Страница:
– Неизвестные, судя по всему, разделились. Одна группа где-то здесь, вторая прорвалась в президентский корпус.
– Какие группы?! – на грани истерики заверещал Макбаррен. – Сколько их всего, этих ваших неизвестных? Как они могли проникнуть на базу? Как они прошли через блокпосты? КАК?!
Офицер съежился, став похожим на испуганного школяра, который вызвал гнев директора школы.
– У вас есть десять минут, – холодно отчеканил Макбаррен. – Десять минут, чтобы найти и обезвредить всех этих мифических неизвестных. Если через десять минут они или их трупы не окажутся здесь, – генерал яростно ткнул указательным пальцем в землю, – я не знаю, что с тобой сделаю.
42
Вячеслав с силой сжал кулаки. Эгоистичная скотина! Ведь знал же, что этим кончится, знал. Зачем же тащил их за собой? За что сейчас где-то рядом погибает этот несчастный француз со своей автоматчицей? За что убивают эту глупенькую проституточку? Ведь мог же он ее отпялить еще тогда и отпустить на все четыре стороны. Жила бы она сейчас счастливо, зарабатывала себе на жизнь, как умела. Зачем же он ее с собой-то потащил? Где-то совсем рядом протопали шаги. Слава нырнул в ближайший отворот коридора. Тихо. Не шуметь.
Коридор закончился тупиком с тремя дверями. Слава тихонько пошевелил позолоченные ручки. Заперто. Вот и все, деваться некуда. Он затравленно оглянулся. Шаги приближались. Ну и хорошо, пришла в голову малодушная мысль, конец терзаниям совести, конец всему. И смерти тех, кто пришел за ним, он не увидит.
Слава прижался к стене и приготовился стрелять. Шаги замерли совсем уже близко. Сейчас бы выскочить на того, кто за углом стоит, и расстрелять. Нет, нельзя торопиться, одернул он себя.
Держа пистолет на вытянутой руке, он все же сделал аккуратный шаг в сторону коридорного изгиба. И тут же за углом снова затопали. Услышали его, что ли? Ну и хрен с вами!
Слава резко выступил из-за угла. Уже нажимая курок понял, что стрелять нельзя, и резко опустил пистолет. Выстрел эхом прокатился по коридору. Пуля шваркнула по полу и отрикошетила в стену.
Слава выматерился. Перед ним стоял освобожденный сумасшедший. Смотрел насуплено.
– Ты, доктор, так больше не делай, – обиженно сообщил Вася.
– Ты что тут делаешь? – зло спросил Вячеслав.
– Решил тебе помочь. Ты ведь ищешь что-то.
Слава пожал плечами. Что он ищет? Президента? Потерянных где-то здесь друзей? Выход отсюда, спасение, смерть? Ответить на этот вопрос Слава уже не мог. Нервы накалились до предела, вся уверенность в себе испарилась – что делать, он не знал.
– Ладно, идем, – сказал со всем, на какое был сейчас способен, спокойствием.
43
44
45
46
Пауза 3
…Как давно все это было, как странно все это было… Иногда, вспоминая те дни, мне кажется, что все это случилось не со мной. Не с нами. Настолько все это похоже на плохую сценическую постановку. Ведь не бывает же так, в самом деле. Не может же так быть. Разве только в кино или дешевом бульварном романе. Как старый фильм Тарантино. Бульварное чтиво, которое перевели как криминальное. Классика жанра. Помню, в детстве смотрела такое кино. Старое, отснятое еще на пленку, с примитивными спецэффектами. Хотя теперь нет ни классики кино, ни классики литературы. Нет бульварного чтива. Вообще нет ни литературы, ни кино. А может, и не было никогда?
Быть может, я вспоминаю сейчас в приступе старческого маразма, предсмертного бреда то, чего никогда не существовало? Придумываю свое прошлое, как то самое чтиво, тот самый роман.
И все-таки это было на самом деле. Хотя для тех, кто живет сейчас, этого нет и не было. Кто-то говорил, что без знания прошлого нет будущего. Ерунда. Вот эти новые люди. Они не знают того, что было. И ведь живут. И у них есть будущее. А я живу остатками того, что застряло в памяти. Живу тем прошлым, которого они не знают. И у меня ничего впереди. Ничего!
И вот что я думаю, не стоит им знать этого прошлого. Не нужно оно им. Потому что если они узнают о нем, то будущего у них может не быть. Они сейчас чисты и наивны, они могут измениться в худшую сторону, могут остаться такими же, но это будет их выбор, а не давление истории, которой они, по счастью, не знают.
Боже, как бы я хотела забыть то, что помню. Забыть и никогда не вспоминать о том, что такое было. Как бы я хотела ограничить знание о необъятности мира, знание о его прошлом. Свести все эти познания до такого маленького счастливого мирка, которым живут они, счастливые в своем неведении. Но проклятая память живет вместе со мной и не отпускает меня. Видимо, мне суждено умереть с ней в один день. И думаю, что день этот уже близко. Хотя кто знает…
Я ведь должна была умереть еще тогда, вместе с теми, кто остался теперь только в памяти. Однако осталась жива. Странно. И тогда, когда пришла старость, оставив меня наедине с памятью среди этих новых людей, даже тогда я не умерла. Сколько я жду этого последнего дня? Десять лет, пятнадцать, двадцать пять? Вот это проклятая память почему-то стерла. Сколько вообще мне лет? Кто скажет? Я не помню этого…
Как странно все. Хотя не более странно, чем воспоминания.
…Как давно это было, как странно все это было…
Часть 4
1
2
3
– Какие группы?! – на грани истерики заверещал Макбаррен. – Сколько их всего, этих ваших неизвестных? Как они могли проникнуть на базу? Как они прошли через блокпосты? КАК?!
Офицер съежился, став похожим на испуганного школяра, который вызвал гнев директора школы.
– У вас есть десять минут, – холодно отчеканил Макбаррен. – Десять минут, чтобы найти и обезвредить всех этих мифических неизвестных. Если через десять минут они или их трупы не окажутся здесь, – генерал яростно ткнул указательным пальцем в землю, – я не знаю, что с тобой сделаю.
42
Главное – не шуметь. Главное… Что же теперь главное? Зачем теперь думать об этом… Вообще, зачем это все было нужно? Упрямство, маниакальная идея найти одного человека, чтобы понять, что происходит со страной, с миром, с человечеством. Господи, да один человек не сможет объяснить, что происходит с ним самим. Куда уж тут до всего человечества. Бредовая идея, идиотская мечта, которая бросила его в омут. А из омута не выплывают. И если бы только его. Он ведь еще троих за собой утащил. А они ему верили, шли за ним. А он их в омут. А из омута не выплывают.
...
ИЗ ОМУТА НЕ ВЫПЛЫВАЮТ!!
Вячеслав с силой сжал кулаки. Эгоистичная скотина! Ведь знал же, что этим кончится, знал. Зачем же тащил их за собой? За что сейчас где-то рядом погибает этот несчастный француз со своей автоматчицей? За что убивают эту глупенькую проституточку? Ведь мог же он ее отпялить еще тогда и отпустить на все четыре стороны. Жила бы она сейчас счастливо, зарабатывала себе на жизнь, как умела. Зачем же он ее с собой-то потащил? Где-то совсем рядом протопали шаги. Слава нырнул в ближайший отворот коридора. Тихо. Не шуметь.
Коридор закончился тупиком с тремя дверями. Слава тихонько пошевелил позолоченные ручки. Заперто. Вот и все, деваться некуда. Он затравленно оглянулся. Шаги приближались. Ну и хорошо, пришла в голову малодушная мысль, конец терзаниям совести, конец всему. И смерти тех, кто пришел за ним, он не увидит.
Слава прижался к стене и приготовился стрелять. Шаги замерли совсем уже близко. Сейчас бы выскочить на того, кто за углом стоит, и расстрелять. Нет, нельзя торопиться, одернул он себя.
Держа пистолет на вытянутой руке, он все же сделал аккуратный шаг в сторону коридорного изгиба. И тут же за углом снова затопали. Услышали его, что ли? Ну и хрен с вами!
Слава резко выступил из-за угла. Уже нажимая курок понял, что стрелять нельзя, и резко опустил пистолет. Выстрел эхом прокатился по коридору. Пуля шваркнула по полу и отрикошетила в стену.
Слава выматерился. Перед ним стоял освобожденный сумасшедший. Смотрел насуплено.
– Ты, доктор, так больше не делай, – обиженно сообщил Вася.
– Ты что тут делаешь? – зло спросил Вячеслав.
– Решил тебе помочь. Ты ведь ищешь что-то.
Слава пожал плечами. Что он ищет? Президента? Потерянных где-то здесь друзей? Выход отсюда, спасение, смерть? Ответить на этот вопрос Слава уже не мог. Нервы накалились до предела, вся уверенность в себе испарилась – что делать, он не знал.
– Ладно, идем, – сказал со всем, на какое был сейчас способен, спокойствием.
43
В сопровождении араба хозяин подошел к выходу. Распахнул дверь. В глаза после темного коридора ударило настолько яркое солнце, что бывший президент сощурился. Металлически лязгнули затворы, голос Макбаррена рявкнул по-английски: «Отставить!»
Президент сощурился, прикрыв глаза от солнца ладонью. Макбаррен шел ему навстречу злой как сотня разъяренных чертей, от которых сбежал поджариваемый ими грешник.
– Что вы тут делаете? – резко спросил генерал.
– Дышу свежим воздухом, – объяснил хозяин.
Вышедший следом араб встал рядом. Подтянутый, необыкновенно серьезный, напряженный, словно струна. Сейчас он был готов, если потребуется, вцепиться американцу в глотку и задушить голыми руками.
– У нас чрезвычайное положение, – ледяным голосом произнес Макбаррен. – Потому пройдите к себе, закройте дверь и не высовывайтесь, пока я вам не разрешу. Джон, проводите господина президента до его апартаментов.
Один из солдат, видимо, тот самый Джон, опустил автомат и направился в сторону хозяина. Тот выставил вперед руку, приказывая остановиться. Жест получился столь властным и уверенным, что Джон замешкался, не зная, кому подчиниться.
– Скажите своему Джону, – сухо отчеканил хозяин. – Чтобы он держался от меня подальше, иначе я его пристрелю.
Стоящий рядом Мамед, словно подтверждая намерения хозяина, достал маленький аккуратный пистолетик. Макбаррен ошалело воззрился на пистолет.
– Откуда у вас оружие?
– От сырости, – коротко и непонятно объяснил президент. – Сейчас приказывать буду я. Можете, конечно, поспорить и расстрелять меня или моего Мамеда, но не думаю, что ваше гуманное правительство спасет вас после этого от электрического стула. Скорее наоборот.
Макбаррен жестом остановил Джона. Сердито глядел на бывшего президента и его молчаливого арабского слугу.
– И объясни своим людям, что командую теперь ими я. Что бы ни случилось. Андестенд?
Макбаррен повернулся и быстро заговорил по-английски. Солдаты попытались было воспротивиться, даже подняли галдеж, но Макбаррен продолжал свою речь спокойно, с нажимом, и ропот смолк так же быстро, как и начался. Когда генерал повернулся обратно к президенту, лицо у него побагровело, на лбу вздулась жила, а глаза выпучились так, что, казалось, еще немного – и их вышибет кипящей внутри злостью.
– Так что случилось, господин генерал? – как ни в чем небывало полюбопытствовал хозяин.
– На базу проникли террористы. Кто-то из них сейчас находится в президентском корпусе. Мы намерены поймать и обезвредить их, и…
– Безумству храбрых поем мы песню, – усмехнулся президент, оглядывая полтора десятка автоматчиков.
– Поберегите свой фольклор для более благодарных слушателей, – вышел вдруг из себя Макбаррен. – Мы обеспечиваем вашу безопасность, а вы вздумали угрожать мне оружием, которого у вас быть не должно.
– Хорошо же вы ее обеспечиваете, эту безопасность, если на вашу вшивую базу так легко проникают все кому не лень и шастают как у себя дома.
Макбаррен яростно сверкал очами, но, видимо, взял уже себя в руки.
– Я прошу вас, – сказал спокойно, хоть и с нажимом. – Вернуться в ваши апартаменты, запереть дверь и дождаться, когда мы сможем поймать злоумышленников.
– Вот уж нет, – тоном, не терпящим возражений, сообщил хозяин. – Я сам хочу посмотреть, как вы будет ловить и обезвреживать ваших террористов.
– Что вы тут делаете? – резко спросил генерал.
– Дышу свежим воздухом, – объяснил хозяин.
Вышедший следом араб встал рядом. Подтянутый, необыкновенно серьезный, напряженный, словно струна. Сейчас он был готов, если потребуется, вцепиться американцу в глотку и задушить голыми руками.
– У нас чрезвычайное положение, – ледяным голосом произнес Макбаррен. – Потому пройдите к себе, закройте дверь и не высовывайтесь, пока я вам не разрешу. Джон, проводите господина президента до его апартаментов.
Один из солдат, видимо, тот самый Джон, опустил автомат и направился в сторону хозяина. Тот выставил вперед руку, приказывая остановиться. Жест получился столь властным и уверенным, что Джон замешкался, не зная, кому подчиниться.
– Скажите своему Джону, – сухо отчеканил хозяин. – Чтобы он держался от меня подальше, иначе я его пристрелю.
Стоящий рядом Мамед, словно подтверждая намерения хозяина, достал маленький аккуратный пистолетик. Макбаррен ошалело воззрился на пистолет.
– Откуда у вас оружие?
– От сырости, – коротко и непонятно объяснил президент. – Сейчас приказывать буду я. Можете, конечно, поспорить и расстрелять меня или моего Мамеда, но не думаю, что ваше гуманное правительство спасет вас после этого от электрического стула. Скорее наоборот.
Макбаррен жестом остановил Джона. Сердито глядел на бывшего президента и его молчаливого арабского слугу.
– И объясни своим людям, что командую теперь ими я. Что бы ни случилось. Андестенд?
Макбаррен повернулся и быстро заговорил по-английски. Солдаты попытались было воспротивиться, даже подняли галдеж, но Макбаррен продолжал свою речь спокойно, с нажимом, и ропот смолк так же быстро, как и начался. Когда генерал повернулся обратно к президенту, лицо у него побагровело, на лбу вздулась жила, а глаза выпучились так, что, казалось, еще немного – и их вышибет кипящей внутри злостью.
– Так что случилось, господин генерал? – как ни в чем небывало полюбопытствовал хозяин.
– На базу проникли террористы. Кто-то из них сейчас находится в президентском корпусе. Мы намерены поймать и обезвредить их, и…
– Безумству храбрых поем мы песню, – усмехнулся президент, оглядывая полтора десятка автоматчиков.
– Поберегите свой фольклор для более благодарных слушателей, – вышел вдруг из себя Макбаррен. – Мы обеспечиваем вашу безопасность, а вы вздумали угрожать мне оружием, которого у вас быть не должно.
– Хорошо же вы ее обеспечиваете, эту безопасность, если на вашу вшивую базу так легко проникают все кому не лень и шастают как у себя дома.
Макбаррен яростно сверкал очами, но, видимо, взял уже себя в руки.
– Я прошу вас, – сказал спокойно, хоть и с нажимом. – Вернуться в ваши апартаменты, запереть дверь и дождаться, когда мы сможем поймать злоумышленников.
– Вот уж нет, – тоном, не терпящим возражений, сообщил хозяин. – Я сам хочу посмотреть, как вы будет ловить и обезвреживать ваших террористов.
44
На ногах он держался с трудом. Жанна, поддерживая под мышки, тащила в глубь какого-то коридора, что оказался за дверью. Тащила к другой двери. Куда ж ведет та дверь? А вдруг заперта, что тогда?
Дверь оказалась не заперта. За ней раскинулась пустая казарма. По-солдатски четко заправленные койки, пустые тумбочки – и больше ничего. Только голые мрачные стены. Анри привалился к стене.
Грудь рвало, словно туда воткнули вилы и медленно поворачивали в разные стороны. Сполз по стене на пол, сел кое-как, сунул руку за пазуху. По телу растекалось что-то влажное и горячее. Француз посмотрел на ладонь. Кровь. Сколько крови. Неужели в человеке умещается столько крови. А она все течет и течет.
Жанна присела рядом. Помогая себе ножом, рвала куртку на тряпки.
– Потерпи немного, сейчас я все перевяжу, сейчас…
«Для кого она это все говорит, – метнулось в сознании. – Для меня ли?.. нет, скорее себя успокаивает». В глазах потемнело. Вырваться из этой жуткой бесконечной подступившей вдруг темноты стоило усилий.
– Темные у них казармы, – проговорил Анри.
Голос прозвучал неузнаваемо. Так, наверное, говорят мертвецы.
– Молчи. – Жанна растормошила пропитанную кровью одежду на груди. Глаза ее расширились, она заметно содрогнулась.
Анри хотел усмехнуться, но не вышло. Грудь горела, а сверху снова подкатила тяжелая темнота. Француз прикрыл глаза. Сквозь темноту и шум в ушах слышался топот и крики.
Потом откуда-то со стороны донеслись выстрелы, и совсем рядом коротко огрызнулся очередью автомат.
Он поднял отяжелевшие веки, отгоняя темноту. Жанна, держа автомат на коленях, сидела рядом с ним на корточках и возилась с импровизированными бинтами.
– Беги, – тихо произнес он. – Беги, ты еще успеешь.
– Зачем?
– Родишь сына, назовешь Анри, – горло стянул спазм, и он замолчал, собираясь с силами.
– Хочешь меня одну с ребенком оставить, – сквозь слезы улыбнулась Жанна. – Все мужики такие. Сперва в постель, а потом в кусты. Нет уж, вместе будем сына растить. И потом, ты же дочку хотел.
– Хотел, – мертво отозвался Анри.
Снова накатила темнота, сквозь нее проступило счастливое лицо Жанны, рядом он увидел свою улыбающуюся рожу, а между ними сидел похожий на его детские фотографии как две капли воды мальчишка. Все-таки сын, мелькнула мысль и унеслась в бесконечную темноту.
Взрыва влетевшей в казарму гранаты он уже не услышал.
Грудь рвало, словно туда воткнули вилы и медленно поворачивали в разные стороны. Сполз по стене на пол, сел кое-как, сунул руку за пазуху. По телу растекалось что-то влажное и горячее. Француз посмотрел на ладонь. Кровь. Сколько крови. Неужели в человеке умещается столько крови. А она все течет и течет.
Жанна присела рядом. Помогая себе ножом, рвала куртку на тряпки.
– Потерпи немного, сейчас я все перевяжу, сейчас…
«Для кого она это все говорит, – метнулось в сознании. – Для меня ли?.. нет, скорее себя успокаивает». В глазах потемнело. Вырваться из этой жуткой бесконечной подступившей вдруг темноты стоило усилий.
– Темные у них казармы, – проговорил Анри.
Голос прозвучал неузнаваемо. Так, наверное, говорят мертвецы.
– Молчи. – Жанна растормошила пропитанную кровью одежду на груди. Глаза ее расширились, она заметно содрогнулась.
Анри хотел усмехнуться, но не вышло. Грудь горела, а сверху снова подкатила тяжелая темнота. Француз прикрыл глаза. Сквозь темноту и шум в ушах слышался топот и крики.
Потом откуда-то со стороны донеслись выстрелы, и совсем рядом коротко огрызнулся очередью автомат.
Он поднял отяжелевшие веки, отгоняя темноту. Жанна, держа автомат на коленях, сидела рядом с ним на корточках и возилась с импровизированными бинтами.
– Беги, – тихо произнес он. – Беги, ты еще успеешь.
– Зачем?
– Родишь сына, назовешь Анри, – горло стянул спазм, и он замолчал, собираясь с силами.
– Хочешь меня одну с ребенком оставить, – сквозь слезы улыбнулась Жанна. – Все мужики такие. Сперва в постель, а потом в кусты. Нет уж, вместе будем сына растить. И потом, ты же дочку хотел.
– Хотел, – мертво отозвался Анри.
Снова накатила темнота, сквозь нее проступило счастливое лицо Жанны, рядом он увидел свою улыбающуюся рожу, а между ними сидел похожий на его детские фотографии как две капли воды мальчишка. Все-таки сын, мелькнула мысль и унеслась в бесконечную темноту.
Взрыва влетевшей в казарму гранаты он уже не услышал.
45
Коридор на этом этаже ничем не отличался от того, в котором он встретился с полоумным Васей. Те же тусклые не то выкрашенные в серый цвет, не то вовсе некрашеные стены, то же скудное освещение. И невысокие потолки такие же.
В конце коридора вдруг возникли голоса. Слава замер, жестом показывая своему спутнику, чтоб стоял тихо, но тот даже остановиться не подумал, вышел вперед и быстро завернул за угол. Голоса оборвались. В наступившей тишине металлически звякнуло, потом кто-то чертыхнулся и незнакомый голос на русском произнес:
– Черт подери. Кто тебя выпустил?
– Один добрый доктор, – гордо сообщил Васин голос. – Он вам понравится, батька-президент. И вам, мон дженераль. Идемте, я вас познакомлю.
Несколько голосов заговорили сразу и по-английски. Говорили быстро, потому Вячеслав мало что уловил по сути разговора, только выдернул пару знакомых слов. Потом разговор прервался так же резко, как и начался. Послышались шаги.
Слава поднял пистолет. И крадучись пошел вдоль стены к повороту, за которым исчез чертов сумасшедший. Шаги замерли.
– Не стреляй, – спокойно сообщил голос того, с кем разговаривал Вася по-русски. – Не стреляй, и тебя не тронут. Мамед, держи господина генерала на мушке.
По тому, как прозвучала первая часть фразы, Слава понял, что обращаются к нему. Как реагировать, он не знал, и застыл с пистолетом на вытянутой руке.
Первым из-за угла вышел полоумный Вася, на роже довольная улыбка, запутавшаяся в редкой бороденке, и струящиеся светом глаза. Такие бывают на хорошо прорисованных иконах. Святое безумие.
Следом вышел старик. Черты лица его показались славе знакомыми до боли. Старик спокойно подошел ближе. Пистолет, который Вячеслав держал на вытянутой руке, уперся ему в грудь.
– Не стреляй, – повторил хозяин. – И тебя не тронут.
– Господин президент?
Узнавание пришло как-то странно. Словно свалилось откуда-то сверху. Рука дрогнула, пистолет сделался жутко тяжелым, а внутри что-то сжалось и опустело. Так, наверное, чувствует себя шарик, из которого выпустили воздух. Слава опустил пистолет. Голова стала вдруг совсем пустая. Не осталось ни вопросов, ни ответов, ни понимания, ни желания что-то понять. Накатила дикая усталость и ощущение безысходности.
– Ты ведь меня искал? – зачем-то спросил хозяин.
Сзади него молча, словно тени, появились американцы с автоматами, а следом еще один с генеральскими погонами и араб с пистолетом в руке. Генерал недобро зыркнул на президента, потом так же зло посмотрел на Славу. Вячеслав молниеносно вскинул руку с пистолетом, дуло теперь смотрело в лицо генерала.
– Не стрелять, – тихо произнес президент. И повторил то же самое по-английски.
Слава пистолет не опустил, только произнес тихо:
– Здесь трое моих друзей. Что с ними?
Президент не успел ничего ответить. Американец тоже. Где-то недалеко бухнуло, ощутимо отдалось взрывной волной. Генерал оскалился в злорадной улыбке и сказал на плохом русском:
– Нич’его. Их больше нет.
В глазах потемнело. Ярость, боль и бессилие сдавили горло. Слава нажал курок. Где-то прогремел крик бывшего президента, призывающий не стрелять. Кричал старик не то на русском, не то на английском. А руку продолжало дергать отдачей от выстрелов, пока не кончились патроны, пока пистолет не защелкал в холостую.
Тогда сквозь мутную пелену он увидел падающее тело генерала с окровавленным обрубком вместо головы.
– Черт подери. Кто тебя выпустил?
– Один добрый доктор, – гордо сообщил Васин голос. – Он вам понравится, батька-президент. И вам, мон дженераль. Идемте, я вас познакомлю.
Несколько голосов заговорили сразу и по-английски. Говорили быстро, потому Вячеслав мало что уловил по сути разговора, только выдернул пару знакомых слов. Потом разговор прервался так же резко, как и начался. Послышались шаги.
Слава поднял пистолет. И крадучись пошел вдоль стены к повороту, за которым исчез чертов сумасшедший. Шаги замерли.
– Не стреляй, – спокойно сообщил голос того, с кем разговаривал Вася по-русски. – Не стреляй, и тебя не тронут. Мамед, держи господина генерала на мушке.
По тому, как прозвучала первая часть фразы, Слава понял, что обращаются к нему. Как реагировать, он не знал, и застыл с пистолетом на вытянутой руке.
Первым из-за угла вышел полоумный Вася, на роже довольная улыбка, запутавшаяся в редкой бороденке, и струящиеся светом глаза. Такие бывают на хорошо прорисованных иконах. Святое безумие.
Следом вышел старик. Черты лица его показались славе знакомыми до боли. Старик спокойно подошел ближе. Пистолет, который Вячеслав держал на вытянутой руке, уперся ему в грудь.
– Не стреляй, – повторил хозяин. – И тебя не тронут.
– Господин президент?
Узнавание пришло как-то странно. Словно свалилось откуда-то сверху. Рука дрогнула, пистолет сделался жутко тяжелым, а внутри что-то сжалось и опустело. Так, наверное, чувствует себя шарик, из которого выпустили воздух. Слава опустил пистолет. Голова стала вдруг совсем пустая. Не осталось ни вопросов, ни ответов, ни понимания, ни желания что-то понять. Накатила дикая усталость и ощущение безысходности.
– Ты ведь меня искал? – зачем-то спросил хозяин.
Сзади него молча, словно тени, появились американцы с автоматами, а следом еще один с генеральскими погонами и араб с пистолетом в руке. Генерал недобро зыркнул на президента, потом так же зло посмотрел на Славу. Вячеслав молниеносно вскинул руку с пистолетом, дуло теперь смотрело в лицо генерала.
– Не стрелять, – тихо произнес президент. И повторил то же самое по-английски.
Слава пистолет не опустил, только произнес тихо:
– Здесь трое моих друзей. Что с ними?
Президент не успел ничего ответить. Американец тоже. Где-то недалеко бухнуло, ощутимо отдалось взрывной волной. Генерал оскалился в злорадной улыбке и сказал на плохом русском:
– Нич’его. Их больше нет.
В глазах потемнело. Ярость, боль и бессилие сдавили горло. Слава нажал курок. Где-то прогремел крик бывшего президента, призывающий не стрелять. Кричал старик не то на русском, не то на английском. А руку продолжало дергать отдачей от выстрелов, пока не кончились патроны, пока пистолет не защелкал в холостую.
Тогда сквозь мутную пелену он увидел падающее тело генерала с окровавленным обрубком вместо головы.
46
– Не стрелять! – голос хозяина звучал тихо и властно.
Впрочем, никто больше и не стрелял. Слава опустил пистолет с пустой обоймой, американцы ошарашено смотрели на тело своего генерала. Тишину нарушало только монотонное остервенелое бормотание араба. Судя по интонации, Мамед ругался на каком-то понятном здесь только ему языке. И словечки, судя по всему, были более емкие, чем известные Славе, выдранные из каких-то кавказских наречий «гиждулах» и «арде хадзаре».
– Молчать! – по-русски чуть громче приказал президент.
Араб умолк. Президент так же тихо и властно заговорил по-английски. Из довольно продолжительной его речи, обращенной к американскому дежурному офицеру, Слава понял только, что всему гарнизону надлежит выйти, построиться у входа и ждать распоряжений президента.
Вячеслав не ожидал, что солдаты послушаются бывшего руководителя чужого государства, но офицер посмотрел на араба с пистолетом, на труп Макбаррена, снова на старика, кивнул, и бросил короткую команду. Американцы медленно потянулись к выходу.
– Мамед, проводи его ко мне.
– А вы, хозяин? – произнес по-русски араб.
Старик ответить не успел. Среди американцев снова началось какое-то оживление. Из общего гомона взвился женский крик:
– Пустите!
Хозяин повернулся к американцам, те расступились, и в центре внимания оказалась Эл. Проститутка стояла перед стариком, арабом и Славой и смотрела только на старика. Глаза ее намокли и блестели подступающими слезами.
Слава бессильно откинулся на стену. Ноги не держали и он медленно опустился на пол. Эл продолжала смотреть на старика. Почему-то именно на старика, а не на него, не на араба и не на американцев.
А потом она произнесла всего одно слово. Тихо и безжалостно. И в голове у Вячеслава намертво перемешались остатки понимания того, что происходит вокруг. И пробиваясь сквозь эту кашу, подтверждая нереальность ситуации, прозвучал понятный даже Славе вопрос одного из американцев:
– What does she say? [7]
– Daddy, [8]– повторил по-английски другой солдат то, что Слава уже слышал по-русски…
– Молчать! – по-русски чуть громче приказал президент.
Араб умолк. Президент так же тихо и властно заговорил по-английски. Из довольно продолжительной его речи, обращенной к американскому дежурному офицеру, Слава понял только, что всему гарнизону надлежит выйти, построиться у входа и ждать распоряжений президента.
Вячеслав не ожидал, что солдаты послушаются бывшего руководителя чужого государства, но офицер посмотрел на араба с пистолетом, на труп Макбаррена, снова на старика, кивнул, и бросил короткую команду. Американцы медленно потянулись к выходу.
– Мамед, проводи его ко мне.
– А вы, хозяин? – произнес по-русски араб.
Старик ответить не успел. Среди американцев снова началось какое-то оживление. Из общего гомона взвился женский крик:
– Пустите!
Хозяин повернулся к американцам, те расступились, и в центре внимания оказалась Эл. Проститутка стояла перед стариком, арабом и Славой и смотрела только на старика. Глаза ее намокли и блестели подступающими слезами.
Слава бессильно откинулся на стену. Ноги не держали и он медленно опустился на пол. Эл продолжала смотреть на старика. Почему-то именно на старика, а не на него, не на араба и не на американцев.
А потом она произнесла всего одно слово. Тихо и безжалостно. И в голове у Вячеслава намертво перемешались остатки понимания того, что происходит вокруг. И пробиваясь сквозь эту кашу, подтверждая нереальность ситуации, прозвучал понятный даже Славе вопрос одного из американцев:
– What does she say? [7]
– Daddy, [8]– повторил по-английски другой солдат то, что Слава уже слышал по-русски…
Пауза 3
Давайте делать просто тишину,
Мы слишком любим собственные речи,
Ведь из-за них не слышно никому
Своих друзей на самой близкой встрече.
Давайте делать просто тишину.
А. Макаревич
…Как давно все это было, как странно все это было… Иногда, вспоминая те дни, мне кажется, что все это случилось не со мной. Не с нами. Настолько все это похоже на плохую сценическую постановку. Ведь не бывает же так, в самом деле. Не может же так быть. Разве только в кино или дешевом бульварном романе. Как старый фильм Тарантино. Бульварное чтиво, которое перевели как криминальное. Классика жанра. Помню, в детстве смотрела такое кино. Старое, отснятое еще на пленку, с примитивными спецэффектами. Хотя теперь нет ни классики кино, ни классики литературы. Нет бульварного чтива. Вообще нет ни литературы, ни кино. А может, и не было никогда?
Быть может, я вспоминаю сейчас в приступе старческого маразма, предсмертного бреда то, чего никогда не существовало? Придумываю свое прошлое, как то самое чтиво, тот самый роман.
И все-таки это было на самом деле. Хотя для тех, кто живет сейчас, этого нет и не было. Кто-то говорил, что без знания прошлого нет будущего. Ерунда. Вот эти новые люди. Они не знают того, что было. И ведь живут. И у них есть будущее. А я живу остатками того, что застряло в памяти. Живу тем прошлым, которого они не знают. И у меня ничего впереди. Ничего!
И вот что я думаю, не стоит им знать этого прошлого. Не нужно оно им. Потому что если они узнают о нем, то будущего у них может не быть. Они сейчас чисты и наивны, они могут измениться в худшую сторону, могут остаться такими же, но это будет их выбор, а не давление истории, которой они, по счастью, не знают.
Боже, как бы я хотела забыть то, что помню. Забыть и никогда не вспоминать о том, что такое было. Как бы я хотела ограничить знание о необъятности мира, знание о его прошлом. Свести все эти познания до такого маленького счастливого мирка, которым живут они, счастливые в своем неведении. Но проклятая память живет вместе со мной и не отпускает меня. Видимо, мне суждено умереть с ней в один день. И думаю, что день этот уже близко. Хотя кто знает…
Я ведь должна была умереть еще тогда, вместе с теми, кто остался теперь только в памяти. Однако осталась жива. Странно. И тогда, когда пришла старость, оставив меня наедине с памятью среди этих новых людей, даже тогда я не умерла. Сколько я жду этого последнего дня? Десять лет, пятнадцать, двадцать пять? Вот это проклятая память почему-то стерла. Сколько вообще мне лет? Кто скажет? Я не помню этого…
Как странно все. Хотя не более странно, чем воспоминания.
…Как давно это было, как странно все это было…
Часть 4
1
Эл сидела за пальмой и слушала. Слушала шелест моря, рокот надвигающейся бури. Он где-то там. Где-то там на пляже, возле бунгало. Он точно где-то там. Но выйти из-за пальмы было страшно. Однако любопытство пересилило, и она потихоньку высунула нос из-за волосатого ствола.
Берег был мрачен. Небо почернело, золотистый песок казался теперь серым, и море накатывало огромными волнами до самых пальм. Грохало, силясь дотянуться до нее, до ее укрытия, о песок и бессильно отползало назад, зло шипя и пенясь.
Где-то сквозь шорох, шелест, рокот и грохот пробились громкие крики на незнакомом языке. Загрохотали четкие чеканные шаги, какие бывают, когда сотни ног в унисон выбивают пыль из вылизанного плаца.
Но ведь нет никого! Ведь нет никого!!! НИКОГО НЕТ!!! Только море и песок…
Эл захлебнулась подступающей истерикой. По облизанному морем песку пронеслись следы сотен армейских ботинок. А потом снова накатила волна и очистила берег, и смыла крики и топот.
Девушка снова спряталась за стволом. И снова не было ничего, кроме моря, бури и волосатого ствола пальмы.
– Леночка! Лена!!!
Эл вздрогнула. Голос доносился от бунгало. Отец! Она поспешно выглянула из-за ствола, но отца не увидела. По берегу к ней шли Анри и Жанна, между ними, держа обоих за руки и весело подпрыгивая, топал мальчишка лет шести.
Первой ее увидела Жанна и замахала рукой.
– Элка! Познакомься, это наш сын, – и добавила, обращаясь к мальчику: – А это тетя Эл.
– Но вы же умерли, – прошептала Эл.
– Да что ты говоришь, – улыбнулся Анри.
Они были уже около пальмы, когда сзади поднялась новая волна. Эл хотела закричать, предупредить об опасности, но язык перестал ей повиноваться. И она молча смотрела, как идут улыбающиеся Анри и Жанна, как подпрыгивает весело их сын. Какой сын? У них не было сына… Волна обрушилась на счастливую троицу, послышался треск разрываемой плоти, раздираемой реальности. Море откатило назад, волны окрасились в ярко-алый. Это закат? Закат чего?
Берег снова очистился, лишь где-то посередине между морем и ее пальмой из песка торчал детский череп… Голос наконец повиновался, и Эл вздрогнула от собственного истеричного: «Не-е-е-ет!!!»
– Что ты кричишь, Лена? – От бунгало по пляжу к ней шли отец и Слава.
Голос снова пропал. Она хотела предупредить их, кричать, умолять, чтобы уходили. Что же они не видят, что здесь опасно? Но голоса не было, горло словно клеем залило, язык не повиновался.
– Это не кровь, – жестоко улыбнулся Вячеслав. – Это всего лишь море… крови.
Слава поглядел на отца, а тот почему-то засмеялся.
– Леночка, – с улыбкой заявил отец. – Не переживай, это буря. Это нормально. Буря, море крови, кто-то все время умирает… так должно быть. Так всегда бывает. Мир возник из черноты небытия и в нее же и уйдет. Что в сравнении с этой вселенской бесконечностью наши жизни? Вот беспредельщик меня убьет. Но ведь в этом нет ничего страшного?
Отец повернулся к Славе и посмотрел на него пустыми глазницами черепа Анри:
– Правда, дядька?
– Нас убьет буря, – поправил Слава. – И меня тоже. Правда, теперь я могу ею управлять, но я не в силах ее остановить. Я не хочу ее останавливать. Я хочу, чтобы она смыла наконец все это безобразие. Вот так, смотри!
Вячеслав поднял руку, и новая волна, безмерно огромная и мощная, обрушилась на песок, смывая и унося в небытие и отца, и Славу, и детский череп, и волосатую пальму. И когда волна эта откатилась, растворившись в пустой зияющей черноте, Эл почувствовала, что падает. Падает из ниоткуда в никуда…
Где-то сквозь шорох, шелест, рокот и грохот пробились громкие крики на незнакомом языке. Загрохотали четкие чеканные шаги, какие бывают, когда сотни ног в унисон выбивают пыль из вылизанного плаца.
Но ведь нет никого! Ведь нет никого!!! НИКОГО НЕТ!!! Только море и песок…
Эл захлебнулась подступающей истерикой. По облизанному морем песку пронеслись следы сотен армейских ботинок. А потом снова накатила волна и очистила берег, и смыла крики и топот.
Девушка снова спряталась за стволом. И снова не было ничего, кроме моря, бури и волосатого ствола пальмы.
– Леночка! Лена!!!
Эл вздрогнула. Голос доносился от бунгало. Отец! Она поспешно выглянула из-за ствола, но отца не увидела. По берегу к ней шли Анри и Жанна, между ними, держа обоих за руки и весело подпрыгивая, топал мальчишка лет шести.
Первой ее увидела Жанна и замахала рукой.
– Элка! Познакомься, это наш сын, – и добавила, обращаясь к мальчику: – А это тетя Эл.
– Но вы же умерли, – прошептала Эл.
– Да что ты говоришь, – улыбнулся Анри.
Они были уже около пальмы, когда сзади поднялась новая волна. Эл хотела закричать, предупредить об опасности, но язык перестал ей повиноваться. И она молча смотрела, как идут улыбающиеся Анри и Жанна, как подпрыгивает весело их сын. Какой сын? У них не было сына… Волна обрушилась на счастливую троицу, послышался треск разрываемой плоти, раздираемой реальности. Море откатило назад, волны окрасились в ярко-алый. Это закат? Закат чего?
Берег снова очистился, лишь где-то посередине между морем и ее пальмой из песка торчал детский череп… Голос наконец повиновался, и Эл вздрогнула от собственного истеричного: «Не-е-е-ет!!!»
– Что ты кричишь, Лена? – От бунгало по пляжу к ней шли отец и Слава.
Голос снова пропал. Она хотела предупредить их, кричать, умолять, чтобы уходили. Что же они не видят, что здесь опасно? Но голоса не было, горло словно клеем залило, язык не повиновался.
– Это не кровь, – жестоко улыбнулся Вячеслав. – Это всего лишь море… крови.
Слава поглядел на отца, а тот почему-то засмеялся.
– Леночка, – с улыбкой заявил отец. – Не переживай, это буря. Это нормально. Буря, море крови, кто-то все время умирает… так должно быть. Так всегда бывает. Мир возник из черноты небытия и в нее же и уйдет. Что в сравнении с этой вселенской бесконечностью наши жизни? Вот беспредельщик меня убьет. Но ведь в этом нет ничего страшного?
Отец повернулся к Славе и посмотрел на него пустыми глазницами черепа Анри:
– Правда, дядька?
– Нас убьет буря, – поправил Слава. – И меня тоже. Правда, теперь я могу ею управлять, но я не в силах ее остановить. Я не хочу ее останавливать. Я хочу, чтобы она смыла наконец все это безобразие. Вот так, смотри!
Вячеслав поднял руку, и новая волна, безмерно огромная и мощная, обрушилась на песок, смывая и унося в небытие и отца, и Славу, и детский череп, и волосатую пальму. И когда волна эта откатилась, растворившись в пустой зияющей черноте, Эл почувствовала, что падает. Падает из ниоткуда в никуда…
2
…Эл проснулась усталой, разбитой и опустошенной. Сны, которые преследовали теперь, стоило только закрыть глаза, не приносили облегчения. Уж лучше вовсе не засыпать.
Бешеный ритм последних дней закончился, а вместе с ним закончилась, казалось, и сама жизнь. Полная опустошенность. Ничего не хотелось, только покоя. Но его не было ни во сне, ни в той комнате, где она сидела теперь взаперти.
Шикарно обставленная комната была мрачной и скучно-величественной. Закрывающие окно тяжелые занавески, массивная мебель и излишня барочность стиля навевали мысли о склепе. «Склеп, в который меня с почестями положили, отпели и ушли, оставив гнить, будто я умерла. Нет, надо переключиться, надо думать о чем-то хорошем. Об отце, например…»
Отец был рад их встрече. Во всяком случае, так казалось в первое время. Потом всплыли какие-то проблемы. Она не понимала этих проблем. Никогда не понимала проблем отца. Все его рабочие неприятности казались натянутыми, пустыми, придуманными. Как человек может управлять судьбами других, когда своей судьбой управлять не способен толком?
Вот сейчас, где он? Почему запер ее здесь? Где теперь Слава? Что происходит? Она сидит одна взаперти, жалкая, опустошенная, несчастная. Ей нужна поддержка, понимание и хоть какие-то объяснения. А ее, как какую-то вещь, которая сейчас не нужна, заперли в этой кладовке антиквариата и забыли.
Нет, не об этом думать надо. Жалеть себя бессмысленно и неблагодарно. А о чем тогда думать? О Славе? О мертвых Анри и Жанне, об америкосах этих…
Шикарно обставленная комната была мрачной и скучно-величественной. Закрывающие окно тяжелые занавески, массивная мебель и излишня барочность стиля навевали мысли о склепе. «Склеп, в который меня с почестями положили, отпели и ушли, оставив гнить, будто я умерла. Нет, надо переключиться, надо думать о чем-то хорошем. Об отце, например…»
Отец был рад их встрече. Во всяком случае, так казалось в первое время. Потом всплыли какие-то проблемы. Она не понимала этих проблем. Никогда не понимала проблем отца. Все его рабочие неприятности казались натянутыми, пустыми, придуманными. Как человек может управлять судьбами других, когда своей судьбой управлять не способен толком?
Вот сейчас, где он? Почему запер ее здесь? Где теперь Слава? Что происходит? Она сидит одна взаперти, жалкая, опустошенная, несчастная. Ей нужна поддержка, понимание и хоть какие-то объяснения. А ее, как какую-то вещь, которая сейчас не нужна, заперли в этой кладовке антиквариата и забыли.
Нет, не об этом думать надо. Жалеть себя бессмысленно и неблагодарно. А о чем тогда думать? О Славе? О мертвых Анри и Жанне, об америкосах этих…
3
Дверь открылась без стука. Эл повернула голову, в комнату вошел странный дядька с жиденькой бородкой, безумными глазками и гитарой. За его спиной снова заскрежетал запираемый замок. А дядька смущенно стоял возле двери и нервными пальцами теребил гитарный гриф.
– Ты кто? – Странный визитер был некстати, но хоть какая-то возможность отвлечься.
Бородатый хихикнул и тут же засмущался:
– Я Петя… То есть, это…
Эл смотрела на него с интересом и опаской, как смотрят на сумасшедших, и мужичок совсем смутился.
– То есть, это… – тихо пробормотал он, – Вася… Да, Вася!
За этого «Васю» он уцепился, как за спасательную соломинку, перехватил гитару и, забренчав по струнам, хрипловато запел:
И, продолжая тренькать аккордами, прошел к креслу и сел.
– А ты Лена, дочь батьки-президента, – продолжая перебирать струны сообщил Вася.
– Почему батьки? – не поняла Эл.
– Ну, как же, – отозвался Вася. – Атаманы всегда батьки. Батька Махно, батька этот… как его… Забыл. Ну и президент, выходит, тоже батька, он же первый сказал, что каждый сам себе голова, а тем, у кого головы нет, под чужую голову надлежит равняться.
Эл посмотрела на мужичка с гитарой по-новому. Забавный, любопытный, но, кажется, сумасшедший. Впрочем, хоть какое-то развлечение.
– Вот-вот, именно развлечение, – поддакнул Вася, словно услышал ее мысли. – Я к вам и пришел, чтобы поразвлечь. Что вы так удивляетесь? Не смотрите на меня так, я не телепат, просто вы смотрели на меня как на шута. А я и есть шут – шут его самоотреченного величества батьки президента.
– Интересная трактовка, – приняла игру Эл.
– Нормальная. – Вася безумно хихикнул. – Я, знаете ли, людей ассоциативно воспринимаю. Человек – песня.
Он не переставал перебирать струны, нервы так, что ли, успокаивал. А в глазах светилось затихшее до поры безумие. Видимо, и вправду сумасшедший. Или все-таки притворяется…
– И с какой же песенкой ты у себя ассоциируешься, шут?
Вася странно поглядел на девушку и, сменив перебор, тихо и без хрипоты – куда она только делась? – запел:
Бородатый хихикнул и тут же засмущался:
– Я Петя… То есть, это…
Эл смотрела на него с интересом и опаской, как смотрят на сумасшедших, и мужичок совсем смутился.
– То есть, это… – тихо пробормотал он, – Вася… Да, Вася!
За этого «Васю» он уцепился, как за спасательную соломинку, перехватил гитару и, забренчав по струнам, хрипловато запел:
Вася! Конечно Вася! Вася! Ну, кто меня не знает?.. [9]
И, продолжая тренькать аккордами, прошел к креслу и сел.
– А ты Лена, дочь батьки-президента, – продолжая перебирать струны сообщил Вася.
– Почему батьки? – не поняла Эл.
– Ну, как же, – отозвался Вася. – Атаманы всегда батьки. Батька Махно, батька этот… как его… Забыл. Ну и президент, выходит, тоже батька, он же первый сказал, что каждый сам себе голова, а тем, у кого головы нет, под чужую голову надлежит равняться.
Эл посмотрела на мужичка с гитарой по-новому. Забавный, любопытный, но, кажется, сумасшедший. Впрочем, хоть какое-то развлечение.
– Вот-вот, именно развлечение, – поддакнул Вася, словно услышал ее мысли. – Я к вам и пришел, чтобы поразвлечь. Что вы так удивляетесь? Не смотрите на меня так, я не телепат, просто вы смотрели на меня как на шута. А я и есть шут – шут его самоотреченного величества батьки президента.
– Интересная трактовка, – приняла игру Эл.
– Нормальная. – Вася безумно хихикнул. – Я, знаете ли, людей ассоциативно воспринимаю. Человек – песня.
Он не переставал перебирать струны, нервы так, что ли, успокаивал. А в глазах светилось затихшее до поры безумие. Видимо, и вправду сумасшедший. Или все-таки притворяется…
– И с какой же песенкой ты у себя ассоциируешься, шут?
Вася странно поглядел на девушку и, сменив перебор, тихо и без хрипоты – куда она только делась? – запел:
Да, я шут, я циркач, так что же?Вася оборвал песню и загрустил, погрузившись в себя. Эл от души захлопала.
Пусть меня так зовут вельможи.
Как они от меня далеки, далеки… [10]