В суматохе сборов Сергей с Верой почти не разговаривали. Обменивались незначительными репликами о машинах, о пункте и времени сбора. Но после встречи с Милявским что-то перевернулось в душе Сергея. Не было еще доверия к ней, но не было и неприязни. Хотелось поскорее понять, что двигало ее поступками, чем объяснить ее симпатии и антипатии, чем руководствуется она в оценке людей и событий. Вот, к примеру, тот парень, с которым она была в кино. Кто он, как очутился рядом с ней, почему именно его она избрала себе в попутчики в тот вечер. Или этот Милявский. Если ей было легко перейти от одних встреч к другим, значит, с тем парнем ничего серьезного тоже не было?
   Ребята затянули песню о пионерской картошке, а Сергей как будто не слышал ее, не видел живых ребячьих глаз. Перед ним стояли большие, иногда задумчивые, иногда насмешливые глаза Веры. От этой сладкой тревоги тоже хотелось петь и кричать на весь земной шар, потому что жить было чертовски интересно и радостно.
   После обеда ребят разбивали на отряды. И опять Сергей с Верой не обмолвились бы словом ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, если бы не случай в столовой.
   В тот день отряд Веры дежурил по кухне. Сергей был дежурным по лагерю и пришел снимать пробу. Несколько мальчиков и девочек разносили по столам нарезанный ломтями хлеб и компот в небольших граненых стаканах. Одна из девочек, тоненькая и слабая, держала на подносе стаканы, поставленные в два этажа. Мальчик проводил ее удивленными глазами, а потом, когда девочка проходила мимо, спросил:
   — Тебе не тяжело?
   Девочка не ответила. Казалось, она не обратила никакого внимания на вопрос мальчика. Мальчик повторил свой вопрос и взял девочку за рукав. Она повернулась и посмотрела на него. В глазах у нее был немой вопрос. — Ты почему не отвечаешь? Девочка виновато улыбнулась.
   — Ты что-нибудь говорил? — каким-то глухим голосом произнесла она.
   — Говорил.
   — Я не слышала...
   — Увлеклась рекордом? — мальчик кивнул на поднос с компотом.
   — Нет, — тихо сказала девочка. — Я глухая.
   — Ты шутишь? — недоверчиво посмотрел на девочку мальчик.
   — Нет. Серьезно.
   Подошли заинтересованные разговором ребята. Подошел и Сергей.
   — Глухая? — еще раз спросил смущенный мальчик.
   — Да... — ответила девочка, и глаза ее потемнели, словно затянулись туманом.
   — Совсем-совсем?
   — Совсем, — ответила девочка, чуть не плача. Она растерялась. Но тут с кухни в белом переднике вышла Вера. Она сразу поняла, в чем дело, и пришла на помощь девочке. Она положила ей руку на плечо и сказала ребятам и удивленному Сергею:
   — Это моя сестра. Она учится в школе-интернате для глухих детей. С ней надо говорить так, чтобы она видела лицо и читала по губам то, что ей говорят. Так что простите, ребята...
   Только теперь Сергей заметил, что девочка была очень похожа на Веру. Она быстро выскользнула из-под рук сестры и убежала на кухню, весело позванивая подносом.
   — Ей тяжело? — спросил Сергей.
   — Нелегко, — сказала Вера. — Но теперь уже совсем другое дело. А когда она была маленькая — она не понимала нас, а мы ее. Сидим с мамой и ревем. И она ревет. Вот такая веселая картина...
   Чувство жалости к девочке охватило Сергея. И почему-то стало жаль Веру. Сергей не знал, как выразить свое сочувствие, и сказал:
   — А зачем ты ее назначаешь дежурить? Пусть бы отдыхала в лесу.
   — Ох ты, педагог, — вздохнула Вера. — Ребенок не должен даже замечать, что ему сочувствуют, что его жалеют. У него не должна появляться мысль о своей неполноценности. Как все — учись, как все — работай, будь, как все. В этом сейчас главное.
   — Это жестоко, — сказал Сергей и сел за стол.
   — Сейчас принесу обед, — сказала Вера,
   Из кухни снова появилась сестренка Веры. Худенькая, гибкая, она держала на тоненьких длинных ручках поднос, на котором стояли стаканы с компотом, и было странно, что столько посуды удерживают эти два гибких прутика. Девочка поставила поднос на край стола и почти бегом стала разносить стаканы. Сергей пристально наблюдал за ней и думал о том, что вот живет на свете глухая девочка и внешне ничем не отличается от своих подруг, но как беден ее беззвучный мир. Ни музыка, ни песни, ни щебет птиц, ни журчание ручья — ничто недоступно ей. И, может быть, сейчас, маленькая, она не понимает этого, а пройдет время, и физический недостаток обернется жизненной трагедией...
   Сергей так задумался, что не заметил, как перед ним выросла девочка с подносом. Она молча поставила перед ним тарелку с первым, вторым и стакан компота. Сергей внимательно посмотрел на девочку, и она ответила ему таким же внимательным продолжительным взглядом, словно ждала, что скажет ей Сергей. От напряжения на ее переносице, между тонкими черными дужками бровей, собрались складочки.
   — Спасибо, — сказал Сергей и улыбнулся. Девочка молча кивнула и тоже улыбнулась какой-то виноватой слабой улыбкой.
   — Как тебя зовут? — спросил Сергей.
   Девочка еще больше наморщила лоб, стараясь понять, о чем спрашивают ее. И тогда Сергей повторил почти по слогам:
   — Как тебя зовут?
   — Оля... — улыбнулась девочка, и морщинки ее разгладились.
   — Почему не пришла Вера? — спросил Сергей.
   — Она на кухне. Много работы... — Девочка повернулась и побежала, позванивая подносом...
 
   После вечерней линейки Сергей и Вера встретились в кабинете начальника лагеря и подробно рассказали об итогах дежурства. Когда вышли, лагерь уже спал. — Может, пройдемся? — предложил Сергей.
   — Не откажусь, — неожиданно согласилась Вера. Они вышли на Бобруйское шоссе и медленно побрели по обочине. От нагревшегося за день асфальта дышало теплом, мягкий смолистый запах шел от леса, стоящего стеной вдоль дороги, а впереди шумела небольшая речушка. Не сговариваясь Сергей и Вера, словно на зов, пошли на этот шум.
   Взошли на мостик, остановились. Вера облокотилась на толстые бревенчатые перила и стала смотреть вниз, где, поблескивая под звездным небом, вода разбивалась о сваи деревянного мостика. Сергей подошел, стал рядом с Верой, почти касаясь ее плеча, и молча слушал говор воды.
   Странно началась эта прогулка. Много времени прошло с того злополучного вечера, с того свидания в больнице, много событий, больших и маленьких, легло между ними, и было так хорошо молчать и думать.
   Вера оторвалась от перил и пошла вверх по шоссе, где на холме белела небольшая часовенка — памятник войны 1812 года. Когда подошли поближе, Вера попросила:
   — Давай прочитаем хоть строчку. Сергей чиркнул спичкой, прочитал:
   — 172 гренадерский полк...
   Возле часовни стояла скамейка. Днем здесь останавливался пригородный автобус. Вера села на скамью. Прошла машина, осветила фарами лес, речушку, дорогу и с грохотом промчалась мимо.
   — Боже мой, как это все недавно было... Тут умирали гренадеры... А мы ходим по этой земле, и под нашими ногами кровь...
   — Конечно, недавно, — сказал с легкой иронией Сергей. — Всего 127 лет тому назад.
   — А что такое 127 лет? — спросила Вера. — Две маленьких человеческих жизни, и все. А мы говорим уже — в далеком 1812 году. Все близко, так близко, что даже мороз по коже... — Вера вся как-то подобралась, съежилась, и Сергей не удержался, снял пиджак и набросил ей на плечи.
   И опять молчали и думали. У Сергея не выходила из головы сегодняшняя встреча с сестренкой Веры, и ему хотелось узнать о Вере как можно больше.
   — Сегодня удивительный вечер... — тихо сказала Вера. — Просто удивительный. И я тебе благодарна за многое и прежде всего —за молчание. Ты знаешь, как это здорово, что ты молчишь!...
   Сергею показалось, что в последних словах Веры таится ее любимая насмешливость, и он поторопился извиниться.
   — Мне так много хочется сказать тебе. Но я не знаю...
   — И хорошо, что не знаешь, и хорошо, что молчишь... Тише, ты слышишь, как растет трава на земле, политой кровью гренадеров?
   — Нет, не слышу.
   — А ты прислушайся. Не дыши так громко... Слышишь? Говорят, деревья и травы растут ночью.
   — Может быть, — неопределенно произнес Сергей.
   И опять наступило молчание. Сергей достал из кармана пиджака папиросы и спички и закурил. Вера отодвинулась на скамье подальше:
   — Удивительное дело. Такой вечер, такой воздух... Нет, его надо испортить табачным дымом.
   Сергей затянулся раз, другой и потом плюнул на окурок и бросил в сторону. И снова наступило молчание. Сергей не знал, как продолжать разговор, если Вера считает за самое лучшее молчать и даже где-то благодарна ему за молчание. И вместе с тем в голове роилось столько вопросов, на которые хотелось услышать ответ. И Сергей решился:
   — Кроме Оли, у тебя дома никого нет?
   — И есть, и нету.
   — Как это понимать?
   — Видишь ли,—вздохнула Вера,—дома у меня мои старики. Но отец вот уже пять лет лежит парализованный, а мама — сердечница... Но кому-то надо за отцом смотреть. Вот и считай, как хочешь.
   Сергей замолчал. Сегодня за один день он узнал о Вере больше, чем за год совместной учебы. И был обескуражен и удивлен тем, что услышал. Ему и в голову не приходило, что Вера живет такой трудной жизнью. Как она могла сохранить эту гордость свою и независимость в условиях тяжелейшей болезни отца и неизлечимого недуга сестренки. Он помнит, как дома случилось несчастье, и его отец вынужден был месяц проваляться в больнице. Это было тяжело и для Сергея, и для матери, и, наверно, труднее всего для самого Александра Степановича, который не мог прожить без школы ни одного дня. Сергею было не до расспросов. Молча положил он руку на спинку скамейки, слегка касаясь Вериных плеч, и такая жалость захлестнула его, что захотелось обнять, успокоить ее, ободрить, хотя она и виду не показывала, что нуждается в этом. Сергей осмелился и будто невзначай положил ей на плечо руку.
   Вера спокойно и строго сказала:
   — Убери.
   — Почему?
   — Она мне мешает.
   «Другие руки тебе не мешали...» — мысленно вспылил Сергей, но Вера опередила его:
   — Ты не думай, что я обнимаюсь направо и налево. Я этого не люблю. Мне противны эти лапанья до глубины души. И я хочу, чтобы ты не был такой, как все, не приставал... Я хочу помириться с тобой. Знаю — и ты и твоя мама обижены на меня за того парня, о котором я ничего не сказала в милиции... Это Оленькин воспитатель из школы глухих. Он зашел к нам вечером, пригласил меня в кино, и только в зале я почувствовала, что парень немножко хватил для храбрости. Я пыталась поскорее спровадить его, но он увязался до самого дома,
   — Я слышал... — Ты следил?
   — Я не знаю, как это назвать, но, когда я увидел вас вместе, меня как веревочкой потянуло вслед. Я все боялся, что тебя могут обидеть.
   — Ты плохо меня знаешь, — усмехнулась Вера.
   — Конечно, плохо, — согласился Сергей. — Прослушали вместе каких-нибудь две-три лекции Милявского...
   При упоминании Милявского Вера на некоторое время замолчала, раздумывая.
   — Ты плюнь на эти разговоры. И на все эти слухи плюнь. У нас ведь любят вырастить из мухи такое животное, как слон.
   — Но ты встречалась с Милявским?
   — Ну и что? Раза два были в кино, потом в театре. А потом, знаешь... Мама в это дело вмешалась... Я думала — она будет отчитывать меня, а мама бросилась в слезы — пропадет, дескать, твоя молодость с нами, хворыми, сходись ты с этим ученым — поживешь как человек. Столько она слез пролила, что я начала думать — а может, она права? В эти дни и пошли слухи, что Милявский бросает свою семью, а я как-то увидела его двух девочек и решила —ни за что я на это не пойду. Почему-то припомнилась «Бесприданница» Островского. Седая старина. А я на двадцать втором году Советской власти собралась делать то же самое? Нет, мамочка, прости. Наплевать мне на эти звания, на положение и зарплату. Я должна человека любить. А если нет этой самой любви, так лучше одной... — Вера помолчала и вздохнула: — Видишь, какую речь произнесла. Чтобы ты лишнего не думал... И если тебя устраивает наша дружба — давай руку.
   Сергей подал руку Вере и ощутил крепкое пожатие.
   — Пойдем. Хватятся — будут искать.
   Они шли по шоссе, С речки тянуло прохладой. Вера прислонилась к Сергею плечом, и он бережно взял ее под руку.
   Стояла необыкновенная тишина. Лес темнел ровной грядой, журчала между сваями река, где-то посвистывали, устраиваясь на ночь, птицы.
   Звезды стали ярче и крупнее, и асфальт темнел, как ровная черная река.
   Когда подошли к лагерю, Вера неожиданно сказала:
   — Ты понравился Оле. А я прислушиваюсь к ее мнению.
   — Она ведь ребенок, может и ошибиться, — улыбнулся Сергей.
   — У этих ребят очень зоркий глаз, и они обычно не ошибаются. Скажи спасибо, что ты встретился с Олей.
   — Спасибо, — сказал Сергей и весело засмеялся.
 

Глава девятая
КАТЯ

   Во время летних каникул у Федора всегда находилась работа в деревне. То он ездил подручным на комбайне, то косил, то помогал у молотилки. В это лето он решил стать шофером полуторки. Если бы у него спросили, зачем он это делает, он, наверное, не ответил бы. Просто ему было хорошо у себя дома, он любил горячие знойные дни лета, когда жизнь из села перемещалась в поле, где до позднего вечера трещали моторы и звенели песни. Особенно он любил песни, которые пели девчата по ночам. Были эти песни какие-то особенные, тихие и протяжные, и Федору казалось, что нет на свете ничего прекраснее этих сельских летних ночей и до боли родной деревни.
   Иногда над ним подшучивали:
   — Тебе бы не на учителя, а на бригадира учиться.
   Федор считал, что одно другому не мешает.
   Ранним утром он был в колхозном гараже. Это было единственное кирпичное здание в деревне, рассчитанное на пять машин и небольшую мастерскую. Заведующий гаражом, первый тракторист в колхозе, Кирилл Григорьевич встретил Федора с усмешкой:
   — Овладеваешь? Это похвально и, вместе с тем, знаешь, не совсем. Вот ты прыгаешь, как кузнечик, с одного на другое. А любовь у тебя к чему? Есть ли у тебя любовь к технике? Тут без любви никак... Вот, к примеру, посажу я тебя стажером к Николаю, а ты прокатаешься лето без толку... А мне шофера нужны. Купим новые машины, а людей нет...
   Фёдор терпеливо слушал ворчливого завгара и почему-то вспомнил, как тот в первые дни колхозной пахоты пригнал из Могилева единственный трактор. Как они,мальчишки, бежали следом, с удовольствием вдыхая теплый запах машины, стремясь перекричать оглушительный стук мотора. А за рулем сидел с гордым видом бывший слесарь петроградских авторемонтных мастерских, их односельчанин Кирилл с развевающейся под весенним ветром седой шевелюрой и трепещущим красным знаменем, которое прикрепил он к тракторной трубе перед выездом в поле.
   — Обещаю, что не прокатаюсь зря, — успокоил Кирилла Григорьевича Федор. — Мне самому права нужны будут до зарезу.
   — Это зачем? — с любопытством спросил завгар.
   — Так сразу и сказать? — улыбнулся Федор.
   — Так сразу и скажи.
   — Хочу собственную легковушку собрать. Буду жить в деревне, а если, например, в театр или еще куда захочу, — завел машину, и пожалуйста.
   Кирилл Григорьевич громко расхохотался:
   — Ты что, американец какой? Собственный автомобиль захотел? А еще будущий советский учитель. И чему вас там учат?
   — Не смейтесь, дядька Кирилл, — серьезно сказал Федор. — Собственный мотоцикл можно купить? Можно. А придет время — и машины купим. Американцы ездят, а мы что — косые?
   — Нет у тебя пролетарской косточки, — заметил завгар. — Поэтому так и рассуждаешь. Ну, ладно. Это со временем пройдет. Давай к Николаю. Скажи — по моему распоряжению стажером.
   Николая Федор хорошо знал. Это был долговязый молодой парень с маленькой детской головкой. По этому поводу односельчане часто злословили. Один из них приехал как-то из Могилева, рассказывал, будто на его глазах с Николаем произошел такой казус.
   Стояли они за прилавком магазина. Ждали своей очереди. Продавщица как-то подозрительно посмотрела на Николая раз, потом другой, а на третий не выдержала и приказала, возмущенная:
   — Мальчик, слезь с прилавка!
   Все удивленно обернулись. Никакого мальчика на прилавке не было, лишь над прилавком возвышалась маленькая ребячья голова Николая.
   Федор нашел Николая в боксе, под машиной. Узнав, в чем дело, Николай высунул голову из ямы и улыбнулся:
   — Слухай, это здорово! Давай-ка сразу за дело. Прошприцуй рулевые тяги.
   Федор глянул на свою белую косоворотку:
   — Я, пожалуй, переоденусь...
   — Эх, ты, — упрекнул его Николай, — прежде всего за тряпочки трясешься? Ладно. Дам тебе спецовку. Я ею еще не пользовался.
   Вначале шприц не слушался Федора. Он неплотно прижимал его к масленкам, и нагнетаемый солидол кусками стекал со шприца. В яме было тесно и грязно, над головой висел замасленный двигатель, а Николай сидел наверху, на старой покрышке, курил и инструктировал:
   — Слухай, ты шприц нажимай на масленку до щелчка. Когда щелкнет, значит, можно гнать солидол. Бывает, что масленка забита грязью. Надо взять ключ, повернуть масленку или заменить ее. Понял?. Потом возили с железнодорожной станции минеральные удобрения.
   В кабине было душно, пахло бензином и гарью, а рядом сидел Николай и ворчал:
   — Это твой батька только может, месяца два как отсеялись, а он заготовкой занимается на будущую весну. Ну и пробивной, беда.
   В первый день на полуторке Федору не понравилось. В поле под свежим ветром было куда приятнее, но отступать не хотелось — острый на язык Кирилл разнесет на всю деревню, а притом Федор действительно хотел овладеть машиной — не боги ведь горшки лепят. Вон в прошлом году он сдал на права мотоциклиста и даже принял участие в первомайской демонстрации. Сзади к багажнику приделали подставку, на которую поднялась заядлая гимнастка института, и он проехал мимо трибуны возле драматического театра под аплодисменты. Он не видел, какую там за его спиной гимнастка делала фигуру, но рассказывают, что это было красиво, а его похвалили за отличное управление мотоциклом.
   Было еще несколько поездок с Николаем, и чаще всего Федору приходилось или загружать или разгружать машину. Наконец Федор не выдержал:
   — Я у тебя грузчик или стажер?
   — Слухай, Федя, — пытался его успокоить Николай. — Вот перед уборкой станем на профилактику, тогда и начнем.
   — После уборки в институт надо будет.
   — Ну, ладно, семь бед, один ответ...
   Они выехали на проселочную дорогу и стали в стороне.
   — Ну, видишь вот эту педаль? Это педаль сцепления. Вот это педаль тормоза, а это вот акселератор — это значит педаль газа.
   — Это я давно знаю.
   — А если знаешь, садись за баранку. Ты ж мотоцикл водишь, а принцип у этих машин один. Ну, давай.
   Федор сел за руль, осмотрелся.
   Мотор работал. Федор выжал педаль сцепления, включил первую передачу и плавно отпустил педаль сцепления. Мотор застонал, и машина тронулась с места,
   Федор вырулил на дорогу и поехал.
   — Давай вторую! — крикнул Николай,
   Федор выжал педаль сцепления и включил вторую передачу. Машина пошла быстрей. — Давай третью! — крикнул Николай.
   Федор включил и третью, и четвертую. Машина бежала по проселку, поднимая столбы пыли. Николай смотрел вперед и весело смеялся.
   — Слухай, Федя! — орал он ему в ухо. — Ты ж здорово водишь! Ну просто здорово. Я все боялся дать тебе баранку. Вон там остановись, дадим задний ход, развернемся и обратно...
   Федор и сам был удивлен тому, что поехал сразу, без всякого. Сказалась езда на мотоцикле и то, что он внимательно следил за длинными ногами и руками Николая. От него не ускользало малейшее его движение, и он был готов к тому, чтобы вести машину самостоятельно.
   В уборочную страду работали на равных. Николай был доволен своим стажером и успехи его каждый раз старался взять на свой счет.
   — Видели, какого шофера я дал колхозу, а вы говорите — мальчик с прилавка... Будь здоров!
   Элеватор находился на железнодорожной станции. Дорогу к нему Федор знал назубок — изучил, где какая рытвина, где какой подъем. Пока стоял под разгрузкой — смотрел на проходящие поезда. Они проносились с грохотом, как незнакомые миры, и Федору всегда хотелось узнать, какая жизнь течет за вагонными окнами, куда и зачем мчатся беспокойные поезда, когда совсем неплохо можно жить и работать на одном месте.
   Был конец августа. Близилась к концу его работа в колхозе. Схлынул с полей поток машин, и очередь на элеватор сразу уменьшилась.
   Федор выгрузил зерно и решил заскочить на станцию за куревом. Он оставил на стоянке свою полуторку и вышел на перрон. Издали раздался гудок паровоза — приближался пассажирский. Федор по привычке решил проводить и этот поезд. Он купил пачку «Беломора», закурил и неторопливо пошел по перрону.
   Поезд с грохотом ворвался на станцию. Ветер и пыль обдали Федора, и вместе с ветром пришел запах нагретого под солнцем металла. Скрипнули тормоза, раздался свисток главного кондуктора, и вагоны тронулись. Поезд стоял тут всего одну минуту.
   Федор остановился. Мимо проплывали вагонные окна, Кого он только не видел за те две-три минуты, которые поезд шел мимо перрона. И старика в очках, читающего за столиком газету, и серьезного, даже чем-то недовольного мужчину, который, высунувшись в окно, курил и возмущенно сплевывал, и девушку с парнем, занятых своим разговором, и малыша, прильнувшего к стеклу так, что носик его сплюснулся.
   Федор улыбнулся и только хотел завернуть в калитку, как увидел на перроне знакомую фигуру. Женщина только что сошла с поезда, потому что у ног ее стоял довольно большой чемодан. На руках она держала ребенка и маленькую дамскую сумочку.
   Федора бросило в жар. Он не мог не узнать эту молодую женщину, он заметил бы ее среди тысячи тысяч. Это была Катя.
   Федор хотел немедленно уйти, уехать, не видеть ее с малышом на руках. Потом передумал. «Ну и что же, — спокойно сказал он самому себе. — Это жизнь, и от этого никуда не денешься. Она молодая мать, она, наверное, счастлива. Не будь хамом, раздели с ней это человеческое счастье или хотя бы отвези Катю домой. Странно, что никто не встретил ее у этого поезда».
   Федор пошел навстречу Кате. Она тоже сразу узнала его. Глаза ее на мгновение зажглись, в углах губ промелькнула слабая улыбка и тут же пропала.
   — Здравствуй, Катя, — сдерживая бешеный стук сердца, глухо сказал Федор. — С приездом.
   — Спасибо, Федя. Так получилось, что я даже телеграмму не послала. Мама бы, конечно, встретила.
   — Ладно. Давай твой чемодан и поедем. Я здесь на машине.
   — Спасибо, Федя, — без особой радости произнесла Катя и пошла вслед за Федором. Заплакал ребенок. Катя остановилась, развернула одеяльце, поправила простынку, покачала ребенка на руках, и тот успокоился.
   Федор ждал. Он поставил чемодан на землю и смотрел на Катю. Кажется, она совершенно не изменилась. Такая же, как была в школе. Может быть, только прическа иная. Волосы гладко зачесаны, собраны на затылке в узелок. И глаза стали другими. Нет в них веселых чертиков, грустные у Кати глаза. И как будто недовольно она тем, что приехала в родные места. Нет, что-то изменилось в Кате. Федор еще не мог сказать, что именно, но перед ним была какая-то другая, серьезная и чем-то встревоженная Катя.
   Подошли к машине. Федор стал на подножку, положил чемодан в кузов, открыл кабину:
   — Садись.
   Катя снова как-то равнодушно поблагодарила, села в кабину, осторожно положила на колени ребенка и захлопнула дверцу. Она даже не удивилась, что машину поведет Федор, как будто знала давным-давно, что так вот произойдет их встреча после долгой разлуки.
   Федор вел машину осторожно. Он боялся потревожить малыша и, если признаться откровенно, хотел показать свое мастерство. Но Катю и это не трогало. Она безучастно смотрела на дорогу, совершенно не замечая своего давнего школьного друга.
   — Надолго? — не выдержал молчания Федор.
   — Не знаю, — ответила Катя. — Может быть, насовсем.
   Федора снова обдало жаром. Что-то случилось очень важное, если Катя так говорит. Просто так Катя бы не говорила.
   — Случилось что-нибудь? — чуть не задохнувшись, спросил Федор.
   Вместо ответа Катя вдруг тихонько всхлипнула. Крупные слезы потекли по ее щекам.
   — Живете здесь, как на другой планете, — с обидой заговорила она. — Там, на Дальнем Востоке, идет настоящая война. Люди кровь свою проливают, а вас это как будто не касается... — Катя замолчала. Только изредка всхлипывала и, чтобы Федор не видел ее слез, отвернулась и смотрела в окно кабины.
   — Ты имеешь в виду Халхин-Гол? — спросил Федор. Катя не ответила. Она по-прежнему смотрела в окно.
   Только плакать, кажется, перестала.
   — Про Халхин-Гол мы знаем, — продолжал Федор. — Типичный конфликт со стороны японцев. Они ведь все время задираются с нами. То на нашей границе, то на границе с нашими друзьями.
   — Конфликт... — словно про себя сказала Катя. — И слово-то какое придумали... А ты знаешь, что там умирают наши люди, чтобы вы тут... на машинах спокойно ездили... — зло сказала Катя, и Федор почувствовал, что она бросила камешек в его огород. — Надо будет, и мы не побоимся смерти, — твердо сказал Федор и замолчал.
   Молча доехали они до деревни. Федор подрулил прямо к дому Кати. Пока он снимал чемодан, Катя сидела с ребенком в кабине. Потом вышла и направилась вслед за Федором, который понес чемодан во двор,
   Дома никого не было.
   — Возьми ключ под поветью, — попросила Федора Катя. — Вон там...