Страница:
Не прошло и нескольких часов после моего приезда, как я заметил отсутствие своей Дианки. Никто о ней за все это время не побеспокоился. Слуги были убеждены, что она побежала за мной, и вот теперь, к великому моему огорчению, ее нигде не могли сыскать.
Внезапно у меня мелькнула мысль:
"А не осталась ли собака у куропаток?"
Надежда и страх заставили меня немедленно помчаться к месту охоты, и представьте себе! - к несказанной моей радости оказалось, что собака стоит на том же месте, где я оставил ее две недели назад!
- Пиль! - крикнул я. Она сразу бросилась вперед, и я одним выстрелом уложил двадцать пять куропаток.
Несчастное животное, однако, так обессилело от голода, что у него едва хватило сил доползти до меня. Чтобы добраться с ним до дому, мне пришлось взять его к себе на лошадь, и вы можете поверить мне, что я с величайшей радостью согласился вынести такое неудобство.
Благодаря тщательному уходу и заботе моя собака уже через несколько дней была весела и бодра, как прежде, а несколькими неделями позже она дала мне возможность разгадать загадку, которая без нее, вероятно, навеки осталась бы неразгаданной.
Два дня подряд я гонялся за зайцем. Собака моя все вновь и вновь выгоняла его, но мне никак не удавалось точно прицелиться. В колдовство я не верю - никогда не был подвержен суевериям, слишком много диковинного я для этого пережил. На этот раз, однако, моих пяти чувств было явно недостаточно. Наконец заяц подвернулся так близко, что я мог выстрелить в него. Заяц упал, и что вы думаете я тогда обнаружил? Под брюхом у моего зайца было четыре лапы, а на спине - четыре других. Когда две нижние пары уставали, то заяц мой, как ловкий пловец, умеющий плавать и на животе и на спине, переворачивался, и тогда обе новые пары несли его вперед с еще большей быстротой.
Никогда после не пришлось мне встречать такого зайца, да и этот не попался бы мне, не обладай моя собака такими совершенствами. Это животное настолько превосходило всех представительниц своего рода, что я не задумываясь присоединил бы к ее кличке эпитет "Единственная", если бы принадлежавшая мне борзая не оспаривала у нее эту честь.
Эта собака отличалась не столько своим сложением, сколько необычайной быстротой бега. Если бы вам, милостивые государи, пришлось видеть ее, вы были бы несомненно восхищены и не удивлялись бы тому, что я так любил ее и столь часто с ней охотился. Ей пришлось, служа мне, бегать так быстро, так часто и подолгу, что она стерла себе лапы почти по самое брюхо, поэтому в последние годы ее жизни я мог пользоваться ею только как таксой-ищейкой. Но она и в этой роли прослужила мне еще не один год.
В свое время, еще в бытность ее борзой - кстати сказать, она была сукой, - она погналась за зайцем, который показался мне необычайно толстым. Мне было жаль моей собаки: она должна была скоро ощениться, но старалась бежать с такой же быстротой, как всегда. Мне удавалось следовать за ней верхом только на очень большом расстоянии. Внезапно я услышал лай, словно лаяла целая свора, но при этом такой слабый и нежный, что я никак не мог сообразить, в чем дело. Когда я приблизился, глазам моим представилось подлинное чудо.
Зайчиха на бегу произвела на свет зайчат, а сука моя ощенилась! К тому же зайчат было ровно столько же, сколько и щенят. Подчиняясь инстинкту, зайчата пустились наутек, а щенки не только погнались за ними, но и поймали. Таким образом, к концу охоты у меня оказалось шесть зайцев и шесть собак, хоть я и начал охоту с одной-единственной собакой.
Об этой замечательной собаке я вспоминаю с таким же удовольствием, как и о чудесном литовском коне, которому цены не было. Он достался мне благодаря случаю, предоставившему возможность показать свое искусство наездника и заслужить немалую славу.
Я гостил однажды в роскошном поместье графа Пржобовского в Литве и остался в парадном покое за чайным столом в обществе дам в то время, как мужчины спустились во двор посмотреть молодого чистокровного коня, только что доставленного с конского завода.
Внезапно со двора донесся крик о помощи.
Я сбежал по лестнице и увидел коня, который, взбесившись, вел себя так необузданно, что никто не осмеливался ни подойти к нему, ни вскочить на него.
Самые смелые и решительные наездники толпились вокруг в смущении и растерянности.
На всех лицах отразился испуг, когда я одним прыжком вскочил на коня и этим неожиданным маневром не только его напугал, но и полностью покорил и усмирил, пустив в ход все свое искусство наездника. Чтобы продемонстрировать перед дамами это искусство и при этом не обеспокоить их, я принудил коня вместе со мной прыгнуть через одно из открытых окон в столовую. Здесь я несколько раз то шагом, то рысью, то галопом прогарцевал по комнате и в конце концов заставил коня вскочить на чайный стол и продемонстрировать здесь в миниатюре все тонкости высшей школы верховой езды, которые вызвали восхищение всех присутствовавших дам. Моя лошадка проделала все так изящно и ловко, что не разбила ни одной чашки. Все это вызвало ко мне горячие симпатии как дам, так и самого графа, который с присущей ему учтивостью попросил меня принять молодого коня от него в подарок и завоевать на нем победу и славу в походе против турок, который должен был вскоре начаться под предводительством графа Миниха (*1).
Трудно было сделать более приятный подарок! Он как бы предвещал много хорошего в походе, в котором мне предстояло выдержать первое испытание в качестве солдата. Такой конь, покорный, горячий и смелый - овечка и Буцефал одновременно - должен был ежечасно напоминать мне о долге бравого солдата и об удивительных подвигах, совершенных на поле брани Александром в молодые годы.
Мы отправлялись в поход, как мне кажется, отчасти ради того, чтобы восстановить честь русского оружия, несколько пострадавшую при царе Петре в боях на реке Прут (*2). Это нам полностью удалось после тяжелых, но славных походов под предводительством великого полководца, уже упомянутого нами выше.
Скромность не позволяет подчиненным приписывать себе великие подвиги и победы, слава которых обычно становится достоянием предводителей вопреки их человеческим качествам. И - что особенно противоестественно - слава становится достоянием королей и королев, никогда не нюхавших пороха, разве только на увеселительных празднествах, и не видевших никогда в глаза ни бранного поля, ни армии в боевом порядке, разве только на вахт-параде.
У меня поэтому нет особых притязаний на славу, добытую в крупнейших боях с неприятелем. Все мы вместе выполняли наш долг патриота, солдата и просто честного человека. Это - всеобъемлющее выражение, полное большого содержания и значения, хотя масса всяких бездельников и пустословов имеет о нем весьма слабое представление. Ввиду того, что под моей командой находился гусарский полк, я проводил разные операции, где все было предоставлено моему собственному усмотрению и мужеству. Успех этих операций, как мне кажется, я все же имею основание поставить в заслугу себе и моим смелым товарищам, которых я вел к победе и завоеваниям.
Однажды, когда мы загоняли турок в Очаков, наш авангард попал в жестокую переделку. Мой горячий литовец чуть было не занес меня прямо к черту в пекло. Я находился на дальнем передовом посту, как вдруг заметил приближавшегося неприятеля, окруженного тучей пыли, что помешало мне определить как численность его, так и намерения.
Поднять такое же облако пыли и укрыться за ним было бы несложно; к такой шаблонной хитрости чаще всего и прибегают. Но это ничего не дало бы мне, да и не способствовало бы достижению цели, ради которой я был послан вперед. Я приказал поэтому своим правофланговым и левофланговым рассеяться по обе стороны колонны и поднять как можно больше пыли. Сам я в это время двинулся прямо на неприятеля, чтобы лучше прощупать его. Это мне удалось, ибо он сопротивлялся и дрался только до тех пор, пока страх перед моими фланговыми не заставил его в беспорядке отступить. Теперь настало самое время смело броситься на него. Мы рассеяли его полностью, разбили наголову и не только загнали обратно в крепость, но погнали дальше, через нее, так что расправа с ним превзошла все наши самые кровожадные намерения.
Так как мой литовец отличался необыкновенной быстротой, я оказался впереди преследователей. Увидев, что неприятель удирает из крепости через противоположные ворота, я счел целесообразным остановиться на базарной площади и приказать трубить сбор.
Я осадил коня, но вообразите, господа, каково было мое удивление, когда возле себя я не увидел ни трубача, ни кого-либо другого из числа моих гусар.
"Не проскакали ли они по другим улицам? Куда они могли деваться?" подумал я.
Но далеко, во всяком случае, они быть не могли и должны были вот-вот нагнать меня. В ожидании я направил своего тяжело дышавшего коня к колодцу на базарной площади, чтобы дать ему напиться. Он пил и пил без всякой меры и с такой жадностью, словно никак не мог утолить жажду. Но дело, оказывается, объяснялось очень просто. Когда я обернулся в поисках моих людей, то угадайте, милостивые государи, что я увидел? Всей задней части моего бедного коня как не бывало; крестец и бедра - все исчезло, словно их начисто срезали. Поэтому вода вытекала сзади по мере того, как она поглощалась спереди, без всякой пользы для коня и не утоляя его жажды.
Для меня оставалось полнейшей загадкой, как это могло случиться, пока откуда-то с совершенно другой стороны не прискакал мой конюх и, разливаясь потоком сердечных поздравлений и крепких ругательств, не рассказал мне следующее. Когда я с толпой бегущих врагов ворвался в крепость, внезапно опустили предохранительную решетку и этой решеткой начисто отсекли заднюю часть моего коня. Сначала указанная задняя часть брыкалась изо всех сил и нанесла огромный урон неприятельским солдатам, которые, оглушенные и ослепленные, как безумные, напирали на решетку, а затем она победоносно, как выразился конюх, направилась на близлежащий луг, где я, верно, и сейчас еще ее найду. Я повернул обратно, и оставшаяся половина моего коня неслыханно быстрым галопом доскакала до луга. С большой радостью нашел я здесь вторую половину и, к немалому удивлению, увидел, что она подыскала себе занятие, да такое любопытное, что ни один церемониймейстер, при всем своем остроумии, не мог бы изобрести ничего подобного для увеселения какого-нибудь безголового субъекта. Короче говоря, задняя половина моего чудо-коня за эти короткие мгновения успела завязать близкое знакомство с кобылами, носившимися по лугу, и, предавшись наслаждениям со своим гаремом, по-видимому, забыла все перенесенные неприятности. Голова при этом, правда, столь мало принималась в расчет, что жеребята, обязанные своим существованием этому времяпрепровождению, оказались негодными ублюдками: у них не хватало всего того, чего недоставало их отцу в момент их зачатия.
Имея перед собой неопровержимые доказательства того, что обе половины моего коня жизнеспособны, я поспешил вызвать нашего коновала. Не долго думая, он с перепил обе половины молодыми ростками лавра, оказавшимися под рукой. Рана благополучно зажила, но случилось нечто такое, что могло произойти только с таким славным конем. А именно: ростки лавра пустили у него в теле корни, поднялись вверх и образовали надо мной шатер из листвы, так что я впоследствии совершил не одну славную поездку в тени лавров, добытых мною и моим конем.
О другой незначительной неприятности, связанной с этим походом, я упомяну лишь попутно. Я так бурно, так долго и неутомимо рубил врага, что рука моя непроизвольно стала производить движение, которое совершала при рубке, и оно сохранилось и тогда, когда неприятеля давно уже и след простыл. Я был вынужден, чтобы нечаянно не задеть ни себя самого, ни приближавшихся ко мне солдат, носить с неделю руку на перевязи, словно она была у меня отсечена по локоть.
Человека, способного ездить на таком коне, как мой литовец, вы имеете полное основание, милостивые государи, считать способным и на другие фокусы при вольтижировке, которые сами по себе должны показаться неправдоподобными. Мы осаждали не помню уже сейчас какой город, и фельдмаршалу было необычайно важно получить точные сведения о положении в крепости. Было чрезвычайно трудно, почти невозможно пробраться сквозь все форпосты, караулы и укрепления. Да и не нашлось бы толкового человека, способного удачно совершить такое дело. С обычным мужеством и служебным усердием я, пожалуй, чересчур поспешно, стал подле одной из наших самых больших пушек, из которой как раз в эту минуту собирались произвести выстрел. Одним махом вскочил я на ядро, рассчитывая, что оно занесет меня в крепость. Но когда я верхом на ядре пролетел примерно половину пути, мною вдруг овладели кое-какие не лишенные основания сомнения.
"Гм, - подумал я, - туда-то ты попадешь, но как тебе удастся сразу выбраться обратно? А что тогда случится? Тебя сразу же примут за шпиона и повесят на первой попавшейся виселице".
Такая честь была мне вовсе не по вкусу.
После подобных рассуждений я быстро принял решение, и, воспользовавшись тем, что в нескольких шагах от меня пролетало выпущенное из крепости ядро, я перескочил с моего ядра на встречное и таким образом, хоть и не выполнив поручения, но зато целым и невредимым вернулся к своим.
Ловкостью и умением, которыми я отличался в прыжках, обладала и моя лошадь. Ни канавы, ни изгороди никогда не мешали мне ехать напрямик.
Однажды я погнался верхом за зайцем, который наискось пересекал военную дорогу. По этой же дороге, как раз между мной и зайцем, проезжала карета с двумя красивыми дамами. Мой конь с такой быстротой проскочил сквозь карету, окна которой были открыты, что я едва успел снять шляпу и почтительнейше извиниться за такую вольность.
В другой раз я собрался перескочить через болото, которое сначала показалось мне не таким широким, каким я увидел его, когда находился уже на середине скачка. В воздухе я повернул поэтому обратно к тому месту, где находился раньше, чтобы взять больший разбег. Тем не менее я и во второй раз плохо рассчитал и провалился по горло в тину недалеко от противоположного берега. Мне суждена была неминуемая гибель, если бы не сила моих рук. Ухватившись за собственную косу, я вытащил из болота как самого себя, так и коня, которого крепко стиснул между колея.
Несмотря, однако, на мое мужество и сообразительность, несмотря на свойственные мне и моей лошади быстроту, ловкость и силу, не все в эту турецкую войну сходило мне благополучно. На свою беду, мне пришлось даже, благодаря численному превосходству врага, попасть в плен. И, что еще хуже, я был продан в рабство - таков уж был обычай у турок.
Работа моя в этом унизительном положении была не столь мучительна и тяжела, сколь необычна и скучна. В мои обязанности входило каждое утро выгонять на пастбища пчел турецкого султана, целый день стеречь их, а затем под вечер загонять обратно в ульи.
Однажды вечером я заметил, что недостает одной пчелы, но тут же увидел, что на нее напали два медведя, которые, желая полакомиться медом, собираются ее растерзать. Так как при мне не было ничего похожего на оружие, кроме серебряного топорика - отличительного знака всех полевых рабочих и садовников султана, - я швырнул этим топориком в обоих разбойников с единственной целью отогнать их. Бедняжку пчелу я таким путем действительно освободил. Но мне не повезло: я чересчур сильно размахнулся, топорик взлетел вверх и не переставал подниматься, пока не упал на Луну.
Как же мне было вернуть его? Где найти на земле такую высокую лестницу, чтобы его достать?
Тут мне пришло на память, что турецкие бобы растут ужасно быстро и достигают удивительной высоты. Я сразу же посадил такой боб, который и в самом деле стал расти и сам по себе уцепился за один из рогов Луны. Тогда я спокойно полез вверх на Луну, куда, наконец, благополучно и добрался.
Трудно было разыскать мой серебряный топорик в таком месте, где все другие предметы блестели, как серебряные. Наконец я нашел его в куче мякины и рубленой соломы.
Я собрался спуститься обратно. Но - увы! - солнечная жара успела высушить мой боб так, что нечего было и думать сползти по нему вниз. Что было делать? Я сплел из рубленой соломы веревку такой длины, как только было возможно. Веревку я прикрепил к одному из лунных рогов и стал спускаться вниз. Правой рукой я держался за веревку, а в левой держал топорик. Спущусь немного, отрубаю излишний конец веревки надо мной и привязываю его к нижнему концу. Так я спустился довольно низко. Но от постоянного отрубания и связывания веревка не становилась крепче, а до поместья султана было все еще довольно далеко.
Я находился еще в облаках, в нескольких милях от земли, как вдруг веревка разорвалась, и я с такой силой грохнулся вниз, на нашу родную землю, что был совсем оглушен. Благодаря тяжести моего тела, летевшего с такой высоты, я пробил в земле яму глубиной по меньшей мере в девять сажен, на дне которой и очутился. Постепенно я, правда, пришел в себя, но не знал, как мне выбраться оттуда. Однако чему только не учит нужда! Своими собственными ногтями, которым было уже сорок лет, я выкопал некое подобие лестницы и по ней благополучно выбрался на свет.
Наученный горьким опытом, я стал другими способами отделываться от медведей, которые охотно гонялись за моими пчелами и лазали по ульям. Я вымазал медом дышло телеги и ночью залег в засаде неподалеку от нее. Все произошло именно так, как я ожидал. Огромный медведь, привлеченный запахом меда, принялся с такой жадностью лизать передний конец дышла, что втянул его в себя через глотку, желудок и кишки, и оно сзади вылезло наружу. Когда медведь с такой ловкостью нанизал самого себя на дышло, я подбежал к нему и заклинил отверстие в дышле. Тем самым я отрезал лакомке путь к отступлению и оставил его в таком виде до утра. Великий султан, случайно проходивший мимо, чуть не умер от хохота над этой проделкой.
Вскоре после этого русские заключили с турками мир, и меня, в числе других пленных, отправили в Санкт-Петербург. Но я вскоре ушел в отставку и покинул Россию во время великой революции, лет сорок тому назад, когда император, еще покоившийся в колыбели, вместе со своей матерью и отцом, герцогом Брауншвейгским, фельдмаршалом фон Минихом и многими другими был сослан в Сибирь.
В тот год во всей Европе свирепствовал такой мороз, что солнце, по-видимому, пострадало от холода, отчего оно с тех самых пор и до сегодняшнего дня хворает. Мне поэтому при возвращении на родину пришлось испытать более тяжкие злоключения, чем по пути в Россию.
Ввиду того, что мой литовский конь остался в Турции, я был вынужден отправиться на почтовых. Случилось однажды, что нам пришлось ехать по узкой дороге, окаймленной высокой изгородью из шиповника, и я напомнил кучеру о том, что нужно протрубить в рожок, иначе мы рисковали в этом узком проходе столкнуться со встречным экипажем и застрять там. Парень поднес рожок к губам и принялся дуть в него изо всей мочи. Но все старания его были напрасны. Из рожка нельзя было извлечь ни единого звука. Это было совершенно непонятно и могло кончиться для нас настоящей бедой, так как мы вскоре увидели, что навстречу нам мчится экипаж, объехать который было совершенно немыслимо.
Тем не менее я выскочил из кареты и прежде всего выпряг лошадей. Вслед за этим я взвалил себе на плечи карету со всеми четырьмя колесами и всеми дорожными узлами и перескочил с этим грузом через канаву и изгородь вышиной в девять футов. Это было отнюдь не пустяком, принимая во внимание вес экипажа. Перепрыгнув обратно через изгородь, я снова очутился на дороге, но уже позади чужой кареты. Затем я поспешил к нашим лошадям, подхватил обеих и, зажав их под мышками, прежним способом, другими словами - двойным прыжком туда и обратно, доставил их к карете, приказал запрягать и благополучно добрался в конце перегона до постоялого двора.
Я мог бы еще добавить, что одна из лошадей, очень резвая и молодая - ей было не более четырех лет, - чуть было не натворила беды. Когда я совершал второй прыжок через изгородь, она зафыркала и, выражая неудовольствие моими резкими движениями, стала брыкаться. Но я справился с ней, засунув ее задние ноги в карман моего сюртука.
На постоялом дворе мы отдохнули после всех наших приключений. Кучер повесил свой рожок на гвоздь подле кухонного очага, а я уселся напротив него.
И вот послушайте только, милостивые государи, что тут произошло! Внезапно раздалось: "Теренг! Теренг! Тенг! Тент!"
Мы вытаращили глаза. И тогда только мы поняли, почему кучер не мог сыграть на своем рожке. Звуки в рожке замерзли и теперь, постепенно оттаивая, ясные и звонкие, вырывались из него, делая честь нашему кучеру. Этот добрый малый значительное время услаждал наш слух чудеснейшими мелодиями, не поднося при этом своего инструмента к губам. Нам удалось услышать "Прусский марш", "Без любви и вина", "Когда я на белильне...", "Вчера вечерком братец Михель пришел..." и еще много других песен, между прочим, и вечернюю песню "Уснули леса..."
Этой песенкой закончилась история с тающими звуками, как и я заканчиваю здесь историю моего путешествия в Россию.
Немало путешественников иной раз утверждают такое, что, если вдуматься хорошенько, не вполне совпадает с истиной. Нечего поэтому удивляться, если слушатели и читатели подчас бывают склонны к недоверию. Но если в нашей компании найдутся лица, которые усомнятся в моей правдивости, мне останется только сожалеть о том, что они так недоверчивы, и предложить им лучше удалиться до того, как я начну повествование о моих морских приключениях. Они, пожалуй, еще более невероятны, хотя столь же достоверны, как и остальные.
МОРСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАРОНА ФОН МЮНХГАУЗЕНА
ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ
Первым путешествием в моей жизни, совершенным задолго до поездки в Россию, о некоторых достопримечательностях которой я только что вам рассказал, было путешествие по морю.
Я еще "спорил с гусями", как частенько шутливо говорил мой дядюшка, самый чернобородый из всех когда-либо виденных мною гусарских полковников, и еще трудно было решить - считать ли белый пушок на моем подбородке зачатком бороды или гусиного оперения, как я уже бредил путешествиями.
Если принять во внимание, что отец мой в молодости многие годы провел в путешествиях и нередко коротал зимние вечера правдивыми и неприкрашенными рассказами о своих приключениях - некоторые из них я, быть может, позже перескажу вам, - мое влечение с одинаковым успехом можно считать как прирожденным, так и внушенным.
Одним словом, я пользовался каждым удобным и неудобным случаем, чтобы мольбами или упорством добиться удовлетворения своей непреодолимой жажды увидеть свет. Но все было напрасно.
Если мне удавалось пробить хоть маленькую брешь в укреплениях отца, то тем более яростное сопротивление оказывали мать и тетка. И мгновенно терялось все, чего я добивался ценой самого хитроумного подхода.
Но вот, на мое счастье, случилось так, что к нам приехал погостить один родственник с материнской стороны. Я вскоре стал его любимцем. Он часто говорил, что я славный, живой мальчишка и что он готов сделать все возможное, чтобы помочь мне осуществить мое страстное желание. Его красноречие оказалось убедительнее моего. И вот после бесконечных убеждений и возражений, отговорок и споров, наконец, к моей неописуемой радости было решено, что я буду сопровождать нашего гостя в поездке на Цейлон, где его дядя много лет был губернатором.
Мы подняли паруса и отплыли из Амстердама с важными поручениями правительства Голландских штатов. Ничего достопримечательного в пути не произошло, если не считать сильнейшего шторма. Об этом шторме мне все же приходится упомянуть ввиду его удивительных последствий. Ураган поднялся в то время, как мы стояли на якоре возле какого-то острова, где должны были пополнить наши запасы воды и дров. Он свирепствовал с такой силой, что вырывал с корнем множество необычайно толстых и высоких деревьев и швырял их в воздух. Невзирая на то, что многие из этих деревьев весили сотни центнеров, они снизу казались ввиду невероятной высоты - их подбросило по меньшей мере миль на пять вверх - не крупнее птичьих перышек, которые иногда порхают по воздуху.
Но стоило урагану утихнуть, как каждое дерево вертикально опустилось вниз, прямо на свое место, и сразу же пустило корни. Таким образом, не осталось почти никаких следов опустошения. Только одно, самое высокое дерево составило исключение. Когда бешеной силой ветра оно было вырвано из земли, на ветвях его как раз сидел крестьянин со своей женой. Они собирали огурцы - в той части света эти дивные плоды растут на деревьях. Честная супружеская пара совершила полет с такой же покорностью, как баран Бланшара (*3). Тяжесть их тел, однако, заставила дерево отклониться от своего старого места. Кроме того, оно опустилось в горизонтальном положении. Все жители острова, а также их всемилостивейший царек, во время бури покинули свои жилища, боясь, что будут погребены под обломками. Царек как раз собирался, возвращаясь к себе домой, пройти через сад, как сверху рухнуло дерево, на котором сидели супруги, и, к счастью, убило царька наповал.
- К счастью?
- Да, да, к счастью! Ибо, милостивые государи, этот царек был, с позволения сказать, самым гнусным тираном, а жители острова, не исключая даже и любимцев его и любовниц, самыми несчастными созданиями под луной. В его кладовых гнили съестные припасы, в то время как подданные, у которых эти припасы были силой отобраны, умирали с голоду!
Внезапно у меня мелькнула мысль:
"А не осталась ли собака у куропаток?"
Надежда и страх заставили меня немедленно помчаться к месту охоты, и представьте себе! - к несказанной моей радости оказалось, что собака стоит на том же месте, где я оставил ее две недели назад!
- Пиль! - крикнул я. Она сразу бросилась вперед, и я одним выстрелом уложил двадцать пять куропаток.
Несчастное животное, однако, так обессилело от голода, что у него едва хватило сил доползти до меня. Чтобы добраться с ним до дому, мне пришлось взять его к себе на лошадь, и вы можете поверить мне, что я с величайшей радостью согласился вынести такое неудобство.
Благодаря тщательному уходу и заботе моя собака уже через несколько дней была весела и бодра, как прежде, а несколькими неделями позже она дала мне возможность разгадать загадку, которая без нее, вероятно, навеки осталась бы неразгаданной.
Два дня подряд я гонялся за зайцем. Собака моя все вновь и вновь выгоняла его, но мне никак не удавалось точно прицелиться. В колдовство я не верю - никогда не был подвержен суевериям, слишком много диковинного я для этого пережил. На этот раз, однако, моих пяти чувств было явно недостаточно. Наконец заяц подвернулся так близко, что я мог выстрелить в него. Заяц упал, и что вы думаете я тогда обнаружил? Под брюхом у моего зайца было четыре лапы, а на спине - четыре других. Когда две нижние пары уставали, то заяц мой, как ловкий пловец, умеющий плавать и на животе и на спине, переворачивался, и тогда обе новые пары несли его вперед с еще большей быстротой.
Никогда после не пришлось мне встречать такого зайца, да и этот не попался бы мне, не обладай моя собака такими совершенствами. Это животное настолько превосходило всех представительниц своего рода, что я не задумываясь присоединил бы к ее кличке эпитет "Единственная", если бы принадлежавшая мне борзая не оспаривала у нее эту честь.
Эта собака отличалась не столько своим сложением, сколько необычайной быстротой бега. Если бы вам, милостивые государи, пришлось видеть ее, вы были бы несомненно восхищены и не удивлялись бы тому, что я так любил ее и столь часто с ней охотился. Ей пришлось, служа мне, бегать так быстро, так часто и подолгу, что она стерла себе лапы почти по самое брюхо, поэтому в последние годы ее жизни я мог пользоваться ею только как таксой-ищейкой. Но она и в этой роли прослужила мне еще не один год.
В свое время, еще в бытность ее борзой - кстати сказать, она была сукой, - она погналась за зайцем, который показался мне необычайно толстым. Мне было жаль моей собаки: она должна была скоро ощениться, но старалась бежать с такой же быстротой, как всегда. Мне удавалось следовать за ней верхом только на очень большом расстоянии. Внезапно я услышал лай, словно лаяла целая свора, но при этом такой слабый и нежный, что я никак не мог сообразить, в чем дело. Когда я приблизился, глазам моим представилось подлинное чудо.
Зайчиха на бегу произвела на свет зайчат, а сука моя ощенилась! К тому же зайчат было ровно столько же, сколько и щенят. Подчиняясь инстинкту, зайчата пустились наутек, а щенки не только погнались за ними, но и поймали. Таким образом, к концу охоты у меня оказалось шесть зайцев и шесть собак, хоть я и начал охоту с одной-единственной собакой.
Об этой замечательной собаке я вспоминаю с таким же удовольствием, как и о чудесном литовском коне, которому цены не было. Он достался мне благодаря случаю, предоставившему возможность показать свое искусство наездника и заслужить немалую славу.
Я гостил однажды в роскошном поместье графа Пржобовского в Литве и остался в парадном покое за чайным столом в обществе дам в то время, как мужчины спустились во двор посмотреть молодого чистокровного коня, только что доставленного с конского завода.
Внезапно со двора донесся крик о помощи.
Я сбежал по лестнице и увидел коня, который, взбесившись, вел себя так необузданно, что никто не осмеливался ни подойти к нему, ни вскочить на него.
Самые смелые и решительные наездники толпились вокруг в смущении и растерянности.
На всех лицах отразился испуг, когда я одним прыжком вскочил на коня и этим неожиданным маневром не только его напугал, но и полностью покорил и усмирил, пустив в ход все свое искусство наездника. Чтобы продемонстрировать перед дамами это искусство и при этом не обеспокоить их, я принудил коня вместе со мной прыгнуть через одно из открытых окон в столовую. Здесь я несколько раз то шагом, то рысью, то галопом прогарцевал по комнате и в конце концов заставил коня вскочить на чайный стол и продемонстрировать здесь в миниатюре все тонкости высшей школы верховой езды, которые вызвали восхищение всех присутствовавших дам. Моя лошадка проделала все так изящно и ловко, что не разбила ни одной чашки. Все это вызвало ко мне горячие симпатии как дам, так и самого графа, который с присущей ему учтивостью попросил меня принять молодого коня от него в подарок и завоевать на нем победу и славу в походе против турок, который должен был вскоре начаться под предводительством графа Миниха (*1).
Трудно было сделать более приятный подарок! Он как бы предвещал много хорошего в походе, в котором мне предстояло выдержать первое испытание в качестве солдата. Такой конь, покорный, горячий и смелый - овечка и Буцефал одновременно - должен был ежечасно напоминать мне о долге бравого солдата и об удивительных подвигах, совершенных на поле брани Александром в молодые годы.
Мы отправлялись в поход, как мне кажется, отчасти ради того, чтобы восстановить честь русского оружия, несколько пострадавшую при царе Петре в боях на реке Прут (*2). Это нам полностью удалось после тяжелых, но славных походов под предводительством великого полководца, уже упомянутого нами выше.
Скромность не позволяет подчиненным приписывать себе великие подвиги и победы, слава которых обычно становится достоянием предводителей вопреки их человеческим качествам. И - что особенно противоестественно - слава становится достоянием королей и королев, никогда не нюхавших пороха, разве только на увеселительных празднествах, и не видевших никогда в глаза ни бранного поля, ни армии в боевом порядке, разве только на вахт-параде.
У меня поэтому нет особых притязаний на славу, добытую в крупнейших боях с неприятелем. Все мы вместе выполняли наш долг патриота, солдата и просто честного человека. Это - всеобъемлющее выражение, полное большого содержания и значения, хотя масса всяких бездельников и пустословов имеет о нем весьма слабое представление. Ввиду того, что под моей командой находился гусарский полк, я проводил разные операции, где все было предоставлено моему собственному усмотрению и мужеству. Успех этих операций, как мне кажется, я все же имею основание поставить в заслугу себе и моим смелым товарищам, которых я вел к победе и завоеваниям.
Однажды, когда мы загоняли турок в Очаков, наш авангард попал в жестокую переделку. Мой горячий литовец чуть было не занес меня прямо к черту в пекло. Я находился на дальнем передовом посту, как вдруг заметил приближавшегося неприятеля, окруженного тучей пыли, что помешало мне определить как численность его, так и намерения.
Поднять такое же облако пыли и укрыться за ним было бы несложно; к такой шаблонной хитрости чаще всего и прибегают. Но это ничего не дало бы мне, да и не способствовало бы достижению цели, ради которой я был послан вперед. Я приказал поэтому своим правофланговым и левофланговым рассеяться по обе стороны колонны и поднять как можно больше пыли. Сам я в это время двинулся прямо на неприятеля, чтобы лучше прощупать его. Это мне удалось, ибо он сопротивлялся и дрался только до тех пор, пока страх перед моими фланговыми не заставил его в беспорядке отступить. Теперь настало самое время смело броситься на него. Мы рассеяли его полностью, разбили наголову и не только загнали обратно в крепость, но погнали дальше, через нее, так что расправа с ним превзошла все наши самые кровожадные намерения.
Так как мой литовец отличался необыкновенной быстротой, я оказался впереди преследователей. Увидев, что неприятель удирает из крепости через противоположные ворота, я счел целесообразным остановиться на базарной площади и приказать трубить сбор.
Я осадил коня, но вообразите, господа, каково было мое удивление, когда возле себя я не увидел ни трубача, ни кого-либо другого из числа моих гусар.
"Не проскакали ли они по другим улицам? Куда они могли деваться?" подумал я.
Но далеко, во всяком случае, они быть не могли и должны были вот-вот нагнать меня. В ожидании я направил своего тяжело дышавшего коня к колодцу на базарной площади, чтобы дать ему напиться. Он пил и пил без всякой меры и с такой жадностью, словно никак не мог утолить жажду. Но дело, оказывается, объяснялось очень просто. Когда я обернулся в поисках моих людей, то угадайте, милостивые государи, что я увидел? Всей задней части моего бедного коня как не бывало; крестец и бедра - все исчезло, словно их начисто срезали. Поэтому вода вытекала сзади по мере того, как она поглощалась спереди, без всякой пользы для коня и не утоляя его жажды.
Для меня оставалось полнейшей загадкой, как это могло случиться, пока откуда-то с совершенно другой стороны не прискакал мой конюх и, разливаясь потоком сердечных поздравлений и крепких ругательств, не рассказал мне следующее. Когда я с толпой бегущих врагов ворвался в крепость, внезапно опустили предохранительную решетку и этой решеткой начисто отсекли заднюю часть моего коня. Сначала указанная задняя часть брыкалась изо всех сил и нанесла огромный урон неприятельским солдатам, которые, оглушенные и ослепленные, как безумные, напирали на решетку, а затем она победоносно, как выразился конюх, направилась на близлежащий луг, где я, верно, и сейчас еще ее найду. Я повернул обратно, и оставшаяся половина моего коня неслыханно быстрым галопом доскакала до луга. С большой радостью нашел я здесь вторую половину и, к немалому удивлению, увидел, что она подыскала себе занятие, да такое любопытное, что ни один церемониймейстер, при всем своем остроумии, не мог бы изобрести ничего подобного для увеселения какого-нибудь безголового субъекта. Короче говоря, задняя половина моего чудо-коня за эти короткие мгновения успела завязать близкое знакомство с кобылами, носившимися по лугу, и, предавшись наслаждениям со своим гаремом, по-видимому, забыла все перенесенные неприятности. Голова при этом, правда, столь мало принималась в расчет, что жеребята, обязанные своим существованием этому времяпрепровождению, оказались негодными ублюдками: у них не хватало всего того, чего недоставало их отцу в момент их зачатия.
Имея перед собой неопровержимые доказательства того, что обе половины моего коня жизнеспособны, я поспешил вызвать нашего коновала. Не долго думая, он с перепил обе половины молодыми ростками лавра, оказавшимися под рукой. Рана благополучно зажила, но случилось нечто такое, что могло произойти только с таким славным конем. А именно: ростки лавра пустили у него в теле корни, поднялись вверх и образовали надо мной шатер из листвы, так что я впоследствии совершил не одну славную поездку в тени лавров, добытых мною и моим конем.
О другой незначительной неприятности, связанной с этим походом, я упомяну лишь попутно. Я так бурно, так долго и неутомимо рубил врага, что рука моя непроизвольно стала производить движение, которое совершала при рубке, и оно сохранилось и тогда, когда неприятеля давно уже и след простыл. Я был вынужден, чтобы нечаянно не задеть ни себя самого, ни приближавшихся ко мне солдат, носить с неделю руку на перевязи, словно она была у меня отсечена по локоть.
Человека, способного ездить на таком коне, как мой литовец, вы имеете полное основание, милостивые государи, считать способным и на другие фокусы при вольтижировке, которые сами по себе должны показаться неправдоподобными. Мы осаждали не помню уже сейчас какой город, и фельдмаршалу было необычайно важно получить точные сведения о положении в крепости. Было чрезвычайно трудно, почти невозможно пробраться сквозь все форпосты, караулы и укрепления. Да и не нашлось бы толкового человека, способного удачно совершить такое дело. С обычным мужеством и служебным усердием я, пожалуй, чересчур поспешно, стал подле одной из наших самых больших пушек, из которой как раз в эту минуту собирались произвести выстрел. Одним махом вскочил я на ядро, рассчитывая, что оно занесет меня в крепость. Но когда я верхом на ядре пролетел примерно половину пути, мною вдруг овладели кое-какие не лишенные основания сомнения.
"Гм, - подумал я, - туда-то ты попадешь, но как тебе удастся сразу выбраться обратно? А что тогда случится? Тебя сразу же примут за шпиона и повесят на первой попавшейся виселице".
Такая честь была мне вовсе не по вкусу.
После подобных рассуждений я быстро принял решение, и, воспользовавшись тем, что в нескольких шагах от меня пролетало выпущенное из крепости ядро, я перескочил с моего ядра на встречное и таким образом, хоть и не выполнив поручения, но зато целым и невредимым вернулся к своим.
Ловкостью и умением, которыми я отличался в прыжках, обладала и моя лошадь. Ни канавы, ни изгороди никогда не мешали мне ехать напрямик.
Однажды я погнался верхом за зайцем, который наискось пересекал военную дорогу. По этой же дороге, как раз между мной и зайцем, проезжала карета с двумя красивыми дамами. Мой конь с такой быстротой проскочил сквозь карету, окна которой были открыты, что я едва успел снять шляпу и почтительнейше извиниться за такую вольность.
В другой раз я собрался перескочить через болото, которое сначала показалось мне не таким широким, каким я увидел его, когда находился уже на середине скачка. В воздухе я повернул поэтому обратно к тому месту, где находился раньше, чтобы взять больший разбег. Тем не менее я и во второй раз плохо рассчитал и провалился по горло в тину недалеко от противоположного берега. Мне суждена была неминуемая гибель, если бы не сила моих рук. Ухватившись за собственную косу, я вытащил из болота как самого себя, так и коня, которого крепко стиснул между колея.
Несмотря, однако, на мое мужество и сообразительность, несмотря на свойственные мне и моей лошади быстроту, ловкость и силу, не все в эту турецкую войну сходило мне благополучно. На свою беду, мне пришлось даже, благодаря численному превосходству врага, попасть в плен. И, что еще хуже, я был продан в рабство - таков уж был обычай у турок.
Работа моя в этом унизительном положении была не столь мучительна и тяжела, сколь необычна и скучна. В мои обязанности входило каждое утро выгонять на пастбища пчел турецкого султана, целый день стеречь их, а затем под вечер загонять обратно в ульи.
Однажды вечером я заметил, что недостает одной пчелы, но тут же увидел, что на нее напали два медведя, которые, желая полакомиться медом, собираются ее растерзать. Так как при мне не было ничего похожего на оружие, кроме серебряного топорика - отличительного знака всех полевых рабочих и садовников султана, - я швырнул этим топориком в обоих разбойников с единственной целью отогнать их. Бедняжку пчелу я таким путем действительно освободил. Но мне не повезло: я чересчур сильно размахнулся, топорик взлетел вверх и не переставал подниматься, пока не упал на Луну.
Как же мне было вернуть его? Где найти на земле такую высокую лестницу, чтобы его достать?
Тут мне пришло на память, что турецкие бобы растут ужасно быстро и достигают удивительной высоты. Я сразу же посадил такой боб, который и в самом деле стал расти и сам по себе уцепился за один из рогов Луны. Тогда я спокойно полез вверх на Луну, куда, наконец, благополучно и добрался.
Трудно было разыскать мой серебряный топорик в таком месте, где все другие предметы блестели, как серебряные. Наконец я нашел его в куче мякины и рубленой соломы.
Я собрался спуститься обратно. Но - увы! - солнечная жара успела высушить мой боб так, что нечего было и думать сползти по нему вниз. Что было делать? Я сплел из рубленой соломы веревку такой длины, как только было возможно. Веревку я прикрепил к одному из лунных рогов и стал спускаться вниз. Правой рукой я держался за веревку, а в левой держал топорик. Спущусь немного, отрубаю излишний конец веревки надо мной и привязываю его к нижнему концу. Так я спустился довольно низко. Но от постоянного отрубания и связывания веревка не становилась крепче, а до поместья султана было все еще довольно далеко.
Я находился еще в облаках, в нескольких милях от земли, как вдруг веревка разорвалась, и я с такой силой грохнулся вниз, на нашу родную землю, что был совсем оглушен. Благодаря тяжести моего тела, летевшего с такой высоты, я пробил в земле яму глубиной по меньшей мере в девять сажен, на дне которой и очутился. Постепенно я, правда, пришел в себя, но не знал, как мне выбраться оттуда. Однако чему только не учит нужда! Своими собственными ногтями, которым было уже сорок лет, я выкопал некое подобие лестницы и по ней благополучно выбрался на свет.
Наученный горьким опытом, я стал другими способами отделываться от медведей, которые охотно гонялись за моими пчелами и лазали по ульям. Я вымазал медом дышло телеги и ночью залег в засаде неподалеку от нее. Все произошло именно так, как я ожидал. Огромный медведь, привлеченный запахом меда, принялся с такой жадностью лизать передний конец дышла, что втянул его в себя через глотку, желудок и кишки, и оно сзади вылезло наружу. Когда медведь с такой ловкостью нанизал самого себя на дышло, я подбежал к нему и заклинил отверстие в дышле. Тем самым я отрезал лакомке путь к отступлению и оставил его в таком виде до утра. Великий султан, случайно проходивший мимо, чуть не умер от хохота над этой проделкой.
Вскоре после этого русские заключили с турками мир, и меня, в числе других пленных, отправили в Санкт-Петербург. Но я вскоре ушел в отставку и покинул Россию во время великой революции, лет сорок тому назад, когда император, еще покоившийся в колыбели, вместе со своей матерью и отцом, герцогом Брауншвейгским, фельдмаршалом фон Минихом и многими другими был сослан в Сибирь.
В тот год во всей Европе свирепствовал такой мороз, что солнце, по-видимому, пострадало от холода, отчего оно с тех самых пор и до сегодняшнего дня хворает. Мне поэтому при возвращении на родину пришлось испытать более тяжкие злоключения, чем по пути в Россию.
Ввиду того, что мой литовский конь остался в Турции, я был вынужден отправиться на почтовых. Случилось однажды, что нам пришлось ехать по узкой дороге, окаймленной высокой изгородью из шиповника, и я напомнил кучеру о том, что нужно протрубить в рожок, иначе мы рисковали в этом узком проходе столкнуться со встречным экипажем и застрять там. Парень поднес рожок к губам и принялся дуть в него изо всей мочи. Но все старания его были напрасны. Из рожка нельзя было извлечь ни единого звука. Это было совершенно непонятно и могло кончиться для нас настоящей бедой, так как мы вскоре увидели, что навстречу нам мчится экипаж, объехать который было совершенно немыслимо.
Тем не менее я выскочил из кареты и прежде всего выпряг лошадей. Вслед за этим я взвалил себе на плечи карету со всеми четырьмя колесами и всеми дорожными узлами и перескочил с этим грузом через канаву и изгородь вышиной в девять футов. Это было отнюдь не пустяком, принимая во внимание вес экипажа. Перепрыгнув обратно через изгородь, я снова очутился на дороге, но уже позади чужой кареты. Затем я поспешил к нашим лошадям, подхватил обеих и, зажав их под мышками, прежним способом, другими словами - двойным прыжком туда и обратно, доставил их к карете, приказал запрягать и благополучно добрался в конце перегона до постоялого двора.
Я мог бы еще добавить, что одна из лошадей, очень резвая и молодая - ей было не более четырех лет, - чуть было не натворила беды. Когда я совершал второй прыжок через изгородь, она зафыркала и, выражая неудовольствие моими резкими движениями, стала брыкаться. Но я справился с ней, засунув ее задние ноги в карман моего сюртука.
На постоялом дворе мы отдохнули после всех наших приключений. Кучер повесил свой рожок на гвоздь подле кухонного очага, а я уселся напротив него.
И вот послушайте только, милостивые государи, что тут произошло! Внезапно раздалось: "Теренг! Теренг! Тенг! Тент!"
Мы вытаращили глаза. И тогда только мы поняли, почему кучер не мог сыграть на своем рожке. Звуки в рожке замерзли и теперь, постепенно оттаивая, ясные и звонкие, вырывались из него, делая честь нашему кучеру. Этот добрый малый значительное время услаждал наш слух чудеснейшими мелодиями, не поднося при этом своего инструмента к губам. Нам удалось услышать "Прусский марш", "Без любви и вина", "Когда я на белильне...", "Вчера вечерком братец Михель пришел..." и еще много других песен, между прочим, и вечернюю песню "Уснули леса..."
Этой песенкой закончилась история с тающими звуками, как и я заканчиваю здесь историю моего путешествия в Россию.
Немало путешественников иной раз утверждают такое, что, если вдуматься хорошенько, не вполне совпадает с истиной. Нечего поэтому удивляться, если слушатели и читатели подчас бывают склонны к недоверию. Но если в нашей компании найдутся лица, которые усомнятся в моей правдивости, мне останется только сожалеть о том, что они так недоверчивы, и предложить им лучше удалиться до того, как я начну повествование о моих морских приключениях. Они, пожалуй, еще более невероятны, хотя столь же достоверны, как и остальные.
МОРСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАРОНА ФОН МЮНХГАУЗЕНА
ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА МОРЕ
Первым путешествием в моей жизни, совершенным задолго до поездки в Россию, о некоторых достопримечательностях которой я только что вам рассказал, было путешествие по морю.
Я еще "спорил с гусями", как частенько шутливо говорил мой дядюшка, самый чернобородый из всех когда-либо виденных мною гусарских полковников, и еще трудно было решить - считать ли белый пушок на моем подбородке зачатком бороды или гусиного оперения, как я уже бредил путешествиями.
Если принять во внимание, что отец мой в молодости многие годы провел в путешествиях и нередко коротал зимние вечера правдивыми и неприкрашенными рассказами о своих приключениях - некоторые из них я, быть может, позже перескажу вам, - мое влечение с одинаковым успехом можно считать как прирожденным, так и внушенным.
Одним словом, я пользовался каждым удобным и неудобным случаем, чтобы мольбами или упорством добиться удовлетворения своей непреодолимой жажды увидеть свет. Но все было напрасно.
Если мне удавалось пробить хоть маленькую брешь в укреплениях отца, то тем более яростное сопротивление оказывали мать и тетка. И мгновенно терялось все, чего я добивался ценой самого хитроумного подхода.
Но вот, на мое счастье, случилось так, что к нам приехал погостить один родственник с материнской стороны. Я вскоре стал его любимцем. Он часто говорил, что я славный, живой мальчишка и что он готов сделать все возможное, чтобы помочь мне осуществить мое страстное желание. Его красноречие оказалось убедительнее моего. И вот после бесконечных убеждений и возражений, отговорок и споров, наконец, к моей неописуемой радости было решено, что я буду сопровождать нашего гостя в поездке на Цейлон, где его дядя много лет был губернатором.
Мы подняли паруса и отплыли из Амстердама с важными поручениями правительства Голландских штатов. Ничего достопримечательного в пути не произошло, если не считать сильнейшего шторма. Об этом шторме мне все же приходится упомянуть ввиду его удивительных последствий. Ураган поднялся в то время, как мы стояли на якоре возле какого-то острова, где должны были пополнить наши запасы воды и дров. Он свирепствовал с такой силой, что вырывал с корнем множество необычайно толстых и высоких деревьев и швырял их в воздух. Невзирая на то, что многие из этих деревьев весили сотни центнеров, они снизу казались ввиду невероятной высоты - их подбросило по меньшей мере миль на пять вверх - не крупнее птичьих перышек, которые иногда порхают по воздуху.
Но стоило урагану утихнуть, как каждое дерево вертикально опустилось вниз, прямо на свое место, и сразу же пустило корни. Таким образом, не осталось почти никаких следов опустошения. Только одно, самое высокое дерево составило исключение. Когда бешеной силой ветра оно было вырвано из земли, на ветвях его как раз сидел крестьянин со своей женой. Они собирали огурцы - в той части света эти дивные плоды растут на деревьях. Честная супружеская пара совершила полет с такой же покорностью, как баран Бланшара (*3). Тяжесть их тел, однако, заставила дерево отклониться от своего старого места. Кроме того, оно опустилось в горизонтальном положении. Все жители острова, а также их всемилостивейший царек, во время бури покинули свои жилища, боясь, что будут погребены под обломками. Царек как раз собирался, возвращаясь к себе домой, пройти через сад, как сверху рухнуло дерево, на котором сидели супруги, и, к счастью, убило царька наповал.
- К счастью?
- Да, да, к счастью! Ибо, милостивые государи, этот царек был, с позволения сказать, самым гнусным тираном, а жители острова, не исключая даже и любимцев его и любовниц, самыми несчастными созданиями под луной. В его кладовых гнили съестные припасы, в то время как подданные, у которых эти припасы были силой отобраны, умирали с голоду!