Мария спешилась и в восторге побежала к колодцу. Внутри ограды росли роскошные папоротники, свисая прямо до уровня воды, а защищающая от непогоды крыша покоилась на каменных столбах, так что под ней было прохладно и полутемно. Затененная вода была чернильно-черной, так что, когда Мария заглянула в колодец, она увидела в воде свое собственное необычайно яркое отражение. К тому же вода была холодная, как лед, как будто она била из невообразимых глубин.
– А он очень глубокий? – прошептала она с трепетом, обращаясь к сэру Бенджамину, который тоже спешился и бросил поводья Дигвиду, чтобы тот отвел Атланта и Барвинка позавтракать.
– Никто не знает, насколько он глубок, – ответил сэр Бенджамин, – вода никогда не спадает, даже в самую страшную засуху, и посреди лета она такая же холодная, как в январе. В самые жаркие дни мы храним тут молоко и масло. Раздвинь папоротник, дорогая, и увидишь, что за ним.
Мария послушалась и увидела, что прямо над уровнем воды из стены были вынуты камни, чтобы образовались маленькие углубления, и в них стояли кувшины со сливками и молоком и лежали куски масла, завернутые в сложенную в несколько раз ткань. Она вскрикнула от восторга, увидев эти темные потайные полочки за папоротником, и подумала, что за маслом и молоком можно было бы устроить чудесный тайник для чего-нибудь еще. Если бы она была дама из рода Мерривезеров, жившая в усадьбе во время войн или мятежей, она бы спрятала здесь свои драгоценности.
Задний двор с запада примыкал к дому, и другие каменные ступени вели к задней двери, где у подножья лестницы лежал еще один камень, с которого удобно было садиться на лошадь. Двери справа и слева, как объяснил Марии сэр Бенджамин, вели в кладовые и в комнату Дигвида.
С юга задний двор был огорожен стеной с аркой, ведущей в сад, с севера самой конюшней, а с востока амбарами и каретным сараем. Через эти здания шел длинный проход, и заглянув в него, Мария увидела сад и огород. Она раньше никогда не бывала в таких местах, и когда сэр Бенджамин проводил ее туда, она пришла в восторг от громадного каретного сарая, где скрипучий старый экипаж, который привез их со станции, стоял позади двуколки сэра Бенджамина и повозки, куда можно было запрягать пони, разваливающейся на части от ветхости. Ей понравились стойла и кормушки, полные сладко пахнущего сена, амбар и огромный сеновал справа над конюшней. Сэр Бенджамин показал ей, как расседлать Барвинка и как снова надеть на него упряжь, так что теперь она могла не зависеть от Дигвида. Он представил ее и другим обитателям конюшни, двум толстым упряжным лошадям, Дарби и Джоан, молочно-белой кобыле Резвой, которую запрягали в двуколку, громадному охотничьему вороному по кличке Геркулес, тоже старому, но еще обладающему огромной силой – как и другим лошадям, ему нужно было выдерживать вес сэра Бенджамина.
– А кто обычно ездит на Барвинке? – спросила неожиданно Мария. Повозку, вероятно, не использовали долгие годы, но для кого-то же она была предназначена, да и Барвинок должен был иметь хозяйку, которая ездила на нем.
– А, что? – выпалил сэр Бенджамин, как будто не расслышал ее вопроса, хотя у него не было никаких проблем со слухом, и затем резко добавил:
– Посмотри на голубей на солнышке, дорогая! Что за очаровательный вид!
Глядя на эти белые крылья, сверкающие, как чистый снег, в ясном серебристом свете, присущем Западной Англии, Мария подумала, что она и вправду никогда не видала ничего более красивого, если не считать чаек, летевших от моря ранним утром.
– Теперь заглянем на огород прежде, чем идти обедать, – предложил сэр Бенджамин и повел ее через арку.
Огород тоже был восхитителен. Его окружали толстые каменные стены, которые шли к северу и к востоку от завершающихся башнями стен, а против них росли фруктовые деревья, сливы,
персики и абрикосы. Тутовник, такой старый, что ветви его сплелись между собой, как цепи, рос посреди, а под ним стояла скамейка, и все вокруг было занято грядками овощей и клубники, кустами малины, смородины и крыжовника, грядками с зеленью, между которыми были проложены узкие тропинки. Растений было великое множество, но сэр Бенджамин сразу же объяснил, что он не профессиональный садовник. Дигвид, когда есть время, работает здесь, и сам сэр Бенджамин тоже, а еще пастушок, но никто из них не делает этого постоянно.
– Пастушок? – подумала Мария. – Я его еще не видела.
Внезапно она почувствовала необъяснимое волнение, связанное с этим пастушком. Дверь в восточной стене вела в сад, и сэр Бенджамин отпер ее, Мария заглянула туда и увидела старые сучковатые яблони, покрытые серебристым лишайником, груши, вишни и мушмулу. Коричневатая трава покрывала землю под деревьями, в ней уже мелькали капельки подснежников, а скоро, как сказал ей сэр Бенджамин, когда она стояла среди деревьев и глядела вверх, она едва сможет увидеть небо сквозь завесу розовых и белых цветов.
Вернувшись обратно через огород на задний двор, Мария заметила бочку для воды слева от прохода и маленькое стрельчатое окно над ней, а в окне горшок с прекрасными геранями, крупными геранями ярко-розового цвета. В каком это окне они стоят? Каретный сарай справа и слева от прохода доходил до крыши. Там не было чердака. Маленькая комнатка над проходом? Она хотела спросить сэра Бенджамина, но в этот момент он вынул свои огромные часы-луковицу и изумленно воскликнул.
– Помилуй меня, Боже, – закричал он, – сколько времени утекло. Как раз пора обедать.
Остаток дня прошел тихо. Мисс Гелиотроп и Мария пообедали с сэром Бенджамином, а потом они посидели в гостиной, и Мария играла и пела для своего опекуна, пока мисс Гелиотроп дремала в кресле с подголовником. Потом Дигвид принес чайный прибор, и Мария заварила чай. Затем сэр Бенджамин занялся собственными делами, а мисс Гелиотроп и Мария читали вслух и вышивали. Потом настало время ужина, потом время идти спать.
Когда она уже лежала в постели, почти в дремоте, Мария внезапно вспомнила, что так и не увидела кухни. И кота Захарии, который, несомненно, жил именно там.
– Утром, – сказала она сама себе. – Утром раненько, до завтрака, я пойду и посмотрю кухню… И Захарию…
– А он очень глубокий? – прошептала она с трепетом, обращаясь к сэру Бенджамину, который тоже спешился и бросил поводья Дигвиду, чтобы тот отвел Атланта и Барвинка позавтракать.
– Никто не знает, насколько он глубок, – ответил сэр Бенджамин, – вода никогда не спадает, даже в самую страшную засуху, и посреди лета она такая же холодная, как в январе. В самые жаркие дни мы храним тут молоко и масло. Раздвинь папоротник, дорогая, и увидишь, что за ним.
Мария послушалась и увидела, что прямо над уровнем воды из стены были вынуты камни, чтобы образовались маленькие углубления, и в них стояли кувшины со сливками и молоком и лежали куски масла, завернутые в сложенную в несколько раз ткань. Она вскрикнула от восторга, увидев эти темные потайные полочки за папоротником, и подумала, что за маслом и молоком можно было бы устроить чудесный тайник для чего-нибудь еще. Если бы она была дама из рода Мерривезеров, жившая в усадьбе во время войн или мятежей, она бы спрятала здесь свои драгоценности.
Задний двор с запада примыкал к дому, и другие каменные ступени вели к задней двери, где у подножья лестницы лежал еще один камень, с которого удобно было садиться на лошадь. Двери справа и слева, как объяснил Марии сэр Бенджамин, вели в кладовые и в комнату Дигвида.
С юга задний двор был огорожен стеной с аркой, ведущей в сад, с севера самой конюшней, а с востока амбарами и каретным сараем. Через эти здания шел длинный проход, и заглянув в него, Мария увидела сад и огород. Она раньше никогда не бывала в таких местах, и когда сэр Бенджамин проводил ее туда, она пришла в восторг от громадного каретного сарая, где скрипучий старый экипаж, который привез их со станции, стоял позади двуколки сэра Бенджамина и повозки, куда можно было запрягать пони, разваливающейся на части от ветхости. Ей понравились стойла и кормушки, полные сладко пахнущего сена, амбар и огромный сеновал справа над конюшней. Сэр Бенджамин показал ей, как расседлать Барвинка и как снова надеть на него упряжь, так что теперь она могла не зависеть от Дигвида. Он представил ее и другим обитателям конюшни, двум толстым упряжным лошадям, Дарби и Джоан, молочно-белой кобыле Резвой, которую запрягали в двуколку, громадному охотничьему вороному по кличке Геркулес, тоже старому, но еще обладающему огромной силой – как и другим лошадям, ему нужно было выдерживать вес сэра Бенджамина.
– А кто обычно ездит на Барвинке? – спросила неожиданно Мария. Повозку, вероятно, не использовали долгие годы, но для кого-то же она была предназначена, да и Барвинок должен был иметь хозяйку, которая ездила на нем.
– А, что? – выпалил сэр Бенджамин, как будто не расслышал ее вопроса, хотя у него не было никаких проблем со слухом, и затем резко добавил:
– Посмотри на голубей на солнышке, дорогая! Что за очаровательный вид!
Глядя на эти белые крылья, сверкающие, как чистый снег, в ясном серебристом свете, присущем Западной Англии, Мария подумала, что она и вправду никогда не видала ничего более красивого, если не считать чаек, летевших от моря ранним утром.
– Теперь заглянем на огород прежде, чем идти обедать, – предложил сэр Бенджамин и повел ее через арку.
Огород тоже был восхитителен. Его окружали толстые каменные стены, которые шли к северу и к востоку от завершающихся башнями стен, а против них росли фруктовые деревья, сливы,
персики и абрикосы. Тутовник, такой старый, что ветви его сплелись между собой, как цепи, рос посреди, а под ним стояла скамейка, и все вокруг было занято грядками овощей и клубники, кустами малины, смородины и крыжовника, грядками с зеленью, между которыми были проложены узкие тропинки. Растений было великое множество, но сэр Бенджамин сразу же объяснил, что он не профессиональный садовник. Дигвид, когда есть время, работает здесь, и сам сэр Бенджамин тоже, а еще пастушок, но никто из них не делает этого постоянно.
– Пастушок? – подумала Мария. – Я его еще не видела.
Внезапно она почувствовала необъяснимое волнение, связанное с этим пастушком. Дверь в восточной стене вела в сад, и сэр Бенджамин отпер ее, Мария заглянула туда и увидела старые сучковатые яблони, покрытые серебристым лишайником, груши, вишни и мушмулу. Коричневатая трава покрывала землю под деревьями, в ней уже мелькали капельки подснежников, а скоро, как сказал ей сэр Бенджамин, когда она стояла среди деревьев и глядела вверх, она едва сможет увидеть небо сквозь завесу розовых и белых цветов.
Вернувшись обратно через огород на задний двор, Мария заметила бочку для воды слева от прохода и маленькое стрельчатое окно над ней, а в окне горшок с прекрасными геранями, крупными геранями ярко-розового цвета. В каком это окне они стоят? Каретный сарай справа и слева от прохода доходил до крыши. Там не было чердака. Маленькая комнатка над проходом? Она хотела спросить сэра Бенджамина, но в этот момент он вынул свои огромные часы-луковицу и изумленно воскликнул.
– Помилуй меня, Боже, – закричал он, – сколько времени утекло. Как раз пора обедать.
Остаток дня прошел тихо. Мисс Гелиотроп и Мария пообедали с сэром Бенджамином, а потом они посидели в гостиной, и Мария играла и пела для своего опекуна, пока мисс Гелиотроп дремала в кресле с подголовником. Потом Дигвид принес чайный прибор, и Мария заварила чай. Затем сэр Бенджамин занялся собственными делами, а мисс Гелиотроп и Мария читали вслух и вышивали. Потом настало время ужина, потом время идти спать.
Когда она уже лежала в постели, почти в дремоте, Мария внезапно вспомнила, что так и не увидела кухни. И кота Захарии, который, несомненно, жил именно там.
– Утром, – сказала она сама себе. – Утром раненько, до завтрака, я пойду и посмотрю кухню… И Захарию…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Но так случилось, что на следующее утро она заспалась и проснулась только от звяканья подковки на двери. Она бросилась открывать и увидела мисс Гелиотроп.
– Мария, – серьезно начала та, – сегодня Божий день. Не надевай сегодня костюм для верховой езды. Я приготовила твое лучшее лиловое платье. И выяснила у сэра Бенджамина, что, как я и ожидала, у него есть привычка ходить на службу в церковь по воскресеньям. Мы отправимся с ним.
– А, – ответила Мария и затем задумчиво добавила: – Может быть, я смогу покататься вечером?
– Вряд ли, – сказала мисс Гелиотроп. – Скакать на лошади в Божий день самое неподходящее дело. А сейчас поторопись, аромат колбасок уже разнесся по всему дому.
Мария быстро умылась теплой водой, как и накануне уже приготовленной для нее, оделась, стоя перед огнем, который таинственный добрый сепий развел, пока она спала, и огляделась в поисках того, что бы надеть к лиловому платью.
Но искать не было нужды. На комоде, там, где вчера она нашла костюм для верховой езды, лежали ее аккуратно сложенная лучшая воскресная пелеринка, шляпка, муфточка из фиолетового бархата с белым пухом и фиолетовые шелковые перчатки. А рядом с кучей одежды лежал большой черный молитвенник с золотыми застежками, а на нем букетик лиловых фиалок, еще покрытых капельками росы.
Мария раскрыла золотые застежки и заглянула в молитвенник. Это безусловно была старая книга, потому что первый чистый лист пожелтел от времени. На нем красивым почерком были написаны инициалы, М.Э., а ниже фамильный девиз. Мария улыбнулась, потом замигала, потому что снова почувствовала, что ей хочется заплакать. – Я буду очень хорошо молиться, дорогая М.Э., – пообещала она. – Я буду молиться по твоему молитвеннику так хорошо, как сумею.
После этого она надела через голову воскресное платье и приколола на грудь букетик фиалок.
Сэр Бенджамин, уже одетый для церкви, был занят созерцанием завтрака. На нем был прекрасный шелковый жилет, расшитый розами и гвоздиками, огромное кольцо с рубином и шейный платок, которые он надевал, чтобы приветствовать ее в вечер прибытия. Огромный, белый, похожий на цветную капусту парик был, наверно, вымыт и припудрен накануне, потому что он стал еще белее. Но вместо куртки и бриджей для верховой езды на нем была куртка малинового бархата и малиновые же бриджи с пристегнутыми у колен шелковыми гетрами и черные башмаки с серебряными пряжками.
Куртка и бриджи были потерты в швах и немного ему узковаты, так что когда он садился к столу завтракать, делать это надо было очень медленно, и все равно был слышен зловещий треск, башмаки потерлись на носках. Но на бархате не было ни малейшей пылинки, а башмаки и пряжки были так начищены, что просто сверкали. Что до лица сэра Бенджамина, то оно было настолько чисто выбрито и так отмыто, что стало ярко-алого цвета и сияло почти так же, как его башмаки.
– Чистота, – хихикнул сэр Бенджамин, заметив широкую улыбку своей племянницы, – следует за благочестием, да, Мария? Таково всегда было мнение Мерривезеров, не так ли?
Дигвид отвез их в церковь в экипаже, с которого на этот раз был снят верх. Экипаж тоже вымыли ради воскресенья, и пол был еще мокрым, когда мисс Гелиотроп, сэр Бенджамин и Мария влезли в него и уселись торжественным рядом на заднем сидении, мисс Гелиотроп посредине, а сэр Бенджамин и Мария, защищая ее, каждый со своей стороны.
Сидя рядом, они смотрелись немного странно, и все пространство оказалось занятым кринолином мисс Гелиотроп и солидным объемом сэра Бенджамина. Мисс Гелиотроп была, конечно, при зонтике и ридикюле, и у каждого было по большому черному молитвеннику. Но как ни нагружены они были тем и сем, всех затмил Дигвид, поставивший рядом с собой на козлы самый большой музыкальный инструмент из всех, что Мария видела в жизни… Он был вдвое больше самого Дигвида.
– Контрабас, – объяснил сэр Бенджамин. – Играет в церкви. Главный человек в оркестре. Он хороший музыкант. Великий.
Дигвид ухмыльнулся, прикрикнул на Дарби и Джоан, и они тронулись, а с верхней ступеньки за ними наблюдали стоящие бок о бок в очень похожих позах Рольв и Виггинс. Вигтинс выглядел совсем крошечным рядом с Рольвом, и Мария немножко занервничала.
– Рольв… ну… ведь он… не съест Виггинса? – прошептала Мария дрожащим голосом.
– Нет, нет и нет! – решительно заверил ее опекун. – Рольв признал тебя вчера утром, разве ты не помнишь? Не только тебя, все, что принадлежит тебе, теперь под его особой защитой. Даже если ему самому не слишком нравится Виггинс, он скорее умрет, чем допустит, чтобы пострадал хотя бы волосок с его головы.
Утром, залитый ярким сверкающим солнечным светом, парк был прелестен. В воздухе разлито было предчувствие весны, окружавшее каждый цветок, дерево и резвящуюся овечку подобием чудесного нимба, будто они были первыми из сотворенных на земле цветов, деревьев и овечек. Все поляны выглядели так, словно вели прямо в рай, а когда они на минутку остановились, потому что Дарби попал камешек в копыто, они услышали птичьи трели, напоминающие музыку небес…
Но как Мария ни старалась смотреть повнимательней, она не высмотрела маленькой белой лошадки… Потом она забыла о ней, с восторгом ожидая каменного туннеля, по которому они въезжали в парк в день приезда. Но дорога раздваивалась, они выбрали правую, и она не увидела туннеля.
– А мы не поедем через туннель? – спросила она сэра Бенджамина.
– Нет, моя дорогая, – ответил он. – Разве ты не помнишь карту? Лунная Усадьба и деревня лежат в круглой, как чашка, долине между холмами. Туннель проходит прямо под холмами и ведет во внешний мир. Но Сильвердью не во внешнем мире, а в нашем.
Это была правда. Они прокатили еще чуть-чуть, и дорога закончилась у старых полуразрушенных ворот, подпираемых, чтобы не закрылись, камнем, а они очутились на деревенской улице.
– Какая прелестная деревня, – закричала Мария. – Красивей и быть не может.
– Это твоя деревня, – сказал сэр Бенджамин.
– И все люди мне улыбаются! – продолжала Мария. – Сэр, они улыбаются, как будто давно меня знают!
– Это твои люди, – ответил сэр Бенджамин, приподнимая свою несуразно огромную шляпу в ответ на улыбки, реверансы и поклоны, делавшие их выезд похожим на королевский. – Все в порядке, Мария. Улыбнись и пошли воздушный поцелуй. Они долгие годы ждали новой принцессы Лунной Долины.
Марии хотелось просто кричать от восторга, глядя на Сильвердью и ее жителей. На всем западном побережье не было такой деревни и таких жителей. Побеленные глиняные домики были крыты золотистой соломой и сидели, как в гнездах, в ухоженных палисадниках, пестревших весенними цветами. По одной стороне деревенской улицы пробегал ручей, и у каждого домика перед воротами в палисадник был свой каменный мостик, перекинутый через ручей. За каждым домиком был сад и огород, где на всех деревьях уже набухли почки.
Деревня казалась процветающей, домики хорошо ухоженными, и кроме цветов в садах были ульи, ягодные кусты и грядки с зеленью. Дети – крепкие, как маленькие пони, здоровые и счастливые, их сильные и безмятежные отцы и матери, старики, розовощекие и улыбающиеся, как дети. Их одежки пестрели, как палисадники, платья в цветочек, шляпки с яркими лентами, ни мужчинах были парадные воскресные куртки, бутылочно-зеленые, фиолетовые и лиловые, еще красивые и только слегка потускневшие от времени.
Вспомнив, сколько безобразного она видела и Лондоне – покосившиеся дома, детей в лохмотьях, бедных босоногих нищих – Мария сказала сама себе: «Вот так и должно быть. Так и должно быть всегда в Сильвердью. Я все должна сделать, чтобы Сильвердью осталась такой». Она расправила плечи, задрала подбородок и приобрела весьма решительный вид.
– Мы уже подъехали к воротам кладбища, – сказал сэр Бенджамин. – Мисс Гелиотроп, мадам, позвольте вашу руку.
Он помог ей выбраться из экипажа, предложил одну руку ей, а другую Марии, и медленно и торжественно они прошли под аркой старых ворот, мощеная дорожка вела через церковный двор к церковным вратам. Над их головами колокола радостно вызванивали мелодию, прекрасней которой Мария не слыхала.
Колокола как будто разговаривали, но она была слишком смущена от счастья, чтобы разобрать слова. Она подняла глаза на высокую колокольню, сияющую на солнце, затем взглянула на склоны Райского Холма и ярко-голубое небо над головой, и ей показалось, что сердце ее сейчас разорвется от счастья.
Внутри церковь была так же прекрасна, как и снаружи, вверх возносились красивые колонны, напоминающие стволы деревьев, и арки тоже выплескивались вверх, как крики радости, чтобы встретиться с огромными, устремленными к небу, изгибами сводчатого потолка. Окна сияли яркими, глубокими красками старинного цветного стекла и солнце, проходя через них, окрашивало каменные плиты пола всеми цветами радуги.
Налево винтовая лестница вела на высокую кафедру, а направо была старинная маленькая часовня с низким дверным проемом, через который Мария смогла разглядеть гробницу с лежащим на ней рыцарем в полном вооружении. На мгновенье сердце ее замерло, она поняла, что эта часовня – усыпальница Мерривезеров, и что это – ее предок.
Под восточным окном находился простой каменный алтарь, покрытый чистым белым льняным полотном, а на ступенях перед алтарем стоял большой глиняный кувшин, полный первыми веточками можжевельника, покрытыми золотистыми сережками. Поскольку настоящей леди непозволительно вертеть головой в разные стороны, она только по скрипу стульев, звуку прокашливающихся голосов и настраиваемых струн догадалась, что над западными вратами находится галерея, где располагается деревенский хор и оркестр со скрипками, виолончелями и контрабасом Дигвида, которые готовились к службе.
На высоких, огороженных деревянных скамьях со спинками было собрано множество прихожан, и Мария, проходя мимо, видела шляпки женщин и непокрытые головы мужчин. Теперь, когда ннутрь вошли все те, кого она видела снаружи, церковь была полна. Жители Сильвердью любили свою церковь.
Они оказались перед дверцей, ведущей к скамье Мерривезеров прямо под кафедрой, и сэр Бенджамин пропустил внутрь сначала мисс Гелиотроп, а потом Марию. После этого он сам прошел внутрь и запер дверцу за засов, и теперь Мария больше не могла разглядеть ничего, кроме потолка, верхушек арок и верхней части кафедры, потому что их скамью окружали такие высокие стенки, что она напоминала маленькую комнату.
Вдоль задней стенки шло мягкое сидение, на котором могло разместиться целое семейство, отец, мать и десять детей могли легко усесться и ряд, пока, как подумала Мария, не подрастут все дети. Потом, когда она подсчитала подушечки, лежавшие в ряд перед скамьей, она поняла, что их двенадцать и расположены они в порядке убывания от самой большой для главы семьи до самой крошечной, не больше шляпки мухомора для самого младшего. По противоположной стенке шел широкий пюпитр, достаточно большой для того, чтобы отец и сыновья могли положить свои шляпы, а мать и дочери – ридикюли и зонтики.
Все было так удобно и по-домашнему, что преклонив колени на подушечку среднего размера, повесив муфту на цепочку и положив на пюпитр молитвенник, она закрыла лицо руками в перчатках и почувствовала, что счастлива, потому что на этой скамье, как и в усадьбе, она была дома.
Но что за голос! Она подумала, что у сэра Бенджамина голос громкий, но куда ему было до пастора. О сэре Бенджамине она в первый момент тоже подумала как о странноватом немолодом джентльмене, но его странность не шла ни в какое сравнение со странностью человека на кафедре. Стоя прямо под ним, уже собранная и серьезная, с муфтой, покачивающейся на цепочке, и руками в перчатках, сложенными на молитвеннике, она глядела прямо ему в лицо, а он глядел прямо в лицо ей тем же радостно испытующим взглядом, каким глядел на нее при первой встрече сэр Бенджамин. Он мимолетно улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, и с того момента Мария Мерривезер и пастор из Сильвердью стали настоящими друзьями.
Без сомнения он был необычайно странным стариком, больше всего похожим на пугало. Он был очень высоким и худым, с загорелым, чисто выбритым, дубленым лицом, приятным, добрым и гордым, с красивыми загорелыми руками с длинными пальцами и белоснежными волосами, доходящими до плеч. Он носил черную сутану и белый бант, завязанный под подбородком.
Он, должно быть, был очень стар, но темные глаза, таившиеся под кустистыми белыми бровями, были полны огня, а голос – да, такой силой и мощью можно было воскрешать мертвых. Он говорил очень ясно и четко, но вместе с тем легчайшие следы иностранного акцента придавали его речи оригинальность и очарование. Говоря, он усиленно жестикулировал, так что казалось, говорят и его руки.
– Так вот, добрые жители Сильвердью, – воскликнул он, окидывая пылающим взором многолюдное собрание, – от всего сердца и от всей души воспоем Богу хвалу.
Вдруг он поднял глаза на хор на галерее: – А вы, ради любви к Богу, не фальшивьте.
Затем внезапно от извлек откуда-то из-под кафедры скрипку, зажал ее подбородком, взмахнул правой рукой со смычком в тонких загорелых пальцах, с невероятной артистичностью поднес смычок к струнам и увлек свою паству в окрыляющее великолепие Старого Сотого Псалма с натиском и огнем кавалерийского офицера, ведущего свой полк в атаку.
Какой тут раздался шум! На галерее скрипачи, виолончелисты и Дигвид играли, как одержимые. Хотя Мария их не видела, ей рисовалась картина их красных разгоряченных лиц, рук, летающих взад-вперед, горящих глаз, как будто выскакивающих из орбит от радости и восторга. Все мужчины, женщины и дети пели во весь голос.
Мария и сама пела, пока не охрипла, а с одного боку от нее басил как сирена в тумане сэр Бенджамин, а с другой стороны заливалась соловьем мисс Гелиотроп. Трели мисс Гелиотроп изумили Марию. Она никогда раньше не слышала у мисс Гелиотроп таких трелей. Она даже не знала, что мисс Гелиотроп умеет так петь.
Марии, с ее необузданным воображением, не знающим пределов, казалось, что за стеками церкви поют все птицы долины, а все цветы, все овцы, олени и кролики поют в парке, в лесу. на полях и на склонах больших холмов. А где-то морские волны, которых она никогда не слышала, накатываются на берег бухты Доброй Погоды и разбиваются о скалы с криком “АМИНЬ”.
А наверху, на высокой кафедре стоял пастор, и его скрипка пела, как ни одна скрипка раньше и ни одна скрипка потом, потому что во всем мире не было и не. будет никого, кто бы играл на скрипке так великолепно, как пастор из Сильвердью.
Гимн кончился, и с мягким шелестом воскресных юбок и блузок, с потрескиванием швов воскресных костюмов, которые были слишком узковаты, паства преклонила колени, а Старый Пастор отложил свою скрипку, скрестил худые загорелые руки на груди и начал молиться. Его громоподобный голос внезапно упал почти до шепота, но каждое слово слышалось так ясно и отчетливо, что если кто из паствы и пропустил бы что-то, то только потому, что был глух как пень.
Мария никогда не слышала, чтобы кто-то молился, как Старый Пастор, и от его молитвы ее пронзила дрожь благоговения и радости. Он говорил с Богом так, как будто Тот был не на небесах, а стоял рядом с пастором на кафедре. И не только рядом с ним, но и с каждым мужчиной, с каждой женщиной и ребенком в церкви – Бог Сам пришел к Марии, когда пастор молился, и у нее перехватило горло от волнения и восторга.
Когда Старый Пастор читал прихожанам Библию, он не просто читал ее нараспев, как это делали пасторы в Лондоне, так что любого вгоняли в сон. Он читал ее так волнующе, как будто это было сообщение с поля боя, или письмо, написанное накануне и содержащее величайшую новость. Он проповедовал, избрав темой проповеди потрясающую красоту мира и необходимость славить за нее Бога каждое мгновенье жизни или подвегнуться осуждению за такую глубокую неблагодарность, что даже страшно говорить об этом. В Лондоне Мария всегда думала во время проповеди о своих нарядах или с интересом разглядывала других прихожан, но сегодня она только несколько раз принималась разглаживать складки своей пелеринки и поглаживать муфту и только один раз повернула голову в тщетной попытке увидеть хоть что-нибудь через дверцу, закрывающую скамью.
Мария слушала, как зачарованная. Когда они запели последний гимн с такой силой, как будто хотели приподнять свод церкви, она поняла, что вовсе не устала и чувствует себя такой же свежей, как в начале службы.
После того, как затихло последнее «аминь», Старый Пастор спустился с кафедры, прошагал по проходу между рядами и встал у западного портала, чтобы приветствовать проходящих мимо людей. Мария никогда не видела, чтобы пасторы так себя вели. Но она не видела раньше ни одного пастора, хоть чем-то похожего на этого старика, и ни одной службы, хоть в чем-то подобной этой. Все в этой очаровательной долине было ни на что не похоже.
Старый Пастор, похоже, никогда не задумывался о том, что сказать, потому что, когда он шел по проходу, Мария слышала, как его громоподобный голос распекает фермера за то, что он бьет собаку, а мать за то, что она позволяет ребенку являться в школу с неумытым лицом, мальчика за то, что он разоряет птичьи гнезда, а маленькую девочку за то, что она выпила молоко, которое было приготовлено для кошки.
Казалось, он знает, что каждый делал всю прошлую неделю, и его обвинения настолько попадали в цель, что Мария возблагодарила Небеса, что у него не было возможности узнать о ее прошлых проделках… – Если бы он так распекал меня, я бы умерла на месте, – сказала она сама себе…
Однако никто из его паствы, похоже, не обижался ни на его обвинения, ни на то, что они произносились так громко, что эхо повторяло их. Они краснели, как свекла, они свешивали головы на грудь, они бормотали извинения, потому что на самом деле понимали, что виноваты. Казалось, что в Сильвердью у Старого Пастора есть привилегии, как у короля.
Но он мог и хвалить. Гнев вдруг исчезал из его голоса, и нотка глубокой радости прокрадывалась в него, как вино, вливаемое в воду. Одна маленькая девочка помогла своей доброй матери помыть посуду, молодой муж посидел с ребенком, когда его жене надо было уйти, мальчик перевязал пораненную лапу щенку. Услышав горячность, с которой Старый Пастор комментировал их поступки, можно было решить, что они по крайней мере спасли утопающую королеву Викторию.
Когда обитатели усадьбы достигли портала, и Старый Пастор пожал руку мисс Гелиотроп, она затрепетала. Однако в этом не было нужды, потому что при взгляде на нее улыбка засияла на обветренном лице Старого Пастора, как солнце на снегу. – Добро пожаловать, мадам, – поприветствовал он ее так же, как сэр Бенджамин, когда она только приехала. – Для нас большая честь, что вы здесь. – Они внимательно посмотрели друг на друга, и всем, кто за этим наблюдал, стало очевидно, что они понравились друг другу. Старый Пастор с явной неохотой выпустил руку мисс Гелиотроп и пожал руку сэру Бенджамину.
– Мария, – серьезно начала та, – сегодня Божий день. Не надевай сегодня костюм для верховой езды. Я приготовила твое лучшее лиловое платье. И выяснила у сэра Бенджамина, что, как я и ожидала, у него есть привычка ходить на службу в церковь по воскресеньям. Мы отправимся с ним.
– А, – ответила Мария и затем задумчиво добавила: – Может быть, я смогу покататься вечером?
– Вряд ли, – сказала мисс Гелиотроп. – Скакать на лошади в Божий день самое неподходящее дело. А сейчас поторопись, аромат колбасок уже разнесся по всему дому.
Мария быстро умылась теплой водой, как и накануне уже приготовленной для нее, оделась, стоя перед огнем, который таинственный добрый сепий развел, пока она спала, и огляделась в поисках того, что бы надеть к лиловому платью.
Но искать не было нужды. На комоде, там, где вчера она нашла костюм для верховой езды, лежали ее аккуратно сложенная лучшая воскресная пелеринка, шляпка, муфточка из фиолетового бархата с белым пухом и фиолетовые шелковые перчатки. А рядом с кучей одежды лежал большой черный молитвенник с золотыми застежками, а на нем букетик лиловых фиалок, еще покрытых капельками росы.
Мария раскрыла золотые застежки и заглянула в молитвенник. Это безусловно была старая книга, потому что первый чистый лист пожелтел от времени. На нем красивым почерком были написаны инициалы, М.Э., а ниже фамильный девиз. Мария улыбнулась, потом замигала, потому что снова почувствовала, что ей хочется заплакать. – Я буду очень хорошо молиться, дорогая М.Э., – пообещала она. – Я буду молиться по твоему молитвеннику так хорошо, как сумею.
После этого она надела через голову воскресное платье и приколола на грудь букетик фиалок.
Сэр Бенджамин, уже одетый для церкви, был занят созерцанием завтрака. На нем был прекрасный шелковый жилет, расшитый розами и гвоздиками, огромное кольцо с рубином и шейный платок, которые он надевал, чтобы приветствовать ее в вечер прибытия. Огромный, белый, похожий на цветную капусту парик был, наверно, вымыт и припудрен накануне, потому что он стал еще белее. Но вместо куртки и бриджей для верховой езды на нем была куртка малинового бархата и малиновые же бриджи с пристегнутыми у колен шелковыми гетрами и черные башмаки с серебряными пряжками.
Куртка и бриджи были потерты в швах и немного ему узковаты, так что когда он садился к столу завтракать, делать это надо было очень медленно, и все равно был слышен зловещий треск, башмаки потерлись на носках. Но на бархате не было ни малейшей пылинки, а башмаки и пряжки были так начищены, что просто сверкали. Что до лица сэра Бенджамина, то оно было настолько чисто выбрито и так отмыто, что стало ярко-алого цвета и сияло почти так же, как его башмаки.
– Чистота, – хихикнул сэр Бенджамин, заметив широкую улыбку своей племянницы, – следует за благочестием, да, Мария? Таково всегда было мнение Мерривезеров, не так ли?
Дигвид отвез их в церковь в экипаже, с которого на этот раз был снят верх. Экипаж тоже вымыли ради воскресенья, и пол был еще мокрым, когда мисс Гелиотроп, сэр Бенджамин и Мария влезли в него и уселись торжественным рядом на заднем сидении, мисс Гелиотроп посредине, а сэр Бенджамин и Мария, защищая ее, каждый со своей стороны.
Сидя рядом, они смотрелись немного странно, и все пространство оказалось занятым кринолином мисс Гелиотроп и солидным объемом сэра Бенджамина. Мисс Гелиотроп была, конечно, при зонтике и ридикюле, и у каждого было по большому черному молитвеннику. Но как ни нагружены они были тем и сем, всех затмил Дигвид, поставивший рядом с собой на козлы самый большой музыкальный инструмент из всех, что Мария видела в жизни… Он был вдвое больше самого Дигвида.
– Контрабас, – объяснил сэр Бенджамин. – Играет в церкви. Главный человек в оркестре. Он хороший музыкант. Великий.
Дигвид ухмыльнулся, прикрикнул на Дарби и Джоан, и они тронулись, а с верхней ступеньки за ними наблюдали стоящие бок о бок в очень похожих позах Рольв и Виггинс. Вигтинс выглядел совсем крошечным рядом с Рольвом, и Мария немножко занервничала.
– Рольв… ну… ведь он… не съест Виггинса? – прошептала Мария дрожащим голосом.
– Нет, нет и нет! – решительно заверил ее опекун. – Рольв признал тебя вчера утром, разве ты не помнишь? Не только тебя, все, что принадлежит тебе, теперь под его особой защитой. Даже если ему самому не слишком нравится Виггинс, он скорее умрет, чем допустит, чтобы пострадал хотя бы волосок с его головы.
Утром, залитый ярким сверкающим солнечным светом, парк был прелестен. В воздухе разлито было предчувствие весны, окружавшее каждый цветок, дерево и резвящуюся овечку подобием чудесного нимба, будто они были первыми из сотворенных на земле цветов, деревьев и овечек. Все поляны выглядели так, словно вели прямо в рай, а когда они на минутку остановились, потому что Дарби попал камешек в копыто, они услышали птичьи трели, напоминающие музыку небес…
Но как Мария ни старалась смотреть повнимательней, она не высмотрела маленькой белой лошадки… Потом она забыла о ней, с восторгом ожидая каменного туннеля, по которому они въезжали в парк в день приезда. Но дорога раздваивалась, они выбрали правую, и она не увидела туннеля.
– А мы не поедем через туннель? – спросила она сэра Бенджамина.
– Нет, моя дорогая, – ответил он. – Разве ты не помнишь карту? Лунная Усадьба и деревня лежат в круглой, как чашка, долине между холмами. Туннель проходит прямо под холмами и ведет во внешний мир. Но Сильвердью не во внешнем мире, а в нашем.
Это была правда. Они прокатили еще чуть-чуть, и дорога закончилась у старых полуразрушенных ворот, подпираемых, чтобы не закрылись, камнем, а они очутились на деревенской улице.
– Какая прелестная деревня, – закричала Мария. – Красивей и быть не может.
– Это твоя деревня, – сказал сэр Бенджамин.
– И все люди мне улыбаются! – продолжала Мария. – Сэр, они улыбаются, как будто давно меня знают!
– Это твои люди, – ответил сэр Бенджамин, приподнимая свою несуразно огромную шляпу в ответ на улыбки, реверансы и поклоны, делавшие их выезд похожим на королевский. – Все в порядке, Мария. Улыбнись и пошли воздушный поцелуй. Они долгие годы ждали новой принцессы Лунной Долины.
Марии хотелось просто кричать от восторга, глядя на Сильвердью и ее жителей. На всем западном побережье не было такой деревни и таких жителей. Побеленные глиняные домики были крыты золотистой соломой и сидели, как в гнездах, в ухоженных палисадниках, пестревших весенними цветами. По одной стороне деревенской улицы пробегал ручей, и у каждого домика перед воротами в палисадник был свой каменный мостик, перекинутый через ручей. За каждым домиком был сад и огород, где на всех деревьях уже набухли почки.
Деревня казалась процветающей, домики хорошо ухоженными, и кроме цветов в садах были ульи, ягодные кусты и грядки с зеленью. Дети – крепкие, как маленькие пони, здоровые и счастливые, их сильные и безмятежные отцы и матери, старики, розовощекие и улыбающиеся, как дети. Их одежки пестрели, как палисадники, платья в цветочек, шляпки с яркими лентами, ни мужчинах были парадные воскресные куртки, бутылочно-зеленые, фиолетовые и лиловые, еще красивые и только слегка потускневшие от времени.
Вспомнив, сколько безобразного она видела и Лондоне – покосившиеся дома, детей в лохмотьях, бедных босоногих нищих – Мария сказала сама себе: «Вот так и должно быть. Так и должно быть всегда в Сильвердью. Я все должна сделать, чтобы Сильвердью осталась такой». Она расправила плечи, задрала подбородок и приобрела весьма решительный вид.
– Мы уже подъехали к воротам кладбища, – сказал сэр Бенджамин. – Мисс Гелиотроп, мадам, позвольте вашу руку.
Он помог ей выбраться из экипажа, предложил одну руку ей, а другую Марии, и медленно и торжественно они прошли под аркой старых ворот, мощеная дорожка вела через церковный двор к церковным вратам. Над их головами колокола радостно вызванивали мелодию, прекрасней которой Мария не слыхала.
Колокола как будто разговаривали, но она была слишком смущена от счастья, чтобы разобрать слова. Она подняла глаза на высокую колокольню, сияющую на солнце, затем взглянула на склоны Райского Холма и ярко-голубое небо над головой, и ей показалось, что сердце ее сейчас разорвется от счастья.
Внутри церковь была так же прекрасна, как и снаружи, вверх возносились красивые колонны, напоминающие стволы деревьев, и арки тоже выплескивались вверх, как крики радости, чтобы встретиться с огромными, устремленными к небу, изгибами сводчатого потолка. Окна сияли яркими, глубокими красками старинного цветного стекла и солнце, проходя через них, окрашивало каменные плиты пола всеми цветами радуги.
Налево винтовая лестница вела на высокую кафедру, а направо была старинная маленькая часовня с низким дверным проемом, через который Мария смогла разглядеть гробницу с лежащим на ней рыцарем в полном вооружении. На мгновенье сердце ее замерло, она поняла, что эта часовня – усыпальница Мерривезеров, и что это – ее предок.
Под восточным окном находился простой каменный алтарь, покрытый чистым белым льняным полотном, а на ступенях перед алтарем стоял большой глиняный кувшин, полный первыми веточками можжевельника, покрытыми золотистыми сережками. Поскольку настоящей леди непозволительно вертеть головой в разные стороны, она только по скрипу стульев, звуку прокашливающихся голосов и настраиваемых струн догадалась, что над западными вратами находится галерея, где располагается деревенский хор и оркестр со скрипками, виолончелями и контрабасом Дигвида, которые готовились к службе.
На высоких, огороженных деревянных скамьях со спинками было собрано множество прихожан, и Мария, проходя мимо, видела шляпки женщин и непокрытые головы мужчин. Теперь, когда ннутрь вошли все те, кого она видела снаружи, церковь была полна. Жители Сильвердью любили свою церковь.
Они оказались перед дверцей, ведущей к скамье Мерривезеров прямо под кафедрой, и сэр Бенджамин пропустил внутрь сначала мисс Гелиотроп, а потом Марию. После этого он сам прошел внутрь и запер дверцу за засов, и теперь Мария больше не могла разглядеть ничего, кроме потолка, верхушек арок и верхней части кафедры, потому что их скамью окружали такие высокие стенки, что она напоминала маленькую комнату.
Вдоль задней стенки шло мягкое сидение, на котором могло разместиться целое семейство, отец, мать и десять детей могли легко усесться и ряд, пока, как подумала Мария, не подрастут все дети. Потом, когда она подсчитала подушечки, лежавшие в ряд перед скамьей, она поняла, что их двенадцать и расположены они в порядке убывания от самой большой для главы семьи до самой крошечной, не больше шляпки мухомора для самого младшего. По противоположной стенке шел широкий пюпитр, достаточно большой для того, чтобы отец и сыновья могли положить свои шляпы, а мать и дочери – ридикюли и зонтики.
Все было так удобно и по-домашнему, что преклонив колени на подушечку среднего размера, повесив муфту на цепочку и положив на пюпитр молитвенник, она закрыла лицо руками в перчатках и почувствовала, что счастлива, потому что на этой скамье, как и в усадьбе, она была дома.
Громоподобный голос, обрушившийся ей на голову, заставил ее подпрыгнуть от неожиданности. Он звучал, как труба, возвещающая конец света, и она вскочила в тревоге, ожидая увидеть, что свод церкви раскалывается, как стручок, а голубое небо скручивается в свиток, чтобы ангелы могли сойти на землю. Но ничего этого не произошло. Это был просто приходский пастор, объявляющий первый гимн.
“ПОЙТЕ ГОСПОДУ ХВАЛУ, ВСЕ ОБИТАТЕЛИ ЗЕМЛИ”.
Но что за голос! Она подумала, что у сэра Бенджамина голос громкий, но куда ему было до пастора. О сэре Бенджамине она в первый момент тоже подумала как о странноватом немолодом джентльмене, но его странность не шла ни в какое сравнение со странностью человека на кафедре. Стоя прямо под ним, уже собранная и серьезная, с муфтой, покачивающейся на цепочке, и руками в перчатках, сложенными на молитвеннике, она глядела прямо ему в лицо, а он глядел прямо в лицо ей тем же радостно испытующим взглядом, каким глядел на нее при первой встрече сэр Бенджамин. Он мимолетно улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, и с того момента Мария Мерривезер и пастор из Сильвердью стали настоящими друзьями.
Без сомнения он был необычайно странным стариком, больше всего похожим на пугало. Он был очень высоким и худым, с загорелым, чисто выбритым, дубленым лицом, приятным, добрым и гордым, с красивыми загорелыми руками с длинными пальцами и белоснежными волосами, доходящими до плеч. Он носил черную сутану и белый бант, завязанный под подбородком.
Он, должно быть, был очень стар, но темные глаза, таившиеся под кустистыми белыми бровями, были полны огня, а голос – да, такой силой и мощью можно было воскрешать мертвых. Он говорил очень ясно и четко, но вместе с тем легчайшие следы иностранного акцента придавали его речи оригинальность и очарование. Говоря, он усиленно жестикулировал, так что казалось, говорят и его руки.
– Так вот, добрые жители Сильвердью, – воскликнул он, окидывая пылающим взором многолюдное собрание, – от всего сердца и от всей души воспоем Богу хвалу.
Вдруг он поднял глаза на хор на галерее: – А вы, ради любви к Богу, не фальшивьте.
Затем внезапно от извлек откуда-то из-под кафедры скрипку, зажал ее подбородком, взмахнул правой рукой со смычком в тонких загорелых пальцах, с невероятной артистичностью поднес смычок к струнам и увлек свою паству в окрыляющее великолепие Старого Сотого Псалма с натиском и огнем кавалерийского офицера, ведущего свой полк в атаку.
Какой тут раздался шум! На галерее скрипачи, виолончелисты и Дигвид играли, как одержимые. Хотя Мария их не видела, ей рисовалась картина их красных разгоряченных лиц, рук, летающих взад-вперед, горящих глаз, как будто выскакивающих из орбит от радости и восторга. Все мужчины, женщины и дети пели во весь голос.
Мария и сама пела, пока не охрипла, а с одного боку от нее басил как сирена в тумане сэр Бенджамин, а с другой стороны заливалась соловьем мисс Гелиотроп. Трели мисс Гелиотроп изумили Марию. Она никогда раньше не слышала у мисс Гелиотроп таких трелей. Она даже не знала, что мисс Гелиотроп умеет так петь.
Марии, с ее необузданным воображением, не знающим пределов, казалось, что за стеками церкви поют все птицы долины, а все цветы, все овцы, олени и кролики поют в парке, в лесу. на полях и на склонах больших холмов. А где-то морские волны, которых она никогда не слышала, накатываются на берег бухты Доброй Погоды и разбиваются о скалы с криком “АМИНЬ”.
А наверху, на высокой кафедре стоял пастор, и его скрипка пела, как ни одна скрипка раньше и ни одна скрипка потом, потому что во всем мире не было и не. будет никого, кто бы играл на скрипке так великолепно, как пастор из Сильвердью.
Гимн кончился, и с мягким шелестом воскресных юбок и блузок, с потрескиванием швов воскресных костюмов, которые были слишком узковаты, паства преклонила колени, а Старый Пастор отложил свою скрипку, скрестил худые загорелые руки на груди и начал молиться. Его громоподобный голос внезапно упал почти до шепота, но каждое слово слышалось так ясно и отчетливо, что если кто из паствы и пропустил бы что-то, то только потому, что был глух как пень.
Мария никогда не слышала, чтобы кто-то молился, как Старый Пастор, и от его молитвы ее пронзила дрожь благоговения и радости. Он говорил с Богом так, как будто Тот был не на небесах, а стоял рядом с пастором на кафедре. И не только рядом с ним, но и с каждым мужчиной, с каждой женщиной и ребенком в церкви – Бог Сам пришел к Марии, когда пастор молился, и у нее перехватило горло от волнения и восторга.
Когда Старый Пастор читал прихожанам Библию, он не просто читал ее нараспев, как это делали пасторы в Лондоне, так что любого вгоняли в сон. Он читал ее так волнующе, как будто это было сообщение с поля боя, или письмо, написанное накануне и содержащее величайшую новость. Он проповедовал, избрав темой проповеди потрясающую красоту мира и необходимость славить за нее Бога каждое мгновенье жизни или подвегнуться осуждению за такую глубокую неблагодарность, что даже страшно говорить об этом. В Лондоне Мария всегда думала во время проповеди о своих нарядах или с интересом разглядывала других прихожан, но сегодня она только несколько раз принималась разглаживать складки своей пелеринки и поглаживать муфту и только один раз повернула голову в тщетной попытке увидеть хоть что-нибудь через дверцу, закрывающую скамью.
Мария слушала, как зачарованная. Когда они запели последний гимн с такой силой, как будто хотели приподнять свод церкви, она поняла, что вовсе не устала и чувствует себя такой же свежей, как в начале службы.
После того, как затихло последнее «аминь», Старый Пастор спустился с кафедры, прошагал по проходу между рядами и встал у западного портала, чтобы приветствовать проходящих мимо людей. Мария никогда не видела, чтобы пасторы так себя вели. Но она не видела раньше ни одного пастора, хоть чем-то похожего на этого старика, и ни одной службы, хоть в чем-то подобной этой. Все в этой очаровательной долине было ни на что не похоже.
Старый Пастор, похоже, никогда не задумывался о том, что сказать, потому что, когда он шел по проходу, Мария слышала, как его громоподобный голос распекает фермера за то, что он бьет собаку, а мать за то, что она позволяет ребенку являться в школу с неумытым лицом, мальчика за то, что он разоряет птичьи гнезда, а маленькую девочку за то, что она выпила молоко, которое было приготовлено для кошки.
Казалось, он знает, что каждый делал всю прошлую неделю, и его обвинения настолько попадали в цель, что Мария возблагодарила Небеса, что у него не было возможности узнать о ее прошлых проделках… – Если бы он так распекал меня, я бы умерла на месте, – сказала она сама себе…
Однако никто из его паствы, похоже, не обижался ни на его обвинения, ни на то, что они произносились так громко, что эхо повторяло их. Они краснели, как свекла, они свешивали головы на грудь, они бормотали извинения, потому что на самом деле понимали, что виноваты. Казалось, что в Сильвердью у Старого Пастора есть привилегии, как у короля.
Но он мог и хвалить. Гнев вдруг исчезал из его голоса, и нотка глубокой радости прокрадывалась в него, как вино, вливаемое в воду. Одна маленькая девочка помогла своей доброй матери помыть посуду, молодой муж посидел с ребенком, когда его жене надо было уйти, мальчик перевязал пораненную лапу щенку. Услышав горячность, с которой Старый Пастор комментировал их поступки, можно было решить, что они по крайней мере спасли утопающую королеву Викторию.
Когда обитатели усадьбы достигли портала, и Старый Пастор пожал руку мисс Гелиотроп, она затрепетала. Однако в этом не было нужды, потому что при взгляде на нее улыбка засияла на обветренном лице Старого Пастора, как солнце на снегу. – Добро пожаловать, мадам, – поприветствовал он ее так же, как сэр Бенджамин, когда она только приехала. – Для нас большая честь, что вы здесь. – Они внимательно посмотрели друг на друга, и всем, кто за этим наблюдал, стало очевидно, что они понравились друг другу. Старый Пастор с явной неохотой выпустил руку мисс Гелиотроп и пожал руку сэру Бенджамину.