Горький Максим. Трое

   – Вот так – а-яй!.. – сказал Илья товарищу вечером после похорон. – Перфишка-то? Настоящий еретик!
   – Пёс с ним! – равнодушно отозвался Яков.
   Илья и раньше замечал, что с некоторого времени Яков изменился. Он почти не выходил гулять на двор, а всё сидел дома и даже как бы нарочно избегал встречи с Ильёй. Сначала Илья подумал, что Яков, завидуя его успехам в школе, учит уроки. Но и учиться он стал хуже; учитель постоянно ругал его за рассеянность и непонимание самых простых вещей. Отношение Якова к Перфишке не удивило Илью: Яков почти не обращал внимания на жизнь в доме, но Илье захотелось узнать, что творится с товарищем, и он спросил его:
   – Ты что какой стал? Не хочешь, что ли, дружиться со мной?
   – Я? Что ты врёшь? – удивлённо воскликнул Яков и вдруг быстро заговорил: – Слушай, ты – иди домой!.. Иди, я сейчас тоже приду… Что я тебе покажу!
   Он сорвался с места и убежал, а Илья, заинтересованный, пошёл в свою комнату. Яков прибежал, запер за собой дверь и, подойдя к окну, вынул из-за пазухи какую-то красную книжку.
   – Иди сюда! – тихо сказал он, усевшись на постель дяди Терентия и указывая Илье место рядом с собою. Потом развернул книжку, положил её на колени, согнулся над нею и начал читать:
   – «Вдали храбрый рыцарь увидал гору… высотою до небес, а в середине её железную дверь. Огнём отваги запылало… его мужественное сердце, он наклонил копьё и с громким криком помчался вперёд, приш…порив коня, и со всей своей могучей силой ударил в ворота. Тогда раздался страшный гром… железо ворот разлетелось в куски… и в то же время из горы хлынуло пламя и дым и раздался громовой голос… от которого сотряслась земля и с горы посыпались камни к ногам рыцарева коня. «Ага! ты явился… дерзкий безумец!.. Я и смерть давно ждали тебя!..» Ослеплённый дымом рыцарь…»
   – Кто это? – удивлённо спросил Илья, вслушиваясь в дрожащий от волнения голос товарища.
   – А? – откликнулся Яков, подняв от книги бледное лицо.
   – Кто это – рыцарь?
   – Это такой… верхом на коне… с копьём… Рауль Бесстрашный… у него дракон невесту утащил… Прекрасная Луиза… да – ты слушай, чёрт!.. – нетерпеливо крикнул Яков.
   – Валяй, валяй!.. Погоди, – а дракон кто?
   – Змея с крыльями… и с ногами… когтищи у неё железные… Три головы… и все дышат огнём – понимаешь?
   – Здо-орово! – сказал Илья, широко открыв глаза. – Эдак-то он этому – за-адаст!..
   Плотно прижавшись друг к другу, мальчики с трепетом любопытства и странной, согревающей душу радостью входили в новый, волшебный мир, где огромные, злые чудовища погибали под могучими ударами храбрых рыцарей, где всё было величественно, красиво и чудесно и не было ничего похожего на эту серую, скучную жизнь. Не было пьяных, маленьких людей, одетых в лохмотья, вместо полугнилых деревянных домов стояли дворцы, сверкая золотом, неприступные замки из железа возвышались до небес. Дети входили в страну чудесных вымыслов, а рядом с ними играла гармоника и разудалый сапожник Перфишка отчётливо выговаривал:

 
Меня после смерти —
Не утащат черти!
Я живой того добьюсь,
Как до чёртиков напьюсь!
 

   – Наяривай! Бог весёлых любит!
   Гармоника захлёбывалась звуками, торопясь догнать звонкий голос сапожника, а он вперегонку с ней отчеканивал плясовой мотив:

 
И не пищи, что смолоду
Н-натерпелся холоду,
Сдохнешь – в ад попадёшь,
А там – будет жарко!
 

   Каждый куплет частушки вызывал рёв одобрений, взрывы хохота.
   А в маленькой конуре, отделённой от этой бури звуков тонкими досками, два мальчика согнулись над книгой, и один из них тихо шептал:
   – «Тогда рыцарь стиснул чудовище в своих железных объятиях, и оно громоподобно заревело от боли и ужаса…»
 
   После книги о рыцаре и драконе явился «Гуак, или непреоборимая верность», «История о храбром принце Францыле Венециане и прекрасной королевне Ренцивене». Впечатления действительности уступили в душе Ильи место рыцарям и дамам. Товарищи по очереди крали из выручки двугривенные, и недостатка в книгах у них не было. Они ознакомились с похождениями «Яшки Смертенского», восхищались «Япанчой, татарским наездником» и всё дальше уходили от неприглядной жизни в область, где люди всегда разрушали злые ковы судьбы, всегда достигали счастья.
   Однажды Перфишку вызвали в полицию. Он ушёл встревоженный, а воротился весёлый и привёл с собой Пашку Грачёва, крепко держа его за руку. Пашка был такой же остроглазый, только страшно похудел, пожелтел, и лицо у него стало менее задорным. Сапожник притащил его в трактир и там рассказывал, судорожно подмигивая глазом:
   – А вот вам, люди добрые, сам Павлуха Грачёв! Только что прибыл из города Пензы по этапу… Вот какой народ нарождается, – не сидя на печи, счастья дожидается, а как только на задние лапы встаёт – сам искать счастья идёт!
   Пашка стоял рядом с ним, засунув одну руку в карман драных штанов, а другую всё пытался выдернуть из руки сапожника, искоса, угрюмо поглядывая на него. Кто-то посоветовал сапожнику выпороть Пашку, но Перфишка серьёзно возразил:
   – Зачем? Пускай его ходит, авось, счастье найдёт.
   – А ведь он, поди-ка, голодный! – догадался Терентий и, протянув мальчику кусок хлеба, сказал ему:
   – Пашка, на!
   Мальчик, не торопясь, взял хлеб и пошёл вон из трактира.
   – Фи-ю-ю! – свистнул сапожник вслед ему. – До свидания, нежное создание!
   Илья, наблюдавший эту сцену из двери своей комнаты, поманил Пашку к себе, но, прежде чем войти к нему, Пашка нерешительно остановился, а войдя, подозрительно оглядел комнату и сурово спросил:
   – Что надо?
   – Здравствуй!..
   – Ну, здравствуй!..
   – Садись!..
   – А зачем?
   – Так!.. Поговорим!..
   Илью смущали сердитые вопросы Грачёва и его сиповатый голос. Ему хотелось расспросить Пашку, где он был, что видел. Но Пашка уселся на стул и с решительным видом, кусая хлеб, сам начал расспрашивать:
   – Кончил учиться-то?
   – Весной кончу!
   – А я уж выучился!..
   – Н-ну? – недоверчиво воскликнул Илья.
   – У меня живо!
   – А где ты учился?
   – В остроге, у арестантов!..
   Илья подошёл ближе к нему и, с уважением глядя на его худое лицо, спросил:
   – Страшно там?
   – Ничего не страшно!.. Я во многих острогах был… в разных городах… Я, брат, к господам прилип там… И барыни были тоже… настоящие! На разных языках говорят. Я им камеры убирал! Весёлые, черти, даром что арестанты!..
   – Разбойники?
   – Самые настоящие воры, – с гордостью выговорил Пашка.
   Илья мигнул глазами и почувствовал ещё больше уважения к Пашке.
   – Русские они? – спросил он.
   – Некоторые жиды… Первый сорт народ!.. Они, брат, ого-го какие! Грабили всех как следует!.. Ну, их поймали да – в Сибирь!
   – Как же ты выучился?
   – А так… Говорю: выучите меня, – они и выучили…
   – И читать и писать?
   – Писать плохо!.. А читать – сколько хочешь могу! Я уж много книжек читал!..
   Речь о книжках оживила Илью.
   – И я с Яковом читаю!
   Оба они наперебой друг перед другом стали называть прочитанные книжки. Вскоре Павел со вздохом сказал:
   – Да-а, вы, черти, больше прочитали! А я – всё стихи… Там много было всяких, но хорошие-то только стихи…
   Пришёл Яков, удивлённо выкатил глаза и засмеялся.
   – Овца! – встретил его Пашка. – Чего хохочешь?
   – Ты где был?
   – Тебе туда не дойти!..
   – Знаешь, – сказал Илья товарищу, – и он тоже книжки читал…
   – О? – воскликнул Яков и тотчас же заговорил с Пашкой более дружески. Три мальчика уселись рядом, и между ними загорелся бессвязный, быстрый, удивительно интересный разговор.
   – Я такие штуки видал – рассказать нельзя! – с гордостью и воодушевлённо говорил Пашка. – Один раз не жрал двое суток… совсем ничего! В лесу ночевал… Один.
   – Боязно? – спросил Яков.
   – Поди, ночуй, – узнаешь! А то собаки меня загрызли было… Был в городе Казани… Там есть памятник одному, – за то, что стихи сочинял, поставили… Огромный был мужик!.. Ножищи у него во какие! А кулак с твою голову, Яшка! Я, братцы, тоже стихи сочинять буду, я уж научился немножко!..
   Он вдруг съёжился, подобрал под себя ноги и, пристально глядя в одну точку, – нахмуренный, важный, – скороговоркой сказал:

 
По улице люди идут,
Все они одеты и сыты,
А попроси у них поесть,
Так они скажут – поди ты
Прочь!..
 

   Он кончил, взглянул на мальчиков и тихо опустил голову. С минуту длилось неловкое молчание. Потом Илья осторожно спросил:
   – Это разве стихи?
   – А ты не слышишь? – сердито крикнул Пашка. – Сказано: сыты – поди ты, – значит, стихи!..
   – Конечно, стихи! – торопливо воскликнул Яков. – Ты всегда придираешься, Илья!
   – Я и ещё сочинил, – оживлённо обратился Пашка к Якову и тотчас же быстро выпалил:

 
Тучи – серы, а земля – сыра,
Вот приходит осенняя пора,
А у меня ни кола, ни двора,
И вся одёжа – на дыре дыра!
 

   – О-г-го-о! – протянул Яков, широко раскрыв глаза.
   – Вот это уж – прямо стихи! – в тон ему подтвердил Илья.
   Лицо Пашки вспыхнуло слабым румянцем, и глаза его так сощурились, точно в них откуда-то дым попал.
   – Я и длинные стихи буду сочинять! – похвалялся он. – Это ведь не больно трудно! Идёшь и видишь – лес – леса, небо – небеса!.. А то поле – воля!.. Само собой выходит!
   – А теперь что ты будешь делать? – спросил его Илья.
   Пашка мигнул глазами, оглянулся вокруг, помолчал и, наконец, негромко и неуверенно сказал:
   – Что-нибудь!..
   Но тотчас же снова решительным голосом объявил:
   – А потом – опять убегу!..
   Он стал жить у сапожника, и каждый вечер ребятишки собирались к нему. В подвале было тише и лучше, чем в каморке Терентия. Перфишка редко бывал дома – он пропил всё, что можно было пропить, и теперь ходил работать подённо по чужим мастерским, а если работы не было – сидел в трактире. Он ходил полуголый, босый, и всегда подмышкой у него торчала старенькая гармония. Она как бы срослась с его телом, он вложил в неё частицу своей весёлой души, и оба стали похожи друг на друга – оборванные, угловатые, полные задорных песен и трелей. Вся мастеровщина в городе знала Перфишку как неистощимого творца разудалых и смешных «частушек», – сапожник был желанным гостем в каждой мастерской. Его любили за то, что тяжёлую, скучную жизнь рабочего люда он скрашивал песнями и складными, шутливыми рассказами о разных разностях.
   Когда ему удавалось заработать несколько копеек, он половину отдавал дочери – этим и ограничивались его заботы о ней. Она была полной хозяйкой своей судьбы. Она очень выросла, её чёрные кудри спустились до плеч, тёмные глаза стали серьёзнее и больше, и – тоненькая, гибкая – она хорошо играла роль хозяйки в своей норе: собирала щепы на постройках, пробовала варить какие-то похлёбки и до полудня ходила с подоткнутым подолом, вся испачканная сажей, мокрая, озабоченная. А состряпав обед, убирала комнату, мылась, одевала чистое платье и садилась за стол к окну чинить что-нибудь из одёжи.
   К ней часто приходила Матица, принося с собой булки, чай, сахар, а однажды она даже подарила Маше голубое платье. Маша вела себя с этой женщиной, как взрослый человек и хозяйка дома; ставила маленький жестяной самовар, и, попивая горячий, вкусный чай, они говорили о разных делах и ругали Перфишку. Матица ругалась с увлечением, Маша вторила ей тонким голосом, но – без злобы, только из вежливости. Во всём, что она говорила про отца, звучало снисхождение к нему.
   – А чтоб в него печёнки зсохлись! – гудела Матица, свирепо поводя бровями. – Что ж? Забыл он, пьянчуга, что в него дитя малое зосталось? Гадка́ его морда, чтоб здох, як пёс!
   – Он ведь знает, что я уж большая и всё сама могу… – говорила Маша.
   – Боже мой, боже! – тяжело вздыхала Матица. – Что же это творится на свете белом? Что будет с девочкой? Вот и у меня была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко – город Хорол, что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает с человеком!.. Живёт он, живёт на земле и забывает, где его родина…
   Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, – это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
   Яков относился к девочке ещё более заботливо, чем прежде. Он постоянно таскал ей из дома куски хлеба и мяса, чай, сахар, керосин в бутылках из-под пива, иногда давал деньги, оставшиеся от покупки книг. Он привык делать всё это, и всё выходило у него как-то незаметно, а Маша относилась к его заботам как к чему-то вполне естественному и тоже не замечала их.
   – Яша! – говорила она, – углей нет!
   Через некоторое время он или приносил ей угли, или давал семишник, говоря:
   – Ступай, купи!.. Украсть нельзя было!
   Илья тоже привык к этим отношениям, да и все на дворе как-то не замечали их. Порой Илья и сам, по поручению товарища, крал что-нибудь из кухни или буфета и тащил в подвал к сапожнику. Ему нравилась смуглая и тонкая девочка, такая же сирота, как сам он, а особенно нравилось, что она умеет жить одна и всё делает, как большая. Он любил видеть, как она смеётся, и постоянно старался смешить Машу. А когда это не удавалось ему – Илья сердился и дразнил девочку:
   – Черномазая чумичка!
   Она прищуривала глаза и говорила:
   – Скуластый чёрт!..
   Слово за слово, и они ссорились серьёзно: Маша быстро свирепела и бросалась на Илью с намерением поцарапать его, но он со смехом удовольствия убегал от неё.
   Однажды, за картами, он уличил Машу в плутовстве и в ярости крикнул ей:
   – Яшкина любовница!
   А затем прибавил ещё одно грязное слово, значение которого было известно ему. Яков был тут же. Сначала он засмеялся, но, увидав, что лицо его подруги исказилось от обиды, а на глазах её блестят слёзы, он замолчал и побледнел. И вдруг вскочил со стула, бросился на Илью, ударил его в нос и, схватив его за волосы, повалил на пол. Всё это произошло так быстро, что Илья даже защититься не успел. А когда он, ослеплённый болью и обидой, встал с пола и, наклонив голову, быком пошёл на Якова, говоря ему: «Н-ну, держись! Я тебя…» – он увидал, что Яков жалобно плачет, облокотясь на стол, а Маша стоит около него и говорит тоже со слезами в голосе:
   – Не дружись с ним. Он поганый… Он злющий! Они все злые – у него отец в каторге… а дядя горбатый!.. У него тоже горб вырастет! Пакостник ты! – смело наступая на Илью, кричала она. – Дрянь паршивая!.. тряпичная душа! Ну-ка, иди? Как я тебе рожу-то расцарапаю! Ну-ка, сунься!?
   Илья не сунулся. Ему стало нехорошо при виде плачущего Якова, которого он не хотел обижать, и было стыдно драться с девчонкой. А она стала бы драться, это он видел. Он ушёл из подвала, не сказав ни слова, и долго ходил по двору, нося в себе тяжёлое, нехорошее чувство. Потом, подойдя к окну Перфишкиной квартиры, он осторожно заглянул в неё сверху вниз. Яков с подругой снова играли в карты. Маша, закрыв половину лица веером карт, должно быть, смеялась, а Яков смотрел в свои карты и нерешительно трогал рукой то одну, то другую. Илье стало грустно. Он походил по двору ещё немного и смело пошёл в подвал.
   – Примите меня! – сказал он, подходя к столу. Сердце у него билось, а лицо горело и глаза были опушены. Яков и Маша молчали.
   – Я не буду ругаться!.. ей-богу, не буду! – сказал Илья, взглянув на них.
   – Ну, уж садись, – эх ты! – сказала Маша. А Яков строго добавил:
   – Дурачина! Не маленький… Понимай, что говоришь…
   – А как ты меня? – с упрёком сказал Илья Якову.
   – За дело! – резонным тоном сказала ему Маша.
   – Ну, ладно! Я ведь не сержусь… я виноват-то!.. – сознался Илья и смущённо улыбнулся Якову. – И ты не сердись – ладно?
   – Ладно! Держи карты…
   – Дикий чёрт! – сказала Маша, и этим всё закончилось.
   Через минуту Илья, нахмурив брови, погрузился в игру. Он всегда садился так, чтобы ему можно было ходить к Маше: ему страшно нравилось, когда она проигрывала, и во всё время игры Илья упорно заботился об этом. Но девочка играла ловко, и чаще всего проигрывал Яков.
   – Эх ты, лупоглазый! – с ласковым сожалением говорила Маша. – Опять дурак!
   – Ну их к лешему, карты! Надоело! Давайте читать!
   Они доставали растрёпанную и испачканную книжку и читали о страданиях и подвигах любви.
   Когда Пашка Грачёв присмотрелся к их жизни, он сказал тоном бывалого человека:
   – А вы, черти, здорово живёте!
   Потом он поглядел на Якова и Машу и с усмешкой, но серьёзно добавил:
   – А потом ты, Яков, возьми замуж Машку!
   – Дурак!.. – смеясь, сказала Маша, и все четверо захохотали.
   Когда прочитывали книжку или уставали читать, Пашка рассказывал о своих приключениях, – его рассказы были интересны не менее книг.
   – Как уразумел я, братцы, что нет мне ходу без пач-порта, – начал я хитрить. Увижу будочника – иду скоро, будто кто послал меня куда, а то так держусь около какого-нибудь мужика, будто он хозяин мой, или там отец, или кто… Будочник поглядит и ничего, – не хватает… В деревнях хорошо, там будочников совсем нет: одни старики да старухи и ребятишки, а мужики в поле. Спросят: «Кто такой?» – «Нищий…» – «Чей?» – «Без роду…» – «Откуда?» – «Из города». Вот и всё! Поят, кормят хорошо. Идёшь это… идёшь, как хочется: хоть бегом лупи, хоть на брюхе ползи… Поле везде, лес… жаворонки поют… так бы к ним и полетел! Коли сыт – ничего не хочется, всё бы и шёл до самого до края света. Как будто кто тащит тебя вперёд… как мать несёт. А то и голодал я – фью-ю! Бывало, кишки трещали – вот до чего брюхо высыхало! Хоть землю жри! В башке мутилось… Зато как добьёшься хлебца да воткнёшь в него зубы-то – ы-ых! День и ночь ел бы. Хорошо было!.. А всё-таки как в тюрьму попал – обрадовался… Сначала испугался, а уж потом радостно стало! Очень я будочников боялся. Думаю, схватят меня да ка-ак начнут пороть – и запорют! А он меня легонько… подошёл сзади да за шиворот – цап! Я у магазина на часы смотрел… Множество часов – золотые и разные. Цап! Я как зареву! А он меня ласково: «Кто ты, да откуда?» Ну, я и сказал, – всё равно они узнали бы: они всё знают… Он меня в полицию… Там разные господа… «Куда идёшь?» – «Странствую…» Хохочут… Потом в тюрьму… Там тоже все хохочут. А потом господа эти меня к себе приспособили… Вот черти были! Ого-го!
   О господах он говорил больше междометиями, – очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись в памяти и смешались в одно большое, мутное пятно. Прожив у сапожника около месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка узнал, что он поступил в типографию и живёт где-то далеко в городе. Услышав об этом, Илья с завистью вздохнул и сказал Якову:
   – А мы с тобой, видно, так тут и прокиснем…
 
   Первое время после исчезновения Пашки Илье чего-то не хватало, но вскоре он снова попал в колею чудесного и чуждого жизни. Снова началось чтение книжек, и душа Ильи погрузилась в сладкое состояние полудремоты.
   Пробуждение было грубо и неожиданно – однажды утром дядя разбудил его, говоря:
   – Умойся почище, да скорее…
   – Куда? – сонно спросил Илья.
   – На место! Слава богу! Нашлось!.. В рыбной лавке будешь служить.
   У Ильи сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя на кровати, он смотрел в пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув на товарища, сказал:
   – Иди скорее, отец ждёт… Ты приходить сюда будешь?
   – Буду…
   – То-то… К Маньке зайди проститься.
   – Чай, я не навсегда ухожу, – сердито молвил Илья.
   Манька сама пришла. Она встала у дверей и, поглядев на Илью, грустно сказала:
   – Вот тебе и прощай!
   Илья с сердцем рванул курточку, которую надевал, и выругался. Манька и Яков, оба враз, глубоко вздохнули.
   – Так приходи же! – сказал Яков.
   – Да ла-адно! – сурово ответил Илья.
   – Ишь зафорсил, приказчик!.. – заметила Маша.
   – Эх ты – ду-ура! – тихо и с укором ответил Илья. Через несколько минут он шёл по улице с Петрухой, парадно одетым в длинный сюртук и скрипучие сапоги, и буфетчик внушительно говорил ему:
   – Веду я тебя служить человеку почтенному, всему городу известному, Кириллу Иванычу Строганому… Он за доброту свою и благодеяния медали получал – не токмо что! Состоит он гласным в думе, а может, будет избран даже в градские головы. Служи ему верой и правдой, а он тебя, между прочим, в люди произведёт… Ты парнишка сурьёзный, не баловник… А для него оказать человеку благодеяние – всё равно что – плюнуть…
   Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен быть похож на дедушку Еремея, – такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом. На голове у него не было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
   – Кланяйся! – шепнул Петруха Илье, указывая глазами на рыжего мужика. Илья разочарованно опустил голову.
   – Как зовут? – загудел в лавке густой бас. – Ну, Илья, гляди у меня в оба, а зри – в три! Теперь у тебя, кроме хозяина, никого нет! Ни родных, ни знакомых – понял? Я тебе мать и отец, – а больше от меня никаких речей не будет…
   Илья исподлобья осматривал лавку. В корзинах со льдом лежали огромные сомы и осетры, на полках были сложены сушёные судаки, сазаны, и всюду блестели жестяные коробки. Густой запах тузлука стоял в воздухе, в лавке было душно, тесно. На полу в больших чанах плавала живая рыба – стерляди, налимы, окуни, язи. Но одна небольшая щука дерзко металась в воде, толкала других рыб и сильными ударами хвоста разбрызгивала воду на пол. Илье стало жалко её.
   Один из приказчиков – маленький, толстый, с круглыми глазами и крючковатым носом, очень похожий на филина, – заставил Илью выбирать из чана уснувшую рыбу. Мальчик засучил рукава и начал хватать рыб как попало.
   – За башки бери, дубина! – вполголоса сказал приказчик.
   Иногда Илья по ошибке хватал живую неподвижно стоявшую рыбу; она выскальзывала из его пальцев и, судорожно извиваясь, тыкалась головой в стены чана.
   Илья уколол себе палец костью плавника и, сунув его в рот, стал сосать.
   – Вынь палец! – басом крикнул хозяин.
   Потом мальчику дали тяжёлый топор, велели ему слезть в подвал и разбивать там лёд так, чтоб он улёгся ровно. Осколки льда прыгали ему в лицо, попадали за ворот, в подвале было холодно и темно, топор при неосторожном размахе задевал за потолок. Через несколько минут Илья, весь мокрый, вылез из подвала и заявил хозяину:
   – Я разбил там какую-то банку…
   Хозяин внимательно поглядел на него и молвил:
   – На первый раз прощаю. За то прощаю, что – сам сказал… За второй раз – нарву уши…
   И завертелся Илья незаметно и однообразно, как винтик в большой, шумной машине. Он вставал в пять часов утра, чистил обувь хозяина, его семьи и приказчиков, потом шёл в лавку, мёл её, мыл столы и весы. Являлись покупатели, – он подавал товар, выносил покупки, потом шёл домой за обедом. После обеда делать было нечего, и, если его не посылали куда-нибудь, он стоял у дверей лавки, смотрел на суету базара и думал о том, как много на свете людей и как много едят они рыбы, мяса, овощей. Однажды он спросил приказчика, похожего на филина:
   – Михаил Игнатьич!
   – Ну-с?
   – А что будут люди есть, когда выловят всю рыбу и зарежут весь скот?
   – Дурак! – ответил ему приказчик.
   Другой раз он взял газету с прилавка и, стоя у двери, стал читать её. Но приказчик вырвал газету из его рук, щёлкнул его пальцем по носу и угрожающе спросил:
   – Кто тебе позволил, а? Осёл…
   Этот приказчик не нравился Илье. Говоря с хозяином, он почти ко всякому слову прибавлял почтительный свистящий звук, а за глаза называл купца Строганого мошенником и рыжим чёртом. По субботам и перед праздниками хозяин уезжал из лавки ко всенощной, а к приказчику приходила его жена или сестра, и он отправлял с ними домой кулёк рыбы, икры, консервов. Любил он издеваться над нищими, среди которых было много стариков, напоминавших Илье о дедушке Еремее. Когда к дверям лавки подходил какой-нибудь старик и, кланяясь, тихо просил милостыню, приказчик брал за голову маленькую рыбку и совал её в руку нищего хвостом – так, чтоб кости плавников вонзились в мякоть ладони просящего. И, когда нищий, вздрагивая от боли, отдёргивал руку, приказчик насмешливо и сердито кричал:
   – Не хочешь? Мало? Пшёл прочь…
   Однажды старуха-нищая взяла тихонько сушёного судака и спрятала его в своих лохмотьях; приказчик видел это; он схватил старуху за ворот, отнял украденную рыбу, а потом нагнул голову старухи и правой рукой, снизу вверх, ударил её по лицу. Она не охнула и не сказала ни слова, а, наклонив голову, молча пошла прочь, и Илья видел, как из её разбитого носа в два ручья текла тёмная кровь.
   – Получила? – крикнул приказчик вслед ей.
   И, обращаясь к другому приказчику, Карпу, сказал:
   – Ненавижу я нищих!.. Дармоеды! Ходят, просят и – сыты! И хорошо живут… Братия Христова, говорят про них. А я кто Христу? Чужой? Я всю жизнь верчусь, как червь на солнце, а нет мне ни покоя, ни уважения…