Грин Алекс. Трагедия плоскогорья Суан

внутренно подобрался, намереваясь изменить тактику.
- Политика, - равнодушно произнес Тинг, - это не мое дело. Я человек
свободный. Нет, Гергес, я написал о серебряных рудниках. Там много
любопытного.
Он посмотрел в лицо Блюма; оно выражало преувеличенное внимание с
расчетом на откровенность.
- Да, - продолжал Тинг, - вы, конечно, слышали об этих рудниках. Там
составляются и проигрываются состояния, вспыхивает резня, разыгрываются
уголовные драмы. Я описал все это. Хейль исправлял мою рукопись, но это
неудивительно, - я учился писать в лесу, столом мне служило седло, а
уроками - беззубая воркотня бродяги Хименса, когда он бывал в хорошем
расположении духа.
- Тинг - сын леса, - сказала Ассунта, - он думает о нем постоянно.
- Бродячая жизнь, - торжественно произнес Блюм, - вы испытали ее?
- Я? - Тинг рассмеялся. - Вы знаете, я здесь живу только ради Ассунты.
- Он посмотрел на жену, как бы спрашивая: так ли это? На что она ответила
кивком головы. - Родителей я не помню, меня воспитывал и таскал за собой
Хименс. В засуху мы охотились, в дожди - тоже; охотились на юге и севере,
западе и востоке. А раз я был в партии золотоискателей и не совсем
несчастливо. Я жил так до двадцати четырех лет.
- Придет время, - угрюмо произнес Блюм, - когда исчезнут леса; их
выжгут люди, ненавидящие природу. Она лжет.
- Или говорит правду, смотря по ушам, в которых гудит лесной ветер, -
возразил Тинг, инстинктивно угадывая, что чем-то задел Гергеса. От лица
гостя веяло непонятным, тяжелым сопротивлением. Тинг продолжал с некоторым
задором:
- Вот моя жизнь, если это вам интересно. Я иногда пописываю, но
смертельно хочется мне изложить историю знаменитых охотников. Я знал
Эйклера, спавшего под одеялом из скальпов; Беленького Бизона, работавшего в
схватках дубиной, потому что, как говорил он, "грешно проливать кровь";
Сенегду, убившего пятьдесят гризли; Бебиль Висельник учил меня подражать
крику птиц; Нежный Артур, прозванный так потому, что происходил из знатного
семейства, лежал умирающий в моем шалаше и выздоровел, когда я сказал, что
отыскал тайник Эноха, где были планы бобровых озерков, известных только
ему.
Глаза Тинга светились; увлеченный воспоминаниями, он встал и подошел к
решетке веранды. Блюм, красный от спирта, смотрел на Ассунту; что-то
копилось в его мозгу, укладывалось и ускользало; входило и выходило,
ворочалось и ожидало конечного разрешения; эта работа мысли походила на
старание человека попасть острием иглы в острие бритвы.
- А что вы любите? - неожиданно спросил он таким тоном, как будто
ответ мог помочь решить известную лишь ему сложную математическую задачу. -
Я полагаю, что этот вопрос нескромен, но мы ведь разговорились.
В последних его словах дрогнул еле заметный насмешливый оттенок.
- Ну, что же, - помолчав, сказал Тинг, - я могу вам ответить. Пожалуй
- все. Лес, пустыню, парусные суда, опасность, драгоценные камни, удачный
выстрел, красивую песню.
- А вы, прелестная Ассунта, - льстиво осклабился Блюм, - вы тоже?
Между нами говоря, жизнь в городах куда веселее. Женщины вашего возраста
делают там себе карьеру, это в моде; честолюбие, благотворительность,
влияние на политических деятелей - это у них считается большим лакомством.
Вы здесь затеряны и проскучаете. Как вы живете?
- Я... не знаю, - сказала молодая женщина и засмеялась; краска залила
ее нежное лицо, растаяв у маленьких ушей. Она помолчала, взглядывая из-под
опущенных ресниц на Гергеса. - Я очень люблю вставать рано утром, когда еще
холодно, - несмело произнесла она.
Блюм громко захохотал и поперхнулся. Сиплый кашель его бросился в
глубину ночи; брезгливая тишина медленно стряхнула эти звуки, чуждые ее
сну.
- Жизнь ее благословенна, - сухо сказал Тинг, - а значение этой жизни,
я полагаю, выше нашего понимания.
Блюм встал.
- Я пойду спать, - заявил он, зевая и щурясь. - Негр приготовил мне
отличную постель вверху, под крышей. Мой пол - ваш потолок, Тинг. Спокойной
ночи.
Он двинулся, грузно передвигая ногами, и скрылся в темноте. Тинг
посмотрел ему вслед, задумчиво посвистал и обернулся к Ассунте. Один и тот
же вопрос был в их глазах.
- Кто он? - спросила Ассунта.
- Я это же спрашиваю у себя, - сказал Тинг, - и не нахожу ответа.
Блюм остановился за углом здания; он слышал последние слова Тинга и
ждал, не будет ли чего нового. Слепящий мрак окружал его; сердце билось
тоскливо и беспокойно. За углом лежал отблеск света; слабые, но ясные звуки
голосов выходили оттуда - голоса Ассунты и Тинга.
- Вот это я прочитаю тебе, - расслышал Блюм. - Для стихов это слишком
слабо, и нет правильности, но, Ассунта, я ехал сегодня в поезде, и стук
колес твердил мне отрывочные слова; я повторял их, пока не запомнил.
Блюм насторожил уши. Короткая тишина оборвалась немного изменившимся
голосом Тинга:

В мгле рассвета побледнел ясный
ореол звезд,
Сон тревожный, покой напрасный
трудовых гнезд
Свергнут небом, где тени утра
плывут в зенит,
Ты проснулась - и лес дымится,
земля звенит;
Дай мне руку твою, ребенок
тенистых круч;
Воздух кроток, твой голос звонок,
а день певуч.
Там, где в зное лежит пустынный,
глухой Суан,
Я заклятью предаю небо
четырех стран;
Бархат тени и ковры света
в заревой час,
Звезды ночи и поля хлеба -
для твоих глаз.
Им, невинным близнецам смеха,
лучам твоим,
Им, зовущим, как печаль эха,
и только им,
Тьмой завешенный - улыбался
голубой край
Там, где бешеный ад смеялся
и рыдал рай.

Он кончил. Блюм медленно повторил про себя несколько строк, оставшихся
в его памяти, сопровождая каждое выражение циническими ругательствами,
клейкими вонючими словами публичных домов; отвратительными искажениями,
бросившими на его лицо невидимые в темноте складки усталой злобы...
Разговор стал тише, отрывистее; наконец, он услышал сонный и совсем,
совсем другой, чем при нем, голос Ассунты:
- Тингушок, возьми меня на ручки и отнеси спать.

IV

ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА ХЕЙЛЯ

Расширение лесной медленно текущей реки оканчивалось грудой серых
камней, вымытых из почвы разливами и дождями. Человек, сидевший на камнях,
посмотрел вверх с ощущением, что он находится в глубоком провале. Меж
выпуклостей стволов реял лесной сумрак; пышные болотные папоротники
скрывали очертание берегов; середина воды блестела густым светом,
ограниченным тенью, падавшей на реку от непроницаемой листвы огромных
деревьев. У ног Блюма мокли на круглых с загнутыми краями листьях белые и
фиолетовые водяные цветы, испещренные красноватыми жилками; от них шел
тонкий сырой аромат болота, сладковатый и острый.
Блюм посмотрел на часы; девственный покой леса превращал их тиканье в
громкий, суетливый шепот нетерпеливого ожидания. Он спрятал их, продолжая
кусать губы и смотреть на воду; затем встал, походил немного, стараясь не
удаляться от берега, возвратился и сел на прежнее место.
Прошло несколько времени. Маленькое голубое пятно, только что
замеченное им слева, пропадало и показывалось раз двадцать, приближаясь
вместе с неровным потрескиванием валежника; наконец, бритые губы
раздвинулись в сухую улыбку, - улыбку Хейля; он шел к Блюму с протянутой
рукой, разглядывая его еще издали.
Хейль был одет в праздничный степенный костюм зажиточного скотовода
или хозяина мастерской: толстые ботинки из желтой кожи, светлые брюки и
куртка, пестрый жилет, голубой с белыми горошками пластрон и шляпа с низко
опущенными полями. Он, видимо, недавно покинул седло, так как от него
разило смешанным запахом одеколона и лошадиного пота.
- Я шел берегом, пробираясь сквозь чащу, - сказал Хейль, - лошадь
привязана за полмили отсюда; невозможно было вести ее в этой трущобе. Как
ваше здоровье? Вы, кажется, отдохнули здесь. Мое письмо, конечно, вами
получено.
- Я здоров, с вашего позволения. - Блюм сел в траву, подобрав ноги.
Хейль продолжал стоять. - Письмо, план этой жилой местности и милостивые
ваши инструкции я получил, потому-то и имею счастье взирать на вашу
мужественную осанку.
Он проговорил это своим обычным, тонким, ворчащим голосом, похожим на
смешанные звуки женской брани и жиканье точильного камня.
- Вы не в духе, - сказал Хейль, - высморкайтесь, это от насморка. Как
живет Тинг? Я видел его полгода назад, а жену его не встречал ни разу.
Довольны ли вы их отношением?
- Я? - удивленно спросил Блюм. - Я плачу от благородства. Я
благословляю их. Я у них, как родной, - нет, - внезапно бросая тон
кривляющегося актеpa прибавил Блюм, - в самом деле, и теперь вы можете мне
поверить, я очень люблю их.
Хейль рассеянно кивнул головой, присел рядом с Блюмом, бегло осмотрел
речку и задумался, всасывая ртом нижнюю губу. Молчание длилось минут пять;
посторонний наблюдатель мог бы смело принять их за людей, размышляющих о
способе переправиться на другой берег.
- Ваше положение, - сказал, наконец, Хейль, - очень затруднительно.
Вам надо исчезнуть совсем, отправиться в другие края. Там вы можете быть
полезны. Я точно обдумал весь маршрут и предусмотрел все. Согласны вы
ехать?
Блюм не пошевелил бровью, как будто этот вопрос относился к совершенно
другому человеку. Он молчал, невольно молчал и Хейль. Несколько времени они
смотрели друг другу в глаза с таким вниманием, словно ими были исчерпаны
все разговорные темы; Хейль, задетый непонятным для него молчанием Блюма,
отвернулся, рассматривая свесившуюся над головой ткань цветущих вьюнков, и
заметил вслух, что роскошные паразиты напоминают ему, Хейлю, блестящих
женщин.
- Нет, - сказал Блюм и бросил в воду небольшой камень, пристально
следя за исчезающими кругами волнения. - Я не поеду.
- Не-ет... Но у вас должны быть серьезные причины для этого.
- Да, да, - Блюм поспешно обернулся к Хейлю, проговорив
рассудительным, деловым тоном: - Я хочу от вас отделаться, Хейль, от вас и
ваших.
- Какой дьявол, - закричал Хейль, покраснев и вскакивая, - вкладывает
в ваш мозг эти дерзкие шутки!.. Вы ренегат, что ли?..
- Я преступник, - тихо сказал Блюм, - профессиональный преступник.
Мне, собственно говоря, не место у вас.
- Да, - возразил изумленный Хейль, овладевая собой и стараясь придать
конфликту тон простого спора, - но вы пришли к нам, вы сделали два
блестящих дела, третье предполагалось поручить вам за тысячу миль отсюда, а
теперь что?
- Да я не хочу, поняли? - Блюм делался все грубее, казалось,
сдержанность Хейля раздражала его. - Я пришел, и я ушел; посвистите в кулак
и поищите меня в календаре, там мое имя. Как было дело? Вы помогали бежать
одному из ваших, я сидел с ним в одной камере и бежал за компанию;
признаться, скорее от скуки, чем от большой надобности. Ну-с... вы дали мне
переночевать, укрыли меня. Что было мне делать дальше? Конечно, выжидать
удобного случая устроиться посолиднее. Затем вы решили, что я - человек
отчаянный, и предложили мне потрошить людей хорошо упитанных, из высшего
общества. Мог ли я отказать вам в такой безделке, - я, которого смерть
лизала в лицо чаще, чем сука лижет щенят. Вы меня кормили, одевали и
обували, возили меня из города в город на манер багажного сундука, пичкали
чахоточными брошюрами и памфлетами, кричали мне в одно ухо "анархия", в
другое - "жандармы!", скормили полдесятка ученых книг. Так, я, например,
знаю теперь, что вода состоит из азота и кислорода, а порох изобретен
китайцами. - Он приостановился и посмотрел на Хейля взглядом продажной
женщины. - Вы мне благоволили. Что ж... и дуракам свойственно ошибаться.
Сильный гнев блеснул в широко раскрытых глазах Хейля; он сделал было
шаг к Блюму, но удержался, потому что уяснил положение. Отпущенный Блюм,
правда, мог быть опасен, так как знал многое, но и удерживать его теперь не
было никакого смысла.
- Не блещете вы, однако, - глухо сказал он. - Значит, игра в открытую.
Я поражен, да, я поражен, взбешен и одурачен. Оставим это. Что вы намерены
теперь делать?
- Пакости, - захохотал Блюм, раскачиваясь из стороны в сторону. - Вы
бьете все мимо цели, все мимо цели, милейший. Я не одобряю ваших теорий, -
они слишком добродетельны, как ужимочки старой девы. Вы натолкнули меня на
гениальнейшее открытие, превосходящее заслуги Христофора Колумба. Моя
биография тоже участвовала в этом плане.
Хейль молчал.
- Моя биография! - крикнул Блюм. - Вы не слышите, что ли? Она
укладывается в одной строке: публичный дом, исправительная колония, тюрьма,
каторга. В публичном доме я родился и воспринял святое крещение. Остальное
не требует пояснений. Подробности: зуботычины, пощечины, избиение до
полусмерти, плети, удары в голову ключом, рукояткою револьвера. Пощечины
делятся на четыре сорта. Сорт первый: пощечина звонкая. От нее гудит в
голове, и все качается, а щека горит. Сорт второй - расчетливая: концами
пальцев в висок, стараясь задеть по глазу; режущая боль. Сорт третий - с
начинкой: разбивает в кровь нос и расшатывает зубы. Сорт четвертый:
пощечина клейкая, - дается липкой рукой шпиона; не больно, но целый день
лицо загажено чем-то сырым.
- Мне нет дела до вашей почтенной биографии, - сухо сказал Хейль. -
Ведь мы расстаемся?
- Непременно. - Крупное лицо Блюма покрылось красными пятнами. - Но вы
уйдете с сознанием, что все вы - мальчишки передо мной. Что нужно делать на
земле?
Он порылся в карманах, вытащил смятую, засаленную бумажку и начал
читать с тупым самодовольством простолюдина, научившегося водить пером:
"Сочинение Блюма. О людях. Следует убивать всех, которые веселые от
рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены. Все,
которые имеют зацепку в жизни, должны быть убиты. Следует узнать про всех
и, сообразно наблюдению, убивать. Без различия пола, возраста и
происхождения".
Он поднял голову, немного смущенный непривычным для него актом, как
поэт, прочитавший первое свое стихотворение, сложил бумажку и вопросительно
рассмеялся. Хейль внимательно смотрел на него, - нечто любопытное
послышалось ему в запутанных словах Блюма.
- Что же, - насмешливо спросил он, - синодик этот придуман вами?
- Я сообразил это, - тихо сказал Блюм. - Вы кончили мою мысль. Не
стоит убивать только тех, кто был бы рад этому. Это решено мной вчера, до
тех пор все было не совсем ясно.
- Почему?
- Так. - Тусклые глаза Блюма сощурились и остановились на Хейле. -
Разве дело в упитанных каплунах или генералах? Нет. Что же, вы думаете, я
не найду единомышленников? Столько же, сколько в лесу осиных гнезд. Но я не
могу объяснить вам самого главного, - таинственно добавил он, - потому
что... то есть почему именно это нужно. Здесь, видите ли, приходится
употреблять слова, к которым я не привык.
- Почтенный убийца, - хладнокровно возразил Хейль, - я, кажется, вас
понимаю. Но кто же останется на земле?
- Горсть бешеных! - хрипло вскричал Блюм, уводя голову в плечи. - Они
будут хлопать успокоенными глазами и нежно кусать друг друга острыми
зубками. Иначе невозможно.
- Вы сумасшедший, - коротко объявил Хейль. - То, что вы называете
"зацепкой", есть почти у каждого человека.
Блюм вдруг поднял брови и засопел, словно его осенила какая-то новая
мысль. Но через секунду лицо его сделалось прежним, непроницаемым в обычной
своей тусклой бледности.
- И у вас? - пристально спросил он.
- Конечно. - Яркое желание бросить в отместку Блюму что-нибудь
завидное для последнего лишило Хейля сообразительности. - Я честолюбив,
люблю опасность, хотя и презираю ее; недурной журналист, и - поверьте -
наслаждаться блаженством жизни, сидя на ящике с динамитом, - очень тонкое,
но не всякому доступное наслаждение. Мы - не проповедники смерти.
- У вас есть зацепка, - утвердительно сказал Блюм.
Хейль смерил его глазами.
- А еще что хотели вы сказать этим?
- Ничего, - коротко возразил Блюм, - я только говорю, что и у вас есть
зацепка.
- Вот что, - Хейль проговорил это медленно и внушительно: - Бойтесь
повредить нам болтовней или доносами: вы - тоже кандидат виселицы. Я
сказал, - ставлю точку и ухожу. Кланяйтесь Тингу. Прощайте.
Он повернулся и стал удаляться спиной к противнику. Блюм шагнул вслед
за ним, протянул револьвер к затылку Хейля, и гулкий удар пролетел в тишине
леса вместе с небольшим белым клубком.
Хейль, не оборачиваясь, приподнял руки, но тотчас же опустил их, круто
взмахнул головой и упал плашмя, лицом вниз, без крика и судорог. Блюм
отскочил в сторону, нервно провел рукой по лицу, затем, вздрагивая от
острого холодка в груди, подошел к трупу, секунду простоял неподвижно и
молча присел на корточки, рассматривая вспухшую под черными волосами
небольшую, сочащуюся кровью рану.
- Чисто и тщательно сделанный опыт, - пробормотал он. - Револьвер этой
системы бьет удивительно хорошо.
Он взял мертвого за безжизненные, еще теплые ноги и потащил к реке.
Голова Хейля ползла по земле бледным лицом, моталась, ворочалась среди
корней, путалась волосами в папоротниках. Блюм набрал камней, погрузил их в
карманы Хейля и, беспрестанно оборачиваясь, столкнул труп в освещенную
темно-зеленую воду.
Раздался глухой плеск, волнение закачало водоросли и стихло. Спящее
лицо Хейля проплыло в уровне воды шагов десять, сузилось и опустилось на
дно.

V

ТИШИНА

Блюм проснулся в совершенной темноте ночи, мгновенно припомнил все,
обдуманное еще днем, после того, как бледное лицо Хейля потонуло в лесной
воде, и, не зажигая огня, стал одеваться с привычной быстротой человека,
обладающего глазами кошки и ногами мышонка. Он натянул сапоги, тщательно
застегнул жилет, нахлобучил плотнее шляпу, шею обмотал шарфом. Все это
походило на приготовления к отъезду или к тихой прогулке подозрительного
характера. Затем, все не зажигая огня, вынул карманные часы, снял круглое
стекло их острием складного ножа и ощупал циферблат пальцами, - стрелки
показывали час ночи.
Он постоял несколько минут в глубоком раздумьи, резко улыбаясь
невидимым носкам сапог, подошел к окну и долго напряженно слушал
стрекотанье цикад. Сердце тишины билось в его душе; тьма, унизанная
роскошным дождем звезд, приближала свои глаза к бессонным глазам Блюма,
сном казался минувший день, мрак - вечностью. Это была вторая ночь гостя;
настроенный торжественно и тревожно, как доктор, засучивший рукава для
небольшой, но серьезной операции, Блюм отворил дверь и стал спускаться по
лестнице. На это он употребил минут десять, делая каждый шаг лишь после
того, как исчезало даже впечатление прикосновения ноги к оставленной позади
ступеньке. Выходная дверь открывалась в сад. Он прикоснулся к ней легче
воздуха, увеличивая приоткрытую щель с медленностью волокиты, проникающего
к любовнице через спальню ее мужа, и так же медленно, осторожно ступил на
землю.
Влажный мрак поглотил его; он исчез в нем, растаял, слился с тьмой и
двигался, как лунатик, протягивая вперед руки, но зорко улавливая оттенки
тьмы, намечавшие ствол дерева или угол дома. Через несколько минут слабо
заржала лошадь, его лошадь, привязанная негром к столбу небольшого
деревянного заграждения, где стояли две лошади Тинга. Блюм гладил крутую
шею; теплая кожа животного скользила под его рукой; присутствие живого
существа наполнило человека жесткой уверенностью. Блюм размотал коновязь,
расправил захваченную узду, взнуздал лошадь и потянул ее за собой.
Теперь, обеспеченный на случай тревоги, он двинулся быстрее, шел
тверже. Копыта глухо переступали за его спиной. Блюм пересек пустое,
неогороженное пространство, заворачивая со стороны обрыва; миновав второй
угол здания, он привязал лошадь к кустарнику, прополз на четвереньках
вперед, выступил головой из-за третьего угла и припал к земле, пораженный
тяжелым хлестким ударом неожиданности.
Из окна бежал свет; косая бледная полоса его терялась в сумрачном
узоре листвы. Тинг, по-видимому, не спал; причина этого была понятна Блюму
не более, чем воробью зеркало, так как, по собственным словам Тинга, он
ложился не позднее двенадцати. С минуту Блюм оставался неподвижен, тоска
грызла его, всевозможные, один другого отчаяннее и нелепее, планы боролись
друг с другом в бешено заработавшей голове. Он наскоро пересмотрел их,
отбросил все, решил выждать и пополз вдоль стены к полосе света.
Чем более приближался он, тем яснее и мучительнее касался его ушей
негромкий перелив разговора. Под окном он остановился, присел на корточки и
переложил из левой руки в правую небольшой сильный револьвер. Блюм был
почти спокоен, холодно созерцая риск положения, как в те дни, когда
взламывал чужие квартиры. Ему предстояло дело, он жаждал выполнить его
тщательнее. И видел совершенно отчетливо одно: свои руки, делающие в
неопределенный еще момент бесшумные жуткие усилия.
Он поднял голову, рассчитал, что нижний край окна придется в уровень
глаз, и встал, выпрямившись во весь рост. В этот момент рука его приросла к
револьверу, дыхание прекратилось. Глаза встретили яркий свет. Блюм
привалился к стене грудью, безмолвный, застывший, почти не дышащий. Вместе
с ним смотрела, слушая, ночь.
Горели две свечи: одна у окна, на выступе низенького темного шкафа,
другая - у противоположной стены, на круглом столе, застланном цветной
скатертью. В глубине толстого кожаного дивана, развалившись и обхватив
колени руками, сидел Тинг. Огромный звездообразный ковер из меха пумы
скрывал пол; в центре этого оригинального украшения, подпирая руками
голову, лежала ничком Ассунта; ее длинные, пушистые волосы, распущенные и
немного растрепанные, падали на ковер; из их волнистого маленького шатра
выглядывало смеющееся лицо женщины. Она болтала ногами, постукивая одна
другую розовыми голыми пятками. В этот момент, когда Блюм увидел все это,
Тинг продолжал говорить, с трудом приискивая слова, как человек, боящийся,
что его не точно поймут.
- Ассунта, мне хочется, чтобы даже тень огорчения миновала тебя. Долго
ли я пробуду в отсутствии? Полгода. Это большой срок, я знаю, но за это
время я успею побывать во всех странах. Меня дразнит земля, Ассунта; океаны
ее огромны, острова бесчисленны, и масса таинственных, смертельно
любопытных углов. Я с детства мечтаю об этом. Буду ли я здоров? Конечно. Я
очень вынослив. И я не буду один, нет, - ты будешь со мной и в мыслях, и в
сердце моем всегда. - Он вздохнул. - Хотя, я думаю, было бы довольно и пяти
месяцев.
- Тинг, - сказала Ассунта, улыбаясь, с маленьким тайным страхом в
душе, что Тинг, пожалуй, уедет по-настоящему, - но я тоже хочу с тобой.
Разве ты не любишь меня?
Тинг покраснел.
- Ты глупая, - сказал он так, как говорят детям, - разве ты вынесешь?
Мне не нужны гостиницы, я не турист, я буду много ходить пешком, ездить.
Мне страшно за тебя, Ассунта.
- Я сильная, - гордо возразила Ассунта, осторожно стукая сжатым
кулачком мех ковра, - я, правда, маленького роста и легкая, но все же ты не
должен относиться ко мне насмешливо. Я могу ходить с тобой везде и
стрелять. Мне будет скучно без тебя, понял? И ты там влюбишься в
какую-нибудь... - Она остановилась и посмотрела на него сонными, блестящими
глазами. - В какую-нибудь чужую Ассунту.
- Ассунта, - с отчаянием сказал Тинг, подскакивая, как ужаленный, -
что ты говоришь! В какую же женщину я могу влюбиться?
- А это должен знать ты. Ты не знаешь?
- Нет.
- А я, Тингушок, совершенно не могу знать. Может быть, в коричневую
или посветлей немного. Ну вот, ты хохочешь. Я ведь серьезно говорю, Тинг, -
да Тинг же!
Лицо ее приняло сосредоточенное, забавное, сердитое выражение; тотчас
же вслед за этим внезапным выражением ревности Ассунта разразилась тихим,
сотрясающим все ее маленькое тело, долгим неудержимым смехом.
- Тише ты смейся, - сказала она по частям, так как целиком эта фраза
не выговаривалась, разрушаемая хохотом, - ты смейся, впрочем...
Оба хотели сказать что-то еще, встретились одновременно глазами и
безнадежно махнули рукой, сраженные новым припадком смеха. Темный,
внимательный, смотрел на них из-за окна Блюм.
- Ассунта, - сказал Тинг, успокаиваясь, - правда, мне слишком тяжело
будет без тебя. Я думаю... что... в первый раз... хорошо и три месяца. За
это время много можно объехать.
- Нет, Тинг, - Ассунта переместилась в угол дивана, подобрав ноги, -
слышишь, из-за меня ты не должен лишаться чего бы то ни было. Я
избалованная, это так, но есть у меня и воля. Я буду ждать, Тинг. А ты
вернешься и расскажешь мне все, что видел, и я буду счастлива за тебя,
милый.
Тинг упорно раздумывал.
- Вот что, - заявил он, подымая голову, - мы лучше поедем вместе,
когда... у нас будет много денег. Вот это я придумал удачно, сейчас я
представил себе все в действительности и... безусловно... то есть
расстаться с тобой для меня невозможно. С деньгами мы будем поступать так:
ты останавливаешься в какой-нибудь лучшей гостинице, а я буду бродить.
Почему раньше мне не приходило этого в голову?