Страница:
Морские рисунки
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
С медленным, унылым грохотом ворочались краны, торопливо стучали тачки,
яростно гремели лебедки. Из дверей серых пакгаузов тянулись пестрые вереницы
грузчиков. С ящиками, с бочонками на спине люди поднимались по отлогим
трапам, складывали свою ношу возле огромных, четыреугольных пастей трюма и
снова бежали вниз, цветные, как арлекины, и грязные, как земля. Албанское и
анатолийское солнце покрыло их лица бронзовым загаром, пощадив зубы и белки
глаз.
"Вега" оканчивала погрузку. Ее правильная, однообразная жизнь была
известна всему городу: два рейса в месяц, один круговой и один прямой.
Подчищенный и вымытый, украшенный с носа и кормы золотой резьбой, пароход
этот производил впечатление туриста средней руки, окруженного грузчиками -
угольными шхунами и нефтяными баркасами. Он был всем: гостиницей, буфетом,
носильщиком, коммивояжером... скучный, каботажный* старик.
______________
* Каботаж - плавание в пределах одного моря.
А невдалеке от него, у веселой и грязной набережной, в пыльном грохоте
и звоне труда отдыхали сумрачные бродяги из Тулона и Гавра, Лондона и
Ньюкэстля, Бомбея и Сингапура. Неведомое волнение тянуло к ним, как будто от
грязных, стройных корпусов их летело дыхание океана и глухая музыка
отдаленных бездн. Казалось, что в своем коротком плену, прикованные к
стальным кольцам молов толстыми тросами, они спят, вспоминая тайны опасных
странствий, бешенство тропических бурь, вулканы и рифы, цветущие острова,
всю яркую роскошь тропиков, - истинно царский подарок, брошенный солнцем
своей возлюбленной.
Когда розовый дым утреннего тумана гаснет над дрожащей от холода, тихой
и зеленой водой, - подымаются сонные матросы и чистят плавучие гостиницы.
Моют палубы, трут медные части, подкрашивают ватервейс*. Но бродяги спят еще
в это время: они устали, и кокетство им не к лицу.
______________
* Ватер-вейс - желоб для стока воды, проходит у бортов.
Вокруг "Веги" громоздились закопченные трубы пароходов, бесшумно
выкидывая ленивый, густой дым. Из города, убегавшего вверх кольцеобразными,
каменными уступами, несся шум экипажей и неопределенное звуковое содрогание
жизни сотен тысяч людей.
Гавань сверкала и пела. Громадное напряжение звуков и красок, брошенное
в небольшой уголок земли, как гнездо золота в расщелину кварца, утомляло,
рассеивало мысли, воскрешало сказки. Эта неровная, голубая бухта с желтыми
берегами и тысячами судов таила в себе жуткое, шумное очарование веками
накопленных богатств, риска и опьянения, смерти и жизни.
"Вега" поглощала груз жадно и безостановочно. Бегали агенты, размахивая
желтыми пачками ордеров, кричали и исчезали в складах. Взвивались стропы,
охватывая двойной петлей сотни пудов, гремела цепь, грохотала лебедка; цепь
натягивалась, вздрагивая под тяжестью добычи, кто-то кричал: "Майна!.."*, и,
плавно колыхаясь, груз устремлялся в глубину трюма, где уже ждали десятки
рук, отцепляли стропы, тащили мешки и ящики в темные, сырые углы и
складывали их там плотными возвышениями.
______________
* Майна - вниз (жарг.).
- Хабарда!* - кричали турки, стремительно пробегая с тяжестью на спине.
______________
* Хабарда - берегись.
- Вира! - надрывались внизу, в трюме, глухие, гулкие голоса.
- Изюм в Анапу, двадцать четыре места!
- Пипа двести ящиков - Новороссийск!
- Железо в Туапсе!
- АБ или АС? - черт вас побери!
- Давай живей! Давай живей! Ходи веселей!
- Не лезьте под руку, говорят вам!
- А вы не толкайтесь!
- Хабарда!
- Говорят вам, не мешайте!
- Я желаю видеть старшего помощника.
- Помощника? Вакансий нет.
- Мне нужно старшего помощника.
- А вам зачем?
- Я не ищу вакансий. Я желаю видеть его по делу.
- Станьте же в сторону.
- Хорошо.
Вахтенный матрос поправил съехавшую на затылок фуражку, обтер рукавом
вспотевшее лицо и устало покосился на собеседника. Тот встал подальше от
трюма и рассеянно осмотрелся.
Это был плотный, медленный в движениях человек, слегка сутулый, в
парусинном пиджаке и черных матросских брюках. Вместо жилета он носил
тельник с широкими синими полосами и красный кушак. Черные, коротко
остриженные волосы прикрывала серая "джонка", шапка английского покроя. Лицо
его казалось типичным лицом человека случая, молодца на все руки: если нужно
- кок или матрос, в нужде - поденщик, при случае - угольщик, иногда -
сутенер, особенно в периоды "смертельного декофта"*, столь частого среди
мелкого морского люда. Низкий лоб, серые глаза, полные угрюмой беспечности,
загорелая кожа, короткий, тупой нос, редкие усы; в правом ухе маленькая
золотая серьга.
______________
* Декофт - голодовка.
Большая партия риса, сто сахарных бочек в Севастополь и машинное масло
в Керчь подходили к концу. Все быстрее развертывался строп, ложась длинной
петлей на раскаленные солнцем камни мола, и из трубы "Веги" повалил густой
дым - разводили пары. Немногочисленные пассажиры толкались и бегали,
устраивая свои пожитки на палубе и в классных каютах; сипло завыл гудок,
первый сигнал отплытия.
- Эй, приятель! - сказал матрос. - Вот старший помощник!
Костлявая фигура с желчным лицом бродила на палубе, теребя узенькую
бородку и щурясь от солнца. Парень неловко протискался среди ящиков и
разного хлама, низко поклонился, сдернул свою джонку и просительно замигал.
Круглая, стриженая голова бросилась в глаза моряку; он сморщился, точно
собираясь чихнуть, и медленно процедил:
- Вакансий нет.
- Извините, - сказал парень, оглядываясь на пристань, - окажите
божескую милость!
- Ну?
- Не откажите насчет проезда. За работу.
- Это бесплатно? Эй, не задерживай! - крикнул моряк кочегару, стоявшему
у лебедки. - Нет!
- Никаких нет способов, господин помощник. Что будете делать? Третий
месяц хожу без...
- Врешь ведь! - перебил моряк, пыхая папиросой. - Просто лодырь, а?
- Нет, я не лодырь, - спокойно возразил парень. - Я матрос.
- Куда едешь?
- В Керчь.
- Зачем?
- К матери и сестре.
- Очень ты им нужен. Нет, не могу.
- Я буду работать.
- А, черт с твоей работой! Проси в конторе.
- Три места в Батум! Осторожнее, эй! Верхом держи!
Парень оглянулся. Желтая бумажка ордера перешла из рук грузчика в руки
штурмана. Юноша принял ее, сидя верхом на опрокинутой бочке.
- Что? - спросил желчный моряк.
- Стекло! посуда! - радостно объявил штурман и засмеялся. Ему было
двадцать три года. Сейчас же и неизвестно почему нахмурившись, он крикнул с
деловым видом: - Эй, вы, пустомели! - ходи, ходи!
Парень смотрел глазами и ушами. Лицо его сразу подобралось и
вытянулось. Три больших ящика медленно выползали из-за борта по наклону
деревянного щита и повисли над трюмом.
Потом глаза его стали равнодушными, а лицо печальным; казалось,
жестокосердие моряка его сильно удручало. Он переступал с ноги на ногу,
подвигаясь к трюму, и тихо повторил глухим, умоляющим голосом:
- Будьте такие добрые! Нет ни копейки, все...
- Отстань! - моряк досадливо передернул плечами. - Вас тут столько
шляется, что хоть на балласт употребляй. Я не могу, сказано тебе это или
нет?
Груз плавно колыхался в воздухе, вздрагивая и покачиваясь. Парень
быстро осмотрел его: канат плотно охватывал ящики.
- Майна! - взревел турок.
Громыхнула цепь, и ящики ринулись вниз, мелькнув светлым пятном в
сумрачном отверстии трюма. Через минуту из глубины долетел стук, и цепь,
болтаясь, взвилась вверх, на крюке ее висел строп.
- А-ха-ха! - сказал парень, заглядывая в трюм. - Происшествие!
- Ты чего? - вскипел старший помощник. - Пошел вон!
- Шапку уронил, - растерялся проситель, нагибаясь еще ниже. - И как это
я...
- Разиня! - бодро крикнул жизнерадостный штурман, смеясь глазами. -
Куда смотрел?
Желчный моряк плюнул и отошел в сторону. Ему был противен этот
слоняющийся бездельник, паразит гавани, живущий сегодняшним днем. Он не
выносил бродяг, разъезжающих из порта в порт, пьяниц с сомнительной
репутацией, людей, не умеющих держаться на судне более месяца. К тому же у
него были свои заботы. Нельзя обременять людей пустяками.
- Полезем! - сказал стриженый человек, подходя к трапу. Выжидательная
улыбка штурмана сопровождала его.
- Шапка тирял! - оскалился турок, подмигивая другим. - Караш малчык,
шапка плохой!
- Эй! - закричали из трюма. - Шапка чья? Эй!
Парень ступил на отвесные перекладины трапа и стал опускаться, неловко
перебирая руками. Внизу его ждали. Маленький, юркий матрос, растопырив на
пальцах злополучную джонку, протягивал ее собственнику. Грузчики смотрели
неодобрительно.
- Честь имею поднести - головка ваша, - сказал матрос. - Хорошая
голова, складная!..
Кто-то, пыльный и темный, проворчал в углу:
- Не мог свое сокровище на палубе обождать!..
Парень молча надел шапку. Трюм был почти весь забит грузом, и только в
середине, под самым люком, оставалась небольшая квадратная пустота. Было
прохладно, слегка отдавало сыростью, мышами и сушеными фруктами. Ящики с
посудой лежали на плоских, тугих мешках, каждый отдельно.
- Ну - вира* отсюда, приятель! - сказал матрос. - Головка при вас,
айда!..
______________
* Вира - вверх (жарг.).
Парень занес ногу на трап и спросил:
- Много грузить?
- Четырнадцать тысяч прессованных леших, - озабоченно проговорил
матрос. - Нет, немного, кажись. Местов тридцать, не более, сюда еще пойдет.
- Так, - сказал парень. - Прощайте.
- Отчаливайте. Без вакансии?
- Нет, проехать хочу.
- Ага! Черти, легче майнать!
Отвергнутый пассажир влез на палубу и пошел домой с веселым лицом.
Ящики не были завалены грузом - только это и нужно было ему знать: ехать он
никуда не собирался.
- Из тебя никогда не будет толку, Синявский. Это я тебе верно говорю,
безо всякой фальши. Я, брат, знаю людей.
- Ну вот извольте видеть, - уныло пробормотал мальчик, с ненавистью
косясь на добродушное, жуликоватое лицо матроса. - Чем я виноват, что тебе
хочется спать? Ты жалованье получаешь, а я сам плачу за харчи девять рублей!
Очень хорошо с твоей стороны!
Трое остальных сидели мрачно и выжидательно, делая вид, что поведение
Синявского крайне несправедливо. Из углов кубрика*, с узких, похожих на
ящики, коек несся тяжелый храп уснувших матросов. В такт ударам винта
вздрагивала лампа, подвешенная над столом, колыхая уродливые тени
бодрствующих.
______________
* Кубрик - общая матросская каюта.
- Мартын, - продолжал тот же матрос тихим, оскорбленным голосом: -
посмотри на него, вот, возьми его, белого арапа, морскую чучелу, одесское
ракло*...
______________
* Ракло - вор.
- Биркин! - вскричал Синявский, - не ругайся, пожалуйста!
- А то я напишу папе и маме! - вставил быстроглазый Бурак, шмыгая рябым
носом. - Эх ты, граммофон!
- Ты послушай, Синявский, - дружески улещал юношу Биркин, - я тебе что
скажу! Ты, брат, молодой парень, жизни морской не знаешь, ты вообще, вкратце
говоря, - что? Морское недоразумение. Промеж товарищей так не делают. Ну -
убудет тебя, что ли? Постоишь час - потом дрыхни хоть целый день! Вот тебе
крест! Да чего там, я твою вахту завтра отстою и квит! Чего зубы скалишь? Я,
брат, правильный человек! Как боцман встанет, я к нему: - Алексеич! нехай
спит Синявский! - Разрази меня на месте, если ты не будешь спать до Анапы!
- Биркин, да ты ведь врешь! - тоскливо зевнул Синявский. - Кто тебе
поверит, тот трех дней не проживет!
- Кто врет - я? - Биркин величественно встал, драпируясь в клеенчатый
дождевик - "винцераду". - Лопни моя печенка, тресни мои глаза, убей меня
гром и молния, пусть моему деду... Дурень, кому ты нужен, такой красивый -
обманывать?! Это вы уж - ох! при себе оставьте! Кроме того, - Биркин
прищурил глаза и чмокнул, - в Батум придем - к грузинкам сведу, по духанам
пойдем чихирь пробовать, налижемся, как свиньи... Ну, айда, Синявский,
айда!..
Мальчик сонно зевал, нехотя одевая брюки и мысленно проклиная Биркина
со всеми его родичами. Сон был такой сладкий, мертвый сон усталости, а на
палубе так сыро и холодно. Врет Биркин или нет - все равно не отвяжется, еще
сделает какую-нибудь пакость. Решив, в силу этого размышления, сменить
Биркина не в очередь с вахты, Синявский встал и чуть-чуть не расплакался,
вспомнив домашнее житье, сладкое и беспечное. Одно из двух: или Жюль Верн
наглый обманщик, или он, Синявский, еще недостаточно окреп для морских
прелестей. Палуба? Брр-р!..
Биркин успокоился, снял винцераду и шлепнулся на скамью против Мартына.
Лицо его выражало ребяческое удовольствие и глубокое презрение к
одураченному ученику, но надо было, хотя из приличия, сделать вид, что он,
Биркин, только уступает справедливости.
- Ты, Синявский, у машины сиди, там теплее. - заботливо процедил он,
плеснув в эмалированную кружку чаю из чайника и торопливо глотая мутную
бурду. - Да того... дождевик мой возьми, слышь?..
Синявский продолжал молча возиться у койки, набивая папиросы, напяливая
блузу и вообще бессознательно стараясь побыть дольше в теплом помещении.
- Ветер тронулся, - сказал Бурак. - Тумана не будет.
- Дует, да слабо! - Мартын важевато погладил бороду, скашивая глаза на
мальчика. - Синявский, живей ворочайся, увидит помощник, что вахтенного нет
- Биркину попадет!
- Наплевать! - отрезал Синявский, застегивая дождевик. - Я же еще
должен заботиться! Так - час, Биркин?
- Час, дорогой мой, час! - предупредительно заторопился хитрец. - Иди с
богом, дитятко, иди! Ну, понимаешь, Синявский, ломает меня всего, совсем
нездоров... беда!
- А ну вас к чертям! - яростно закричал ученик, подымаясь из кубрика в
сырую, промозглую тьму.
Когда он ушел, четвертый матрос, смуглый и молчаливый, пристально
посмотрел на Биркина и, слегка усмехаясь, почесал затылок. Биркин
нахмурился, отвернулся и забарабанил в доску стола суставами пальцев. Брови
его сдвинулись, он размышлял, но это продолжалось недолго.
- Мартын! - сказал он, зевая, - твоя вахта под утро?
- Агу! В четыре. Ты что кнека* обеспокоил? Он ведь уснет, ей богу
уснет. Ляжет на пассажира и уснет.
______________
* Кнек - чугунный столбик с утолщением наверху, служит для заматывания
вокруг него канатов, в переносном смысле - остолоп, чугунная башка.
- Не мое дело. - Биркин самодовольно рассмеялся. - Эх, жизнь!
- Что - жизнь? - отозвался Бурак. - Твоя жизнь, брат, как и наша: в
четверг получка, в Одессе случка! Ну, как - сошьет тебе портной бушлат к
сроку, а? Голова садовая - вбухал пятнадцать рублей на тряпку.
- Вот беда! - Биркин презрительно сощурил глаза. - Твои, что ли? Зато
фасонисто, эх! Пойду козырем по бульвару - девки честь отдавать будут. Ну...
и... на случай смертельного декофта тоже не худо - вещь! Пять рублей
можно... за пять рублей везде продать можно.
Вечная, неутомимая зависть Биркина к воспитанникам всех мореходных
классов в России была его слабостью и бичом. Завидовал он, впрочем, не
возможности каждого ученика стать штурманом, помощником и даже, при счастье,
- капитаном, а красивой форме - бушлату, т.е. пиджаку с золочеными якорями и
пуговицами. Все жалованье этого матроса неизменно попадало в руки людей двух
категорий: трактирщиков и портных. Портные шили Биркину щеголеватые брюки,
жилеты с якорями на пуговицах, а сдача, после приобретения всех этих
восхитительных предметов, пропивалась в компании пароходных забулдыг, с
треском и дымом, с участками и скандалами.
- Вот я, - заявил Бурак, - бывал в самых критических положениях. Я
держал такие декофты, что ежели иной увидит во сне, так семь раз мокрый
проснется. Но боже меня сохрани продать хотя пуговицу! Напротив, - всегда
почищусь, ботинки блестят, причесан скандебобром*, хотя бы что! А никто не
знает, что, может быть, вторые сутки мои зубы без всякого утешения.
______________
* Скандебобр - волосы, выпущенные из-под фуражки на лоб полукруглой
прядкой, матросское кокетство.
- Работал? - осведомился Скуба.
- Работал! - передразнил Бурак. - Так же, как и ты! Когда знакомые
пароходы стояли в Одессе, я не тужил. Я жил, как пап, у меня знакомств
больше, чем у тебя волос на голове. Я пил утренний чай на "Олеге", завтракал
на "Рассвете", обедал, скажем, на "Веге", чистил зубы на "Кратере", кушал
вечерний чан на "Гранвиле", а спал на дубке "Аксинья". Впрочем, его недавно
прихватило с черепицей под Гирлами и, так сказать, повредило челюсти.
Бурак щеголевато плюнул и снисходительно посмотрел на товарищей. Левый
его глаз выражал уважение к своему таланту жить по-воробьиному, правый
совсем закрылся от восторга и открылся только при словах Скубы:
- А все-таки ты дурак.
- Это почему? - мирно осведомился апостол декофта. - Как могла эта
несообразная мысль прийти в твою несоразмерную голову?
- Очень просто. Ты не умный человек.
- А ты умный?
- Я, брат, вполне умный, потому что мне выпить хочется.
- Эге! Ты, Скуба, я вижу, совсем балда. Такого-то разума у меня все
трюмы полны.
- Чего налить вам? Пива или вина? - насмешливо спросил Мартын. -
Подходи к чайнику!
- Позвольте! - откашлялся Скуба. - Вы, Мартын, с вашей репутацией, не
тревожьте свою особу. Тут дело серьезное. Есть афера.
- Верно, есть! - вполголоса подтвердил Биркин. - Десять бочек с хересом
в Новоросс...
- Тссс... сс... - зашипел Мартын, облизывая губы и оглядываясь на каюту
боцмана. - Чего кричать, ну? Чего шуметь! Люди спят, а ты галдишь!
Взглянув еще раз на полуотворенную дверь каюты, Мартын уперся в стол
подбородком, выпятив вперед бороду, и пронзительно зашептал, сверкая
исподлобья острыми, ярославскими глазами:
- Взял трубку себе. Сам видел, как старый хрен вытащил трубку из-за
божницы и сунул в карман, когда спать ложился.
Три тяжелых вздоха прорезали воздух единодушно и выразительно. Медная
трубка, специально приготовленная для высасывания вина из бочек, оказывалась
за пределами досягаемости, и в руках заговорщиков находился только буравчик,
годный, конечно, для сверления дыр, но совершенно ненужный в качестве
насоса.
Молчание было тягостное и непродолжительное. Биркин встал, повел
плечами, взял в рот конец ленты от шапки, пососал ее, потом выплюнул,
протянул руку и шепнул, указывая на каюту:
- У боцмана штаны есть?
- Нет, - серьезно ответил Бурак. - Он в юбку наряжается, да ведь...
- Мельница ты! - укоризненно перебил Биркин. - Снял он их, или нет?
- Агу! - крякнул Мартын. - А разве...
Биркин на цыпочках шмыгнул в дверь каюты, подкрался к боцманской койке
и спокойно вытащил трубку из брюк, висевших на гвоздике. Вернувшись, он
увидел три багровых от прыскающего смеха физиономии и многозначительно
хмыкнул.
Мартын просиял и даже загорелся от нетерпения. Скуба взглядывал
поочередно на него и Бурака, мурлыкая небезызвестную песенку:
Прекрасно создан божий свет.
Мы в нем набиты, как селедки.
Но совершенства в мире нет -
Бог создал море не из водки!
- Мартын - ну? - спросил Биркин.
В тоне, каким это было сказано, заключалась масса вопросов: пить или не
пить, идти всем сразу или по одному, или же нацедить в чайник и принести
сюда. Эгоистический характер Мартына, однако, быстро решил все: он встал,
надел шапку, молча взял трубку из рук Биркина и прошептал:
- Разве мы будем жадничать или торопиться? Как, значит, я открыл
местонахождение трубки, - то пойду пососать, скажем, я. А потом по очереди.
- Возьми Бурака, - предложил Скуба. - Я знаю твою повадку: будешь
целоваться с бочкой до самой гавани... если тебя за ноги не оттащить. Бурак
- смотри за ним в оба - он обручи ест!
Последние слова догнали Мартына в тот момент, когда пятки его исчезали
в отверстии люка. Бурак подождал немного и выскочил вслед за ним. В кубрике
стало совсем тихо; спящие не шевелились, храпя и посапывая.
Биркин и Скуба, оставшись одни среди спящих, хлопнули друг друга по
плечу и осклабились. Дело шло на лад. Тишина и мрак вполне
благоприятствовали задуманному. Биркин осторожно нашарил рукой угол трюма,
затем, подвигаясь дальше, коснулся железа, - это был тяжелый, висячий замок,
соединяющий петли железных полос, охватывающих трюм. Скуба стоял сзади,
тревожно прислушиваясь и ежеминутно вздрагивая, - дело было не шуточное.
Биркин долго возился, осторожно вкладывая ключ; наконец, пружина щелкнула,
освободив болт, - и матрос спешно отвернул брезент, вытаскивая одну из
деревянных крышек, ближнюю к краю. Скуба подхватил ее, держа на весу. От
волнения ему сделалось жарко, он тяжело и глубоко дышал, жалея, что нет
водки или спирта, жидкостей, уничтожающих страх. Биркин сказал:
- Фонарь!
- Держи!
- Закрой меня моментально, без всяких следов, и вались в кубрик, на
койку, слышь? Будто дрыхнешь. Я копаться не стану, обождав минут десять,
открывай, я тут буду.
Биркин изогнулся, протиснулся в небольшое отверстие и, держась руками
за борт трюма, отыскал ногой трап. Скуба нагнулся и услышал в темноте шорох
спускающегося человека. Тогда матрос быстро поставил крышку на место, закрыл
брезентом, привел болт в прежнее положение, не запирая замка, и, облегченно
вздохнув, на цыпочках удалился к кубрику. Здесь постоял он несколько
мгновений, прислушиваясь к доносящемуся снизу храпу спящих товарищей, потом
спустился, лег на свою койку и натянул одеяло до самых ушей, возбужденный и
восхищенный верным успехом.
Совершенная темнота, полное одиночество и наглухо закрытый вверху люк
привели Биркина в хорошее расположение духа. Уверенно хватаясь за
перекладины трапа, он скоро ощутил под ногами упругую поверхность мешков,
остановился и передохнул. Вспомнив, что надо торопиться, он повертел фонарик
в руках, открыл его и полез в карман за спичками. В брюках их не оказалось;
Биркин поставил фонарь у ног, сунул руку за пазуху и вдруг с невероятной,
лихорадочной быстротой начал шарить везде, выворачивая карманы, хлопая себя
по фуражке, по груди и даже по сапогам. Очевидно, что спички были потеряны
или просто забыты впопыхах. Биркину захотелось плакать. Растерявшись, с
вихрем унылых, отчаянных мыслей в голове, он стоял неподвижно, с широко
раскрытыми в темноте глазами, бессмысленно твердя:
- Ах, ах, ах! Господи! Господи! Господи!
Тишина угрюмо и беззвучно смеялась вокруг. Затхлый, сырой воздух трюма
кружил голову. Биркин снова начал искать спички, ощупывая подкладку одежды.
Иногда спичечная головка проваливается в дыру кармана. Но ничего не было.
Нервный смех и тоскливый страх одолевали его. Немного овладев собой, он
подумал, что стоять хуже, чем двигаться, надо предпринять что-нибудь. Идти
наугад, ощупью? хотя почему бы и нет? Трюм забит почти доверху, можно ползти
смело; ящики с одеждой, предмет вожделений Биркина, - большие, он найдет их
руками. К тому же они лежат в самом углу, у задней стенки трюма, девять
штук. Правда, неловко рыться в темноте, можно второпях забрать дюжину
жилеток и ни одного пиджака. И потом, как забить их снова? Будь огонь,
Биркин отыскал бы несколько штук рогож, заполнил опустошенные места и
заколотил гвоздями.
Но другого выхода не было. Усилия, хитрость, риск, затраченные на это
дело, были слишком значительны, чтоб возвратиться ни с чем. Уныло,
одолеваемый сомнениями, матрос двинулся вперед нетвердой походкой слепого,
расставив руки и спотыкаясь о мешки с мукой. Иногда ему приходилось
становиться на четвереньки, чтобы переползти неожиданное препятствие в виде
кипы хлопка, или предмета, закутанного в рогожи. Подвигался он инстинктивно
тихо, мрак и тишина давили его. Трюм, так хорошо знакомый днем, теперь
казался бесконечной, обширной пропастью, наполненной грузом.
Вскоре шершавое дерево ящиков коснулось его растопыренных пальцев. Он
ожидал этого: в этом месте груз возвышался до самой палубы, во всю ширину
парохода, от тимберсов до тимберсов*. Приходилось разбирать ящики, чтобы
пролезть дальше, в пустоту. Матрос нащупал углы одного ящика, тяжелого, но
маленького, отшвырнул его, прислушиваясь к мягкому шуму, нащупал и отбросил
другой, и только что хотел взяться за третий, последний на своей дороге, как
вдруг неожиданный толчок мысли опустил его руки. Третий ящик он увидел.
______________
* Тимберсы - ребра судна.
Правда, очертания углов ящика еле выступали из темноты и мгновениями
таяли, убегая от напряженных глаз матроса, но все же это был свет. Ровная
полумгла обнимала трюм, намечая темные груды товара и черный мрак позади
Биркина. Бессильный объяснить что-нибудь, трясясь от внезапного испуга,
матрос заглянул вперед, протягивая голову, как утка из камышей, и прирос к
ящикам: в пяти саженях от него, на маленьком бочонке, сидел человек с
внимательным, напряженным лицом, слегка бледным, но спокойным. Возле него,
на углу большого деревянного ящика, мигая и трепеща, горела свечка.
Биркин потерял равновесие, упал на бок, стукнувшись головой о ящики,
вскочил и бросился назад, путаясь в мешках, падая и вскакивая, с
перекошенным от готового сорваться крика лицом. Дикий, остолбенелый ужас
горел в нем, нелепо размахивая его руками. Темные груды протягивали к нему
страшную паутину. Воздух душил его. Трап, казалось, отступал все дальше
вперед, и сердце ломилось в груди, готовое лопнуть, как ракета. У самого
трапа Биркин снова упал, больно ударившись лицом в мучной мешок, и
почувствовал, что умирает: твердая, невидимая рука схватила его за шею;
нажим ее показался Биркину стопудовой тяжестью. Он тонко вскрикнул, слезы
потекли из его глаз. И кто-то сдержанно шептал возле него, отчетливо и
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
С медленным, унылым грохотом ворочались краны, торопливо стучали тачки,
яростно гремели лебедки. Из дверей серых пакгаузов тянулись пестрые вереницы
грузчиков. С ящиками, с бочонками на спине люди поднимались по отлогим
трапам, складывали свою ношу возле огромных, четыреугольных пастей трюма и
снова бежали вниз, цветные, как арлекины, и грязные, как земля. Албанское и
анатолийское солнце покрыло их лица бронзовым загаром, пощадив зубы и белки
глаз.
"Вега" оканчивала погрузку. Ее правильная, однообразная жизнь была
известна всему городу: два рейса в месяц, один круговой и один прямой.
Подчищенный и вымытый, украшенный с носа и кормы золотой резьбой, пароход
этот производил впечатление туриста средней руки, окруженного грузчиками -
угольными шхунами и нефтяными баркасами. Он был всем: гостиницей, буфетом,
носильщиком, коммивояжером... скучный, каботажный* старик.
______________
* Каботаж - плавание в пределах одного моря.
А невдалеке от него, у веселой и грязной набережной, в пыльном грохоте
и звоне труда отдыхали сумрачные бродяги из Тулона и Гавра, Лондона и
Ньюкэстля, Бомбея и Сингапура. Неведомое волнение тянуло к ним, как будто от
грязных, стройных корпусов их летело дыхание океана и глухая музыка
отдаленных бездн. Казалось, что в своем коротком плену, прикованные к
стальным кольцам молов толстыми тросами, они спят, вспоминая тайны опасных
странствий, бешенство тропических бурь, вулканы и рифы, цветущие острова,
всю яркую роскошь тропиков, - истинно царский подарок, брошенный солнцем
своей возлюбленной.
Когда розовый дым утреннего тумана гаснет над дрожащей от холода, тихой
и зеленой водой, - подымаются сонные матросы и чистят плавучие гостиницы.
Моют палубы, трут медные части, подкрашивают ватервейс*. Но бродяги спят еще
в это время: они устали, и кокетство им не к лицу.
______________
* Ватер-вейс - желоб для стока воды, проходит у бортов.
Вокруг "Веги" громоздились закопченные трубы пароходов, бесшумно
выкидывая ленивый, густой дым. Из города, убегавшего вверх кольцеобразными,
каменными уступами, несся шум экипажей и неопределенное звуковое содрогание
жизни сотен тысяч людей.
Гавань сверкала и пела. Громадное напряжение звуков и красок, брошенное
в небольшой уголок земли, как гнездо золота в расщелину кварца, утомляло,
рассеивало мысли, воскрешало сказки. Эта неровная, голубая бухта с желтыми
берегами и тысячами судов таила в себе жуткое, шумное очарование веками
накопленных богатств, риска и опьянения, смерти и жизни.
"Вега" поглощала груз жадно и безостановочно. Бегали агенты, размахивая
желтыми пачками ордеров, кричали и исчезали в складах. Взвивались стропы,
охватывая двойной петлей сотни пудов, гремела цепь, грохотала лебедка; цепь
натягивалась, вздрагивая под тяжестью добычи, кто-то кричал: "Майна!.."*, и,
плавно колыхаясь, груз устремлялся в глубину трюма, где уже ждали десятки
рук, отцепляли стропы, тащили мешки и ящики в темные, сырые углы и
складывали их там плотными возвышениями.
______________
* Майна - вниз (жарг.).
- Хабарда!* - кричали турки, стремительно пробегая с тяжестью на спине.
______________
* Хабарда - берегись.
- Вира! - надрывались внизу, в трюме, глухие, гулкие голоса.
- Изюм в Анапу, двадцать четыре места!
- Пипа двести ящиков - Новороссийск!
- Железо в Туапсе!
- АБ или АС? - черт вас побери!
- Давай живей! Давай живей! Ходи веселей!
- Не лезьте под руку, говорят вам!
- А вы не толкайтесь!
- Хабарда!
- Говорят вам, не мешайте!
- Я желаю видеть старшего помощника.
- Помощника? Вакансий нет.
- Мне нужно старшего помощника.
- А вам зачем?
- Я не ищу вакансий. Я желаю видеть его по делу.
- Станьте же в сторону.
- Хорошо.
Вахтенный матрос поправил съехавшую на затылок фуражку, обтер рукавом
вспотевшее лицо и устало покосился на собеседника. Тот встал подальше от
трюма и рассеянно осмотрелся.
Это был плотный, медленный в движениях человек, слегка сутулый, в
парусинном пиджаке и черных матросских брюках. Вместо жилета он носил
тельник с широкими синими полосами и красный кушак. Черные, коротко
остриженные волосы прикрывала серая "джонка", шапка английского покроя. Лицо
его казалось типичным лицом человека случая, молодца на все руки: если нужно
- кок или матрос, в нужде - поденщик, при случае - угольщик, иногда -
сутенер, особенно в периоды "смертельного декофта"*, столь частого среди
мелкого морского люда. Низкий лоб, серые глаза, полные угрюмой беспечности,
загорелая кожа, короткий, тупой нос, редкие усы; в правом ухе маленькая
золотая серьга.
______________
* Декофт - голодовка.
Большая партия риса, сто сахарных бочек в Севастополь и машинное масло
в Керчь подходили к концу. Все быстрее развертывался строп, ложась длинной
петлей на раскаленные солнцем камни мола, и из трубы "Веги" повалил густой
дым - разводили пары. Немногочисленные пассажиры толкались и бегали,
устраивая свои пожитки на палубе и в классных каютах; сипло завыл гудок,
первый сигнал отплытия.
- Эй, приятель! - сказал матрос. - Вот старший помощник!
Костлявая фигура с желчным лицом бродила на палубе, теребя узенькую
бородку и щурясь от солнца. Парень неловко протискался среди ящиков и
разного хлама, низко поклонился, сдернул свою джонку и просительно замигал.
Круглая, стриженая голова бросилась в глаза моряку; он сморщился, точно
собираясь чихнуть, и медленно процедил:
- Вакансий нет.
- Извините, - сказал парень, оглядываясь на пристань, - окажите
божескую милость!
- Ну?
- Не откажите насчет проезда. За работу.
- Это бесплатно? Эй, не задерживай! - крикнул моряк кочегару, стоявшему
у лебедки. - Нет!
- Никаких нет способов, господин помощник. Что будете делать? Третий
месяц хожу без...
- Врешь ведь! - перебил моряк, пыхая папиросой. - Просто лодырь, а?
- Нет, я не лодырь, - спокойно возразил парень. - Я матрос.
- Куда едешь?
- В Керчь.
- Зачем?
- К матери и сестре.
- Очень ты им нужен. Нет, не могу.
- Я буду работать.
- А, черт с твоей работой! Проси в конторе.
- Три места в Батум! Осторожнее, эй! Верхом держи!
Парень оглянулся. Желтая бумажка ордера перешла из рук грузчика в руки
штурмана. Юноша принял ее, сидя верхом на опрокинутой бочке.
- Что? - спросил желчный моряк.
- Стекло! посуда! - радостно объявил штурман и засмеялся. Ему было
двадцать три года. Сейчас же и неизвестно почему нахмурившись, он крикнул с
деловым видом: - Эй, вы, пустомели! - ходи, ходи!
Парень смотрел глазами и ушами. Лицо его сразу подобралось и
вытянулось. Три больших ящика медленно выползали из-за борта по наклону
деревянного щита и повисли над трюмом.
Потом глаза его стали равнодушными, а лицо печальным; казалось,
жестокосердие моряка его сильно удручало. Он переступал с ноги на ногу,
подвигаясь к трюму, и тихо повторил глухим, умоляющим голосом:
- Будьте такие добрые! Нет ни копейки, все...
- Отстань! - моряк досадливо передернул плечами. - Вас тут столько
шляется, что хоть на балласт употребляй. Я не могу, сказано тебе это или
нет?
Груз плавно колыхался в воздухе, вздрагивая и покачиваясь. Парень
быстро осмотрел его: канат плотно охватывал ящики.
- Майна! - взревел турок.
Громыхнула цепь, и ящики ринулись вниз, мелькнув светлым пятном в
сумрачном отверстии трюма. Через минуту из глубины долетел стук, и цепь,
болтаясь, взвилась вверх, на крюке ее висел строп.
- А-ха-ха! - сказал парень, заглядывая в трюм. - Происшествие!
- Ты чего? - вскипел старший помощник. - Пошел вон!
- Шапку уронил, - растерялся проситель, нагибаясь еще ниже. - И как это
я...
- Разиня! - бодро крикнул жизнерадостный штурман, смеясь глазами. -
Куда смотрел?
Желчный моряк плюнул и отошел в сторону. Ему был противен этот
слоняющийся бездельник, паразит гавани, живущий сегодняшним днем. Он не
выносил бродяг, разъезжающих из порта в порт, пьяниц с сомнительной
репутацией, людей, не умеющих держаться на судне более месяца. К тому же у
него были свои заботы. Нельзя обременять людей пустяками.
- Полезем! - сказал стриженый человек, подходя к трапу. Выжидательная
улыбка штурмана сопровождала его.
- Шапка тирял! - оскалился турок, подмигивая другим. - Караш малчык,
шапка плохой!
- Эй! - закричали из трюма. - Шапка чья? Эй!
Парень ступил на отвесные перекладины трапа и стал опускаться, неловко
перебирая руками. Внизу его ждали. Маленький, юркий матрос, растопырив на
пальцах злополучную джонку, протягивал ее собственнику. Грузчики смотрели
неодобрительно.
- Честь имею поднести - головка ваша, - сказал матрос. - Хорошая
голова, складная!..
Кто-то, пыльный и темный, проворчал в углу:
- Не мог свое сокровище на палубе обождать!..
Парень молча надел шапку. Трюм был почти весь забит грузом, и только в
середине, под самым люком, оставалась небольшая квадратная пустота. Было
прохладно, слегка отдавало сыростью, мышами и сушеными фруктами. Ящики с
посудой лежали на плоских, тугих мешках, каждый отдельно.
- Ну - вира* отсюда, приятель! - сказал матрос. - Головка при вас,
айда!..
______________
* Вира - вверх (жарг.).
Парень занес ногу на трап и спросил:
- Много грузить?
- Четырнадцать тысяч прессованных леших, - озабоченно проговорил
матрос. - Нет, немного, кажись. Местов тридцать, не более, сюда еще пойдет.
- Так, - сказал парень. - Прощайте.
- Отчаливайте. Без вакансии?
- Нет, проехать хочу.
- Ага! Черти, легче майнать!
Отвергнутый пассажир влез на палубу и пошел домой с веселым лицом.
Ящики не были завалены грузом - только это и нужно было ему знать: ехать он
никуда не собирался.
- Из тебя никогда не будет толку, Синявский. Это я тебе верно говорю,
безо всякой фальши. Я, брат, знаю людей.
- Ну вот извольте видеть, - уныло пробормотал мальчик, с ненавистью
косясь на добродушное, жуликоватое лицо матроса. - Чем я виноват, что тебе
хочется спать? Ты жалованье получаешь, а я сам плачу за харчи девять рублей!
Очень хорошо с твоей стороны!
Трое остальных сидели мрачно и выжидательно, делая вид, что поведение
Синявского крайне несправедливо. Из углов кубрика*, с узких, похожих на
ящики, коек несся тяжелый храп уснувших матросов. В такт ударам винта
вздрагивала лампа, подвешенная над столом, колыхая уродливые тени
бодрствующих.
______________
* Кубрик - общая матросская каюта.
- Мартын, - продолжал тот же матрос тихим, оскорбленным голосом: -
посмотри на него, вот, возьми его, белого арапа, морскую чучелу, одесское
ракло*...
______________
* Ракло - вор.
- Биркин! - вскричал Синявский, - не ругайся, пожалуйста!
- А то я напишу папе и маме! - вставил быстроглазый Бурак, шмыгая рябым
носом. - Эх ты, граммофон!
- Ты послушай, Синявский, - дружески улещал юношу Биркин, - я тебе что
скажу! Ты, брат, молодой парень, жизни морской не знаешь, ты вообще, вкратце
говоря, - что? Морское недоразумение. Промеж товарищей так не делают. Ну -
убудет тебя, что ли? Постоишь час - потом дрыхни хоть целый день! Вот тебе
крест! Да чего там, я твою вахту завтра отстою и квит! Чего зубы скалишь? Я,
брат, правильный человек! Как боцман встанет, я к нему: - Алексеич! нехай
спит Синявский! - Разрази меня на месте, если ты не будешь спать до Анапы!
- Биркин, да ты ведь врешь! - тоскливо зевнул Синявский. - Кто тебе
поверит, тот трех дней не проживет!
- Кто врет - я? - Биркин величественно встал, драпируясь в клеенчатый
дождевик - "винцераду". - Лопни моя печенка, тресни мои глаза, убей меня
гром и молния, пусть моему деду... Дурень, кому ты нужен, такой красивый -
обманывать?! Это вы уж - ох! при себе оставьте! Кроме того, - Биркин
прищурил глаза и чмокнул, - в Батум придем - к грузинкам сведу, по духанам
пойдем чихирь пробовать, налижемся, как свиньи... Ну, айда, Синявский,
айда!..
Мальчик сонно зевал, нехотя одевая брюки и мысленно проклиная Биркина
со всеми его родичами. Сон был такой сладкий, мертвый сон усталости, а на
палубе так сыро и холодно. Врет Биркин или нет - все равно не отвяжется, еще
сделает какую-нибудь пакость. Решив, в силу этого размышления, сменить
Биркина не в очередь с вахты, Синявский встал и чуть-чуть не расплакался,
вспомнив домашнее житье, сладкое и беспечное. Одно из двух: или Жюль Верн
наглый обманщик, или он, Синявский, еще недостаточно окреп для морских
прелестей. Палуба? Брр-р!..
Биркин успокоился, снял винцераду и шлепнулся на скамью против Мартына.
Лицо его выражало ребяческое удовольствие и глубокое презрение к
одураченному ученику, но надо было, хотя из приличия, сделать вид, что он,
Биркин, только уступает справедливости.
- Ты, Синявский, у машины сиди, там теплее. - заботливо процедил он,
плеснув в эмалированную кружку чаю из чайника и торопливо глотая мутную
бурду. - Да того... дождевик мой возьми, слышь?..
Синявский продолжал молча возиться у койки, набивая папиросы, напяливая
блузу и вообще бессознательно стараясь побыть дольше в теплом помещении.
- Ветер тронулся, - сказал Бурак. - Тумана не будет.
- Дует, да слабо! - Мартын важевато погладил бороду, скашивая глаза на
мальчика. - Синявский, живей ворочайся, увидит помощник, что вахтенного нет
- Биркину попадет!
- Наплевать! - отрезал Синявский, застегивая дождевик. - Я же еще
должен заботиться! Так - час, Биркин?
- Час, дорогой мой, час! - предупредительно заторопился хитрец. - Иди с
богом, дитятко, иди! Ну, понимаешь, Синявский, ломает меня всего, совсем
нездоров... беда!
- А ну вас к чертям! - яростно закричал ученик, подымаясь из кубрика в
сырую, промозглую тьму.
Когда он ушел, четвертый матрос, смуглый и молчаливый, пристально
посмотрел на Биркина и, слегка усмехаясь, почесал затылок. Биркин
нахмурился, отвернулся и забарабанил в доску стола суставами пальцев. Брови
его сдвинулись, он размышлял, но это продолжалось недолго.
- Мартын! - сказал он, зевая, - твоя вахта под утро?
- Агу! В четыре. Ты что кнека* обеспокоил? Он ведь уснет, ей богу
уснет. Ляжет на пассажира и уснет.
______________
* Кнек - чугунный столбик с утолщением наверху, служит для заматывания
вокруг него канатов, в переносном смысле - остолоп, чугунная башка.
- Не мое дело. - Биркин самодовольно рассмеялся. - Эх, жизнь!
- Что - жизнь? - отозвался Бурак. - Твоя жизнь, брат, как и наша: в
четверг получка, в Одессе случка! Ну, как - сошьет тебе портной бушлат к
сроку, а? Голова садовая - вбухал пятнадцать рублей на тряпку.
- Вот беда! - Биркин презрительно сощурил глаза. - Твои, что ли? Зато
фасонисто, эх! Пойду козырем по бульвару - девки честь отдавать будут. Ну...
и... на случай смертельного декофта тоже не худо - вещь! Пять рублей
можно... за пять рублей везде продать можно.
Вечная, неутомимая зависть Биркина к воспитанникам всех мореходных
классов в России была его слабостью и бичом. Завидовал он, впрочем, не
возможности каждого ученика стать штурманом, помощником и даже, при счастье,
- капитаном, а красивой форме - бушлату, т.е. пиджаку с золочеными якорями и
пуговицами. Все жалованье этого матроса неизменно попадало в руки людей двух
категорий: трактирщиков и портных. Портные шили Биркину щеголеватые брюки,
жилеты с якорями на пуговицах, а сдача, после приобретения всех этих
восхитительных предметов, пропивалась в компании пароходных забулдыг, с
треском и дымом, с участками и скандалами.
- Вот я, - заявил Бурак, - бывал в самых критических положениях. Я
держал такие декофты, что ежели иной увидит во сне, так семь раз мокрый
проснется. Но боже меня сохрани продать хотя пуговицу! Напротив, - всегда
почищусь, ботинки блестят, причесан скандебобром*, хотя бы что! А никто не
знает, что, может быть, вторые сутки мои зубы без всякого утешения.
______________
* Скандебобр - волосы, выпущенные из-под фуражки на лоб полукруглой
прядкой, матросское кокетство.
- Работал? - осведомился Скуба.
- Работал! - передразнил Бурак. - Так же, как и ты! Когда знакомые
пароходы стояли в Одессе, я не тужил. Я жил, как пап, у меня знакомств
больше, чем у тебя волос на голове. Я пил утренний чай на "Олеге", завтракал
на "Рассвете", обедал, скажем, на "Веге", чистил зубы на "Кратере", кушал
вечерний чан на "Гранвиле", а спал на дубке "Аксинья". Впрочем, его недавно
прихватило с черепицей под Гирлами и, так сказать, повредило челюсти.
Бурак щеголевато плюнул и снисходительно посмотрел на товарищей. Левый
его глаз выражал уважение к своему таланту жить по-воробьиному, правый
совсем закрылся от восторга и открылся только при словах Скубы:
- А все-таки ты дурак.
- Это почему? - мирно осведомился апостол декофта. - Как могла эта
несообразная мысль прийти в твою несоразмерную голову?
- Очень просто. Ты не умный человек.
- А ты умный?
- Я, брат, вполне умный, потому что мне выпить хочется.
- Эге! Ты, Скуба, я вижу, совсем балда. Такого-то разума у меня все
трюмы полны.
- Чего налить вам? Пива или вина? - насмешливо спросил Мартын. -
Подходи к чайнику!
- Позвольте! - откашлялся Скуба. - Вы, Мартын, с вашей репутацией, не
тревожьте свою особу. Тут дело серьезное. Есть афера.
- Верно, есть! - вполголоса подтвердил Биркин. - Десять бочек с хересом
в Новоросс...
- Тссс... сс... - зашипел Мартын, облизывая губы и оглядываясь на каюту
боцмана. - Чего кричать, ну? Чего шуметь! Люди спят, а ты галдишь!
Взглянув еще раз на полуотворенную дверь каюты, Мартын уперся в стол
подбородком, выпятив вперед бороду, и пронзительно зашептал, сверкая
исподлобья острыми, ярославскими глазами:
- Взял трубку себе. Сам видел, как старый хрен вытащил трубку из-за
божницы и сунул в карман, когда спать ложился.
Три тяжелых вздоха прорезали воздух единодушно и выразительно. Медная
трубка, специально приготовленная для высасывания вина из бочек, оказывалась
за пределами досягаемости, и в руках заговорщиков находился только буравчик,
годный, конечно, для сверления дыр, но совершенно ненужный в качестве
насоса.
Молчание было тягостное и непродолжительное. Биркин встал, повел
плечами, взял в рот конец ленты от шапки, пососал ее, потом выплюнул,
протянул руку и шепнул, указывая на каюту:
- У боцмана штаны есть?
- Нет, - серьезно ответил Бурак. - Он в юбку наряжается, да ведь...
- Мельница ты! - укоризненно перебил Биркин. - Снял он их, или нет?
- Агу! - крякнул Мартын. - А разве...
Биркин на цыпочках шмыгнул в дверь каюты, подкрался к боцманской койке
и спокойно вытащил трубку из брюк, висевших на гвоздике. Вернувшись, он
увидел три багровых от прыскающего смеха физиономии и многозначительно
хмыкнул.
Мартын просиял и даже загорелся от нетерпения. Скуба взглядывал
поочередно на него и Бурака, мурлыкая небезызвестную песенку:
Прекрасно создан божий свет.
Мы в нем набиты, как селедки.
Но совершенства в мире нет -
Бог создал море не из водки!
- Мартын - ну? - спросил Биркин.
В тоне, каким это было сказано, заключалась масса вопросов: пить или не
пить, идти всем сразу или по одному, или же нацедить в чайник и принести
сюда. Эгоистический характер Мартына, однако, быстро решил все: он встал,
надел шапку, молча взял трубку из рук Биркина и прошептал:
- Разве мы будем жадничать или торопиться? Как, значит, я открыл
местонахождение трубки, - то пойду пососать, скажем, я. А потом по очереди.
- Возьми Бурака, - предложил Скуба. - Я знаю твою повадку: будешь
целоваться с бочкой до самой гавани... если тебя за ноги не оттащить. Бурак
- смотри за ним в оба - он обручи ест!
Последние слова догнали Мартына в тот момент, когда пятки его исчезали
в отверстии люка. Бурак подождал немного и выскочил вслед за ним. В кубрике
стало совсем тихо; спящие не шевелились, храпя и посапывая.
Биркин и Скуба, оставшись одни среди спящих, хлопнули друг друга по
плечу и осклабились. Дело шло на лад. Тишина и мрак вполне
благоприятствовали задуманному. Биркин осторожно нашарил рукой угол трюма,
затем, подвигаясь дальше, коснулся железа, - это был тяжелый, висячий замок,
соединяющий петли железных полос, охватывающих трюм. Скуба стоял сзади,
тревожно прислушиваясь и ежеминутно вздрагивая, - дело было не шуточное.
Биркин долго возился, осторожно вкладывая ключ; наконец, пружина щелкнула,
освободив болт, - и матрос спешно отвернул брезент, вытаскивая одну из
деревянных крышек, ближнюю к краю. Скуба подхватил ее, держа на весу. От
волнения ему сделалось жарко, он тяжело и глубоко дышал, жалея, что нет
водки или спирта, жидкостей, уничтожающих страх. Биркин сказал:
- Фонарь!
- Держи!
- Закрой меня моментально, без всяких следов, и вались в кубрик, на
койку, слышь? Будто дрыхнешь. Я копаться не стану, обождав минут десять,
открывай, я тут буду.
Биркин изогнулся, протиснулся в небольшое отверстие и, держась руками
за борт трюма, отыскал ногой трап. Скуба нагнулся и услышал в темноте шорох
спускающегося человека. Тогда матрос быстро поставил крышку на место, закрыл
брезентом, привел болт в прежнее положение, не запирая замка, и, облегченно
вздохнув, на цыпочках удалился к кубрику. Здесь постоял он несколько
мгновений, прислушиваясь к доносящемуся снизу храпу спящих товарищей, потом
спустился, лег на свою койку и натянул одеяло до самых ушей, возбужденный и
восхищенный верным успехом.
Совершенная темнота, полное одиночество и наглухо закрытый вверху люк
привели Биркина в хорошее расположение духа. Уверенно хватаясь за
перекладины трапа, он скоро ощутил под ногами упругую поверхность мешков,
остановился и передохнул. Вспомнив, что надо торопиться, он повертел фонарик
в руках, открыл его и полез в карман за спичками. В брюках их не оказалось;
Биркин поставил фонарь у ног, сунул руку за пазуху и вдруг с невероятной,
лихорадочной быстротой начал шарить везде, выворачивая карманы, хлопая себя
по фуражке, по груди и даже по сапогам. Очевидно, что спички были потеряны
или просто забыты впопыхах. Биркину захотелось плакать. Растерявшись, с
вихрем унылых, отчаянных мыслей в голове, он стоял неподвижно, с широко
раскрытыми в темноте глазами, бессмысленно твердя:
- Ах, ах, ах! Господи! Господи! Господи!
Тишина угрюмо и беззвучно смеялась вокруг. Затхлый, сырой воздух трюма
кружил голову. Биркин снова начал искать спички, ощупывая подкладку одежды.
Иногда спичечная головка проваливается в дыру кармана. Но ничего не было.
Нервный смех и тоскливый страх одолевали его. Немного овладев собой, он
подумал, что стоять хуже, чем двигаться, надо предпринять что-нибудь. Идти
наугад, ощупью? хотя почему бы и нет? Трюм забит почти доверху, можно ползти
смело; ящики с одеждой, предмет вожделений Биркина, - большие, он найдет их
руками. К тому же они лежат в самом углу, у задней стенки трюма, девять
штук. Правда, неловко рыться в темноте, можно второпях забрать дюжину
жилеток и ни одного пиджака. И потом, как забить их снова? Будь огонь,
Биркин отыскал бы несколько штук рогож, заполнил опустошенные места и
заколотил гвоздями.
Но другого выхода не было. Усилия, хитрость, риск, затраченные на это
дело, были слишком значительны, чтоб возвратиться ни с чем. Уныло,
одолеваемый сомнениями, матрос двинулся вперед нетвердой походкой слепого,
расставив руки и спотыкаясь о мешки с мукой. Иногда ему приходилось
становиться на четвереньки, чтобы переползти неожиданное препятствие в виде
кипы хлопка, или предмета, закутанного в рогожи. Подвигался он инстинктивно
тихо, мрак и тишина давили его. Трюм, так хорошо знакомый днем, теперь
казался бесконечной, обширной пропастью, наполненной грузом.
Вскоре шершавое дерево ящиков коснулось его растопыренных пальцев. Он
ожидал этого: в этом месте груз возвышался до самой палубы, во всю ширину
парохода, от тимберсов до тимберсов*. Приходилось разбирать ящики, чтобы
пролезть дальше, в пустоту. Матрос нащупал углы одного ящика, тяжелого, но
маленького, отшвырнул его, прислушиваясь к мягкому шуму, нащупал и отбросил
другой, и только что хотел взяться за третий, последний на своей дороге, как
вдруг неожиданный толчок мысли опустил его руки. Третий ящик он увидел.
______________
* Тимберсы - ребра судна.
Правда, очертания углов ящика еле выступали из темноты и мгновениями
таяли, убегая от напряженных глаз матроса, но все же это был свет. Ровная
полумгла обнимала трюм, намечая темные груды товара и черный мрак позади
Биркина. Бессильный объяснить что-нибудь, трясясь от внезапного испуга,
матрос заглянул вперед, протягивая голову, как утка из камышей, и прирос к
ящикам: в пяти саженях от него, на маленьком бочонке, сидел человек с
внимательным, напряженным лицом, слегка бледным, но спокойным. Возле него,
на углу большого деревянного ящика, мигая и трепеща, горела свечка.
Биркин потерял равновесие, упал на бок, стукнувшись головой о ящики,
вскочил и бросился назад, путаясь в мешках, падая и вскакивая, с
перекошенным от готового сорваться крика лицом. Дикий, остолбенелый ужас
горел в нем, нелепо размахивая его руками. Темные груды протягивали к нему
страшную паутину. Воздух душил его. Трап, казалось, отступал все дальше
вперед, и сердце ломилось в груди, готовое лопнуть, как ракета. У самого
трапа Биркин снова упал, больно ударившись лицом в мучной мешок, и
почувствовал, что умирает: твердая, невидимая рука схватила его за шею;
нажим ее показался Биркину стопудовой тяжестью. Он тонко вскрикнул, слезы
потекли из его глаз. И кто-то сдержанно шептал возле него, отчетливо и