Это был Авель, он дышал еле слышно. Когда Азарика потрясла его осторожно, он приоткрыл веки и сказал, захлебываясь кровью:
   — Они его увезли!


Глава VI

«Качается, но не тонет»



1
   Каноник Фортунат наклонился, жалобно охая, и извлек из тайника свое детище — пергаментную Хронику. Снял нагар со свечи и, оглянувшись на дверь, заскрипел старательным пером.
   «По грехам нашим и новые испытания. Пришел Сигурд нечестивый, пришел он, услышав, что нету более Эвдуса, графа, коего страшился он пуще своих лжебогов. Явился он, когда урожай сняли и в закрома положили, ибо такова его, Сигурда, разбойничья повадка. Приступил он врасплох под стены Парижа, города славнейшего, и бежали перед ним благородный и простолюдин, воин и клирик. И гарь от пожаров и сквернь разорения вознеслись к небу, и небо молчало. И сказал тогда Гоццелин, добродетельный пастырь Парижа: да не увидят мои старые очи, как варвары пируют на Острове Франков. И взял он тяжкий меч в немощные руки и голову седую бранным шлемом покрыл…» Его знобило. Очаг чадит, а не греет. Протей, новый послушник, ленив, дров сухих не ищет. Прошлой осенью привезли его, жалкого, обезручевшего. Каноник долго выхаживал его настоями да примочками. Теперь бывший школяр ожил и вертится вокруг приора Балдуина… Что ж, у кого власть, у того и сила, а что Фортунат, жалкий старикашка? Все один за другим покинули его гнездо, не оглянулись — Эд незадачливый, за ним Роберт, Озрик…
   Каноник с трудом поднялся, присел перед печкой, разбивая головешки. Гоццелин еще старше его, в Париже мечом махает, воюет, а у Фортуната даже на мелкие распри с приором нету сил!
   — Во имя отца и сына и духа святого! — прокричал со двора бранчливый голос.
   Легок на помине, тешитель беса! Прежде чем ответить «аминь», каноник поспешил убрать рукопись в тайник.
   Балдуин вступил в келью, мелко крестя углы и стены. На всякий случай покрестил под лавкой. За ним следовал однорукий Протей.
   — Ну что же, преподобнейший, — начал приор, усаживаясь и бесцеремонно перебирая предметы на аналое Фортуната, — не решились ли вы наконец вернуться в общий дормиторий? Там уютно, там и сухо…
   Фортунат сделал отрицательный знак, следя за тем, как приор обнаруживает, что кончик пера у Фортуната еще мокр от чернил.
   — Вчера они опять поселян принимали, — вставил Протей. — Снадобья раздавали, притчи говорили во утешение.
   Каноник горестно помалкивал, надеясь: поиздеваются и уйдут.
   — И кто знает, — поднял перст приор, — кто поручится, что снадобья его не от беса, а притчи не от лукавого?
   И он встал и уверенно направился прямо к тайнику, достал сокровенную Хронику! Каноник вскрикнул, пытаясь выручить свое детище, но Протей его удержал здоровой рукой.
   — Вот! — торжествовал приор Балдуин, потрясая трофеем. — Наш мудрейший канцлер Фульк учит — святая церковь должна быть уверена, что любое слово, как и ничтожнейшее деяние, согласуется с ее догматом. А как тут можно быть уверенным, если под покровом леса пишется летопись… Ну-ка, Протей, братец, читай!
   Протей раскрыл, видимо, на заранее известной странице и прочел, подгнусавливая, как в школах предписывают цитировать опровергаемых еретиков. «Нет короля, а есть королишка, нет страны, а есть вертеп безначалия!» Приор в ужасе закрыл лицо, покачиваясь, как от зубной боли, О, если б вовремя не осенил его свет высшей бдительности! Надо тотчас же послать в Лаон, доставить туда мерзкое сочинение!
   И тогда Фортунат, собрав силы, встал. Приор и Протей метнулись за аналой. Но он повернулся и шагнул за порог, туда, где во тьме ярилась метель. Не накинув каппы, босый, он брел по жгучему снегу и плакал, а приор и Протей, ошеломленные, шли позади.
   — Не к проруби ль идет? — предположил Балдуин.
   Но Фортунат, перейдя мостик, потонувший в сугробах, вошел в ворота монастыря. Метель его шатала, когда он брел мимо освещенных окон дормитория. Но он и туда не постучался, а подошел прямо к приземистому корпусу Забывайки.
   — Что он задумал? — Приор подпрыгнул, устремляясь за ним.
   Забывайка, куда еще прошлым летом ставили на холод сыры и сажали ослушников, теперь была окружена усиленной стражей. Прежде чем переполошившийся приор настиг Фортуната, тот отстранил от двери монаха с секирой и вошел внутрь.
   — Он хочет его освободить! — ахнул приор, пытаясь поймать Фортуната за развевающуюся рясу.
   В каменном полу Забывайки зияли три колодца. Четвертый был прикрыт дубовым кругом и заперт на замок. Балдуин тут же кинулся, чтобы убедиться, что замок цел.
   А Фортунат, не обращая на него ни малейшего внимания, подтащил лестницу к одному из незакрытых отверстий и спустился туда.
   При трескучем огне факела Балдуин, Протей и стражники сосредоточенно глядели в каменный мешок, куда добровольно сел старый Фортунат. О таком можно только прочесть в житиях.
   И тут догадка осенила приора — этот наставник непокорных и здесь его обошел! Он, Балдуин, днями и ночами мечется, разрывается то по хозяйству, то по благочестию, а этот тихой сапой — и прямо в угодники, в святые!
   Приор чуть не заплакал. Приказал всем выйти, а сам распластался на животе, стараясь рассмотреть во тьме, где там каноник.
   — Фортунатушка, дружочек наш… Это ж были только шутки, как водится между учеными людьми. Вылезай, отец, не гневись!
   Из-под дубового круга на соседнем колодце раздался могучий рык, проклятия, от которых волосы могли встать дыбом.

 
2
   В канун рождества в монастырь святого Эриберта прибыл канцлер Фульк. От пира и осмотра хозяйства отказался и, отстояв мессу, уединился с приором Балдуином.
   Большой Хиль с басовитой грустью, словно сожалея о безвозвратно текущем времени, обозначил полночь. Из покоев приора вышла по скрипучему снегу вереница людей и направилась к Забывайке. Там, в караульне, шла суета — убирался мусор, затоплялся очаг.
   — Ведите! — Канцлер уселся к огню, потирая жилистые ручки.
   Прошло много времени, пока за дверью не послышались окрики и топот, нестройный, как бывает, когда пастухи ведут быка, а он их шатает в разные стороны. Наконец под низкие своды был введен обросший человечище, у которого зрачки блистали, как наконечники стрел. Четыре здоровенных монаха вели его на веревках, сами стараясь держаться поодаль.
   «Самсон, губитель филистимского храма! — обмер приор Балдуин, глядя, как голова великана чуть не касается крестовины свода. — И на что канцлеру он понадобился?» — Ай-ай-ай! — сказал канцлер, разглядывая вонючие лохмотья и сизые ступни узника. — Бывший граф, несладко тут тебе живется!
   — Падаль! — заревел на него тот, и монахи, силясь его удержать, поехали подошвами по плитам.
   У Фулька дрогнули морщинки на висках, но он не шевельнулся, а приор Балдуин на всякий случай приказал вызвать еще четырех караульных.
   Канцлер извлек свое зрительное стеклышко, а Протею велел:
   — Подай узнику глоток вина.
   Приор же поспешно добавил:
   — Только рук ему не развязывай!
   Фульк стал говорить туманно о том, что церкви свойственно прощать овец заблудших своих… Есть примеры, что некоторые и алтари грабили, и священников убивали, а потом покаялись, были приняты в лоно церкви и стали верными ее воинами…
   Эд угрюмо слушал, покачиваясь на канатах, а когда Протей дал ему глотнуть из чаши, спросил у него:
   — Тебе-то что я сделал, палатин?
   Протей опустил глаза и отступил, убирая чашу.
   — Ответь ему, — усмехнулся канцлер, играя стеклышком. — Пусть знает, что нет никого, кто бы не был им обижен.
   Протей, глядя в лицо Эду, заученно ответил, что за потерю руки на вассальной службе ему бы полагался замок, отвоеванный у Тьерри, а граф его отдал оборотню, своему любимцу.
   — Ложь! — Крик узника хлестнул в своды. — Ложь, как и все, что вы тут творите!
   Фульк засмеялся, трогая посохом жаркие угли.
   — Оборотень, видимо, провалился в ад. Но, как только мы его разыщем, мы тебе устроим здесь любовную с ним встречу.
   — Требую сеньориального суда! — рвался к нему узник. — Пусть судит меня император, мой сюзерен.
   — Церковь тебе суд, церковь тебе сюзерен. А ты еще должен ответить за то, что осквернил Самурский собор, въехав в него на коне.
   — Но я освобождал его от язычников.
   — Вот пусть бы язычники его и оскверняли, а не ты.
   — Хватит! — Эд подался назад и рявкнул на монахов: — Ведите обратно! Лучше леденеть с чертом или оборотнем, чем греться здесь с этим ангелом кривды!
   — Постой же, постой! — Фульк даже приподнялся, маня его обратно. — Мы ведь только начали с тобой беседовать. Есть у меня к тебе серьезнейшее дело. И если ты дашь слово воина вести себя смирно, я даже велю тебя развязать.
   Балдуин за креслом канцлера застонал от волнения. Эд, двигая пересохшими губами, плюнул в сторону Фулька.
   — Получай, плут! У вас под Парижем дела стали плохи, вот ты и лебезишь. «Развязать»! Знай, что в тот день, когда меня развяжут, тебе болтаться на первом же суку в своей канцлерской мантии!
   Вновь состоялась титаническая возня, после чего монахи водворили бывшего графа в колодец. Фульк указал приору:
   — Содержать по-прежнему.
   — А может быть, вызвать палача? Беспокойства-то сколько! Разве этакий укротится? А то куда как проще — чик, и нету.
   — "Чик, и нету"! — передразнил Фульк, вставая. — Мелко плаваешь, приор. Здесь славу можно какую заслужить! Лютого вражину сделать послушнейшим слугою церкви… А ты, кстати, раб божий, хорошо ли его стережешь? Тебе внушалось, что и крыса не должна пронюхать, кто у тебя под стражей. А он, например, знает у тебя, что Париж в осаде… Откуда?
   Балдуин покаянно рассказал про Фортуната. Он-то, скорей всего, сидя по соседству, ему и сообщает. (Про незаконную летопись уж умолчал!) Как теперь выманить каноника из колодца, не делая его мучеником в глазах толпы?
   — А ты подсади ему кошку. Или, еще лучше, козла! Уверяю, общества козла никакой святой не выдержит, хе-хе!
   На другое утро после отъезда канцлера приор послал Протея на скотный выгон выбрать там самого матерого козла. Исполнив поручение, тот шел мимо заколоченной кельи Фортуната и приговаривал, таща козла на веревке:
   — Двигай, двигай! Ты что упираешься, словно Эд в Забывайке?
   И тут увидел, что кто-то на его пути, прижавшись к бревенчатой стене, смотрит и слушает. И понял, что это Озрик.
   — Как поживаешь? — пробормотал Протей, оглядывая его меч, секиру, лук и прочее вооружение. Потянул козла, чтобы быстрее удалиться.
   — Постой, постой, Протей, куда же ты торопишься? Ведь не видались сто лет. Уж ты-то поживаешь неплохо, каппа у тебя на заячьем меху. Итак, что же ты нам расскажешь об Эде и Забывайке?
   — Это я просто к слову… Такая поговорка.
   — Нет, все-таки не заточен ли он здесь? Уж мы-то с тобою, дружище Протей, знаем, что такое здешняя Забывайка!
   Но тот торопился пройти со своим козлом и, лишь спустившись к самому мостику, обернулся и крикнул:
   — Проваливай отсюда, сатанинский оборотень!
   И, увидев, что оборотень вынул лук из чехла, Протей проклял свою неуместную болтливость и бежал, пока певучая стрела его не настигла.
   Весь день прождав возвращения Протея и страшно досадуя на задержку, приор Балдуин велел послушнику доложить, как только тот объявится с козлом. Он служил мессу рассеянно, мечтая о том, как Фортунат выскочит из колодца, не выдержав козлиного общества, и будет посрамлен всенародно. Когда же выходил из базилики, ему почудилось, что в толпе богомольцев мелькнул кто-то похожий на Протея, в каппе, подбитой заячьим мехом.
   Но послушник, скрывая зевок, сообщил, что Протей не появлялся. Вконец рассерженный, приор решил, что утро вечера мудренее.
   В последнее время докучливый бес немного поотстал от Балдуина — видимо, был занят тем, что терзал в Забывайке бастарда. Но этим вечером приор готов был поклясться, что в его опочивальне пахло сырой козлиной шкурой. В юности Балдуин был свежевателем падали и запах этот ни с каким спутать не мог.
   Ему приснился сон, будто он, приор, уж не приор, а дохлый баран и его святость канцлер Фульк вместе с послушником Протеем его, Балдуина, свежуют! Фульк будто бы велит Протею: «Держи-ка его за рога». Приор во сне обомлел: «Батюшки, неужели у меня рога?» Хвать себя за темя — и впрямь рога!
   Проснулся в поту. Но и пробуждение оказалось не лучшим. Под мерцающей красной лампадой в позе человека стоял козел. Да, да, святая Варвара, гонительница призраков, — натуральный козел!
   Балдуин хотел вскочить, затопать, однако ноги словно усохли. Он отчаянно крестил козла, а тот и не думал исчезать, проваливаться — тряс себе бородой.
   — Ай, ай, ваше совершенство, так-то вы принимаете гостя?
   И голос-то у козла был детский, странно знакомый. Приор закатил глаза и прошептал:
   — Чего ты хочешь?
   — Ключи от Забывайки.
   — О, только не это! Возьми лучше душу.
   — Кому нужна этакая пакость… — Козел наставил крутые рога и стал надвигаться.
   — А-а-а! Заступники преподобные! Бери что хочешь, бери!
   Через некоторое время караульные монахи у костра увидели приора, который приближался к ним, странно подскакивая. Очевидцев сразу поразило то, что шнурки сандалий приора были развязаны и недостойно хлобыстали. Но — смертный ужас! — за Балдуином следовал сам Владыка Тьмы в образе хоть и небольшого, но самого настоящего мохнатого козла с блестящим клинком в руке.
   Стражи торопливо положили оружие, а Балдуин швырнул им ключи:
   — Отпирайте, да побыстрее, не видите — я еле жив!
   И вот Эд, незнакомый, неузнаваемый, бородатый, весь какой-то заскорузлый и от этого еще более страшный, появился на пороге, щурясь от рассвета и снежного раздолья. Азарика, скинув козлиную шкуру, кинулась к нему. Ах, ей было все равно теперь, что жить, что умереть!
   Стража на коленях глядела исподлобья. Эд метнул на них раскаленный взгляд, но затем усмехнулся и ушел в караульню. Там хранилась его одежда и рог Датчанка, который приор мечтал оставить в монастыре в виде реликвии. Эд поднес Датчанку к губам, и раздался рев такой мощи, что галки, обезумев, взлетели в небеса. Из келий побежали монахи, гадая, не началось ли светопреставление.
   Бережно вывели каноника Фортуната. Смертельно усталый старик улыбался разгорающейся зимней заре.
   — Эй, рожа! — сказал Эд начальнику караула. — Чего пасть раскрыл? Разувайся, отдай меховые сапоги старцу.
   Приор же Балдуин нашелся к вечеру. Монахини святой Колумбы пошли на прорубь полоскать белье и увидели в воде его худые ореховые пятки.

 
3
   Тогда, в ту страшную ночь исчезновения Эда, Азарика, готовая кричать до потери сил, выбежала на безлюдную площадь у плахи.
   В каждом закоулке мерещились ей враждебные острия, так к какой же душе припасть за помощью?
   Из-за выщербленного кирпичного угла кто-то манил ее тонкой рукой. Это был Нанус, рыночный мим, еле различимый в тени. Она последовала за ним — куда же еще податься?
   В таверне внизу у реки, в путанице развешанных сетей и причаленных лодок, толпа оборванцев у дымящего очага метала кости, сопровождая ходы визгом и гоготом. Нанус завел Азарику в каморку, отгороженную дерюгой. Помог смыть пятна крови, дал напиться.
   Под утро в таверну словно седой вихрь ворвалась Заячья Губа.
   — Эйя! — приветствовали ее бражники. — Это ты, повелительница уродов? Какие нынче виды на урожай?
   Но все же сильна была ее магическая сила. Заячья Губа каждому пристально заглянула в глаза. И каждый после этого срывался, выбегая в дверь. Бежал и хозяин, бросив пригорающего каплуна.
   Заячья Губа вцепилась в Азарику:
   — Ах ты неудавшийся оборотень, плевок сатаны! Ты же была с Эдом, как же ты не могла его уберечь?
   Азарика рассказывала со всеми подробностями, не в силах удержаться от всхлипываний, а волшебницу трясло от злобы и нетерпения действовать.
   — Я знала, что все этим кончится! — заключила старуха. — Нечего было тебе за ним гнаться, не по тебе этот кусок.
   Разразившись новым потоком брани, она велела ждать ее дальнейших распоряжений и унеслась. Азарика осталась в каморке за дерюгой под бдительным надзором неразговорчивого Нануса, у которого ручки-тростинки были тверже щипцов кузнеца.
   Через неделю пришло первое известие от Заячьей Губы. Эд, по всей видимости, жив, его жизнь еще кому-то нужна. Ходят слухи, что он в каменном мешке одного из нейстрийских монастырей.
   Слова «каменный мешок» для Азарики означали только их Забывайку, где их с Робертом испытывал господь или, вернее, приор Балдуин. Теперь ей явственно воображался Эд, как гнетет его там ледяная сырость и мучает голод… И пусть он где-то, когда-то, в чем-то был виновен, но до каких же пределов можно страдать человеку? Не было сил оставаться без дела, дожидаясь решений Заячьей Губы. Да и неизвестно еще, для чего злобная ведьма ее стережет!
   И однажды в полночь, видя, что утомленного Нануса все же сморил сон, Азарика перетащила из таверны одного из упившихся гуляк, положила вместо себя — и была такова.
   Теперь? Теперь она была счастлива. Перед ней мерно колыхался мускулистый круп серого с подпалиной жеребца, лучшего, которого Эд выбрал в монастырской конюшне. Сам Эд ехал весело, подбоченясь, нет-нет да и оглянется на едущую следом Азарику и на отряд вооруженных монахов, которых они взяли с собой.
   Голые леса, красноватые от не успевшей опасть листвы, сменялись лбами холмов, где ветры выдули снег в бороздах виноградников. У пруда ветлы с черными комлями устремляли к небу веера прутьев. Гуси, поджимая красные лапы, шествовали к дымящейся полынье. Лаяли собаки, и деревня, спрятавшая за холмом прелые тростниковые крыши, выдавала себя дымом на фоне холодного неба.
   Преодолевали толщу очередного леса и попадали в какую-нибудь деревню, как в самостоятельный мир, где и говорили-то на таком наречии, что, кроме слов «бог», «хлеб» и «плетка», ничего нельзя было разобрать. Да ее жители и не нуждались в большем количестве слов. Похожие на одичавших сурков, они. жили в вонючих норах, где топилось по-курному, где голая детвора ютилась вперемежку с ягнятами и телятами. Развлекались игрой на мычащей волынке, а в знак особой нежности искали друг у друга вшей. Когда до них доходило, что отряд Эда прибыл к ним из такого же селения за лесом, они смеялись и не верили.
   Когда же Эд, теряя терпение, спросил, откуда же к ним тогда ежегодно приезжает за данью их сеньор, они без шуток отвечали — от самого господа бога.
   В другой деревне Эд отбил у разъяренных мужиков женщину, которую они вовсю мозжили дубинами. «За что?» — «Ваша милость, она вредит нашим женам». — «Каким же образом?» — «Какую встретит, той и норовит на тень наступить…» Азарика содрогнулась, вспомнив себя в Туронском лесу.
   До сих пор ей казалось, что она, прожив за два года даже не две, а двадцать две жизни, испытала все, что только суждено испытать смертному человеку. И вдруг перед ней открылся мир, о котором она не имела представления: «косматая» страна франков и ее вечный труженик — земляной мужик.
   Сердобольный Фортунат писал о нем в своей Хронике: «У него огромные руки, массивные ноги. Расстояние между глаз шириной в ладонь, плечи как колоды, обширная грудь. Волосы свалялись, будто шерсть, а лицо черно, как уголь, оно не знало иной воды, кроме дождевой. Радуйся, червь с душою человека, будь счастлив! Ибо это за счет твоей вечной нужды поставлены златые палаты твоих блестящих господ!» Наталкиваясь на эти строки, Азарика, бывало, думала, что это риторические упражнения ученого старца, ан оказалось — это жизнь!
   Ей было любопытно, как все эти мрачные картины воспринимает ее сюзерен. Сострадает ли, возмущается, хочет ли все изменить? Освободив его из Забывайки, она с гордостью чувствовала себя ответственной за его дальнейшую жизнь…
   Но он ко всему увиденному в пути относился или равнодушно, или с презрительной усмешкой. Одна дума жгла его, не давая покоя.
   Как только он вышел из Забывайки и отдыхал с Фортунатом в его свеженатопленной келье, Азарика достала из седельных сумок Байона и поднесла ему с поклоном вырученный ею из парижской башни его Санктиль — отцовский меч с мощами из святой земли.
   Эд молча принял его, целуя золотую рукоять, А когда он поднял глаза, Азарика была вознаграждена за все — такая волна благодарности, такая живая теплота была в его светлом взгляде.
   Теперь в пути иной раз, чтобы размять руку, он поднимал на дыбы серого, выдергивал клинок и рассекал им воздух, при каждом выдохе вскрикивая: «Вот это Фульку голову прочь! А это Кривого Локтя от плеча до паха!» — Ничему-то ты, видать, не научился, граф Парижский! — сказала она, не вытерпев, и задохнулась от волнения.
   Граф придержал серого, пока с ним не поравнялся Байон.
   — Что ты этим хочешь сказать, мой умница Озрик?
   — Вернешься в Париж, молю тебя, делай вид, что ничего не произошло. Будто ты только вчера выехал, ну, скажем, на богомолье к святому Эриберту и вот вернулся. Ни слова о мести!
   Эд молчал, кусая губы. Азарика, боясь, что он ее не понял, положила руку ему на сгиб локтя.
   — Напомню как однажды тебя напутствовал в бой наш общий учитель Фортунат: «Если ты поднял знамя, забудь лично о себе». Тебе предстоит такая война! Зови же под свое знамя и недругов своих, и друзей.
   Эд хлестнул серого и ускакал вперед. Азарике стало его жаль, она уж ругала себя за свой укор. Но, когда он вернулся, она приготовила новую выдумку, чтобы утешить его.
   — Хочешь по-настоящему всем им отомстить?
   — Ну?
   — Чей профиль на этом серебряном денарии?
   — Как — чей? Конечно Карла Третьего, императора франков.
   — А где чеканится этот денарий?
   — У меня в Париже, на монетном дворе.
   Азарика подкинула звонкий денарий и многозначительно передала его Эду. Тот хмыкнул, рассматривая чеканку, потом хлопнул Азарику по плечу и захохотал.
   — Змей-искуситель! Ну, Озрик, быть тебе когда-нибудь канцлером, видит бог!
   Как и подобает оруженосцу, она ухаживала за сеньором. На стоянках спешно раздувала костер, рубила тростник и, вытряхнув из него снег, настилала возле огня, покрывала медвежьей шкурой ложе для господина. Завела особый котелок, готовила графу отдельно. Стирала ему и штопала, уже не заботясь о том, примут ли ее за женщину. И все это доставляло ей никогда не испытанную радость.
   После доброй недели пути Эд взял за повод Байона и указал что-то за сизым от мороза лесом:
   — Веррин! Верринский замок! Помнишь, кто такой сеньор Верринский? Это же тутор, ваш бывший староста в школе!
   На плоском холме, окруженная пнями свежей вырубки, высилась грузная башня из еле обтесанных валунов. Вокруг виднелись разные дощатые пристройки и службы.
   Эд поднял свою Датчанку и затрубил, учиняя вороний переполох. Меж зубцами башни показалось множество женских лиц в белых чепцах. Под навесом прекратился звон наковальни, и, озаряемый сполохами горна, оттуда вышел молодой мужчина. Снимал кожаный фартук, тревожно вглядываясь в подъехавших всадников.
   — Не норманны, не бретонцы! — смеясь, крикнул ему Эд. — Твой собственный сюзерен жалует, прикажи ставить пирог.
   Гисла кланялась, приглашая в замок. Она уже успела ради гостей надеть накрахмаленный фартук. За нею кормилица держала спеленатую двойню, а еще один годовалый сеньор Верринский в вязаных башмачках выглядывал из-за ее широченной юбки.
   Невзрачная снаружи башня оказалась, однако, четырехэтажной. Самый верхний служил боевой площадкой, а в мирное время сукновальней. В момент приезда гостей Гисла там как раз работала с крестьянками. Самый же нижний занимали подвалы для припасов, был там родник на случай осады и прочее. Что касается двух средних, то повыше располагались комнаты господ, а пониже — общая, во всю окружность, низкая палата, где над неугасающим очагом висела медная посуда.
   — Тесновато… — смущался сеньор Верринский.
   — Слушай, — сказал Эд, когда Азарика сняла с него оружие и он расположился напротив огня, где уже шипел, поворачиваясь, баран, — ведь, помнится, покойный сеньор Верринский был богатый человек?
   — Был! — вздохнул тутор, вычищая острием кинжала кузнечную гарь из-под ногтей. — Да что не разорили норманны, то у него выманили попы или оттягали соседи. Мне пришлось все заново строить.
   Гисла поднесла Эду рог с сидром, поклонилась. Эд встал, осушил рог и на правах сюзерена поцеловал хозяйку в губы так, что у ней дух перехватило, а Азарика опечалилась — нельзя ли было обойтись без этого?
   — А все-таки, брат, — сказал Эд, отпуская Гислу, — лучше бы ты женился на знатной, а не на монастырской сироте. Да не из-за приданого, нет! Знатная была бы белоручкой, лежебокой. Сама не стала бы с мужичками сукно валять, да и тебя бы в кузню не пустила. Ты сеньор! Твое дело рыскать по лесам, искать супостата, а случится набег — мужика защищать. А уж он, тот мужик, пусть на тебя и кует, и пашет, и сукно валяет, и еще деньги тебе платит.
   — Они у меня совсем нищие, — смущенно возразил тутор.
   Гисла, вся пунцовая, наклонилась над столом, расставляя плошки.
   — Как это — нищие? — воскликнул Эд. — Собери-ка с каждого мужика по ребенку да и запри в подвал без хлеба, без воды. Назначь с родителей за них дань, да побольше. Увидишь, какие они нищие!
   — Граф! — с упреком воскликнула Азарика.
   А тот раскатился смехом, совсем, однако, не весело на всех поглядывая.