– Пожалуйста! – Маргадон сделал легкий поклон и продекламировал: – Учиться – всегда сгодится! Трудиться должна девица. Не плюй в колодец – пригодится…
– Черт вас всех подрать! – огрызнулась Лоренца.
– Уже лучше! – одобрил Калиостро. – А говорите: не запомню. Теперь с самого начала…
Лоренца подошла к зеркалу, секунду смотрела с ненавистью на собственное отражение, потом по складам произнесла:
– Здраф-стфуй-те!
– Мягче, – попросил Калиостро, – напевней…
Он сузил зрачки, словно гипнотизируя ее, заставляя подчиниться собственной воле.
Лицо Лоренцы преобразилось. Появилась приветливая улыбка.
– Добрый вечер, дамы и господа! – произнесла она ангельским голоском. – Итак, мы начинаем…
Зазвучала музыка, в зеркалах вспыхнули огненные язычки свечей. Поплыли титры фильма…
Над большим хрустальным бокалом, в котором пенилась и переливалась радужными красками красноватая жидкость, появились две руки. Левая сняла с правой золотой перстень с крупным изумрудом, бросила в бокал. Перстень опустился на дно… Вокруг него забурлила, запенилась жидкость, образуя целое облачко из пляшущих пузырьков, в котором перстень вдруг растворился без остатка…
Кто-то ахнул, на него зашикали. Наступила тишина. И в этой тишине четко и властно стал звучать мужской голос:
– Я, Джузеппе Калиостро, магистр и верховный иерарх сущего, взываю к силам бесплотным, к великим таинствам огня, воды и камня, для коих мир наш есть лишь игралище теней. Я отдаюсь их власти и заклинаю перенесть мою бестелесную субстанцию из времени нынешнего в грядущее, дабы узрел я лики потомков, живущих много лет тому вперед…
Словно в подтверждение этих слов из облака дыма возникло лицо графа Калиостро.
– О, я вижу вас, населяющих грядущее бытие! – воскликнул Калиостро и приветливо улыбнулся. – Вас, наделенных мудростью и познаниями, обретших память прожитых веков, хочу вопрошать я о судьбах людей, собравшихся в Санкт-Петербурге сего числа одна тысяча семьсот восьмидесятого года…
Несколько знатных особ обоего пола сидели вокруг стола и с затаенным дыханием следили за манипуляциями прославленного магистра. Тускло горели свечи. Тлели сандаловые палочки, распространяя оранжевый дым и благовоние. Калиостро стоял над огромным бокалом и напряженно вглядывался в красноватую жидкость, которая бурлила под действием тайных сил…
У ног магистра на полу, скрестив по-турецки ноги, сидела Лоренца.
– Я вопрошаю вас… – повторил Калиостро. – Вопрошаю!..
Бокал качнулся и сделал несколько едва заметных перемещений по инкрустированной поверхности стола. Снова кто-то восхищенно охнул. Сморщенная старушенция в белоснежном парике и многочисленных украшениях, облепляющих ее морщинистую шею, вдруг сорвала с мочки уха изумрудную подвеску и, протянув ее Калиостро, прошептала:
– Спроси, граф, у судьбы! Спроси! Долго ль мне носить еще это осталось?!
Лоренца проворно вскочила, положила подвеску на ладонь и передала Калиостро. Тот равнодушным движением швырнул ее в бокал. Всплеск жидкости отозвался высоким музыкальным аккордом. Камни опустились на дно и… исчезли, смешавшись с облачком пузырьков.
Калиостро, не мигая, уставился на поверхность розоватой жидкости. На ней, как на экране, стали возникать отдельные светящиеся точки, которые понемногу собрались в единую римскую цифру XIX…
– Девятнадцать! – воскликнул кто-то. И тут же кто-то прошептал:
– А как понять сие?
– Век грядущий, – нараспев произнес Калиостро. – Век девятнадцатый успокоит вас, сударыня.
Лицо старушки озарилось неподдельным восторгом:
– Ну, батюшка, утешил! Я-то помирать собралась, а мне вона сколько еще на роду написано. – Она засуетилась, лихорадочно сорвала вторую подвеску. – Спроси, милый, спроси… Может, замуж еще сходить напоследок?
Собравшиеся зашумели. Руки начали лихорадочно снимать с пальцев кольца, браслеты… Все это потянулось к Калиостро и его ассистентке.
– Спросите, граф… И про нас спросите!
– Мне сколько жить, граф?
– Имение продавать аль нет?
– Да погодите вы… с ерундой! – громыхнул какой-то генерал и, сорвав алмазный знак с груди, швырнул его Калиостро. – Про турок спроси! С турками война когда кончится?
Калиостро обвел всех невидящим взором, сделал шаг назад и… исчез в дыму…
Наступавшие на него гости вскрикнули и отпрянули назад.
– Переместился, – ахнула старушка и перекрестилась. – Как есть начисто!
– Я здесь! – неожиданно сказала Лоренца абсолютно мужским голосом. – Вопрошайте! Вопрошайте!
Она проворно вскочила, достала из-под себя серебряный поднос и протянула его гостям. На поднос полетели ценности…
К особняку подъехала карета. Из нее вышли офицер и двое солдат.
Через секунду офицер уже стоял в нижнем вестибюле. Его встречал дворецкий.
– Доложи! – сухо сказал офицер. – От светлейшего князя Потемкина. Срочно!
На лестнице показалась хозяйка дома.
Офицер отдал честь:
– Имею предписание задержать господина Калиостро и препроводить его в крепость для дачи объяснений!
– Это невозможно! – сказала хозяйка. – Граф в настоящий момент отсутствует.
– Велено живого или мертвого! – сухо объявил офицер.
– Но его и вправду нет! – сказала хозяйка. – Он… как бы это выразиться… Дематериализовался…
– Ах, каналья! – выругался офицер и решительно направился по лестнице.
– Вы не смеете! – Хозяйка встала у него на пути. – Он в грядущем!
– Достанем из грядущего! – твердо ответил офицер. – Не впервой.
Весь этот разговор Калиостро слушал, стоя за портьерой.
Едва офицер, сопровождаемый возмущенной хозяйкой, скрылся наверху, Калиостро проскользнул по лестнице, открыл дверь в лакейскую.
Здесь шла карточная игра. Несколько лакеев сгрудились вокруг столика, сидя за которым метал банк слуга Калиостро Маргадон. Свою игру он сопровождал приговорками и шутливыми замечаниями в адрес партнеров.
– Маргадон! – тихо сказал Калиостро. – Атанде!
– Слушаюсь! – откликнулся тот, после чего моментально выложил четыре туза и сгреб банк. – Все, братцы! Конец – всему делу молодец!
– Погодь! Погодь, любезнейший, – заволновались лакеи. – Откеда тузы? Тузы ушли!
– Тузы не уходят, – насмешливо произнес Маргадон. – Тузы удаляются.
Он швырнул колоду легким веером, и она, к общему изумлению, оказалась состоящей из одних тузов.
Калиостро усмехнулся и тихо дунул. Все свечи в лакейской в момент погасли.
Через мгновение Калиостро и Маргадон уже выбежали во двор к стоявшей карете. На козлах сидел Жакоб. Вид у него был достаточно аристократический: цилиндр, фрак, пенсне… В зубах он держал толстую сигару.
– Жакоб, гони! В гостиницу! Живо! – крикнул Калиостро, влезая вместе с Маргадоном в карету.
– Я вас понял, сэр! – невозмутимо произнес Жакоб. Сунул недокуренную сигару в карман, поправил пенсне и вдруг лихо, по-разбойничьи присвистнув, заорал: – Но!! Залетные!!!
Карета стремительно рванулась со двора, обдав пылью офицера и солдат, выбежавших из подъезда…
Лицо Калиостро было спокойно, взгляд чуть отрешенный, задумчивый. Равнодушным движением он извлек из кармана горсть драгоценных перстней, протянул слуге.
Маргадон привычно ссыпал их, не считая, в деревянную шкатулку.
– Что у нас еще на сегодня? – спросил Калиостро.
Маргадон достал записную книжечку, надел очки, стал зачитывать:
– «Визит к генералу Бибикову, беседа о магнетизме…»
Калиостро поморщился: мол, пустое дело. Маргадон вычеркнул грифелем запись, продолжал:
– «Визит к камер-фрейлине Головиной с целью омоложения оной. И превращения в девицу…»
Калиостро глянул на карманные часы:
– Не поспеваем!
Маргадон вычеркнул камер-фрейлину.
– У Волконских. «Варение золота из ртути…»
– Хватит! – вдруг резко сказал Калиостро. – Экий ты меркантильный, Маргадон… О душе бы подумал!
Маргадон полистал книжечку.
– Мария, – шепотом произнес он.
– Мария, – задумчиво повторил Калиостро. Его взгляд потеплел, он услышал звучание скрипок, нежное и печальное. – Мария…
Мария Гриневская, молодая, чрезвычайно красивая девушка в строгом платье, стояла в кабинете своего отца и со страхом наблюдала за сеансом лечения.
Ее отец, небогатый дворянин Иван Антонович Гриневский, лежал на диване. Возле него сидел Калиостро и делал странные манипуляции руками. Здесь же в кабинете находились жена Гриневского и Маргадон.
Сеанс подходил к концу. Калиостро стиснул зубы, напрягся, последний раз провел рукой над бледным лбом больного, собрал «энергетическое облачко» и швырнул его в угол. В углу что-то отозвалось легкой вспышкой и исчезло. Жена Гриневского испуганно перекрестилась.
– На сегодня все! – устало сказал Калиостро и встал со стула. – Вам легче, сударь?
– Вроде бы так, – сказал Гриневский. – Отпустило!
Он попытался сесть, улыбнулся, радостно посмотрел на жену и дочь.
– Волшебник! Истинно волшебник! – всплеснула руками жена Гриневского. – Уж как мне вас благодарить?!
– Никак! – сухо прервал ее Калиостро. – Благодарите природу. Она лечит. Я лишь жалкий инструмент в ее руках… – Он посмотрел на больного. – Еще бы несколько сеансов, Иван Антонович, и ваш недуг навсегда бы отступил… Но… – Он сделал паузу. – Но, увы! Дела заставляют меня срочно покинуть Санкт-Петербург…
– Никак нельзя задержаться? – спросила жена Гриневского.
– Увы! Меня ждут Варшава и Париж… Калиостро нужен всюду.
Граф оглянулся на слугу, как бы в подтверждение своих слов, и Маргадон авторитетно кивнул.
– А как же папенька? – тихо спросила Мария и умоляюще посмотрела на Калиостро.
– Не знаю, – вздохнул тот. – Есть один план, но, боюсь, он будет неверно истолкован… Со мной может поехать кто-то из близких больного. Таким образом, я смогу осуществлять лечение опосредованно… Через родного человека.
Жена Гриневского испуганно глянула на мужа:
– Да кто ж у нас есть? Я да… Машенька…
– Ну уж нет! Как можно? – заволновался Гриневский. – Молодая девушка… Одна… В мужском обществе… Никогда!
– Я знал, что буду неверно понят, – сухо сказал Калиостро. – В благородство человеческое уже давно никто не верит! А жаль!
Он взял шляпу и решительно направился к дверям.
Мария побежала за ним:
– Граф! Господин Калиостро… Подождите!
Он не слушал ее, быстро шел коридором.
Она догнала его у дверей:
– Подождите!.. Я согласна!
Калиостро обернулся, внимательно посмотрел девушке в глаза.
– А вдруг я лгу? – неожиданно сказал он. – Вдруг я влюблен в вас и мечтаю похитить? А? Что тогда?!
Мария отшатнулась.
– Полно шутить, – тихо сказала она. – Когда любят, тогда видно…
– Что видно?
– Не знаю… Это словами не прояснишь…
– И все-таки? Что? – Калиостро пристально смотрел в глаза девушке. – Что?
Взгляд Марии потеплел, она улыбнулась:
– Неужто ни разу и не чувствовали?
Калиостро вздрогнул, потупил глаза…
Стоявший сзади Маргадон деловито достал книжечку, вынул грифель и что-то записал…
Где-то в глуши, в Смоленском уезде, среди холмистых полей, покрытых полосками хлебов и березовыми лесками, стояла старинная усадьба под названием Белый Ключ.
Центром усадьбы был большой каменный дом с колоннами, выходивший к реке и запущенному старому парку. На аллеях парка стояли выцветшие скамейки да несколько пожелтевших и основательно засиженных голубями скульптур в греческом стиле, что свидетельствовало о вкусах его прежних хозяев.
Теперь хозяевами имения были старенькая помещица Федосья Ивановна Федяшева и ее племянник Алексей Федяшев – молодой человек с печальными глазами. Печаль его происходила от мечтательности нрава и склонности к ипохондрии, распространенной среди молодых образованных людей того времени.
Дни свои он проводил в чтении книг и абстрактных рассуждениях. Вот и сейчас, сидя в гостиной с книгой, он вслух прочитал четверостишие:
– И то верно, – сказала тетушка. – Сходил бы на речку, искупался… Иль окуньков бы половил.
– Вы ничего не поняли, тетушка! – воскликнул Федяшев. – Река жизни утекает в Вечность. При чем тут окуньки?
– Думала, ухи хочешь, – сказала Федосья Ивановна, – Ну нет – так нет… И лапша хороша!
– Ох, тетушка! – вздохнул Федяшев. – Мы с вами вроде и по-русски говорим, да на разных языках. Я вам про что толкую? Про СМЫСЛ БЫТИЯ! Для чего живет человек на земле? Скажите!
– Да как же так сразу? – смутилась Федосья Ивановна. – И потом – где живет?.. Ежели у нас, в Смоленской губернии, – это одно… А ежели в Тамбовской – другое…
– Нет! Сие невыносимо! – воскликнул Федяшев, встал и начал расхаживать по комнате..
– Жениться тебе пора! – вздохнула Федосья Ивановна. – Не век же, в самом деле, на меня, гриба старого, смотреть. Так ведь с тобой что-нибудь скверное сделается.
– Жениться? – Федяшев удивленно посмотрел на тетушку. – Зачем? Да и на ком прикажете?
– Да вот хоть у соседей Свиньиных – три дочери, все отменные… Сашенька, Машенька, Дашенька… Ну чем не хороши?
– Ах, тетушка. Для того ли я оставил свет, убежал из столицы, чтоб погрязнуть в болоте житейском?.. Ну женюсь – и что будет? Стану целыми днями ходить в халате да играть в карты с гостями… – Федяшева даже передернуло. – А жена моя, особа, которая должна служить идеалом любви, будет, гремя ключами, бегать в амбар. А то и… совсем страшно… закажет при мне лапшу и начнет ее кушать?
– Зачем же она непременно лапшу станет кушать, Алексис? – чуть не подавилась тетушка. – Да хоть бы и лапшу… Ну что тут плохого?
– Нет, миль пардон, Федосья Ивановна! Не об этом я грежу в часы уединения…
– Знаю, о ком ты грезишь! – сказала Федосья Ивановна и обиженно поджала губы. – Срам один! Перед людьми стыдно…
– Это вы… о ком? – настороженно спросил Федяшев.
– О ком? О БАБЕ КАМЕННОЙ, вот о ком!.. Тьфу! – Тетушка даже сплюнула. – Уж вся дворня смеется!
– О боже! – в отчаянии воскликнул Федяшев, и его лицо исказила гримаса страдания. – За мной шпионят? Какая низость… – Он схватил шляпу и стремглав выбежал…
В деревенском пруду старый кузнец Степан вместе с дворовой девкой Фимкой ловили сетью карасей. Завидев молодого барина, оставили на время свое занятие, склонились в поклоне.
Федяшев, не обратив на них внимания, быстро прошел мимо.
– Опять с барином ипохондрия сделалась, – сказала Фимка, с сожалением глядя в сторону промчавшегося Федяшева.
– Пора, – сказал Степан. – Ипохондрия всегда на закате делается.
– Отчего же на закате, Степан Степанович?
– От глупых сомнений, – подумав, объяснил Степан. – Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.
– Когда тут! – кивнула Фимка. – Бегаешь целый день, мотаешься… потом только глаза закроешь – а уж солнце взошло.
– Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: квод лицет йови, нон лицет бови – доступное Юпитеру недоступно быку.
Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:
– И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович… Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.
– От барина набрался, – вздохнул Степан. – Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! Аут нигель, аут Цезарь! Во как!
– Красиво! – согласилась Фимка. – А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?
– «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть… У-ух! – Степан показал, как надо зыркать глазами.
Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.
Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.
Федяшев посмотрел на скульптуру нежным, влюбленным взглядом.
Женщина и вправду была необычайно хороша: изящная фигурка, маленькая головка с тонкими чертами лица, странный всплеск рук: левую женщина как бы предлагала для поцелуя, а правой приглашала куда-то вдаль, в неизвестное…
– Здравствуйте, сударыня! – тихо прошептал Федяшев и поклонился мраморной женщине. – И вновь тоска и серость обыденной жизни привели меня к вашим стопам!.. Впрочем, нет! Будь эта жизнь во сто раз веселей и разнообразней, все равно она была бы лишена смысла, ибо нет в ней вас… А в той незримой дали, где есть вы, нет меня!.. Вот в чем превратность судьбы! И никогда нам не воссоединиться, как несоединим жар моего сердца и холод вашего мрамора…
При сих словах Федяшев приподнялся на цыпочки и припал губами к левой руке скульптуры.
Сзади послышался шум и легкое покашливание.
Федяшев резко обернулся и увидел дворовую девку Фимку с тряпкой и ведром, полным мыльной воды.
– Ты что? Зачем? – ахнул Федяшев.
– Барыня велела помыть, – равнодушно сказала Фимка. – А то, говорит, еще заразу какую подцепите…
– Пошла вон! – закричал Федяшев.
В тот же вечер странная картина предстала перед всеми жителями усадьбы.
По главной дороге медленно и торжественно ехала подвода. Лошадь под уздцы вел кучер, рядом шагал Алексей Федяшев, в самой подводе, приветствуя селян кокетливым взмахом рук, стояла мраморная женщина в древнегреческой тунике…
Эта процессия прошествовала двором, подъехала к подъезду главного дома.
Стоявшие у подъезда Степан и Фимка многозначительно переглянулись, а Степан оценил увиденное латинским изречением:
– Центрум квиа импосибиле ест! («Это достоверно, уже хотя бы потому, что невозможно».)
– Степан! – крикнул Федяшев. – Помоги!
Степан подошел к подводе, кучер взвалил статую ему на спину, и Степан понес ее к подъезду, сгибаясь под тяжестью. Наблюдавшие селяне одобрительно загудели, оценивая главным образом физическую силу Степана:
– Здоровый чертяка!
Степан с трудом поднялся по ступенькам, но тут дверь дома распахнулась, и перед собравшимися появилась разгневанная Федосья Ивановна.
– Куда? Назад! – закричала она на Степана, и тот послушно соскочил со ступенек, едва не уронив каменную барышню.
– Что ж вы меня срамите, сударь? – продолжала Федосья Ивановна, уже обращаясь к племяннику. – Зачем ЭТО домой? Что ж у нас здесь, кладбище, прости господи?!
– Ма тант! – строго сказал Федяшев, сбиваясь частично на французский язык и тем самым пытаясь сделать непонятной ссору для наблюдавших простолюдинов. – Не будем устраивать эль скандаль при посторонних. Я хочу, чтоб это произведение искусства стояло у меня в кабинете… – И добавил, обращаясь к Степану: – Неси!
Степан стал подниматься по ступенькам.
– Стой! – крикнула тетушка и оттолкнула Степана. – Да как же это можно! Постороннее изваяние – и в дом? Откуда нам знать, с кого ее лепили? Может, эта девица была такого поведения, что и не дай бог… Ее ж при деде вашем ставили, дед был отменный развратник. Старики помнят…
Несколько стариков, стоявших среди дворни, авторитетно закивали и захихикали.
– На Прасковью Тулупову похожая, – сказал один дед. – Была тут одна… куртизаночка…
– И вовсе не Прасковья! – сказал другой старик. – Это Жазель, француженка… Я ее признал… По ноге! Ну-ка, Степан, подтащи поближе…
Степан, кряхтя, поднес статую к деду, тот заглянул в каменное лицо.
– Она! – авторитетно сказал дед. – А может, и не она… Та была брунетка, а эта вся белая…
– Замолчите все! – крикнул взволнованный Федяшев. – Не смейте оскорблять своими домыслами сие небесное создание! Она такова, какой ее вижу я! И вам того увидеть не дано! Отдай, Степан!
Федяшев схватил статую и попытался поднять на вытянутых руках, но, не удержав, рухнул на ступеньки, придавленный ее тяжестью…
Очнулся Федяшев на диване, в своем кабинете. Голова его была забинтована. Рядом хлопотала Федосья Ивановна, ставя на столик микстуры и липовый чай.
– Ну как, милый, отходишь?
Федяшев застонал и попытался приподняться:
– Где она? Где?!!
– Да вот же… Господи! Что с ней станется…
Только тут Федяшев увидел, что его обожаемая статуя уже находится в кабинете, в углу. Правда, местами она потрескалась, а правая рука и вовсе отвалилась.
Возле статуи возились Степан и Фимка, прилаживая отлетевшую руку…
– На штырь надо посадить! – сказал Степан. – Глиной замазать. А потом – алебастром… Ре бена геста – делать так делать!
– Уйдите! – взмолился Федяшев. – Не мучайте меня!
Дворовые смутились:
– Да мы чего, барин… Мы как лучше…
Степан и Фимка робко двинулись к выходу.
– Руку-то оставьте, ироды! – крикнула тетушка.
Степан испуганно положил мраморную руку на столик:
– Прощенья просим! Тут гончара надо. Он враз новую слепит.
– И вы, тетушка, ступайте! – попросил Федяшев. – Оставьте нас одних.
– Кого «нас»? – Тетушка перекрестилась. – Совсем ты головой ушибся, Алексис… Скорей бы доктор ехал.
К вечеру из города приехал доктор. Толстенький господин в засаленном парике и круглых очках. Он был слегка навеселе.
Осмотрел больного, как умел, проверил рефлексы.
– Ну что же-с! – сказал он. – Ребра, слава господу, повреждений не имеют-с, а голова – предмет темный и исследованию не подлежит. Завязать да лежать!
– Мудро! – закивала Федосья Ивановна, накрывая маленький столик и ставя на нем графинчик. – Отужинать просим чем бог послал.
– Отужинать можно, – согласился доктор. – Если доктор сыт, так и больному легче… – Он пропустил рюмку и с аппетитом разгрыз зеленый огурец…
Федяшев прикрыл глаза и печально вздохнул.
– Ипохондрией мается, – пояснила тетушка.
– Вижу! – сказал доктор и снова налил рюмку. – Ипохондрия есть жестокое любострастие, которое содержит дух в непрерывном печальном положении…Тут медицина знает разные средства… Вот, к примеру, это… – Он поднял наполненную рюмку.
– Не принимает! – вздохнула тетушка.
– Стало быть, запустили болезнь, – покачал головой доктор и выпил. – Еще есть другой способ: закаливание души путем опускания тела в прорубь…
– Мудро! – одобрила тетушка. – Но только ведь лето сейчас стоит – где ж прорубь взять?
– То-то и оно, – вздохнул доктор. – Тогда остается третий способ – беседа. Слово лечит, разговор мысль отгоняет. Хотите беседовать, сударь? – Доктор насытился и закурил трубку.
– О чем? – усмехнулся Федяшев.
– О чем прикажете… О войне с турками… О превратностях климата… Или, к примеру, о… графе Калиостро.
– О ком?! – Федяшев даже присел на диване.
– Калиостро! – равнодушно сказал доктор. – Известный чародей и магистр тайных сил. Говорят, в Петербурге наделал много шуму… Камни драгоценные растил, будущность предсказывал… А вот еще, говорят, фрейлине Головиной из медальона вывел образ ее покойного мужа, да так, что она его осязала и теперь вроде как на сносях…
– Материализация! – воскликнул Федяшев и, вскочив, нервно стал расхаживать по кабинету. – Это называется «материализация чувственных идей». Я читал об этих таинствах… О боже!
– Да что ж ты так разволновался, друг мой?! – забеспокоилась тетушка. – Тебе нельзя вставать!
– Тетушка, дорогая! – радостно закричал Федяшев. – Ведь я думал о нем… о Калиостро. Собирался писать в Париж… А он тут, в России…
– Мало сказать – в России, – заметил изрядно захмелевший доктор. – Он в тридцати верстах отсюда. Карета сломалась, а кузнец в бегах. Вот граф и сидит в гостинице, клопов кормит…
– Клопов?! – закричал Федяшев. – Великий человек! Магистр!.. И клопов?!
– Так они ж, сударь, разве разбирают, кто магистр, кто нет, – усмехнулся доктор. – Однако куда вы?
Федяшев не ответил. Стремглав он сбежал по лестнице, выскочил во двор и закричал:
– Степан! Коня!
Изумленная тетушка из окна увидела, как Федяшев верхом проскакал по дороге и скрылся в пелене начавшегося дождя.
– Ну, доктор, вы волшебник! – ахнула тетушка. – Слово – и ушла ипохондрия…
– Она не ушла. Она где-то здесь еще витает… – вздохнул доктор и снова налил. – Она заразная, стерва… Хуже чумы! – Он оперся подбородком о кулак и вдруг тоскливо запел:
Напротив сидел Жакоб с отрешенным видом, изредка доставая табачок из табакерки и втягивая его поочередно то левой, то правой ноздрей.
– Черт вас всех подрать! – огрызнулась Лоренца.
– Уже лучше! – одобрил Калиостро. – А говорите: не запомню. Теперь с самого начала…
Лоренца подошла к зеркалу, секунду смотрела с ненавистью на собственное отражение, потом по складам произнесла:
– Здраф-стфуй-те!
– Мягче, – попросил Калиостро, – напевней…
Он сузил зрачки, словно гипнотизируя ее, заставляя подчиниться собственной воле.
Лицо Лоренцы преобразилось. Появилась приветливая улыбка.
– Добрый вечер, дамы и господа! – произнесла она ангельским голоском. – Итак, мы начинаем…
Зазвучала музыка, в зеркалах вспыхнули огненные язычки свечей. Поплыли титры фильма…
Над большим хрустальным бокалом, в котором пенилась и переливалась радужными красками красноватая жидкость, появились две руки. Левая сняла с правой золотой перстень с крупным изумрудом, бросила в бокал. Перстень опустился на дно… Вокруг него забурлила, запенилась жидкость, образуя целое облачко из пляшущих пузырьков, в котором перстень вдруг растворился без остатка…
Кто-то ахнул, на него зашикали. Наступила тишина. И в этой тишине четко и властно стал звучать мужской голос:
– Я, Джузеппе Калиостро, магистр и верховный иерарх сущего, взываю к силам бесплотным, к великим таинствам огня, воды и камня, для коих мир наш есть лишь игралище теней. Я отдаюсь их власти и заклинаю перенесть мою бестелесную субстанцию из времени нынешнего в грядущее, дабы узрел я лики потомков, живущих много лет тому вперед…
Словно в подтверждение этих слов из облака дыма возникло лицо графа Калиостро.
– О, я вижу вас, населяющих грядущее бытие! – воскликнул Калиостро и приветливо улыбнулся. – Вас, наделенных мудростью и познаниями, обретших память прожитых веков, хочу вопрошать я о судьбах людей, собравшихся в Санкт-Петербурге сего числа одна тысяча семьсот восьмидесятого года…
Несколько знатных особ обоего пола сидели вокруг стола и с затаенным дыханием следили за манипуляциями прославленного магистра. Тускло горели свечи. Тлели сандаловые палочки, распространяя оранжевый дым и благовоние. Калиостро стоял над огромным бокалом и напряженно вглядывался в красноватую жидкость, которая бурлила под действием тайных сил…
У ног магистра на полу, скрестив по-турецки ноги, сидела Лоренца.
– Я вопрошаю вас… – повторил Калиостро. – Вопрошаю!..
Бокал качнулся и сделал несколько едва заметных перемещений по инкрустированной поверхности стола. Снова кто-то восхищенно охнул. Сморщенная старушенция в белоснежном парике и многочисленных украшениях, облепляющих ее морщинистую шею, вдруг сорвала с мочки уха изумрудную подвеску и, протянув ее Калиостро, прошептала:
– Спроси, граф, у судьбы! Спроси! Долго ль мне носить еще это осталось?!
Лоренца проворно вскочила, положила подвеску на ладонь и передала Калиостро. Тот равнодушным движением швырнул ее в бокал. Всплеск жидкости отозвался высоким музыкальным аккордом. Камни опустились на дно и… исчезли, смешавшись с облачком пузырьков.
Калиостро, не мигая, уставился на поверхность розоватой жидкости. На ней, как на экране, стали возникать отдельные светящиеся точки, которые понемногу собрались в единую римскую цифру XIX…
– Девятнадцать! – воскликнул кто-то. И тут же кто-то прошептал:
– А как понять сие?
– Век грядущий, – нараспев произнес Калиостро. – Век девятнадцатый успокоит вас, сударыня.
Лицо старушки озарилось неподдельным восторгом:
– Ну, батюшка, утешил! Я-то помирать собралась, а мне вона сколько еще на роду написано. – Она засуетилась, лихорадочно сорвала вторую подвеску. – Спроси, милый, спроси… Может, замуж еще сходить напоследок?
Собравшиеся зашумели. Руки начали лихорадочно снимать с пальцев кольца, браслеты… Все это потянулось к Калиостро и его ассистентке.
– Спросите, граф… И про нас спросите!
– Мне сколько жить, граф?
– Имение продавать аль нет?
– Да погодите вы… с ерундой! – громыхнул какой-то генерал и, сорвав алмазный знак с груди, швырнул его Калиостро. – Про турок спроси! С турками война когда кончится?
Калиостро обвел всех невидящим взором, сделал шаг назад и… исчез в дыму…
Наступавшие на него гости вскрикнули и отпрянули назад.
– Переместился, – ахнула старушка и перекрестилась. – Как есть начисто!
– Я здесь! – неожиданно сказала Лоренца абсолютно мужским голосом. – Вопрошайте! Вопрошайте!
Она проворно вскочила, достала из-под себя серебряный поднос и протянула его гостям. На поднос полетели ценности…
К особняку подъехала карета. Из нее вышли офицер и двое солдат.
Через секунду офицер уже стоял в нижнем вестибюле. Его встречал дворецкий.
– Доложи! – сухо сказал офицер. – От светлейшего князя Потемкина. Срочно!
На лестнице показалась хозяйка дома.
Офицер отдал честь:
– Имею предписание задержать господина Калиостро и препроводить его в крепость для дачи объяснений!
– Это невозможно! – сказала хозяйка. – Граф в настоящий момент отсутствует.
– Велено живого или мертвого! – сухо объявил офицер.
– Но его и вправду нет! – сказала хозяйка. – Он… как бы это выразиться… Дематериализовался…
– Ах, каналья! – выругался офицер и решительно направился по лестнице.
– Вы не смеете! – Хозяйка встала у него на пути. – Он в грядущем!
– Достанем из грядущего! – твердо ответил офицер. – Не впервой.
Весь этот разговор Калиостро слушал, стоя за портьерой.
Едва офицер, сопровождаемый возмущенной хозяйкой, скрылся наверху, Калиостро проскользнул по лестнице, открыл дверь в лакейскую.
Здесь шла карточная игра. Несколько лакеев сгрудились вокруг столика, сидя за которым метал банк слуга Калиостро Маргадон. Свою игру он сопровождал приговорками и шутливыми замечаниями в адрес партнеров.
– Маргадон! – тихо сказал Калиостро. – Атанде!
– Слушаюсь! – откликнулся тот, после чего моментально выложил четыре туза и сгреб банк. – Все, братцы! Конец – всему делу молодец!
– Погодь! Погодь, любезнейший, – заволновались лакеи. – Откеда тузы? Тузы ушли!
– Тузы не уходят, – насмешливо произнес Маргадон. – Тузы удаляются.
Он швырнул колоду легким веером, и она, к общему изумлению, оказалась состоящей из одних тузов.
Калиостро усмехнулся и тихо дунул. Все свечи в лакейской в момент погасли.
Через мгновение Калиостро и Маргадон уже выбежали во двор к стоявшей карете. На козлах сидел Жакоб. Вид у него был достаточно аристократический: цилиндр, фрак, пенсне… В зубах он держал толстую сигару.
– Жакоб, гони! В гостиницу! Живо! – крикнул Калиостро, влезая вместе с Маргадоном в карету.
– Я вас понял, сэр! – невозмутимо произнес Жакоб. Сунул недокуренную сигару в карман, поправил пенсне и вдруг лихо, по-разбойничьи присвистнув, заорал: – Но!! Залетные!!!
Карета стремительно рванулась со двора, обдав пылью офицера и солдат, выбежавших из подъезда…
* * *
Карета неслась по сумеречным улицам Санкт-Петербурга.Лицо Калиостро было спокойно, взгляд чуть отрешенный, задумчивый. Равнодушным движением он извлек из кармана горсть драгоценных перстней, протянул слуге.
Маргадон привычно ссыпал их, не считая, в деревянную шкатулку.
– Что у нас еще на сегодня? – спросил Калиостро.
Маргадон достал записную книжечку, надел очки, стал зачитывать:
– «Визит к генералу Бибикову, беседа о магнетизме…»
Калиостро поморщился: мол, пустое дело. Маргадон вычеркнул грифелем запись, продолжал:
– «Визит к камер-фрейлине Головиной с целью омоложения оной. И превращения в девицу…»
Калиостро глянул на карманные часы:
– Не поспеваем!
Маргадон вычеркнул камер-фрейлину.
– У Волконских. «Варение золота из ртути…»
– Хватит! – вдруг резко сказал Калиостро. – Экий ты меркантильный, Маргадон… О душе бы подумал!
Маргадон полистал книжечку.
– Мария, – шепотом произнес он.
– Мария, – задумчиво повторил Калиостро. Его взгляд потеплел, он услышал звучание скрипок, нежное и печальное. – Мария…
Мария Гриневская, молодая, чрезвычайно красивая девушка в строгом платье, стояла в кабинете своего отца и со страхом наблюдала за сеансом лечения.
Ее отец, небогатый дворянин Иван Антонович Гриневский, лежал на диване. Возле него сидел Калиостро и делал странные манипуляции руками. Здесь же в кабинете находились жена Гриневского и Маргадон.
Сеанс подходил к концу. Калиостро стиснул зубы, напрягся, последний раз провел рукой над бледным лбом больного, собрал «энергетическое облачко» и швырнул его в угол. В углу что-то отозвалось легкой вспышкой и исчезло. Жена Гриневского испуганно перекрестилась.
– На сегодня все! – устало сказал Калиостро и встал со стула. – Вам легче, сударь?
– Вроде бы так, – сказал Гриневский. – Отпустило!
Он попытался сесть, улыбнулся, радостно посмотрел на жену и дочь.
– Волшебник! Истинно волшебник! – всплеснула руками жена Гриневского. – Уж как мне вас благодарить?!
– Никак! – сухо прервал ее Калиостро. – Благодарите природу. Она лечит. Я лишь жалкий инструмент в ее руках… – Он посмотрел на больного. – Еще бы несколько сеансов, Иван Антонович, и ваш недуг навсегда бы отступил… Но… – Он сделал паузу. – Но, увы! Дела заставляют меня срочно покинуть Санкт-Петербург…
– Никак нельзя задержаться? – спросила жена Гриневского.
– Увы! Меня ждут Варшава и Париж… Калиостро нужен всюду.
Граф оглянулся на слугу, как бы в подтверждение своих слов, и Маргадон авторитетно кивнул.
– А как же папенька? – тихо спросила Мария и умоляюще посмотрела на Калиостро.
– Не знаю, – вздохнул тот. – Есть один план, но, боюсь, он будет неверно истолкован… Со мной может поехать кто-то из близких больного. Таким образом, я смогу осуществлять лечение опосредованно… Через родного человека.
Жена Гриневского испуганно глянула на мужа:
– Да кто ж у нас есть? Я да… Машенька…
– Ну уж нет! Как можно? – заволновался Гриневский. – Молодая девушка… Одна… В мужском обществе… Никогда!
– Я знал, что буду неверно понят, – сухо сказал Калиостро. – В благородство человеческое уже давно никто не верит! А жаль!
Он взял шляпу и решительно направился к дверям.
Мария побежала за ним:
– Граф! Господин Калиостро… Подождите!
Он не слушал ее, быстро шел коридором.
Она догнала его у дверей:
– Подождите!.. Я согласна!
Калиостро обернулся, внимательно посмотрел девушке в глаза.
– А вдруг я лгу? – неожиданно сказал он. – Вдруг я влюблен в вас и мечтаю похитить? А? Что тогда?!
Мария отшатнулась.
– Полно шутить, – тихо сказала она. – Когда любят, тогда видно…
– Что видно?
– Не знаю… Это словами не прояснишь…
– И все-таки? Что? – Калиостро пристально смотрел в глаза девушке. – Что?
Взгляд Марии потеплел, она улыбнулась:
– Неужто ни разу и не чувствовали?
Калиостро вздрогнул, потупил глаза…
Стоявший сзади Маргадон деловито достал книжечку, вынул грифель и что-то записал…
Где-то в глуши, в Смоленском уезде, среди холмистых полей, покрытых полосками хлебов и березовыми лесками, стояла старинная усадьба под названием Белый Ключ.
Центром усадьбы был большой каменный дом с колоннами, выходивший к реке и запущенному старому парку. На аллеях парка стояли выцветшие скамейки да несколько пожелтевших и основательно засиженных голубями скульптур в греческом стиле, что свидетельствовало о вкусах его прежних хозяев.
Теперь хозяевами имения были старенькая помещица Федосья Ивановна Федяшева и ее племянник Алексей Федяшев – молодой человек с печальными глазами. Печаль его происходила от мечтательности нрава и склонности к ипохондрии, распространенной среди молодых образованных людей того времени.
Дни свои он проводил в чтении книг и абстрактных рассуждениях. Вот и сейчас, сидя в гостиной с книгой, он вслух прочитал четверостишие:
– Каково сказано? – Алексей посмотрел на Федосью Ивановну, сидевшую напротив и с аппетитом уплетавшую лапшу.
…Из стран Рождения река
По царству Жизни протекает,
Играет бегом челнока
И в Вечность исчезает…
– И то верно, – сказала тетушка. – Сходил бы на речку, искупался… Иль окуньков бы половил.
– Вы ничего не поняли, тетушка! – воскликнул Федяшев. – Река жизни утекает в Вечность. При чем тут окуньки?
– Думала, ухи хочешь, – сказала Федосья Ивановна, – Ну нет – так нет… И лапша хороша!
– Ох, тетушка! – вздохнул Федяшев. – Мы с вами вроде и по-русски говорим, да на разных языках. Я вам про что толкую? Про СМЫСЛ БЫТИЯ! Для чего живет человек на земле? Скажите!
– Да как же так сразу? – смутилась Федосья Ивановна. – И потом – где живет?.. Ежели у нас, в Смоленской губернии, – это одно… А ежели в Тамбовской – другое…
– Нет! Сие невыносимо! – воскликнул Федяшев, встал и начал расхаживать по комнате..
– Жениться тебе пора! – вздохнула Федосья Ивановна. – Не век же, в самом деле, на меня, гриба старого, смотреть. Так ведь с тобой что-нибудь скверное сделается.
– Жениться? – Федяшев удивленно посмотрел на тетушку. – Зачем? Да и на ком прикажете?
– Да вот хоть у соседей Свиньиных – три дочери, все отменные… Сашенька, Машенька, Дашенька… Ну чем не хороши?
– Ах, тетушка. Для того ли я оставил свет, убежал из столицы, чтоб погрязнуть в болоте житейском?.. Ну женюсь – и что будет? Стану целыми днями ходить в халате да играть в карты с гостями… – Федяшева даже передернуло. – А жена моя, особа, которая должна служить идеалом любви, будет, гремя ключами, бегать в амбар. А то и… совсем страшно… закажет при мне лапшу и начнет ее кушать?
– Зачем же она непременно лапшу станет кушать, Алексис? – чуть не подавилась тетушка. – Да хоть бы и лапшу… Ну что тут плохого?
– Нет, миль пардон, Федосья Ивановна! Не об этом я грежу в часы уединения…
– Знаю, о ком ты грезишь! – сказала Федосья Ивановна и обиженно поджала губы. – Срам один! Перед людьми стыдно…
– Это вы… о ком? – настороженно спросил Федяшев.
– О ком? О БАБЕ КАМЕННОЙ, вот о ком!.. Тьфу! – Тетушка даже сплюнула. – Уж вся дворня смеется!
– О боже! – в отчаянии воскликнул Федяшев, и его лицо исказила гримаса страдания. – За мной шпионят? Какая низость… – Он схватил шляпу и стремглав выбежал…
В деревенском пруду старый кузнец Степан вместе с дворовой девкой Фимкой ловили сетью карасей. Завидев молодого барина, оставили на время свое занятие, склонились в поклоне.
Федяшев, не обратив на них внимания, быстро прошел мимо.
– Опять с барином ипохондрия сделалась, – сказала Фимка, с сожалением глядя в сторону промчавшегося Федяшева.
– Пора, – сказал Степан. – Ипохондрия всегда на закате делается.
– Отчего же на закате, Степан Степанович?
– От глупых сомнений, – подумав, объяснил Степан. – Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.
– Когда тут! – кивнула Фимка. – Бегаешь целый день, мотаешься… потом только глаза закроешь – а уж солнце взошло.
– Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: квод лицет йови, нон лицет бови – доступное Юпитеру недоступно быку.
Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:
– И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович… Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.
– От барина набрался, – вздохнул Степан. – Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! Аут нигель, аут Цезарь! Во как!
– Красиво! – согласилась Фимка. – А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?
– «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть… У-ух! – Степан показал, как надо зыркать глазами.
Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.
Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.
Федяшев посмотрел на скульптуру нежным, влюбленным взглядом.
Женщина и вправду была необычайно хороша: изящная фигурка, маленькая головка с тонкими чертами лица, странный всплеск рук: левую женщина как бы предлагала для поцелуя, а правой приглашала куда-то вдаль, в неизвестное…
– Здравствуйте, сударыня! – тихо прошептал Федяшев и поклонился мраморной женщине. – И вновь тоска и серость обыденной жизни привели меня к вашим стопам!.. Впрочем, нет! Будь эта жизнь во сто раз веселей и разнообразней, все равно она была бы лишена смысла, ибо нет в ней вас… А в той незримой дали, где есть вы, нет меня!.. Вот в чем превратность судьбы! И никогда нам не воссоединиться, как несоединим жар моего сердца и холод вашего мрамора…
При сих словах Федяшев приподнялся на цыпочки и припал губами к левой руке скульптуры.
Сзади послышался шум и легкое покашливание.
Федяшев резко обернулся и увидел дворовую девку Фимку с тряпкой и ведром, полным мыльной воды.
– Ты что? Зачем? – ахнул Федяшев.
– Барыня велела помыть, – равнодушно сказала Фимка. – А то, говорит, еще заразу какую подцепите…
– Пошла вон! – закричал Федяшев.
В тот же вечер странная картина предстала перед всеми жителями усадьбы.
По главной дороге медленно и торжественно ехала подвода. Лошадь под уздцы вел кучер, рядом шагал Алексей Федяшев, в самой подводе, приветствуя селян кокетливым взмахом рук, стояла мраморная женщина в древнегреческой тунике…
Эта процессия прошествовала двором, подъехала к подъезду главного дома.
Стоявшие у подъезда Степан и Фимка многозначительно переглянулись, а Степан оценил увиденное латинским изречением:
– Центрум квиа импосибиле ест! («Это достоверно, уже хотя бы потому, что невозможно».)
– Степан! – крикнул Федяшев. – Помоги!
Степан подошел к подводе, кучер взвалил статую ему на спину, и Степан понес ее к подъезду, сгибаясь под тяжестью. Наблюдавшие селяне одобрительно загудели, оценивая главным образом физическую силу Степана:
– Здоровый чертяка!
Степан с трудом поднялся по ступенькам, но тут дверь дома распахнулась, и перед собравшимися появилась разгневанная Федосья Ивановна.
– Куда? Назад! – закричала она на Степана, и тот послушно соскочил со ступенек, едва не уронив каменную барышню.
– Что ж вы меня срамите, сударь? – продолжала Федосья Ивановна, уже обращаясь к племяннику. – Зачем ЭТО домой? Что ж у нас здесь, кладбище, прости господи?!
– Ма тант! – строго сказал Федяшев, сбиваясь частично на французский язык и тем самым пытаясь сделать непонятной ссору для наблюдавших простолюдинов. – Не будем устраивать эль скандаль при посторонних. Я хочу, чтоб это произведение искусства стояло у меня в кабинете… – И добавил, обращаясь к Степану: – Неси!
Степан стал подниматься по ступенькам.
– Стой! – крикнула тетушка и оттолкнула Степана. – Да как же это можно! Постороннее изваяние – и в дом? Откуда нам знать, с кого ее лепили? Может, эта девица была такого поведения, что и не дай бог… Ее ж при деде вашем ставили, дед был отменный развратник. Старики помнят…
Несколько стариков, стоявших среди дворни, авторитетно закивали и захихикали.
– На Прасковью Тулупову похожая, – сказал один дед. – Была тут одна… куртизаночка…
– И вовсе не Прасковья! – сказал другой старик. – Это Жазель, француженка… Я ее признал… По ноге! Ну-ка, Степан, подтащи поближе…
Степан, кряхтя, поднес статую к деду, тот заглянул в каменное лицо.
– Она! – авторитетно сказал дед. – А может, и не она… Та была брунетка, а эта вся белая…
– Замолчите все! – крикнул взволнованный Федяшев. – Не смейте оскорблять своими домыслами сие небесное создание! Она такова, какой ее вижу я! И вам того увидеть не дано! Отдай, Степан!
Федяшев схватил статую и попытался поднять на вытянутых руках, но, не удержав, рухнул на ступеньки, придавленный ее тяжестью…
Очнулся Федяшев на диване, в своем кабинете. Голова его была забинтована. Рядом хлопотала Федосья Ивановна, ставя на столик микстуры и липовый чай.
– Ну как, милый, отходишь?
Федяшев застонал и попытался приподняться:
– Где она? Где?!!
– Да вот же… Господи! Что с ней станется…
Только тут Федяшев увидел, что его обожаемая статуя уже находится в кабинете, в углу. Правда, местами она потрескалась, а правая рука и вовсе отвалилась.
Возле статуи возились Степан и Фимка, прилаживая отлетевшую руку…
– На штырь надо посадить! – сказал Степан. – Глиной замазать. А потом – алебастром… Ре бена геста – делать так делать!
– Уйдите! – взмолился Федяшев. – Не мучайте меня!
Дворовые смутились:
– Да мы чего, барин… Мы как лучше…
Степан и Фимка робко двинулись к выходу.
– Руку-то оставьте, ироды! – крикнула тетушка.
Степан испуганно положил мраморную руку на столик:
– Прощенья просим! Тут гончара надо. Он враз новую слепит.
– И вы, тетушка, ступайте! – попросил Федяшев. – Оставьте нас одних.
– Кого «нас»? – Тетушка перекрестилась. – Совсем ты головой ушибся, Алексис… Скорей бы доктор ехал.
К вечеру из города приехал доктор. Толстенький господин в засаленном парике и круглых очках. Он был слегка навеселе.
Осмотрел больного, как умел, проверил рефлексы.
– Ну что же-с! – сказал он. – Ребра, слава господу, повреждений не имеют-с, а голова – предмет темный и исследованию не подлежит. Завязать да лежать!
– Мудро! – закивала Федосья Ивановна, накрывая маленький столик и ставя на нем графинчик. – Отужинать просим чем бог послал.
– Отужинать можно, – согласился доктор. – Если доктор сыт, так и больному легче… – Он пропустил рюмку и с аппетитом разгрыз зеленый огурец…
Федяшев прикрыл глаза и печально вздохнул.
– Ипохондрией мается, – пояснила тетушка.
– Вижу! – сказал доктор и снова налил рюмку. – Ипохондрия есть жестокое любострастие, которое содержит дух в непрерывном печальном положении…Тут медицина знает разные средства… Вот, к примеру, это… – Он поднял наполненную рюмку.
– Не принимает! – вздохнула тетушка.
– Стало быть, запустили болезнь, – покачал головой доктор и выпил. – Еще есть другой способ: закаливание души путем опускания тела в прорубь…
– Мудро! – одобрила тетушка. – Но только ведь лето сейчас стоит – где ж прорубь взять?
– То-то и оно, – вздохнул доктор. – Тогда остается третий способ – беседа. Слово лечит, разговор мысль отгоняет. Хотите беседовать, сударь? – Доктор насытился и закурил трубку.
– О чем? – усмехнулся Федяшев.
– О чем прикажете… О войне с турками… О превратностях климата… Или, к примеру, о… графе Калиостро.
– О ком?! – Федяшев даже присел на диване.
– Калиостро! – равнодушно сказал доктор. – Известный чародей и магистр тайных сил. Говорят, в Петербурге наделал много шуму… Камни драгоценные растил, будущность предсказывал… А вот еще, говорят, фрейлине Головиной из медальона вывел образ ее покойного мужа, да так, что она его осязала и теперь вроде как на сносях…
– Материализация! – воскликнул Федяшев и, вскочив, нервно стал расхаживать по кабинету. – Это называется «материализация чувственных идей». Я читал об этих таинствах… О боже!
– Да что ж ты так разволновался, друг мой?! – забеспокоилась тетушка. – Тебе нельзя вставать!
– Тетушка, дорогая! – радостно закричал Федяшев. – Ведь я думал о нем… о Калиостро. Собирался писать в Париж… А он тут, в России…
– Мало сказать – в России, – заметил изрядно захмелевший доктор. – Он в тридцати верстах отсюда. Карета сломалась, а кузнец в бегах. Вот граф и сидит в гостинице, клопов кормит…
– Клопов?! – закричал Федяшев. – Великий человек! Магистр!.. И клопов?!
– Так они ж, сударь, разве разбирают, кто магистр, кто нет, – усмехнулся доктор. – Однако куда вы?
Федяшев не ответил. Стремглав он сбежал по лестнице, выскочил во двор и закричал:
– Степан! Коня!
Изумленная тетушка из окна увидела, как Федяшев верхом проскакал по дороге и скрылся в пелене начавшегося дождя.
– Ну, доктор, вы волшебник! – ахнула тетушка. – Слово – и ушла ипохондрия…
– Она не ушла. Она где-то здесь еще витает… – вздохнул доктор и снова налил. – Она заразная, стерва… Хуже чумы! – Он оперся подбородком о кулак и вдруг тоскливо запел:
закончил куплет романса Маргадон. Он сидел в гостиничном номере, наигрывая на гитаре.
Из стран Рождения река
По царству Жизни протекает,
…Играет бегом челнока
И в Вечность исчезает…
Напротив сидел Жакоб с отрешенным видом, изредка доставая табачок из табакерки и втягивая его поочередно то левой, то правой ноздрей.