Потом Бём подошел к гнезду, построенному в метре от земли. Это был венок из веток и земли, больше метра в диаметре, ровный, плоский и аккуратный внутри. Аистиха неохотно снялась с места, и Бём показал мне птенцов, сидящих в центре гнезда: «Шесть малышей, можете себе представить?» Маленькие аистята были покрыты сероватыми, отливающими зеленым перышками. Они таращили и без того круглые глаза и прижимались друг к другу. Внезапно я ощутил странную атмосферу теплоты, как у домашнего очага. Мягкий вечерний свет придавал этой сцене необъяснимую значительность. Внезапно Бём шепнул мне: «Трогательно, правда?» Я посмотрел ему прямо в глаза и согласно кивнул в ответ.
   На следующий день утром Бём передал мне толстую папку со сведениями о тех, с кем мне предстояло связаться, а также карты и фотографии, и когда мы поднимались по лестнице из его кабинета, швейцарец остановил меня и сурово произнес: «Думаю, вы хорошо меня поняли, Луи. Это дело для меня необычайно важно. Непременно нужно отыскать моих аистов и разобраться в том, почему они исчезают. Это вопрос жизни и смерти!» На плохо освещенной лестнице я с трудом мог разглядеть лицо Бёма, но его выражение привело меня в ужас. Передо мной была белая маска, совершенно застывшая, словно готовая потрескаться. Мне стало ясно, что Бём чего-то смертельно боится.
   Вдалеке птицы неспешно поднимались в воздух. Я проследил, как они медленно летели, рассекая светлое утреннее небо. С улыбкой на губах я пожелал им счастливого пути и отправился дальше.
   На вокзале в Лозанне я очутился в половине первого. Скоростной экспресс до Парижа отправлялся через двадцать минут. Я нашел телефонную кабину в вестибюле вокзала и набрал свой номер, чтобы прослушать автоответчик. Мне звонил Ульрих Вагнер, немецкий биолог, с которым я встретился около месяца назад, готовясь на время стать орнитологом. Ульрих и его команда собирались следить за миграциями аистов через спутники. Они снабдили двадцать птиц миниатюрными японскими радиопередатчиками и таким образом теперь могли каждый день с высокой точностью определить их местонахождение с помощью поисковой системы «Аргус». Они предложили мне ознакомиться с полученными данными. Таким образом, они могли бы оказать мне неоценимую помощь, избавив от необходимости выискивать едва различимые колечки на лапках птиц. Его сообщение звучало так: «Началось, Луи! Они улетают! Система работает безукоризненно. Перезвоните мне. Я продиктую вам номера аистов и сообщу их координаты. Удачи!»
   Получалось, что эти птицы буквально преследовали меня. Я вышел из телефонной кабинки. Пассажиры целыми семьями сновали по перрону; их щеки пылали от возбуждения, а огромные дорожные сумки били их по ногам. Туристы с любопытным и благодушным видом неторопливо куда-то направлялись. Я внимательно посмотрел на часы и зашагал к стоянке такси. На сей раз мой путь лежал в аэропорт.

II
София. Схватка

6

   Сев в Лозанне на самолет, доставивший меня в Вену, я взял напрокат машину и к вечеру прибыл в Братиславу.
   Макс Бём говорил мне, что первым пунктом моего путешествия должен быть именно этот город. Аисты из Германии и Польши каждый год пролетают через этот район. Дальше я мог перемещаться так, как сочту нужным, отыскивать птиц и следовать за ними, руководствуясь указаниями Вагнера. Кроме всего прочего, у меня были имя и адрес словацкого орнитолога Жоро Грыбински, говорившего по-французски. Я вступал в область познания.
   Братислава представляла собой большой серый и безликий город, расчерченный длинными улицами и глыбами домов на равные прямоугольники, между которыми сновали маленькие красные и пастельно-голубые машинки, выпускающие облака черного дыма и, судя по всему, задавшиеся целью отравить весь город. Ощущение удушья усиливалось от невыносимой жары. И все же я впитывал каждый новый образ, каждую деталь новой для меня обстановки. Смерть Бёма, утренние тревоги и страхи словно удалились от меня на расстояние нескольких световых лет.
   В записях Макса Бёма значилось, что Жоро Грыбински работал таксистом на Центральном вокзале Братиславы. Я без труда нашел стоянку. Водители автомобилей «Шкода» и «Трабант» мне сообщили, что рабочий день Жоро заканчивается в семь вечера. Они посоветовали подождать его в маленьком кафе напротив вокзала. Я подошел к террасе, где за столиками теснились немецкие туристы и хорошенькие секретарши. Заказав чашку чаю, я попросил официанта предупредить меня, когда появится Жоро, потом продолжил рассматривать все, что попадало в поле моего зрения. Я наслаждался тем, как далеко сейчас от меня моя прежняя жизнь. В Париже я жил в просторной дорогой квартире на пятом этаже дома, расположенного в центре, на бульваре Распай. Из шести комнат, имевшихся в моем распоряжении, я пользовался только тремя: гостиной, спальней и кабинетом. Но я очень любил разгуливать по этим обширным помещениям, где царили пустота и безмолвие. Квартира была подарком моих приемных родителей – очередным проявлением их щедрости, значительно облегчавшим мне жизнь, но совершенно не вызывавшим благодарности. Я терпеть не мог обоих стариков.
   В моих глазах они были просто безликими обывателям, которые заботились обо мне издалека. За двадцать пять лет они написали мне всего несколько писем и встречались со мной, если посчитать, раз пять, не больше. Они вели себя так, словно дали моим погибшим родителям некое обещание и теперь, соблюдая предосторожность, выполняют его, преподнося мне подарки и выписывая чеки. Уже давным-давно я не ждал от них ни малейшего проявления нежности. Я продолжал тратить их деньги, хотя и вычеркнул этих двоих из своей жизни, – впрочем, все же втайне испытывая горечь.
   В последний раз я видел Бреслеров в 1982 году – в тот день, когда они вручили мне ключи от квартиры. Пожилая пара выглядела не самым лучшим образом. Нелли уже исполнилось пятьдесят. Маленькая и сухая, как черствая корка, она носила голубоватый парик и без конца сдавленно хихикала: ее смешки напоминали чириканье воробьев, запертых в тесной клетке. Она была пьяна с утра до вечера. Что касается Жоржа, он тоже имел отнюдь не блестящий вид. Бывший посол Французской Республики, друг Андре Жида и Валери Ларбо, отныне он, судя по всему, предпочитал находиться в компании серых журавлей, нежели в обществе своих современников. Впрочем, теперь он изъяснялся только односложными словами или покачивал головой.
   Сам я вел довольно уединенный образ жизни. Я не обзавелся подругой, у меня почти не было друзей, я редко выходил. Всего этого, вместе и в отдельности, я достаточно вкусил в двадцать лет. Я решил, что узнал все, что хотел. И вот в том возрасте, когда все торопятся жить, бегают по вечеринкам и пускаются во все тяжкие, я предпочел одиночество, аскетизм и науки. Добрый десяток лет я таскался по библиотекам, делал пометки и писал, вынашивая почти тысячу страниц своих раздумий. Я посвятил себя великому абстрактному миру мысли и реальности своих одиноких будней, когда компанию мне составлял один лишь мерцающий экран компьютера.
   Единственной моей прихотью был дендизм. Я всегда испытывал затруднение, пытаясь описать свой внешний облик. В моем лице всего понемногу. С одной стороны, в нем есть определенная утонченность: четкие линии, оттененные ранними морщинками, резко очерченные скулы, высокий лоб. С другой стороны, у меня тяжелые веки, массивный подбородок, пористая кожа на носу. Тело мое тоже нельзя назвать совершенным. Несмотря на высокий рост и некоторую элегантность, я довольно коренастый и мясистый. Поэтому я неизменно с особой тщательностью подбирал себе одежду. Я всегда носил пиджаки изысканного покроя и брюки с безупречными стрелками. В то же время я с удовольствием использовал смелые цвета, рисунки, мелкие детали. Я принадлежал к числу тех, кто, надевая красную сорочку или пиджак на пяти пуговицах, считает это подлинно экзистенциальным актом. Каким теперь все это казалось далеким!
   Солнце над Братиславой клонилось к закату, и я наслаждался каждой минутой, ловя обрывки фраз на незнакомом мне языке, вдыхая едкие выхлопы страдальчески хрипящих машин.
   Ровно в девятнадцать тридцать передо мной возник какой-то человек и вопросил:
   – Вы Луи Антиош?
   Я встал, чтобы его поприветствовать, незаметно спрятав руки в карманы. Жоро тоже не подал мне руки.
   – А вы, должно быть, Жоро Грыбински?
   Он согласно кивнул с не самым приветливым видом. Он походил на ураган. На лоб падали крутые седые завитки. Глубоко сидящие глаза метали искры. Рот надменно кривился. Ему было лет пятьдесят. Одежда его представляла собой совершенно омерзительное тряпье, но ничто не могло испортить благородства его лица и жестов.
   Я объяснил ему, для чего приехал в Братиславу, заявил, что хочу отыскать перелетных птиц. Его лицо просияло от радости. Он тут же сообщил, что уже двадцать лет ведет наблюдение за белыми аистами и знает здесь все места их остановок. Его рубленые французские фразы звучали весомо, как философские изречения. В свою очередь я рассказал ему о принципах эксперимента со спутниковой системой обнаружения и о том, что я буду получать точные данные о местонахождении птиц. Он внимательно меня выслушал, и на его губах заиграла улыбка. «Чтобы найти аистов, спутник не нужен. Пойдемте».
   Мы сели в машину – сияющую чистотой «Шкоду». На выезде из Братиславы нас встретили огромные промышленные комбинаты, над которыми возвышались кирпичные трубы, полностью в духе социалистической символики. Нас преследовали усиленные жарой жуткие неотвязные запахи – тошнотворные, раздражающие. Дальше тянулись гигантские карьеры, населенные металлическими чудовищами. Наконец показались поля, пустынные и голые. Индустриальное зловоние сменилось запахом удобрений. Казалось, все вокруг было посвящено сверхпроизводству, истощавшему силы земли.
   Мы ехали среди полей пшеницы, риса, кукурузы. Вдалеке виднелись тяжелые тракторы, вздымавшие тучи колосьев и пыли. Солнце палило уже не так нещадно, воздух стал прозрачнее. Ведя машину, Жоро одновременно внимательно вглядывался в горизонт, видел то, чего не видел я, и останавливался в тех местах, которые, как мне казалось, не отличались от других.
   Наконец, он повернул на узкую каменистую дорогу, где царили тишина и покой... Теперь мы ехали вдоль застывшей зеленой лагуны. Вокруг сновало множество птиц. Цапли, журавли, коршуны, волоклюи то и дело проносились мимо, как артиллерийские снаряды. И никаких бело-черных птиц. Жоро досадливо поморщился. Отсутствие аистов казалось ему событием из ряда вон выходящим. Мы стали ждать. Жоро, бесстрастный, как статуя, не выпускал из рук бинокля. Я сел рядом с ним на раскаленную землю. Воспользовавшись паузой, я решил расспросить его:
   – Вы занимаетесь кольцеванием аистов?
   Жоро опустил бинокль.
   – А зачем? Они улетают, потом возвращаются. Зачем их нумеровать? Я просто знаю, где они гнездятся, вот и все. Из года в год каждая птица возвращается в свое собственное гнездо. Все происходит с математической точностью.
   – Вам удается разглядеть окольцованных птиц во время перелета?
   – Да, конечно, некоторых я вижу. Даже веду им счет.
   – Ведете счет?
   – Я стараюсь разглядеть номера и записываю их. Фиксирую место, дату, время. За это я получаю вознаграждение. От одного швейцарца.
   – Макса Бёма?
   – От него самого.
   Макс не предупредил меня, что Жоро один из его «часовых».
   – И как давно вы получаете от него деньги?
   – Лет десять.
   – Почему он это делает, как вы думаете?
   – Потому что он сумасшедший.
   Жоро повторил: «Сумасшедший», – и покрутил пальцем у виска.
   – Весной, когда аисты возвращаются, Бём звонит мне каждый день: «Ты видел номер такой-то? А такой-то? А вот еще такой-то видел?» В эту пору он бывает просто не в себе. Когда наступает май и все птицы уже на месте, он вздыхает с облегчением и перестает мне названивать. В нынешнем году произошло что-то ужасное. Из множества птиц вернулись единицы. Я думал, он не переживет. Однако все обошлось, он продолжает мне платить, а я выполняю свои обязанности.
   Жоро внушал мне доверие. Я решил не сообщать ему, что швейцарец умер, и объяснил, что тоже работаю на Макса Бёма. Благодаря этому между нами установились вполне дружеские отношения. Поначалу в глазах Жоро я был пришельцем с Запада, богатым ничтожеством. Однако узнав, что мы оба работаем на одного и того же человека, он тут же стал более открытым. Теперь он обращался ко мне на «ты». Я достал фотографии аистов и пошел в наступление:
   – У тебя есть какие-нибудь соображения по поводу исчезновения наших птиц?
   – Исчезли только определенные птицы.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Не вернулись только окольцованные аисты. Главным образом те, у которых было по два колечка.
   Эта информация имела огромное значение. Жоро взял у меня из рук фотографии.
   – Посмотри-ка, – произнес он, протягивая мне несколько снимков. – Большая часть птиц окольцована дважды. Видишь, у них два колечка, – настойчиво повторил он. – И оба на правой лапке под суставом. Это означает, что все они какое-то время не могли летать.
   – То есть?
   – В Европе принято в первый раз кольцевать аистят, когда они еще не умеют летать. А чтобы надеть второе колечко, надо, чтобы спустя какое-то время птица снова, по той или иной причине, оказалась не в состоянии летать: например, она заболела, или ее ранили. Тогда-то ей и надевают второе кольцо. И фиксируют на нем время ее лечения. Вот здесь это хорошо видно, смотри.
   Жоро протянул мне снимок. На двух колечках можно было отчетливо различить две даты: апрель 1984-го и июль 1987 года. Следовательно, в трехлетнем возрасте этот аист попал на лечение к Максу Бёму.
   – Я вел записи, – добавил Жоро. – В семидесяти процентах случаев исчезали именно дважды окольцованные аисты. Калеки.
   – И что ты об этом думаешь? – спросил я.
   Жоро пожал плечами:
   – Может, в Африке, Израиле или Турции появилась какая-нибудь болезнь. Может, именно такие аисты менее выносливы, чем другие. Может, колечки мешают им нормально добывать пищу среди растительности. Не знаю.
   – Ты говорил об этом Бёму?
   Жоро меня уже не слышал. Он поднес к глазам бинокль и тихонько пробормотал:
   – Ага. Вот они. Там...
   Прошло несколько секунд, и в небе появилась струящаяся и колышущаяся стая птиц светлой окраски. Они приближались. Жоро выругался по-словацки. Он ошибся: это были не аисты. Прямо над нашими головами на довольно большой высоте пролетели цапли. Тем не менее Жоро продолжал наблюдать за ними просто из удовольствия. В волнующей тишине летнего вечера я наблюдал за поведением хищных птиц. Меня поразили их удивительное изящество и легкость, так не свойственные человеческим существам. Глядя на этих пернатых, я понял, что нет ничего более таинственного, чем мир птиц, чем их природная грация, когда они мчатся, рассекая крыльями небо.
   Наконец, Жоро тоже уселся на землю, пристроившись рядом со мной, и отложил в сторону бинокль. Он принялся свертывать сигарету. Я посмотрел на него и понял, почему он не захотел пожать мне руку. Его руки были изуродованы ревматизмом. Первые фаланги пальцев скрючились под прямым углом. Как у актера Жюля Берри, умело использовавшего свое увечье в довоенных картинах. Как у Джона Кэррадайна, снимавшегося в фильмах ужасов: тот не мог даже пошевелить своими окаменевшими костяшками. Между тем Жоро свернул папиросу за несколько секунд. Прежде чем закурить, он вновь заговорил:
   – Сколько тебе лет?
   – Тридцать два.
   – Там, у себя во Франции, где ты живешь?
   – В Париже.
   – Ах, Париж, Париж...
   В устах этого пожилого человека затасканное восклицание приобрело неожиданно глубокий смысл. Жоро закурил папиросу и устремил взгляд к горизонту.
   – Бём заплатил тебе, чтобы ты отправился вслед за аистами?
   – Именно так.
   – Классная работенка! Думаешь, тебе удастся разведать, что с ними произошло?
   – Надеюсь.
   – Я тоже надеюсь. Ради Бёма. Если не получится, он помрет.
   Я помолчал, потом решился:
   – Жоро, Макс Бём умер.
   – Умер? Да, малыш, это меня не удивляет.
   Я рассказал ему об обстоятельствах смерти Бёма. Судя по всему, Жоро не слишком опечалился. Разве только из-за того, что ему больше не придется получать деньги. Я почувствовал, что ему не слишком нравились ни швейцарец, ни орнитологи вообще. Он презирал этих людей, считавших аистов своей собственностью, чуть ли не своей домашней птицей. Что явно не имело ничего общего с жизнью тысяч пернатых, свободно летавших в небе Востока там, где им хочется.
   Вместо некролога Жоро поведал о том, как Макс Бём в 1982 году приехал в Братиславу, чтобы поручить ему эту работу. Швейцарец предложил жалованье в несколько тысяч чешских крон только за то, чтобы Жоро каждый год следил за перелетом аистов. Жоро принял его за сумасшедшего, но без колебаний согласился.
   – Странно, что ты расспрашиваешь меня об этих птицах, – задумчиво произнес он, затягиваясь сигаретой.
   – Почему?
   – Потому что ты не первый. В апреле ко мне приезжали два странных типа и задавали те же вопросы.
   – Кто они?
   – Не знаю. Они были совсем не похожи на тебя, малыш. Думаю, они болгары. Две мерзкие скотины, один длинный, другой коротышка: я бы свой чемодан им стеречь не оставил. Болгары, они все негодяи, это всем известно.
   – Почему они интересовались аистами? Они что, орнитологи?
   – Они сказали, что являются членами международной организации «Единый мир» и проводят опрос по экологическим проблемам. Яне поверил ни единому их слову. Оба мерзавца сильно смахивали на шпионов.
   «Единый мир». Я припомнил, что где-то уже слышал это название. Международная ассоциация, организующая гуманитарные акции по всей планете, в частности, в районах военных действий.
   – Что ты им сказал?
   – Ничего, – ответил Жоро и улыбнулся. – Они уехали. Вот и все.
   – Они упоминали Макса Бёма?
   – Нет. Не похоже, чтобы они знали кого-то из среды орнитологов. Говорю тебе, они шпионы.
   В половине десятого совсем стемнело. Мы не видели ни одного аиста, зато я узнал много интересного. Вечер завершился в Сароваре, деревне, где жил Жоро, несколькими кружками чешского пива «Будвайзер» под аккомпанемент местных жителей, что-то оглушительно вещавших на родном языке. На головах мужчин красовались фетровые шапочки-пилотки, а женщины были замотаны в длинные фартуки. Все невыносимо громко орали, и Жоро громче всех: его обычная элегантность куда-то улетучилась. Ночь была теплая, и, несмотря на густой запах подгоревшего жира, я наслаждался временем, проведенным среди этих веселых людей, принимавших меня просто и радушно. Потом Жоро отвез меня в Братиславу, в «Хилтон», где Макс Бём зарезервировал мне номер. Я предложил Жоро платить ему какое-то время, чтобы мы могли вместе заняться поисками аистов. Словак улыбнулся в знак согласия. Оставалось лишь надеяться, что птицы встретятся нам в ближайшие дни.

7

   Каждое утро в пять часов Жоро заезжал за мной, потом мы выпивали по чашке чаю на маленькой площади в Сароваре, светившейся в ночной синеве. После этого мы немедленно отправлялись в путь. Сначала по холмам, возвышающимся над Братиславой и над скрывающей ее едкой дымовой завесой. Аисты попадались нам редко. Иногда около одиннадцати утра внезапно появлялась стая птиц, но летела она так высоко, что ее едва можно было разглядеть. Пять сотен пернатых с белым и черным оперением, гонимых вперед безошибочным инстинктом. Их полет по спирали приводил меня в изумление: я-то считал, что они летят строго по прямой, держа крылья под углом и вытянув клюв. Мне вспомнились слова Макса Бёма: «Белый аист редко машет крыльями во время миграции, он планирует, используя теплые воздушные потоки, несущие его вперед. Это нечто вроде невидимых каналов, порожденных атмосферными процессами...» Таким образом, птицы летят точно на юг, скользя по струе горячего воздуха.
   По вечерам я сверялся со спутниковыми данными. Я получал географические координаты каждого аиста: широту и долготу, с точностью до минут. С помощью карты я без труда определял направление и дальность их передвижений. В моем портативном компьютере имелась цифровая карта Европы и Африки, где отмечалось местоположение птиц. Таким образом, я с удовольствием мог следить на экране за перемещением птиц.
   Аисты делились на два типа. Аисты из Западной Европы, направляющиеся в Северную Африку, летели над Испанией и Гибралтарским проливом. По пути к ним присоединялись еще многие тысячи особей, и все вместе они добирались до Мали, Сенегала, Центральной Африки или Конго. Аисты с Востока, раз в десять превосходившие по численности западных, отправлялись в путь из Польши, России и Германии. Они пролетали над проливом Босфор, достигали Ближнего Востока и, миновав Суэцкий канал, оказывались в Египте. Дальше их путь лежал через Судан и Кению и завершался в Южной Африке. Такое путешествие составляло двадцать тысяч километров.
   Из двадцати аистов, снабженных радиомаяками, двенадцать отправились по восточному, а остальные – по западному маршруту. Восточные аисты следовали обычной дорогой: сначала Берлин, потом через Восточную Германию до Дрездена, дальше вдоль польской границы в Чехословакию, к Братиславе, где я их и поджидал. Система спутникового слежения работала превосходно. Ульрих Вагнер был в полном восторге: «Это же просто фантастика! – заявил он мне по телефону в третий вечер моего пребывания в Братиславе. – Понадобились десятилетия, чтобы с помощью наблюдения за окольцованными птицами хотя бы приблизительно установить маршрут их миграции. Благодаря электронике мы за какой-нибудь месяц будем точно знать, где и в какие сроки аисты совершают свой перелет».
   В те дни мне уже начало казаться, что Швейцария и ее тайны никогда не существовали. Впрочем, уже 23 августа я получил факс от Эрве Дюма: я уведомил его о своем отъезде, добавив при этом, что в настоящее время меня интересуют только аисты, но никак не прошлое Макса Бёма. А вот инспектор федеральной полиции, напротив, основательно увлекся изучением жизненного пути старого швейцарца. Его первое послание представляло собой настоящий роман, написанный нервно и жестко, что никак не вязалось с мечтательностью и мягкостью автора. Кроме того, он обращался ко мне по-дружески: видимо, решил забыть о нашей последней встрече.
   От кого: Эрве Дюма
   Кому: Луи Антиошу
   Отель «Хилтон», Братислава.
   Монтрё, 23 августа 1991 года, 20 часов.
   Дорогой Луи!
   Как проходит ваше путешествие? Что касается меня, я продвигаюсь вперед семимильными шагами. За четыре дня расследования мною установлено следующее.
   Макс Бём родился в 1934 году в Монтрё. Единственный сын торговца антиквариатом, он учился в Лозанне и в двадцать шесть лет получил диплом инженера. Тремя годами позже, в 1963-м, по направлению Инженерного общества поехал в Мали. Он принимал участие в разработке проекта строительства дамб в дельте Нигера. В 1964 году политические беспорядки вынудили его покинуть страну и вернуться в Швейцарию. Теперь уже Бём отправился в Египет: все то же Инженерное общество командировало его на строительство Асуанской плотины. В 1967 году «шестидневная война» между Египтом и Израилем на Синайском полуострове заставила его опять вернуться на родину. Проведя год в Швейцарии, в 1969 году Бём вновь отправился в путь, теперь уже в Южную Африку, где находился в течение двух лет. На сей раз он работал на компанию «Де Бирс», мировую алмазную империю. Он контролировал строительство наземных сооружений системы шахт. Затем, в августе 1972 года, он обосновался в Центрально-Африканской Республике. К тому времени страна уже была в руках Жана-Беделя Бокассы.
   Бём стал техническим советником президента. Он непосредственно отвечал за несколько направлений: строительство, кофейные плантации, алмазодобывающие шахты. Что происходило с ним в течение всего 1977 года, во время переворота, остается тайной для следствия: никакой информации. Следы Макса Бёма вновь обнаруживаются только в начале 1979 года в Швейцарии, в Монтрё. Он был совершенно разбит, буквально раздавлен временем, проведенным в Африке. С сорока пяти лет Бём стал заниматься одними только аистами. Все, с кем я разговаривал, – его бывшие коллеги, работавшие с ним вместе в прежние времена, – говорят о нем примерно одно и то же: Бём был человеком несговорчивым, суровым и даже жестоким. Многие упоминали о его любви к птицам, порой превращавшейся в навязчивую идею.
   Что касается его семьи, то и здесь я обнаружил кое-что интересное. Макс Бём познакомился со своей будущей женой, Ирен, в 1962 году, когда ему было двадцать восемь лет. Вскоре он женился на ней. По прошествии нескольких месяцев от этого союза родился мальчик, Филипп. Инженер всегда проявлял глубочайшую привязанность к своей семье, повсюду следовавшей за ним и вынужденной приноравливаться к новым климатическим условиям и различным культурам. Впрочем, в начале 70-х Ирен неоднократно появлялась в Швейцарии. Она бывала там довольно часто, а в Африку ездила все реже и реже, однако регулярно писала мужу и сыну. В 1976 году она окончательно вернулась в Монтрё. Год спустя она скончалась от обширной раковой опухоли; примерно в то же время исчез из поля зрения Макс Бём. Тогда же теряется и след их сына, Филиппа, которому тогда исполнилось пятнадцать лет. С тех пор о нем не поступало никаких сведений. Филипп Бём не появился, даже когда умер его отец. Может, его тоже нет в живых? Или он живет за границей? Полная неопределенность.