Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

   - Доверитель мой предлагает: отказаться от предъявленного им иска к обществу крестьян села Песочного, а общество должно отказаться от встречного иска к нему, Ногайцеву.
   - Тут и все? - спросил Ловцов.
   - Да. Все.
   - Дешево. А - как же убытки наши? Убытки-то кто возместит нам?
   - Что вы называете убытками? - осведомился Самгин и немедленно получил подробное объяснение:
   - Убытками называются цифры денег. Адвокат, который раньше вас тянул это дело три года с лишком и тоже прятал под очками бесстыжие глаза...
   - Ведь вон как говорит, смутьян! - весело подчеркнул Фроленков.
   - Он перебрал у нас цифру денег в 1160 рублей - раз! На 950 рублей у нас расписки его имеются.
   - Он - помер, - напомнил Самгин.
   - Наследников потревожим, - сообщил лохматый мужик. - Желаем получить сумму за четырехлетнее пользование лугами - два. Рендатель лугов - вот он!
   Ловцов указал кивком головы в сторону Фроленкова, - веселый красавец вытянул в его сторону руку, сложив пальцы кукишем, но Ловцов только головой тряхнул, продолжая быстро и спокойно:
   - У нас - все сосчитано.
   - У меня - тоже, - сказал Фроленков.
   - С господина Ногайцева желаем получить пятьсот целковых за расходы, за беззаконное его дело, за стачку с монахами, за фальшивые планы.
   - Все это, все ваши требования... наивны, не имеют под собой оснований,-прервал его Самгин, чувствуя, что не может сдержать раздражения, которое вызывал у него упорный, непоколебимый взгляд черных глаз. Ногайцев - гасит иск и готов уплатить вам двести рублей. Имейте в виду: он может и не платить...
   - За-аплотит! - спокойно возразил Ловцов.- И Фроленков заплотит.
   - Да - ну? - игриво спросил Фроленков.
   - Обязательно заплотишь, Анисим! 1930 целковых. Хошь ты и с полицией сено отбирал у нас, а все-таки оно краденое...
   - Вот - извольте видеть, как он говорит, - пожаловался Фроленков. - Эх ты, Максим, когда ты угомонишься, сумасшедший таракан?..
   Самгин встал, сердито сказав, что дело сводится исключительно к прекращению иска Ногайцева, к уплате им двухсот рублей.
   - Больше ни о чем я не могу и не буду говорить, - решительно заявил он.
   - А вы - чего молчите? - строго крикнул Фроленков на хромого и Егерева.
   - Да ведь мы-что же? Мы вроде как свидетели, - тихо ответил Егерев, а Дудоров - добавил:
   - Нам-не верят, вот-Максима послали.
   - Меня послали того ради, что вы - трусы, а мне бояться некого, уж достаточно пуган, - сказал Ловцов.
   Денисов тоже попробовал встать, но только махнул рукой:
   - Идите в кухню, Егерев, пейте чай. А Ловцов повернулся спиной к солидным людям и сказал:
   - Вы - не можете? Понимаю: вы противоположная сторона. Мы против вас своего адвоката поставим.
   Ушли. Фроленков плотно притворил за ними дверь и обратился к Самгину:
   - Вот, не угодно ли? Но его речь угрюмо прервал Денисов.
   - Напрасно ты, кум, ко мне привел их. У меня в этом деле интересу нет. Теперь станут говорить, что и я тоже в чепуху эту впутался...
   - А ты будто не впутан? - спросил Фроленков, усмехаясь. - Вот, Клим Иваныч, видели, какой характерный мужичонка? Нет у него ни кола, ни двора, ничего ему не жалко, только бы смутьянить! И ведь почти в каждом селе имеется один-два подобных, бездушных. Этот даже и в тюрьмах сиживал, и по этапам гоняли его, теперь обязан полицией безвыездно жить на родине. А он жить вовсе не умеет, только вредит. Беда деревне от эдаких.
   - Все пятый год нагрешил... Москва насорила, - хмуро вставил Денисов.
   - Верно! - согласился Фроленков. - Много виновата Москва пред нами, пред Россией... ей-богу, право!
   - Послушать бы, чего он там говорит, - предложил Денисов, грузно вставая на ноги, и осторожно вышел из комнаты, оставив за собой ворчливую жалобу:
   - Ты все-таки, Анисим, напрасно привел их ко мне...
   - Ну, ничего, потерпишь, - пробормотал красавец вслед ему и присел на диван рядом с Самгиным. - Н-да, Москва... В шестом году прибыл сюда слободской здешний мужик Постников, Сергей, три года жил в Москве в дворниках, а до того - тихой был работник, мягкой... И такие начал он тут дела развертывать, что схватили его, увезли в Новгород да там и повесили. Поспешно было сделано: в час дня осудили, а наутро - казнь. Я свидетелем в деле его был: сильно удивлялся! Стоит он, эдакой, непричесанный, а говорит судьям, как власть имущий.
   Рассказывал Фроленков мягко, спокойно поглаживал бороду обеими руками, раскладывал ее по жилету, румяное лицо его благосклонно улыбалось.
   "Поучает меня, как юношу", - отметил Самгин, тоже благосклонно.
   - Конечно - Москва. Думу выспорила. Дума, конечно... может пользу принести. Все зависимо от людей. От нас в Думу Ногайцев попал. Его, в пятом году, потрепали мужики, испугался он, продал землишку Денисову, рощицу я купил. А теперь Ногайцева-то снова в помещики потянуло... И - напутал. Смиренномудрый, в графа Толстого верует, а - жаден. Так жаден, что нам даже и смешно, - жаден, а - неумелый.
   Дверь тихонько приоткрылась, заглянул городской голова, поманил пальцами - Фроленков встал, улыбаясь, подмигнул Самгину.
   - Приглашает. Идемте.
   Вышли в коридор, остановились в углу около большого шкафа, высоко в стене было вырезано квадратное окно, из него на двери шкафа падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова:
   - Ты, Егерев, старше меня на добрый десяток лет, а будто дураковатее. Может - это ты притворяешься для легкости жизни, а?
   - Брось, Максим, речи твои нам известны...
   - Разве мужик может верить им? Видел ты когда-нибудь с их стороны заботу об нас? Одна у них забота - шкуру драть с мужика. Какую выгоду себе получил? Нам от них - нет выгоды, есть только убыток силы.
   Самгин понимал, что подслушивать под окном - дело не похвальное, но Фроленков прижал его широкой спиной своей в угол между стеной и шкафом. Слышно было, как схлебывали чай с блюдечек, шаркали ножом о кирпич, правя лезвие, старушечий голос ворчливо проговорил:
   - А ты пей, пей, говорун! Гляди, опять в полицию отправят.
   Жирные, удушливые кухонные запахи густо вытекали из окна.
   - Вот Дудорову ногу отрезали "церкви и отечеству на славу", как ребятенки в школе поют. Вот снова начали мужикам головы, руки, ноги отрывать, а - для чего? Для чьей пользы войну затеяли? Для тебя, для Дудорова?
   - Вот - собака! - радостно шепнул Фроленков. Клим Иванович Самгин выскользнул из-за его спины и, возвращаясь в комнату, подумал:
   "Да, вредный мужичонка. В эти дни, когда снова поставлен вопрос: "славянские ручьи сольются ль в русском море, оно ль иссякнет..."
   Посредине комнаты стоял Денисов, глядя в пол, сложив руки на животе, медленно вертя большие пальцы; взглянув на гостя, он тряхнул головой.
   - Не будет толку - с Максимкой дела не свяжешь!
   - Я думаю поехать в Песочное, поговорить с крестьянами непосредственно, - заявил Самгин. Денисов оживился, разнял руки и, поглаживая бедра свои, уверенно сказал:
   - Тоже не будет толку. Мужики закона не понимают, привыкли беззаконно жить. И напрасно Ногайцев беспокоил вас, ей-богу, напрасно! Сами судите, что значит - мириться? Это значит - продажа интереса. Вы, Клим Иванович, препоручите это дело мне да куму, мы найдем средство мира.
   Явился Фроленков и, улыбаясь, сказал:
   - Ругаются. Бутылочку выпили, и - пошла пылать словесность.
   - Вот тоже и вино: запретили его - везде самогон начался, ханчу гонят, древесный спирт пьют, - сердито заговорил Денисов. Фроленков весело, но не без зависти дополнил:
   - А монастырь тихо-тихо продает водочку по пятишнице склянку.
   - Чай пить, чай пить! - пригласила франтовато разодетая Софья и, взяв Самгина под руку, озабоченно начала спрашивать:
   - Вы согласны с тем, что поворот интеллигенции к религиозному мышлению освобождает ее из тумана философии Гегеля и Маркса, делает более патриотичной и что это заслуга Мережковского?
   - И понять даже нельзя, о чем спрашивает! - с восхищением прорычал Денисов, шлепнув дочь ладонью по спине. Фроленков, поддержав его восхищение звучным смехом, прибавил:
   - Иной раз соберутся они, молодежь, да и начнут козырять! Сидишь, слушаешь, и - верно! Все слова - русские, а смысел - не поймать!
   Клим Иванович Самгин видел, что восторги отцов - плотского и духовного - не безразличны девице, румяное лицо ее самодовольно пылает, кругленькие глазки сладостно щурятся. Он не любил людей, которые много спрашивают. Ему не нравилась эта пышная девица, мягкая, точно пуховая подушка, и он был доволен, что отцы, помешав ему ответить, позволили Софье забыть ее вопрос, поставить другой:
   - Вы знаете профессора Пыльникова? Да? Не правда ли - какой остроумный и талантливый? Осенью он приезжал к нам на охоту... тут у нас на озере масса диких гусей...
   - Н-да, диких, - скептически вставил Денисов. Дочь рассказывала:
   - Их было трое: один - поэт, огромный такой и любит покушать, другой неизвестно кто.
   - Известно, - сказал Фроленков. - Разжалованный чиновник какой-то. Тагильский фамилия.
   "Однофамилец", - подумал Самгин, но все-таки спросил: - Каков он собой?
   - Неприятный, - сказала девушка, наморщив переносье. Самгин невольно и утвердительно кивнул головою.
   - Небольшой такой, хворый. Седой. Молчаливый, - добавил Фроленков к слову крестницы.
   Девица снова начала ставить умные вопросы, и Самгин, достаточно раздраженный ею, произнес маленькую речь:
   - Вас очень многое интересует, - начал он, стараясь говорить мягко. Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к войне, но оказалось, что это - неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
   Указав на отсутствие согласованности дорожного строительства с целями военной обороны, он осторожно поговорил о деятельности министерства финансов.
   - Живем - в долг, на займы у французских банкиров, задолжали уже около двадцати миллиардов франков.
   Начал он свою речь для того, чтоб заткнуть рот просвещенной девицы, но быстро убедился, что он репетирует, и удачно. Убедило его в этом напряженное внимание Фроленкова и Денисова, кумовья сидели не шевелясь, застыв в неподвижности до того, что Фроленков, держа в одной руке чайную ложку с медом, а другой придерживая стакан, не решался отправить ложку в рот, мед таял и капал на скатерть, а когда безмолвная супруга что-то прошептала ему, он, в ответ ей, сердито оскалил зубы. Денисов сидел отвалясь на спинку стула, выкатив глаза, положив тяжелую руку на круглое плечо дочери, и вздыхал, посапывая. Внимание, так наглядно выраженное крупными жителями маленького, затерянного в болотах города, возбуждало красноречие и чем-то обнадеживало Клима Ивановича, наблюдая за ними, он попутно напомнил себе, что таких - миллионы, и продолжал говорить более смело, твердо.
   - Прибавьте к этому, что у нас возможно нечто фантастическое, уродливое, недопустимое в Европе. Я имею в виду Распутина. Вероятно, половину всего, что говорится о его влиянии на царицу, царя, - половина этого - выдумки, сплетни. Но все же остается факт: в семье царя играет какую-то роль... темный человек, малограмотный, продажный. Вы слышали вчера проповедника, которого я знал юношей, когда он был столяром. Это человек... жалкий, человек, так сказать, засоренного ума. Но он - честный, искренно верующий в бога, возлюбивший людей. Распутин, по всей видимости, не таков.
   Фроленков больше не мог молчать, он сунул ложку в стакан, схватив рукой бороду у подбородка, покачнулся, под ним заскрипел стул.
   - Ведь вот ведь как правда-то звенит!..
   - Что же делать-то? - прискорбно спросил Денисов. - Ах ты, господи...
   - Надобно расширить круг внимания к жизни, - докторально посоветовал Клим Иванович. - Вы, жители многочисленных губерний, уездов, промысловых сел, вы - настоящая Русь... подлинные хозяева ее, вы - сила, вас миллионы. Не миллионеры, не чиновники, а именно вы должны бы править страной, вы, демократия... Вы должны посылать в Думу не Ногайцевых, вам самим надобно идти в нее.
   - А - дела-то? Дела-то - как? - ноющим тоном спросил Фроленков.
   - В делах - стеснение! - угрюмо зарычал Денисов. - Война эта... Покою нет! Дела спокоя требуют.
   - Да, вот-мужики там, в кухне,-вспомнил Фроленков.
   - Да пошли ты их к чортовой матери, - мрачно зарычал Денисов. - Пускай на постоялый идут. Завтра, скажи, завтра поговорим! Вы, Клим Иванович, предоставьте нам все это. Мы Ногайцеву скажем... напишем. Пустяковое дело. Вы - не беспокойтесь. Мужика мы насквозь знаем!
   Фроленков послал к мужикам жену, а сам встал и, выходя в соседнюю комнату, позвал:
   - Кум, поди-ко сюда!
   Воспользовавшись уходом отцов, девица Софья тотчас спросила:
   - Вы читали книгу Родионова "Наше преступление"?
   - Нет, - сухо сказал Самгин.
   Ей было жарко. Сильно подрумяненная теплом и чаем, она обмахивала толстенькое личико платком в кружевах, - пухлая ручка мелькала в глазах Самгина.
   "Горничная", - определил он, а девица говорила бойко и торопясь:
   - Замечательная. Он - земский начальник в Боровичах. Он так страшно описал своих мужиков, что профессор Пыльников - он тоже из Боровичей сказал: "Все это - верно, но Родионов уже хочет восстановить крепостное право". Скажите: крепостное право нельзя уже возобновить?
   - А - вам хочется, чтоб восстановили?
   - Я не понимаю политики, не люблю. Но надо же что-нибудь делать с мужиками, если они такие... Выглянув из двери, Фроленков спросил:
   - В стуколку не играете?
   - Нет.
   - А в рамс?
   - Кажется - могу.
   - Тогда - пожалуйте! До ужина схватимся, поиграем.
   Клим Иванович был удовлетворен своим выступлением, кумовья все больше нравились ему, он охотно сел играть, играл счастливо, выиграл 83 рубля, и, когда прятал деньги, - у него даже мелькнуло подозрение:
   "Точно взятку дали. Впрочем - за что? Я иногда бываю несправедлив к людям".
   Потом сытно ужинали, крепко выпили. Самгин лег спать не помня себя и был разбужен Денисовым около полудня.
   - Надо вставать, а то не поспеете к поезду, - предупредил он. - А то может, поживете еще денечек с нами? Очень вы человек-по душе нам! На ужин мы бы собрали кое-кого, человек пяток-десяток, для разговора, ась?
   Самгин сказал, что он тоже очень рад знакомству с такими почтенными людями, но остаться не может, надобно ехать в Ригу.
   - Все по военным делам? Э-эх, война, война.
   Часа три до Боровичей он качался в удобном, на мягких рессорах, тарантасе, в Боровичи попал как раз к поезду, а в Новгороде повторилось, но еще более сгущенно, испытанное им.
   В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети стола были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
   - А тут еще беженцы из Польши толкутся... "Знает, что говорит члену Союза городов", - отметил Самгин и спросил:
   - Беспорядок?
   - Сами в себе запутались - тяжело глядеть, - сказал старичок.
   Обычный шум мирной работы ножей и вилок звучал по-новому, включая в себя воинственный лязг ножен сабель. За окнами, на перроне, пела, ревела и крякала медь оркестра, музыку разрывали пронзительные свистки маневренных паровозов, тревожные сигналы стрелочников, где-то близко гудела солдатская песня. Офицерство, туго связанное ремнями портупей, вело себя размашисто и очень крикливо. Было много женщин и цветов, стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то. До Самгина долетали только отдельные слова:
   - Наша ошибка... Не следовало... И мы в 71 году могли... И вместо группы маленьких государств - получили Германию.
   - Ус-спокойся, папаша! - кричал молодой, звонкий голос. - Воз-звратим пруссаков в первобытное состояние. За нашу армию-ур-ра!
   Ура кричали охотно, хотя и нестройно. Кто-то предложил:
   - Здоровье его величества...
   - Отставить!
   - Па-ачему?
   - Кто это смел?
   - В кабаке не место славить государя!
   - Верно!
   - Нет, позвольте...
   Блаженно улыбаясь, к лавровому дереву подошел маленький, тощий офицер и начал отламывать ветку лавра. Весь он был новенький, на нем блестели ремни, пряжки. Сияли большие глаза. Смуглое, остроносое лицо с маленькой черной бородкой (нем.).
   Кошмарное знакомство становилось все теснее и тяжелей. Поручик Петров сидел плечо в плечо с Климом Самгиным, хлопал его ладонью по колену, толкал его локтем, плечом, радовался чему-то, и Самгин убеждался, что рядом с ним - человек ненормальный, невменяемый. Его узенькие, монгольские глаза как-то неестественно прыгали в глазницах и сверкали, точно рыбья чешуя. Самгин вспомнил поручика Трифонова, тот был менее опасен, простодушнее этого.
   "Тот был пьяница, неудачник, а этот - нервнобольной. Безумный. Герой".
   Толстая женщина принесла пиво и вазочку соленых сухарей. Петров, гремя саблей, быстро снял портупею, мундир, остался в шелковой полосатой рубашке, засучил левый рукав и, показав бицепс, спросил Самгина:
   - Утешительно? Пьем за армию! Ну, расскажите-ка, что там, в Петрограде? Что такое-Распутин и вообще все эти сплетни?
   Но он не стал ждать рассказа, а, выдернув подол рубахи из брюк, обнажил левый бок и, щелкая пальцем по красному шраму, с гордостью объяснил:
   - Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу... Вы - больше враги, чем немцы! - крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. - Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
   - Я слышал о случаях убийства офицеров солдатами, - начал Самгин, потому что поручик ждал ответа.
   - Ага, слышали?
   - Да, но я не верю в это...
   - Наивно не верить. Вы, вероятно, притворяетесь, фальшивите. А представьте, что среди солдат, которых офицер ведет на врага, четверо были выпороты этим офицером в 907 году. И почти в любой роте возможны родственники мужиков или рабочих, выпоротых или расстрелянных в годы революции.
   Мысль о таких коварных возможностях была совершенно новой для Клима Ивановича, и она ошеломила его.
   "Люди вроде Кутузова, конечно, вспомнили бы о Немезиде", - тотчас сообразил он и затем сказал:
   - Никогда не думал об этом.
   - Не думали? А теперь что думаете? Клим Иванович Самгин развел руками и вполне искренно выговорил:
   - Это положение вдвое возвышает мужество и героизм офицерства. Защищать отечество...
   - При условии - одна пуля в лоб, другая в затылок, - так? Да? Так?
   - Да-а, - протяжно откликнулся Самгин в ответ на свистящий шопот.
   Поручик Валерий Николаевич Петров заглянул в лицо его, положил руки на плечи ему и растроганно произнес:
   - Дайте, я вас поцелую, голубчик!
   Толстые губы его так плотно и длительно присосались, что Самгин почти задохнулся, - противное ощущение засасывания обострялось колющей болью, которую причиняли жесткие, подстриженные усы. Поручик выгонял мизинцем левой руки слезы из глаз, смеялся всхлипывающим смехом, чмокал и говорил:
   - Спасибо, голубчик! Ситуация, чорт ее возьми, а? И при этом мой полк принимал весьма деятельное участие в борьбе с революцией пятого года понимаете?
   В правой руке он держал стакан, рука дрожала, выплескивая пиво, Самгин прятал ноги под стул и слушал сипящее кипение слов:
   - Но полковник еще в Тамбове советовал нам, офицерству, выявить в ротах наличие и количество поротых и прочих политически неблагонадежных, выявить и, в первую голову, употреблять их для разведки и вообще-ясно? Это, знаете, настоящий отец-командир! Войну он кончит наверняка командиром дивизии.
   Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в открытое окно влетали, вместе с мухами, какие-то неопределенные звуки, где-то далеко оркестр играл "Кармен", а за грудой бочек на соседнем дворе сердитый человек учил солдат петь и яростно кричал:
   - Болван! Слушай - такт! Ать, два, левой, левой! Делай - ать, два!
   И визгливый тенорок выпевал:
   Жизни тот один достоин,
   Кыто н-на смерть всеида готов.
   - Хор - делай!
   Хор громко, но не ладно делал на мотив "Было дело под Полтавой":
   Православный русский воин,
   Не считая, бьет врагов...
   Так громчей, музыка,
   Играй победу...
   - Отставить, болваны!
   - Я повел двести тридцать, осталось - шестьдесят два, - рассказывал поручик, притопывая ногой.
   Самгин слушал его и пытался представить себе - скоро ли и чем кончится эта беседа.
   - Сто восемьдесят шесть... семнадцать... - слышал он. - Войну мы ведем, младшее офицерьё. Мы - впереди мужиков, которые ненавидят нас, дворянство, впереди рабочих, которых вы, интеллигенты, настраиваете против царя, дворян и бога...
   Он пошатнулся, точдо одна яога у него вдруг стала короче, крепко потер лоб, чмокнул, подумал.
   - Я не персонально про вас, а - вообще о штатских, об интеллигентах. У меня двоюродная сестра была замужем за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году сослали куда-то... к чорту на кулички. Слушайте: что вы думаете о царе? Об этом жулике Распутине, о царице? Что-вся эта чепуха-правда?
   - Отчасти, видимо, правда...
   - Отчасти, - проворчал Петров. - А - как велика часть?
   - Трудно сказать.
   Поручик Петров сел на кушетку, взял саблю, вынул до половины клинок из ножен и вложил его, сталь смачно чмокнула, он повторил и, получив еще более звучный чмок, отшвырнул саблю, сказав:
   - Скучно все-таки. В карты играете? Ага! Этот тип, следователь, тоже играет. И жена его... Идемте к ним, они нас обыграют.
   Самгин не решился отказаться да и не имел причины, - ему тоже было скучно. В карты играли долго и скучно, сначала в преферанс, а затем в стуколку. За все время игры следователь сказал только одну фразу:
   - В конце концов - нельзя понять: ты играешь, или тобой карты играют?
   - Так же и обстоятельства, - добавил поручик. Выиграв кучу почтовых марок и бумажных денег, рыженькая, смущенно улыбаясь, заявила:
   - Больше - не могу.
   - Тогда - давай еще пива, - сказал следователь. Она ушла, начали играть в девятку. Петров непрерывно глотал пиво, но не пьянел, а только урчал, мурлыкал:
   Ж-жизни тот один достоин...
   Кто всегда, да-да-да-да...
   Ни туда и ни сюда, и никуда,
   И ерунда...
   Играл он равнодушно, нелепо рискуя, много проигрывая. Сидели посредине комнаты, обставленной тяжелой жесткой мебелью под красное дерево, на книжном шкафе, возвышаясь, почти достигая потолка, торчала гипсовая голова (Мицкевича), над широким ковровым диваном - гравюра: Ян Собесский под Веной. Одно из двух окон в сад было открыто, там едва заметно и беззвучно шевелились ветви липы, в комнату втекал ее аптечный запах, вползали неопределенные [шорохи?], заплутавшиеся в ночной темноте. Самгин отказался играть в девятку, курил и, наблюдая за малоподвижным лицом поручика, пробовал представить его в момент атаки: впереди - немцы, сзади - мужики, а он между ними один. Думалось о поручике грустно.
   "Один между двух смертей и - остается жив".
   - Скажите, - спросил он, - идя в атаку, вы обнажаете шашку, как это изображают баталисты?
   - Обнажаю, обнажаю, - пробормотал поручик, считая деньги. - Шашку и Сашку, и Машку, да, да! И не иду, а - бегу. И - кричу. И размахиваю шашкой. Главное: надобно размахивать, двигаться надо! Я, знаете, замечательные слова поймал в окопе, солдат солдату эдак зверски крикнул: "Что ты, дурак, шевелишься, как живой?"
   Поручик сипло захохотал, раскачиваясь на стуле:
   - Хорошенькое бон мо?10 То-то! Вот как действуют обстоятельства...
   Вторя его смеху своим густо охающим, следователь объявил:
   -----------10 острое словцо (франц.).
   - По банку. И сорвал банк.
   Поручик Петров встал, потряс над столом руками, сказал:
   - Всё.
   Затем, тихонько свистнув сквозь зубы, отошел к дивану, сел, зевнул и свалился на бок.
   - Вот так - вторую неделю, - полушепотом сказал следователь, собирая карты. - Отдыхает после госпиталя. Ранен и контужен.
   Петров храпел.
   - Домовладелец здешний, сын советника губернского правления, уважаемого человека. Семью отправил на Волгу, дом выгодно сдал военному ведомству. Из войны жив не вылезет - порок сердца нажил.
   В свистящем храпе поручика было что-то жуткое, эту жуть усиливал полушепот следователя.
   - Это - Мицкевич, - говорил он. - Жена у меня полька.
   Уже светало. Самгин пожелал ему доброй ночи, ушел в свою комнату, разделся и лег, устало думая о чрезмерно словоохотливых и скучных людях, о людях одиноких, героически исполняющих свой долг в тесном окружении врагов, о себе самом, о себе думалось жалобно, с обидой на людей, которые бесцеремонно и даже как бы мстительно перебрасывают тяжести своих впечатлений на плечи друг друга. Он, Клим Иванович Самгин, никогда не позволяет себе жалоб на жизнь, откровенностей, интимностей. Даже с Мариной Зотовой не позволял. Он уже дремал, когда вошел Петров, вообще зевнул, не стесняясь шуметь, разделся а, сидя в ночном белье, почесывал обеими руками волосатую грудь. - Спите? - спросил он.