Страница:
творческой жизни чужд им. Возможность пожара была, конечно, исключена в
общем благоустройстве дома, и никогда не суждено испытать ему испуга, хаоса
горящего здания. Год за годом, толково, разумно, тщательно и счастливо
проходят, рука об руку, две молодые жизни - венец творения.
- Итак, - сказал Аммон, - я ложусь спать. - Откинув одеяло, Аммон хотел
потушить лампу, как вдруг услышал в коридоре тихие мужские шаги; кто-то шел
мимо его комнаты, шел так, как ходят обыкновенно ночью, когда в доме все
спят: напряженно, легко. Аммон вслушался. Шаги стихли в конце коридора;
прошло пять, десять минут, но никто не возвращался, и Кут осторожно
приотворил дверь.
Висячая лампа освещала коридор ровным ночным светом. В проходе было три
двери: одна, ближе к центру дома, вела в помещение для прислуги и находилась
против комнаты Кута; вторая, соседняя от Аммона слева, судя по висячему на
ней замку, была дверью кладовой или нежилой комнаты. Направо же, в конце
крыла, дверей совсем не было - тупик с высоким закрытым окном в сад, но шаги
замерли именно в этом месте.
- Не мог же он провалиться сквозь землю! - сказал Кут. - И это едва ли
Доггер: он говорил сам, что сон его крепок, как у солдата после сражения.
Рабочему незачем входить в дом. Окно в конце коридора ведет в сад; допустив,
что Доггер по неизвестным мне причинам вздумал гулять, к его услугам три
выходных двери, и я к тому же услышал бы стук рамы, а этого не было.
Аммон повернулся и прикрыл дверь.
Наполовину он придавал значение этим шагам, наполовину нет. Мысль его
бродила в области прекрасных суеверий, легенд о человеческой жизни, цель
которых - прославить имя человека, вознося его из болота будней в мир
таинственной прелести, где душа повинуется своим законам, как богу. Аммон
еще раз заставил себя мысленно услышать шаги. Вдруг ему показалось, что в
раскрытое окно может заглянуть неизвестный "тот"; он быстро потушил лампу и
насторожился.
- О, глупец я! - сказал, не слыша ничего более, Аммон. - Мало ли кто
почему может ходить ночью!.. Я просто узкий профессионал, искатель
приключений, не более. Какая тайна может быть здесь, в запахе сена и
гиацинтов? Стоит лишь посмотреть на домашнюю красавицу Эльму, чтобы не
заниматься глупостями.
Тем не менее инстинкт спорил с логикой. Около получаса, ожидая, как
влюбленный свидания, новых звуков, Аммон стоял у двери, заглядывая в
замочную скважину. В это небольшое отверстие, напоминающее форму подошвы,
обращенной вниз, видел он сосновые панели стены, и ничего более. Настроение
его падало, он зевнул и хотел лечь, как снова явственно раздались те же
шаги. Аммон, подобно нырнувшему пловцу, перестал дышать, смотря в скважину.
Мимо его дверей, головой выше поля зрения Аммона, ровной, на цыпочках
походкой прошел из тупика Доггер в рубашке с расстегнутыми рукавами и
брюках; куртки на нем не было. Шаги стихли, глухо хлопнула внутренняя дверь,
и Аммон выпрямился; неудержимые подозрения закипели в нем вопреки логике
положения. Слишком благоразумный, чтобы давать им какую-либо определенную
форму, он довольствовался пока тем, что твердил один и тот же вопрос: "Где
мог находиться Доггер в конце коридора?" Аммон кружился по комнате, то
усмехаясь, то задумываясь; он перебрал все возможности: интрига с женщиной,
лунатизм, бессонница, прогулка, но все это висело в воздухе в силу закрытого
окна и тупика; хотя окно, конечно, открывалось, - путь через него в сад для
такого солидного и положительного человека, как Доггер, казался
непростительным легкомыслием.
Решив тщательно осмотреть коридор, Аммон, надев войлочные туфли, но без
револьвера, так как в этом не представлялось необходимости, вышел из своей
комнаты. Спокойная тишина ярко освещенного коридора отрезвила Кута, он
устыдился и хотел вернуться, но прошедший день, полный чрезмерной,
утомительной для подвижной души, будничной простоты, толкал Кута по линии
искусственного оживления хотя бы неудовлетворенных фантазий. Быстро он
прошел в конец коридора, к окну, убедился, что оно плотно закрыто, на
полные, верхнюю и нижнюю, задвижки, осмотрелся и увидел справа маленькую,
едва прикрытую дверь, без косяков, в одной плоскости со стеной; дверца эта,
сбитая из тонких досок, была, по-видимому, прорезана и вставлена после
постройки дома. Рассматривая дверцу, Аммон думал, что она выходит, вероятно,
на лесенку, устроенную для входа в палисад изнутри коридора. Решив таким
образом вопрос, куда исчезал Доггер, Аммон тихо протянул руку, снял петлю и
открыл дверь.
Она отворялась в коридор. За ней было темно, хотя виднелось несколько
крутых белых ступенек лестницы, шедшей вверх, а не вниз. Лестница подымалась
вплотную к узким стенам; чтобы войти, нужно было сильно нагнуться. "Стоит
ли? - подумал Аммон. - Должно быть, это ход на чердак, где сушат белье,
живут голуби... Однако Доггер не охотник за голубями и, ясно, не прачка.
Зачем он ходил сюда? О, Аммон, Аммон, инстинкт говорит мне, что есть дичь.
Пусть, пусть это будет даже холостой выстрел - если я подымусь, - зато по
крайней мере все кончится, и я усну до завтрашней простокваши с чистой, как
у теленка, совестью. Если Доггеру вздумается опять, по неизвестным причинам,
посетить чердак и он застанет меня, - солгу, что слышал на чердаке шаги;
сослаться в таких случаях на воров - незаменимо".
Оглянувшись, Аммон плотно прикрыл за собой дверь и, осветив лестницу
восковой спичкой, стал всходить. От маленькой площадки лестница поворачивала
налево; в верхнем конце ее оказалась площадка просторнее, к ней примыкала
под крутым скатом крыши дверь, ведущая на чердак. Она, так же как и нижняя
дверь, была не на ключе, а притворена. Аммон, прислушался, опасаясь, нет ли
кого за дверью. Тишина успокоила его. Он смело потянул скобку, и спичка от
воздушного толчка погасла; Аммон переступил через порог во тьму; слегка
душный воздух жилого помещения испугал его; торопясь убедиться, не попал ли
он в каморку рабочих или прислуги, Аммон зажег вторую спичку, и тени
бросились от ее желтого света в углы, прояснив окружающее.
Увидев прежде всего на огромном посреди комнаты столе свечу, Аммон
затеплил ее и отступил к двери, осматриваясь. На задней стене спускалась до
полу белая занавесь, такие же висели на левой и правой стене от входа. В
косом потолке просвечивало далекими звездами сетчатое окно. Не всмотревшись
еще в заваленный множеством различных предметов стол, Аммон бросился по
углам. Там был лишь неубранный сор, клочки бумаги, сломанные карандаши.
Выпрямившись, подошел он к задней стене, где у гвоздика висели шнурки от
занавеси, и потянул их. Занавесь поднялась.
Аммон, отступив, увидел внезапно блеснувший день - земля взошла к
уровню чердака, и стена исчезла. В трех шагах от путешественника, спиной к
нему, на тропинке, бегущей в холмы, стояла женщина с маленькими босыми
ногами; простое черное платье, неуловимо лишенное траурности, подчеркивало
белизну ее обнаженных шеи и рук. Все линии молодого тела угадывались под
тонкой материей. Бронзовые волосы тяжелым узлом скрывали затылок.
Сверхъестественная, тягостная живость изображения перешла здесь границы
человеческого; живая женщина стояла перед Аммоном и чудесной пустотой дали;
Аммон, чувствуя, что она сейчас обернется и через плечо взглянет на него, -
растерянно улыбнулся.
Но здесь кончалось и вместе с тем усиливалось торжество гениальной
кисти. Поза женщины, левая ее рука, отнесенная слегка назад, висок, линия
щеки, мимолетное усилие шеи в сторону поворота и множество недоступных
анализу немых черт держали зрителя в ожидании чуда. Художник закрепил
мгновение; оно длилось, оставалось все тем же, как будто исчезло время, но
вот-вот в каждую следующую секунду возобновит свой бег, и женщина взглянет
через плечо на потрясенного зрителя. Аммон смотрел на ужасную в готовности
своей показать таинственное лицо голову с чувством непобедимого ожидания;
сердце его стучало, как у ребенка, оставленного в темной комнате, и, с
неприятным чувством бессилия перед неисполнимой, но явной угрозой, отпустил
он шнурки. Упала занавесь, а все еще казалось ему, что, протянув руку,
наткнется он, за полотном, на теплое, живое плечо.
- Нет меры гению и нет пределов ему! - сказал взволнованный Кут. - Так
вот, Доггер, откуда ты уходишь доить коров? Хозяин моего открытия - великий
инстинкт. Я буду кричать на весь мир, я болен от восторга и страха! Но что
там?
Он бросился к той занавеси, что висела слева от входа. Рука его
путалась в шнурах, он нетерпеливо рвал их, потянул вниз и поднял над головой
свечу. Та же женщина, в той же прелестной живости, но еще более углубленной
блеском лица, стояла перед ним, исполнив прекрасную свою угрозу. Она
обернулась. Всю материнскую нежность, всю ласку женщины вложил художник в
это лицо. Огонь чистой, горделивой молодости сверкал в нежных, но твердых
глазах; диадемой казался над тонкими, ясными ее бровями бронзовый шелк
волос; благородных юношеских очертаний рот дышал умом и любовью. Стоя
вполоборота, но открыто повернув все лицо, сверкала она молодой силой жизни
и волнующей, как сон в страстных слезах радости.
Тихо смотрел Аммон на эту картину. Казалось ему, что стоит произнести
одно слово, нарушить тишину красок, и, опустив ресницы, женщина подойдет к
нему, еще более прекрасная в движениях, чем в тягостной неподвижности
чудесным образом созданного живого тела. Он видел пыль на ее ногах, готовых
идти дальше, и отдельные за маленьким ухом волосы, похожие на лучистый наряд
колосьев. Радость и тоска держали его в нежном плену.
- Доггер, вы деспот! - сказал Аммон. - Можно ли больнее, чем вы, ранить
сердце? - Он топнул ногой. - Я брежу, - вскричал Аммон, - так немыслимо
рисовать; никто, никто на свете не может, не смеет этого!
И еще выразительнее, полнее, глубже глянули на него настоящие глаза
женщины.
Почти испуганный, с сильно бьющимся сердцем, задернул Аммон картину.
Что-то удерживало его на месте; он не мог заставить себя пройтись
взад-вперед, как делал обыкновенно в моменты волнения. Он боялся оглянуться,
пошевелиться; тишина, в коей слышались лишь собственное его дыхание и
потрескивание горящей свечи, была неприятна, как запах угара. Наконец,
превозмогая оцепенение, Аммон подошел к третьему полотну, обнажил картину...
и волосы зашевелились на его голове.
Что сделал Доггер, чтобы произвести эффект кошмарный, способный
воскресить суеверия? В том же повороте стояла перед Аммоном обернувшаяся на
ходу женщина, но лицо ее непостижимо преобразилось, а между тем до последней
черты было тем, на которое только что смотрел Кут. Страшно, с непостижимой
яркостью встретились с его глазами хихикающие глаза изображения. Ближе, чем
ранее, глядели они мрачно и глухо; иначе блеснули зрачки; рот, с выражением
зловещим и подлым, готов был просиять омерзительной улыбкой безумия, а
красота чудного лица стала отвратительной; свирепым, жадным огнем дышало
оно, готовое душить, сосать кровь; вожделение гада и страсти демона озаряли
его гнусный овал, полный взволнованного сладострастия, мрака и бешенства; и
беспредельная тоска охватила Аммона, когда, всмотревшись, нашел он в этом
лице готовность заговорить. Полураскрытые уста, где противно блестели зубы,
казались шепчущими; прежняя мягкая женственность фигуры еще более
подчеркивала ужасную жизнь головы, только что не кивавшей из рамы. Глубоко
вздохнув, Аммон отпустил шнурок; занавесь, шелестя, ринулась вниз, и
показалось ему, что под падающие складки вынырнуло и спряталось, подмигнув,
дьявольское лицо.
Аммон отвернулся. Папка, лежавшая на столе, приковала к себе его
расстроенное внимание своими размерами; большая и толстая, она, когда он
раскрыл ее, оказалась полной рисунков. Но странны и дики были они... Один за
другим просматривал их Аммон, пораженный нечеловеческим мастерством
фантазии. Он видел стаи воронов, летевших над полями роз; холмы, усеянные,
как травой, зажженными электрическими лампочками; реку, запруженную зелеными
трупами; сплетение волосатых рук, сжимавших окровавленные ножи; кабачок,
битком набитый пьяными рыбами и омарами; сад, где росли, пуская могучие
корни, виселицы с казненными; огромные языки казненных висели до земли, и на
них раскачивались, хохоча, дети; мертвецов, читающих в могилах при свете
гнилушек пожелтевшие фолианты; бассейн, полный бородатых женщин; сцены
разврата, пиршество людоедов, свежующих толстяка; тут же, из котла,
подвешенного к очагу, торчала рука; одна за другой проходили перед ним
фигуры умопомрачительные, с красными усами, синими шевелюрами, одноглазые,
трехглазые и слепые; кто ел змею, кто играл в кости с тигром, кто плакал, и
из глаз его падали золотые украшения; почти все рисунки были осыпаны по
костюмам изображений золотыми блестками и исполнены тщательно, как
выполняется вообще всякая любимая работа. С жутким любопытством перелистывал
эти рисунки Аммон. Дверь стукнула, он отскочил от стола и увидел Доггера.
ОБЪЯСНЕНИЕ
Самообладание никогда не покидало Аммона даже в самых опасных случаях;
однако, застигнутый врасплох, он испытал мгновенное замешательство. Доггер,
по-видимому, не ожидал увидеть Аммона; растерянно остановился он у дверей,
осматриваясь, но скоро побледнел, а затем вспыхнул так, что от гнева
покраснела обнаженная его шея. Он быстро подошел к Аммону, вскричав:
- Как смели вы забраться сюда!.. Как назвать ваш поступок?! Я не ожидал
этого! А? Аммон!
- Вы правы, - ответил спокойно Кут, не опуская глаз, - войти я не смел.
Но я чувствовал бы себя виновным только в том случае, если бы ничего не
увидел; увидевши же здесь нечто, смею думать, - приобрел тем самым право
отвергнуть обвинение в нескромности. Скажу больше: узнай я, уехав от вас,
что предстояло мне видеть, поднявшись наверх, и не сделай я этого, - я
никогда не простил бы себе подобной оплошности. Мотивы моего поступка
следующие... Извините, положение требует откровенности, как бы вы ни
отнеслись к ней. Смутно не верил я вашим коровкам, Доггер, и репе, и сытым
фазаньим курочкам; случайно попав на верный след к вашей душе, я достиг
цели. Ужасная сила гения водила вашей кистью. Да, я украл глазами то, из
чего вы сделали тайну, но воровством этим горжусь не меньше, чем Колумб -
Западным полушарием, так как мое призвание - искать, делать открытия,
следить!
- Молчать! - вскричал Доггер. В его лице не было и тени благодушного
равновесия; но не было и злобы, несвойственной людям характера высокого;
тяжкое возмущение выражало оно и боль. - Вы смеете еще... О, Аммон, вы, с
вашими разговорами о проклятом искусстве, заставили меня не спать в муках,
недоступных для вас, а теперь, врываясь сюда, хотите меня уверить, что это
достойно похвалы. Кто вы, чтобы осмелиться на подобное?
- Искатель, искатель приключений, - холодно возразил Аммон. - У меня
иная мораль. Иметь дело с сердцем и душой человека и никогда не подвергаться
за эти опыты проклятиям - было бы именно не хорошо; чего стоит душа,
подобострастно расстилающаяся всей внутренностью?
- Однако, - сказал Доггер, - вы смелы! Я не люблю слишком смелых людей.
Уйдите. Возвращайтесь в свою комнату и укладывайтесь. Тотчас же вам подадут
лошадь; есть ночной поезд.
- Прекрасно! - Аммон подошел к двери. - Прощайте!
Он хотел выйти, как вдруг обе руки Доггера с силой схватили его за
плечи и повернули к себе. Аммон увидел жалкое лицо труса; безмерный испуг
Доггера передался ему, и он, не зная в чем дело, побледнел от волнения.
- Никому, - сказал Доггер, - ни слова никому совершенно! Ради меня,
ради бога, пощадите: ничего, никому!
- Даю слово, да, я даю слово, успокойтесь.
Доггер отпустил Аммона. Взгляд его, полный ненависти, остановился
поочередно на каждой из трех картин. Аммон вышел, спустился по лестнице и,
войдя в свое помещение, приготовился ехать. Через полчаса он, сопровождаемый
слугой, вышел, не встретив более Доггера, к темному подъезду со стороны
сада, где стоял экипаж, уселся и выехал.
Звездная роса неба, волнение, беспредельная, благоухающая тьма и
дыхание придорожных рощ усиливали очарование торжества. В такт
торжествующему сердцу Аммона глухо билось огромное слепое сердце земли,
приветствующее своего сына-искателя. Смутно, но цепко нащупывал Аммон истину
души Доггера.
- Нет, не уйдешь от себя, Доггер, нет, - сказал он, вспоминая рисунки.
Возница, ломая голову над внезапным отъездом гостя, несмело обернулся,
спрашивая:
- Никак дело случилось экстренное у вас, сударь?
- Дело? Да. Именно - дело. Я должен немедленно ехать в Индию. У меня
там захворали чумой: бабушка, свояченица и три двоюродных брата.
- Вот как! - удивленно произнес крестьянин. - Дела-а!..
- Милый, - сказал Тонар Куту, распечатав одно из писем: - Доггер, у
которого ты был четыре года тому назад, просит тебя ехать к нему немедленно.
Не зная твоего адреса, он передает свою просьбу через меня. Но что могло там
случиться?
Аммон, не скрывая удивления, быстро подошел к приятелю.
- Просит?! В каких выражениях?
- Конца восемнадцатого столетия. "Вы очень обяжете меня, - прочел
Тонар, - сообщив господину Аммону Куту, что я был бы весьма признателен ему
за немедленное с ним свидание"... Не объяснишь ли ты, в чем дело?
- Нет, я не знаю.
- Да ну?! Ты хитрый, Аммон!
- Я могу только обещать тебе, если удастся, рассказать после.
- Прекрасно. Любопытство мое задето. Как, ты уже смотришь на часы?
Посмотри расписание.
- Есть поезд в четыре, - сказал, нажимая кнопку звонка, Аммон. Слуга
остановился в дверях. - Герт! Высокие сапоги, револьвер, плед и маленький
саквояж. Прощай, Тонарище! Я еду в веселые луга Лилианы!
Не без волнения ехал Аммон к странному человеку на его зов. Он хорошо
помнил до сих пор тягостный удар по душе, нанесенный двуликой женщиной
чудесных картин, и ставил их невольно в связь с приглашением Доггера. Но
далее было безрассудно гадать, чего хочет от него Доггер. Вероятным
оставалось одно, что предстоит нечто серьезное. В глубокой задумчивости
стоял Аммон у окна вагона. Все свое знание людей, все сложные узлы их душ,
все возможности, вытекающие из того, что видел четыре года назад, перебрал
он с тщательностью слепого, разыскивающего ощупью нужную ему вещь, но,
неудовлетворенный, отказался, наконец, предвидеть будущее.
В восемь часов вечера Аммон стоял перед тихим домом в саду, где ярко,
пышно и радостно молились цветы засыпающему в серебристых облаках солнцу.
Аммона встретила Эльма; в ее движениях и лице пропала музыкальная ясность;
огорченная, нервная, страдающая женщина стояла перед Аммоном, тихо говоря:
- Он хочет говорить с вами. Вы не знаете - он умирает, но, может быть,
надеюсь, еще верит в выздоровление, делайте, пожалуйста, вид, что считаете
его болезнь пустяком.
- Надо спасти Доггера, - сказал, подумав, Аммон. - Есть ли у него от
вас что-нибудь тайное?
Он смотрел Эльме прямо в глаза, придав вопросу осторожную
значительность тона.
- Нет, ничего нет. А от вас?
Это было сказано ощупью, но они поняли друг друга.
- Вероятно, - пытливо улыбнулся Аммон, - вы не остались в недоумении
относительно спешности прошлого моего отъезда.
- Вы должны извинить Доггера и... себя.
- Да. Во имя того, что вам известно, Доггер не смеет умирать.
- Врачи обманывают его, но я все знаю. Он не проживет до конца месяца.
- Как смешно, - сказал, идя за Эльмой, Аммон, - я знаю огородного
сторожа, которому сто четыре года. Но он, правда, не смыслит ничего в
красках.
Когда они вошли к больному, Доггер лежал. Ранние сумерки оттеняли
прозрачное его лицо легкой воздушной тканью; руки больного лежали под
головой. Он был волосат, худ и угрюм; глаза его, выразительно блеснув,
остановились на Куте.
- Эльма, оставь нас, - сказал, хрипя, Доггер, - не обижайся на это.
Женщина, грустно улыбнувшись ему, ушла. Аммон сел.
- Вот еще одно приключение, Аммон, - слабо заговорил Доггер, - отметьте
его в графе путешествий очень далеких. Да, я умираю.
- Вы, кажется, мнительны? - беззаботно спросил Аммон. - Ну, это
слабость.
- Да, да. Мы упражняемся во лжи. Эльма говорит то же, что вы, а я делаю
вид, что не верю в близкую смерть, и она этим довольна. Ей хочется, чтобы я
не верил в то, во что верит она.
- Что с вами, Доггер?
- Что? - Доггер, закрыв глаза, усмехнулся. - Я выпил, видите ли,
холодной родниковой воды. Надо вам сказать, что последние одиннадцать лет
мне приходилось пить воду только умеренной температуры, дистиллированную.
Два года назад, весной, я гулял в соседних горах. Снеговые ручьи неслись в
пышной зелени по сверкающим каменным руслам, звенели и бились вокруг.
Голубые каскады взбивали снежную пену, прыгая со всех сторон с уступа на
уступ, скрещиваясь и толкая друг друга, подобно вспугнутому стаду овец,
когда, попав в тесное место, струятся они живою волной белых спин. Ах, я был
неблагоразумен, Аммон, но душный жаркий день измучил меня жаждой. С крутизны
на мою голову падал тяжелый жар неба, а изобилие пенящейся кругом воды
усиливало страдания. Возвращаться было не близко, и меня неудержимо потянуло
пить эту дикую, холодную, веселую воду, не оскверненную градусником.
Невдалеке был подземный ключ, я нагнулся и пил, обжигая губы его ледяным
огнем; то была вкусная, шипящая, как игристое вино, пахнущая травой вода.
Редко приходится так блаженно утолять жажду. Я пил долго и затем... слег. У
больных, знаете ли, часто весьма тонкий слух, и я, не без усилия однако,
подслушал за дверьми доктора с Эльмой. Доктор хорошо поторговался с собой,
но все же разрешил мне жить не далее конца этого месяца.
- Вы поступили ненормально, - сказал, улыбаясь Кут.
- Отчасти. Но я устаю говорить. Те две картины, где она обернулась...
вы как думаете, где они? - Доггер заволновался. - Вот на этом столе ящик,
откройте могилку.
Аммон, встав, приподнял крышку красивой шкатулки, и от движения воздуха
часть белого пепла, взлетев, осела на рукав Кута. Ящик, полный до краев этим
пушистым пеплом, объяснил ему судьбу гениальных произведений.
- Вы сожгли их!
Доггер кивнул глазами.
- Это если не безумие, то варварство, - сказал Аммон.
- Почему? - коротко возразил Доггер. - Одна из них была зло, а другая -
ложь. Вот их история. Я поставил задачей всей своей жизни написать три
картины, совершеннее и сильнее всего, что существует в искусстве. Никто не
знал даже, что я художник, никто, кроме вас и жены, не видел этих картин.
Мне выпало печальное счастье изобразить Жизнь, разделив то, что неразделимо
по существу. Это было труднее, чем, смешав воз зерна с возом мака, разобрать
смешанное по зернышку, мак и зерно - отдельно. Но я сделал это, и вы, Аммон,
видели два лица Жизни, каждое в полном блеске могущества. Совершив этот
грех, я почувствовал, что неудержимо, всем телом, помыслами и снами тянет
меня к тьме; я видел перед собой полное ее воплощение... и не устоял. Как я
тогда жил - я знаю, больше никто. Но и это было мрачное, больное
существование - тлен и ужас!
То, чем я окружил себя теперь: природа, сельский труд, воздух,
растительное благополучие, - это, Аммон, не что иное, как поспешное бегство
от самого себя. Я не мог показать людям своих ужасных картин, так как они
превознесли бы меня, и я, понукаемый тщеславием, употребил бы свое искусство
согласно наклону души - в сторону зла, а это несло гибель мне первому; все
темные инстинкты души толкали меня к злому искусству и злой жизни. Как
видите, я честно уничтожил в доме всякий соблазн: нет картин, рисунков и
статуэток. Этим я убивал воспоминание о себе, как о художнике, но выше сил
моих было уничтожить те две, между которыми шла борьба за обладание мной.
Ведь это все-таки не так плохо сделано! Но дьявольское лицо жизни временами
соблазняло меня, я запирался и уходил в свои фантазии - рисунки, пьянея от
кошмарного бреда; той папки тоже нет больше. Вы сдержали слово молчания, и
я, веря вам, прошу вас после моей смерти выставить анонимно третью мою
картину, она правдива и хороша. Искусство было проклятием для меня, я
отрекаюсь от своего имени.
Он помолчал и заплакал, но слезы его не вызвали обидной жалости в Куте;
Аммон видел, что большего насилия над собой сделать нельзя. "Сгорел, сгорел
человек, - думал Аммон, - слишком непосильное бремя обрушила на него судьба.
Но скоро будет покой..."
- Итак, - сказал, успокаиваясь, Доггер, - вы сделаете это, Аммон?
- Да, это моя обязанность, Доггер, я нежно люблю вас, - неожиданно для
себя волнуясь более, чем хотел, сказал Кут, - люблю ваш талант, вашу борьбу
и... последнюю твердость.
- Дайте-ка вашу руку! - попросил, улыбаясь, Доггер. Рукопожатие его
было еще резко и твердо.
- Видите, я не совсем слаб, - сказал он. - Прощайте, беспокойная,
воровская душа. Эльма отдаст вам картину. Я думаю, - наивно прибавил Доггер,
- о ней будут писать...
Аммон и его подруга, худенькая брюнетка с подвижным как у обезьянки
лицом, медленно прокладывали себе дорогу в тесной толпе, запрудившей зал.
Над головами их среди других рам и изображений стояла, готовая обернуться,
живая для взволнованных глаз женщина; она стояла на дороге, ведущей к
склонам холмов. Толпа молчала. Совершеннейшее произведение мира являло свое
могущество.
- Почти невыносимо, - сказала подруга Кута. - Ведь она действительно
обернется!
- О нет, - возразил Аммон, - это, к счастью, только угроза.
- Хорошо счастье! Я хочу видеть ее лицо!
- Так лучше, дорогая моя, - вздохнул Кут, - пусть каждый представляет
это лицо по-своему.
Искатель приключений. Впервые - журнал "Современный мир", 1915, Э 1.
Ю.Киркин
общем благоустройстве дома, и никогда не суждено испытать ему испуга, хаоса
горящего здания. Год за годом, толково, разумно, тщательно и счастливо
проходят, рука об руку, две молодые жизни - венец творения.
- Итак, - сказал Аммон, - я ложусь спать. - Откинув одеяло, Аммон хотел
потушить лампу, как вдруг услышал в коридоре тихие мужские шаги; кто-то шел
мимо его комнаты, шел так, как ходят обыкновенно ночью, когда в доме все
спят: напряженно, легко. Аммон вслушался. Шаги стихли в конце коридора;
прошло пять, десять минут, но никто не возвращался, и Кут осторожно
приотворил дверь.
Висячая лампа освещала коридор ровным ночным светом. В проходе было три
двери: одна, ближе к центру дома, вела в помещение для прислуги и находилась
против комнаты Кута; вторая, соседняя от Аммона слева, судя по висячему на
ней замку, была дверью кладовой или нежилой комнаты. Направо же, в конце
крыла, дверей совсем не было - тупик с высоким закрытым окном в сад, но шаги
замерли именно в этом месте.
- Не мог же он провалиться сквозь землю! - сказал Кут. - И это едва ли
Доггер: он говорил сам, что сон его крепок, как у солдата после сражения.
Рабочему незачем входить в дом. Окно в конце коридора ведет в сад; допустив,
что Доггер по неизвестным мне причинам вздумал гулять, к его услугам три
выходных двери, и я к тому же услышал бы стук рамы, а этого не было.
Аммон повернулся и прикрыл дверь.
Наполовину он придавал значение этим шагам, наполовину нет. Мысль его
бродила в области прекрасных суеверий, легенд о человеческой жизни, цель
которых - прославить имя человека, вознося его из болота будней в мир
таинственной прелести, где душа повинуется своим законам, как богу. Аммон
еще раз заставил себя мысленно услышать шаги. Вдруг ему показалось, что в
раскрытое окно может заглянуть неизвестный "тот"; он быстро потушил лампу и
насторожился.
- О, глупец я! - сказал, не слыша ничего более, Аммон. - Мало ли кто
почему может ходить ночью!.. Я просто узкий профессионал, искатель
приключений, не более. Какая тайна может быть здесь, в запахе сена и
гиацинтов? Стоит лишь посмотреть на домашнюю красавицу Эльму, чтобы не
заниматься глупостями.
Тем не менее инстинкт спорил с логикой. Около получаса, ожидая, как
влюбленный свидания, новых звуков, Аммон стоял у двери, заглядывая в
замочную скважину. В это небольшое отверстие, напоминающее форму подошвы,
обращенной вниз, видел он сосновые панели стены, и ничего более. Настроение
его падало, он зевнул и хотел лечь, как снова явственно раздались те же
шаги. Аммон, подобно нырнувшему пловцу, перестал дышать, смотря в скважину.
Мимо его дверей, головой выше поля зрения Аммона, ровной, на цыпочках
походкой прошел из тупика Доггер в рубашке с расстегнутыми рукавами и
брюках; куртки на нем не было. Шаги стихли, глухо хлопнула внутренняя дверь,
и Аммон выпрямился; неудержимые подозрения закипели в нем вопреки логике
положения. Слишком благоразумный, чтобы давать им какую-либо определенную
форму, он довольствовался пока тем, что твердил один и тот же вопрос: "Где
мог находиться Доггер в конце коридора?" Аммон кружился по комнате, то
усмехаясь, то задумываясь; он перебрал все возможности: интрига с женщиной,
лунатизм, бессонница, прогулка, но все это висело в воздухе в силу закрытого
окна и тупика; хотя окно, конечно, открывалось, - путь через него в сад для
такого солидного и положительного человека, как Доггер, казался
непростительным легкомыслием.
Решив тщательно осмотреть коридор, Аммон, надев войлочные туфли, но без
револьвера, так как в этом не представлялось необходимости, вышел из своей
комнаты. Спокойная тишина ярко освещенного коридора отрезвила Кута, он
устыдился и хотел вернуться, но прошедший день, полный чрезмерной,
утомительной для подвижной души, будничной простоты, толкал Кута по линии
искусственного оживления хотя бы неудовлетворенных фантазий. Быстро он
прошел в конец коридора, к окну, убедился, что оно плотно закрыто, на
полные, верхнюю и нижнюю, задвижки, осмотрелся и увидел справа маленькую,
едва прикрытую дверь, без косяков, в одной плоскости со стеной; дверца эта,
сбитая из тонких досок, была, по-видимому, прорезана и вставлена после
постройки дома. Рассматривая дверцу, Аммон думал, что она выходит, вероятно,
на лесенку, устроенную для входа в палисад изнутри коридора. Решив таким
образом вопрос, куда исчезал Доггер, Аммон тихо протянул руку, снял петлю и
открыл дверь.
Она отворялась в коридор. За ней было темно, хотя виднелось несколько
крутых белых ступенек лестницы, шедшей вверх, а не вниз. Лестница подымалась
вплотную к узким стенам; чтобы войти, нужно было сильно нагнуться. "Стоит
ли? - подумал Аммон. - Должно быть, это ход на чердак, где сушат белье,
живут голуби... Однако Доггер не охотник за голубями и, ясно, не прачка.
Зачем он ходил сюда? О, Аммон, Аммон, инстинкт говорит мне, что есть дичь.
Пусть, пусть это будет даже холостой выстрел - если я подымусь, - зато по
крайней мере все кончится, и я усну до завтрашней простокваши с чистой, как
у теленка, совестью. Если Доггеру вздумается опять, по неизвестным причинам,
посетить чердак и он застанет меня, - солгу, что слышал на чердаке шаги;
сослаться в таких случаях на воров - незаменимо".
Оглянувшись, Аммон плотно прикрыл за собой дверь и, осветив лестницу
восковой спичкой, стал всходить. От маленькой площадки лестница поворачивала
налево; в верхнем конце ее оказалась площадка просторнее, к ней примыкала
под крутым скатом крыши дверь, ведущая на чердак. Она, так же как и нижняя
дверь, была не на ключе, а притворена. Аммон, прислушался, опасаясь, нет ли
кого за дверью. Тишина успокоила его. Он смело потянул скобку, и спичка от
воздушного толчка погасла; Аммон переступил через порог во тьму; слегка
душный воздух жилого помещения испугал его; торопясь убедиться, не попал ли
он в каморку рабочих или прислуги, Аммон зажег вторую спичку, и тени
бросились от ее желтого света в углы, прояснив окружающее.
Увидев прежде всего на огромном посреди комнаты столе свечу, Аммон
затеплил ее и отступил к двери, осматриваясь. На задней стене спускалась до
полу белая занавесь, такие же висели на левой и правой стене от входа. В
косом потолке просвечивало далекими звездами сетчатое окно. Не всмотревшись
еще в заваленный множеством различных предметов стол, Аммон бросился по
углам. Там был лишь неубранный сор, клочки бумаги, сломанные карандаши.
Выпрямившись, подошел он к задней стене, где у гвоздика висели шнурки от
занавеси, и потянул их. Занавесь поднялась.
Аммон, отступив, увидел внезапно блеснувший день - земля взошла к
уровню чердака, и стена исчезла. В трех шагах от путешественника, спиной к
нему, на тропинке, бегущей в холмы, стояла женщина с маленькими босыми
ногами; простое черное платье, неуловимо лишенное траурности, подчеркивало
белизну ее обнаженных шеи и рук. Все линии молодого тела угадывались под
тонкой материей. Бронзовые волосы тяжелым узлом скрывали затылок.
Сверхъестественная, тягостная живость изображения перешла здесь границы
человеческого; живая женщина стояла перед Аммоном и чудесной пустотой дали;
Аммон, чувствуя, что она сейчас обернется и через плечо взглянет на него, -
растерянно улыбнулся.
Но здесь кончалось и вместе с тем усиливалось торжество гениальной
кисти. Поза женщины, левая ее рука, отнесенная слегка назад, висок, линия
щеки, мимолетное усилие шеи в сторону поворота и множество недоступных
анализу немых черт держали зрителя в ожидании чуда. Художник закрепил
мгновение; оно длилось, оставалось все тем же, как будто исчезло время, но
вот-вот в каждую следующую секунду возобновит свой бег, и женщина взглянет
через плечо на потрясенного зрителя. Аммон смотрел на ужасную в готовности
своей показать таинственное лицо голову с чувством непобедимого ожидания;
сердце его стучало, как у ребенка, оставленного в темной комнате, и, с
неприятным чувством бессилия перед неисполнимой, но явной угрозой, отпустил
он шнурки. Упала занавесь, а все еще казалось ему, что, протянув руку,
наткнется он, за полотном, на теплое, живое плечо.
- Нет меры гению и нет пределов ему! - сказал взволнованный Кут. - Так
вот, Доггер, откуда ты уходишь доить коров? Хозяин моего открытия - великий
инстинкт. Я буду кричать на весь мир, я болен от восторга и страха! Но что
там?
Он бросился к той занавеси, что висела слева от входа. Рука его
путалась в шнурах, он нетерпеливо рвал их, потянул вниз и поднял над головой
свечу. Та же женщина, в той же прелестной живости, но еще более углубленной
блеском лица, стояла перед ним, исполнив прекрасную свою угрозу. Она
обернулась. Всю материнскую нежность, всю ласку женщины вложил художник в
это лицо. Огонь чистой, горделивой молодости сверкал в нежных, но твердых
глазах; диадемой казался над тонкими, ясными ее бровями бронзовый шелк
волос; благородных юношеских очертаний рот дышал умом и любовью. Стоя
вполоборота, но открыто повернув все лицо, сверкала она молодой силой жизни
и волнующей, как сон в страстных слезах радости.
Тихо смотрел Аммон на эту картину. Казалось ему, что стоит произнести
одно слово, нарушить тишину красок, и, опустив ресницы, женщина подойдет к
нему, еще более прекрасная в движениях, чем в тягостной неподвижности
чудесным образом созданного живого тела. Он видел пыль на ее ногах, готовых
идти дальше, и отдельные за маленьким ухом волосы, похожие на лучистый наряд
колосьев. Радость и тоска держали его в нежном плену.
- Доггер, вы деспот! - сказал Аммон. - Можно ли больнее, чем вы, ранить
сердце? - Он топнул ногой. - Я брежу, - вскричал Аммон, - так немыслимо
рисовать; никто, никто на свете не может, не смеет этого!
И еще выразительнее, полнее, глубже глянули на него настоящие глаза
женщины.
Почти испуганный, с сильно бьющимся сердцем, задернул Аммон картину.
Что-то удерживало его на месте; он не мог заставить себя пройтись
взад-вперед, как делал обыкновенно в моменты волнения. Он боялся оглянуться,
пошевелиться; тишина, в коей слышались лишь собственное его дыхание и
потрескивание горящей свечи, была неприятна, как запах угара. Наконец,
превозмогая оцепенение, Аммон подошел к третьему полотну, обнажил картину...
и волосы зашевелились на его голове.
Что сделал Доггер, чтобы произвести эффект кошмарный, способный
воскресить суеверия? В том же повороте стояла перед Аммоном обернувшаяся на
ходу женщина, но лицо ее непостижимо преобразилось, а между тем до последней
черты было тем, на которое только что смотрел Кут. Страшно, с непостижимой
яркостью встретились с его глазами хихикающие глаза изображения. Ближе, чем
ранее, глядели они мрачно и глухо; иначе блеснули зрачки; рот, с выражением
зловещим и подлым, готов был просиять омерзительной улыбкой безумия, а
красота чудного лица стала отвратительной; свирепым, жадным огнем дышало
оно, готовое душить, сосать кровь; вожделение гада и страсти демона озаряли
его гнусный овал, полный взволнованного сладострастия, мрака и бешенства; и
беспредельная тоска охватила Аммона, когда, всмотревшись, нашел он в этом
лице готовность заговорить. Полураскрытые уста, где противно блестели зубы,
казались шепчущими; прежняя мягкая женственность фигуры еще более
подчеркивала ужасную жизнь головы, только что не кивавшей из рамы. Глубоко
вздохнув, Аммон отпустил шнурок; занавесь, шелестя, ринулась вниз, и
показалось ему, что под падающие складки вынырнуло и спряталось, подмигнув,
дьявольское лицо.
Аммон отвернулся. Папка, лежавшая на столе, приковала к себе его
расстроенное внимание своими размерами; большая и толстая, она, когда он
раскрыл ее, оказалась полной рисунков. Но странны и дики были они... Один за
другим просматривал их Аммон, пораженный нечеловеческим мастерством
фантазии. Он видел стаи воронов, летевших над полями роз; холмы, усеянные,
как травой, зажженными электрическими лампочками; реку, запруженную зелеными
трупами; сплетение волосатых рук, сжимавших окровавленные ножи; кабачок,
битком набитый пьяными рыбами и омарами; сад, где росли, пуская могучие
корни, виселицы с казненными; огромные языки казненных висели до земли, и на
них раскачивались, хохоча, дети; мертвецов, читающих в могилах при свете
гнилушек пожелтевшие фолианты; бассейн, полный бородатых женщин; сцены
разврата, пиршество людоедов, свежующих толстяка; тут же, из котла,
подвешенного к очагу, торчала рука; одна за другой проходили перед ним
фигуры умопомрачительные, с красными усами, синими шевелюрами, одноглазые,
трехглазые и слепые; кто ел змею, кто играл в кости с тигром, кто плакал, и
из глаз его падали золотые украшения; почти все рисунки были осыпаны по
костюмам изображений золотыми блестками и исполнены тщательно, как
выполняется вообще всякая любимая работа. С жутким любопытством перелистывал
эти рисунки Аммон. Дверь стукнула, он отскочил от стола и увидел Доггера.
ОБЪЯСНЕНИЕ
Самообладание никогда не покидало Аммона даже в самых опасных случаях;
однако, застигнутый врасплох, он испытал мгновенное замешательство. Доггер,
по-видимому, не ожидал увидеть Аммона; растерянно остановился он у дверей,
осматриваясь, но скоро побледнел, а затем вспыхнул так, что от гнева
покраснела обнаженная его шея. Он быстро подошел к Аммону, вскричав:
- Как смели вы забраться сюда!.. Как назвать ваш поступок?! Я не ожидал
этого! А? Аммон!
- Вы правы, - ответил спокойно Кут, не опуская глаз, - войти я не смел.
Но я чувствовал бы себя виновным только в том случае, если бы ничего не
увидел; увидевши же здесь нечто, смею думать, - приобрел тем самым право
отвергнуть обвинение в нескромности. Скажу больше: узнай я, уехав от вас,
что предстояло мне видеть, поднявшись наверх, и не сделай я этого, - я
никогда не простил бы себе подобной оплошности. Мотивы моего поступка
следующие... Извините, положение требует откровенности, как бы вы ни
отнеслись к ней. Смутно не верил я вашим коровкам, Доггер, и репе, и сытым
фазаньим курочкам; случайно попав на верный след к вашей душе, я достиг
цели. Ужасная сила гения водила вашей кистью. Да, я украл глазами то, из
чего вы сделали тайну, но воровством этим горжусь не меньше, чем Колумб -
Западным полушарием, так как мое призвание - искать, делать открытия,
следить!
- Молчать! - вскричал Доггер. В его лице не было и тени благодушного
равновесия; но не было и злобы, несвойственной людям характера высокого;
тяжкое возмущение выражало оно и боль. - Вы смеете еще... О, Аммон, вы, с
вашими разговорами о проклятом искусстве, заставили меня не спать в муках,
недоступных для вас, а теперь, врываясь сюда, хотите меня уверить, что это
достойно похвалы. Кто вы, чтобы осмелиться на подобное?
- Искатель, искатель приключений, - холодно возразил Аммон. - У меня
иная мораль. Иметь дело с сердцем и душой человека и никогда не подвергаться
за эти опыты проклятиям - было бы именно не хорошо; чего стоит душа,
подобострастно расстилающаяся всей внутренностью?
- Однако, - сказал Доггер, - вы смелы! Я не люблю слишком смелых людей.
Уйдите. Возвращайтесь в свою комнату и укладывайтесь. Тотчас же вам подадут
лошадь; есть ночной поезд.
- Прекрасно! - Аммон подошел к двери. - Прощайте!
Он хотел выйти, как вдруг обе руки Доггера с силой схватили его за
плечи и повернули к себе. Аммон увидел жалкое лицо труса; безмерный испуг
Доггера передался ему, и он, не зная в чем дело, побледнел от волнения.
- Никому, - сказал Доггер, - ни слова никому совершенно! Ради меня,
ради бога, пощадите: ничего, никому!
- Даю слово, да, я даю слово, успокойтесь.
Доггер отпустил Аммона. Взгляд его, полный ненависти, остановился
поочередно на каждой из трех картин. Аммон вышел, спустился по лестнице и,
войдя в свое помещение, приготовился ехать. Через полчаса он, сопровождаемый
слугой, вышел, не встретив более Доггера, к темному подъезду со стороны
сада, где стоял экипаж, уселся и выехал.
Звездная роса неба, волнение, беспредельная, благоухающая тьма и
дыхание придорожных рощ усиливали очарование торжества. В такт
торжествующему сердцу Аммона глухо билось огромное слепое сердце земли,
приветствующее своего сына-искателя. Смутно, но цепко нащупывал Аммон истину
души Доггера.
- Нет, не уйдешь от себя, Доггер, нет, - сказал он, вспоминая рисунки.
Возница, ломая голову над внезапным отъездом гостя, несмело обернулся,
спрашивая:
- Никак дело случилось экстренное у вас, сударь?
- Дело? Да. Именно - дело. Я должен немедленно ехать в Индию. У меня
там захворали чумой: бабушка, свояченица и три двоюродных брата.
- Вот как! - удивленно произнес крестьянин. - Дела-а!..
- Милый, - сказал Тонар Куту, распечатав одно из писем: - Доггер, у
которого ты был четыре года тому назад, просит тебя ехать к нему немедленно.
Не зная твоего адреса, он передает свою просьбу через меня. Но что могло там
случиться?
Аммон, не скрывая удивления, быстро подошел к приятелю.
- Просит?! В каких выражениях?
- Конца восемнадцатого столетия. "Вы очень обяжете меня, - прочел
Тонар, - сообщив господину Аммону Куту, что я был бы весьма признателен ему
за немедленное с ним свидание"... Не объяснишь ли ты, в чем дело?
- Нет, я не знаю.
- Да ну?! Ты хитрый, Аммон!
- Я могу только обещать тебе, если удастся, рассказать после.
- Прекрасно. Любопытство мое задето. Как, ты уже смотришь на часы?
Посмотри расписание.
- Есть поезд в четыре, - сказал, нажимая кнопку звонка, Аммон. Слуга
остановился в дверях. - Герт! Высокие сапоги, револьвер, плед и маленький
саквояж. Прощай, Тонарище! Я еду в веселые луга Лилианы!
Не без волнения ехал Аммон к странному человеку на его зов. Он хорошо
помнил до сих пор тягостный удар по душе, нанесенный двуликой женщиной
чудесных картин, и ставил их невольно в связь с приглашением Доггера. Но
далее было безрассудно гадать, чего хочет от него Доггер. Вероятным
оставалось одно, что предстоит нечто серьезное. В глубокой задумчивости
стоял Аммон у окна вагона. Все свое знание людей, все сложные узлы их душ,
все возможности, вытекающие из того, что видел четыре года назад, перебрал
он с тщательностью слепого, разыскивающего ощупью нужную ему вещь, но,
неудовлетворенный, отказался, наконец, предвидеть будущее.
В восемь часов вечера Аммон стоял перед тихим домом в саду, где ярко,
пышно и радостно молились цветы засыпающему в серебристых облаках солнцу.
Аммона встретила Эльма; в ее движениях и лице пропала музыкальная ясность;
огорченная, нервная, страдающая женщина стояла перед Аммоном, тихо говоря:
- Он хочет говорить с вами. Вы не знаете - он умирает, но, может быть,
надеюсь, еще верит в выздоровление, делайте, пожалуйста, вид, что считаете
его болезнь пустяком.
- Надо спасти Доггера, - сказал, подумав, Аммон. - Есть ли у него от
вас что-нибудь тайное?
Он смотрел Эльме прямо в глаза, придав вопросу осторожную
значительность тона.
- Нет, ничего нет. А от вас?
Это было сказано ощупью, но они поняли друг друга.
- Вероятно, - пытливо улыбнулся Аммон, - вы не остались в недоумении
относительно спешности прошлого моего отъезда.
- Вы должны извинить Доггера и... себя.
- Да. Во имя того, что вам известно, Доггер не смеет умирать.
- Врачи обманывают его, но я все знаю. Он не проживет до конца месяца.
- Как смешно, - сказал, идя за Эльмой, Аммон, - я знаю огородного
сторожа, которому сто четыре года. Но он, правда, не смыслит ничего в
красках.
Когда они вошли к больному, Доггер лежал. Ранние сумерки оттеняли
прозрачное его лицо легкой воздушной тканью; руки больного лежали под
головой. Он был волосат, худ и угрюм; глаза его, выразительно блеснув,
остановились на Куте.
- Эльма, оставь нас, - сказал, хрипя, Доггер, - не обижайся на это.
Женщина, грустно улыбнувшись ему, ушла. Аммон сел.
- Вот еще одно приключение, Аммон, - слабо заговорил Доггер, - отметьте
его в графе путешествий очень далеких. Да, я умираю.
- Вы, кажется, мнительны? - беззаботно спросил Аммон. - Ну, это
слабость.
- Да, да. Мы упражняемся во лжи. Эльма говорит то же, что вы, а я делаю
вид, что не верю в близкую смерть, и она этим довольна. Ей хочется, чтобы я
не верил в то, во что верит она.
- Что с вами, Доггер?
- Что? - Доггер, закрыв глаза, усмехнулся. - Я выпил, видите ли,
холодной родниковой воды. Надо вам сказать, что последние одиннадцать лет
мне приходилось пить воду только умеренной температуры, дистиллированную.
Два года назад, весной, я гулял в соседних горах. Снеговые ручьи неслись в
пышной зелени по сверкающим каменным руслам, звенели и бились вокруг.
Голубые каскады взбивали снежную пену, прыгая со всех сторон с уступа на
уступ, скрещиваясь и толкая друг друга, подобно вспугнутому стаду овец,
когда, попав в тесное место, струятся они живою волной белых спин. Ах, я был
неблагоразумен, Аммон, но душный жаркий день измучил меня жаждой. С крутизны
на мою голову падал тяжелый жар неба, а изобилие пенящейся кругом воды
усиливало страдания. Возвращаться было не близко, и меня неудержимо потянуло
пить эту дикую, холодную, веселую воду, не оскверненную градусником.
Невдалеке был подземный ключ, я нагнулся и пил, обжигая губы его ледяным
огнем; то была вкусная, шипящая, как игристое вино, пахнущая травой вода.
Редко приходится так блаженно утолять жажду. Я пил долго и затем... слег. У
больных, знаете ли, часто весьма тонкий слух, и я, не без усилия однако,
подслушал за дверьми доктора с Эльмой. Доктор хорошо поторговался с собой,
но все же разрешил мне жить не далее конца этого месяца.
- Вы поступили ненормально, - сказал, улыбаясь Кут.
- Отчасти. Но я устаю говорить. Те две картины, где она обернулась...
вы как думаете, где они? - Доггер заволновался. - Вот на этом столе ящик,
откройте могилку.
Аммон, встав, приподнял крышку красивой шкатулки, и от движения воздуха
часть белого пепла, взлетев, осела на рукав Кута. Ящик, полный до краев этим
пушистым пеплом, объяснил ему судьбу гениальных произведений.
- Вы сожгли их!
Доггер кивнул глазами.
- Это если не безумие, то варварство, - сказал Аммон.
- Почему? - коротко возразил Доггер. - Одна из них была зло, а другая -
ложь. Вот их история. Я поставил задачей всей своей жизни написать три
картины, совершеннее и сильнее всего, что существует в искусстве. Никто не
знал даже, что я художник, никто, кроме вас и жены, не видел этих картин.
Мне выпало печальное счастье изобразить Жизнь, разделив то, что неразделимо
по существу. Это было труднее, чем, смешав воз зерна с возом мака, разобрать
смешанное по зернышку, мак и зерно - отдельно. Но я сделал это, и вы, Аммон,
видели два лица Жизни, каждое в полном блеске могущества. Совершив этот
грех, я почувствовал, что неудержимо, всем телом, помыслами и снами тянет
меня к тьме; я видел перед собой полное ее воплощение... и не устоял. Как я
тогда жил - я знаю, больше никто. Но и это было мрачное, больное
существование - тлен и ужас!
То, чем я окружил себя теперь: природа, сельский труд, воздух,
растительное благополучие, - это, Аммон, не что иное, как поспешное бегство
от самого себя. Я не мог показать людям своих ужасных картин, так как они
превознесли бы меня, и я, понукаемый тщеславием, употребил бы свое искусство
согласно наклону души - в сторону зла, а это несло гибель мне первому; все
темные инстинкты души толкали меня к злому искусству и злой жизни. Как
видите, я честно уничтожил в доме всякий соблазн: нет картин, рисунков и
статуэток. Этим я убивал воспоминание о себе, как о художнике, но выше сил
моих было уничтожить те две, между которыми шла борьба за обладание мной.
Ведь это все-таки не так плохо сделано! Но дьявольское лицо жизни временами
соблазняло меня, я запирался и уходил в свои фантазии - рисунки, пьянея от
кошмарного бреда; той папки тоже нет больше. Вы сдержали слово молчания, и
я, веря вам, прошу вас после моей смерти выставить анонимно третью мою
картину, она правдива и хороша. Искусство было проклятием для меня, я
отрекаюсь от своего имени.
Он помолчал и заплакал, но слезы его не вызвали обидной жалости в Куте;
Аммон видел, что большего насилия над собой сделать нельзя. "Сгорел, сгорел
человек, - думал Аммон, - слишком непосильное бремя обрушила на него судьба.
Но скоро будет покой..."
- Итак, - сказал, успокаиваясь, Доггер, - вы сделаете это, Аммон?
- Да, это моя обязанность, Доггер, я нежно люблю вас, - неожиданно для
себя волнуясь более, чем хотел, сказал Кут, - люблю ваш талант, вашу борьбу
и... последнюю твердость.
- Дайте-ка вашу руку! - попросил, улыбаясь, Доггер. Рукопожатие его
было еще резко и твердо.
- Видите, я не совсем слаб, - сказал он. - Прощайте, беспокойная,
воровская душа. Эльма отдаст вам картину. Я думаю, - наивно прибавил Доггер,
- о ней будут писать...
Аммон и его подруга, худенькая брюнетка с подвижным как у обезьянки
лицом, медленно прокладывали себе дорогу в тесной толпе, запрудившей зал.
Над головами их среди других рам и изображений стояла, готовая обернуться,
живая для взволнованных глаз женщина; она стояла на дороге, ведущей к
склонам холмов. Толпа молчала. Совершеннейшее произведение мира являло свое
могущество.
- Почти невыносимо, - сказала подруга Кута. - Ведь она действительно
обернется!
- О нет, - возразил Аммон, - это, к счастью, только угроза.
- Хорошо счастье! Я хочу видеть ее лицо!
- Так лучше, дорогая моя, - вздохнул Кут, - пусть каждый представляет
это лицо по-своему.
Искатель приключений. Впервые - журнал "Современный мир", 1915, Э 1.
Ю.Киркин