, безжизненно говоря:
   - Ну, нашел? Ну - бей! Вали!.. Я - тебя, ты - меня, - ну!
   Удивленный почти до испуга, я тихонько спросил:
   - Это ты меня ударил?
   - А где свидетели? - сипло и негромко крикнул он, разняв руки и вскидывая голову с оттопыренными ушами, точно раздавленную нахлобученным картузом, сунул руки в карманы пиджака и вызывающе повторил:
   - Свидетели - есть? Пошел к чёрту!
   Было в нем что-то беспомощное, лягушечье, - он вызывал чувство брезгливости. Говорить с ним не хотелось, и не было желания отомстить ему за дрянной удар. Я молча отвернулся.
   А когда, через минуту, снова взглянул - он сидел в прежней позе, обняв руками колена, положив на них подбородок, и смотрел мертвым взглядом красных от бессонницы глаз на баржу, тянувшуюся за пароходом, между двух широких лент вспененной воды, игравшей на солнце, как ядреная брага.
   И праздничное, утреннее веселье, ясный блеск неба, ласковые краски берегов, певучие звуки юного дня, бодрая свежесть воздуха - всё вокруг еще более печально оттеняло глаза маленького человека, их неживой, чуждый всему взгляд...
   Когда пароход отвалил от Сундыря, человек этот бросился в воду, - он прыгнул за борт на глазах людей, и тотчас же все на палубе заорали, заметались, толкая друг друга, жадно пробиваясь к бортам, быстро оглядывая спокойную реку, всю от берега до берега в ослепительном блеске.
   Прерывисто и набатно гудел гудок, матросы бросали в воду спасательные круги, точно барабан, ухала палуба под прыжками и беготней людей, испуганно шипел пар, истерически кричала какая-то женщина, а на мостике дико орал капитан:
   - Довольно бросать! Обалдел, подлец! Успокаивай публику, чёрт вас...
   Немытый, нечесаный священник, придерживая обеими руками встрепанные волосы, толкал всех толстым плечом, подставлял ноги людям и, пугливо тараща глаза, спрашивал одно и то же:
   - Мужик али баба? А? Мужик?
   Когда я пробился на корму, человек был уже далеко за кормой баржи, на широком стекле воды чуть виднелась его голова, маленькая, словно муха. К ней быстро, как водяной жук, подплывала рыбачья лодка, качались два гребца - красный и серый, от лугового берега спешно мчалась еще одна, прыгая на волне веселым теленком.
   В тревожный шум на пароходе вливался с реки тонкий, режущий сердце крик:
   - А-а-а...
   И в ответ ему остроносый, чернобородый мужик в хорошем чапане бормотал, причмокивая:
   - Ах, дурашка... экой несуразной, а?
   А мужик с курчавой бородою убежденно и крепко говорил, заглушая все голоса:
   - Не-е, совесть свое возьмет! Вы там судите, как назначено, а совесть нельзя погасить-Перебивая друг друга, они стали рассказывать публике тяжелую историю рыжеватого парня, а рыбаки уже подняли его из воды и, торопливо взмахивая веслами, везли к пароходу.
   - Как увидали они, - трубил бородатый мужик, - что он около солдатки этой совсем завертелся...
   - А имущество, после отца, неделеное, - смекни! - вставил мужик в чапане, и всё время, пока бородач с жаром рассказывал историю убийства человека братом, племянником и сыном, этот опрятный, сухой, солидно одетый мужик, ухмыляясь, вставлял в густую речь бодрым голосом бесчисленные острые слова и поговорки, точно колья в землю забивал, городя плетень.
   - Всякого туда тащит, иде еда слаще. - В сладком-то - яд!
   - А ты его не ешь, не л обишь?
   - Ну, так что? Я не праведник!
   - Ага? То-то!
   - Что - то-то?
   - Ничего! Псу - не укор, коли цепь коротка.
   И, нос к носу друг с другом, они начали возбужденно спорить, влагая в простые, но неожиданно ловко соединенные слова какие-то только им понятные мысли. Один - тонкий, весь вытянувшийся вверх, с холодным взглядом насмешливых глаз на темном костлявом лице, говорил бойко, звонко и всё приподнимал плечи: другой - широкий и огромный, раньше казавшийся спокойным, уверенным в себе и всё решившим, теперь дышал тяжело, в его воловьих глазах горела тревожная злость, на лице выступили красные пятна, борода ощетинилась.
   - Стой! - уже рычал он, размахивая рукой, вращая мутными зрачками. Как так? Али господь не знает, в чем надо стеснить людей?
   - Господь ни при чем, коли ты бесу служишь...
   - Врешь! Кто первый руку поднял?
   - Каин, - ну?
   - А кто впервой покаялся?
   - Ну, - Адам?
   - Ага-а!..
   - Привезли!
   Публика хлынула с кормы, увлекая за собою спорщиков; худой мужик опустил плечи и плотно запахнул чапан, бородатый пошел за ним быком, наклоняя голову, беспокойно передвигая зимнюю шапку с уха на ухо.
   Тяжело ворочая колесами, пароход старался удержаться на течении, и следя, чтоб баржа не навалилась на корму, капитан всё время орал в рупор:
   - Лев-во клади, рябая морда! Лево-о-о! Рыбачья лодка подобралась к борту, утопавшего подняли на палубу, - он был мягок, как неполный мешок, весь Сочился водою, шершавое лицо его стало гладко и наивно.
   Его положили на крышку багажного трюма, но он тотчас же сел, согнулся и, крепко приглаживая ладонями мокрые волосы, спросил глухо, ни на кого не глядя:
   - Картуз поймали?
   Из тесной кучи людей, окружившей его, кто-то посоветовал:
   - Не про картуз, а про душу надоть бы вспомянуть.
   Он громко икнул, обильно, как верблюд, отрыгнув мутную струю воды, посмотрел на людей усталыми глазами и равнодушно проговорил:
   - Убрали бы меня куда-нибудь... Боцман строго сказал ему: