Гриневич Геннадий. Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

умрет первой, как оно и случилось. Но тебя я получил на всю жизнь - если
ты меня не бросишь. А если бросишь, это будет моя вина.
- А как же я? Ты должен жить так долго, чтобы мы могли уйти туда, куда
все уходят, вместе.
- Постараюсь.
- В одни и тот же час?
- В один и тот же час.
Я засмеялся, и она тоже. Нам обоим смерть казалась серьезной темой. Нам
предстояло быть вместе всегда и еще один день - le jour le plus long
[самый долгий день (фр.)], как мы говорили.
Думаю, что, хотя доктор Фишер больше не давал о себе знать, мысль о нем
все это время таилась где-то в глубине моего сознания, потому что однажды
ночью я увидел его во сне как наяву. Он был в костюме и стоял у открытой
могилы. Я смотрел на него с другой стороны ямы и крикнул ему с насмешкой:
"Кого вы хороните, доктор? Это натворил ваш "Букет Зуболюба"?" Он поднял
глаза и взглянул на меня. Он плакал, и я почувствовал в его слезах горький
упрек. Вскрикнув, я проснулся и разбудил Анну-Луизу.
Странно, как мы можем весь день находиться под впечатлением сна. Доктор
Фишер сопровождал меня на работу; он заполнял минуты бездействия между
двумя переводами - и он все время был печальным доктором Фишером из моего
сна, а не надменным доктором Фишером, который у меня на глазах сидел во
главе стола со своим безумным ужином, издевался над гостями и заставлял их
обнажать свою позорную жадность.
В тот вечер я сказал Анне-Луизе:
- Тебе не кажется, что мы слишком суровы к твоему отцу?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Он, должно быть, очень одинок в этом большом доме у озера.
- У него есть друзья, - сказала она. - Ты с ними познакомился.
- Они ему не друзья.
- Он сделал их такими, какие они есть.
Тогда я рассказал ей про свой сон. На что она ответила:
- Может быть, это была могила моей матери.
- Он там был?
- Ну да, он там был, но слез я не видела.
- Могила была открыта. Во сне там не было ни гроба, ни священника, ни
провожающих, только он сам, если не считать меня.
- Людей у могилы было много, - сказала она, - мою мать очень любили.
Там были все слуги.
- Даже Альберт?
- Альберта в те дни не существовало. Был старый дворецкий - не помню
его имени. После смерти матери он ушел, как и все остальные слуги. Отец
начал новую жизнь в окружении незнакомых лиц. Пожалуйста, не будем больше
говорить о твоем сне. Это похоже на кончик шерстяной нитки, который торчит
из свитера. Потянешь - и начнет распускаться весь свитер.
Она была права, мой сон словно положил начало целому процессу
распутывания. Возможно, мы были слишком счастливы. Возможно, мы слишком
далеко ушли в тот мир, где существовали только мы двое...
На следующий день была суббота, а по субботам я на службу не ходил.
Анна-Луиза хотела подыскать кассету для своего магнитофона (как и мать,
она любила музыку), и мы пошли в магазин в старом районе Веве возле рынка.
Ей хотелось купить новую запись симфонии Моцарта "Юпитер".
Из глубины магазина появился, чтобы нас обслужить пожилой человек
невысокого роста (не знаю, почему я написал "пожилой" - вряд ли он был
намного старше меня). Я от нечего делать разглядывал альбом пластинок
французского певца, часто выступающего по телевидению, и продавец подошел
спросить, не может ли он помочь. Вероятно, его старил какой-то робкий,
смиренный вид - вид человека, который достиг предела своих надежд и уже не
ждет ничего, кроме маленьких комиссионных от продажи того, что тут
продают. Сомневаюсь, слышал ли кто-нибудь еще в этом магазине о симфонии
"Юпитер". Большую часть ассортимента составляла поп-музыка.
- А, Сорок первая симфония, - сказал он. - Венский симфонический
оркестр. Очень хорошее исполнение, но не думаю, чтобы она была у нас. К
сожалению, - добавил он с застенчивой улыбкой, - спрос на то, что называют
настоящей музыкой, не очень велик. Если вы согласны подождать, я спущусь и
поищу на складе. - Он бросил взгляд через мое плечо туда, где стояла
(спиной к нам) Анна-Луиза, и заметил: - Может быть, раз уж я буду там,
внизу, посмотреть еще какую-нибудь симфонию Моцарта?..
Наверно, Анна-Луиза это услышала и повернулась.
- Если у вас есть "Коронационная месса"... - сказала она и запнулась,
потому что продавец уставился на нее с выражением, как мне показалось,
похожим на ужас.
- "Коронационная месса"... - откликнулся он как эхо, но не тронулся с
места.
- Да, Моцарта, - нетерпеливо повторила она и отошла в сторону, чтобы
посмотреть кассеты на вертящейся подставке.
Продавец не спускал с нее глаз.
- Поп-музыка, - сказала она, крутя пальцем вертушку, - одна только
поп-музыка.
Я поглядел на продавца.
- Извините, мсье, - сказал он, - сейчас я схожу посмотрю.
Он медленно двинулся к двери в глубине магазина, но на пороге
оглянулся, сперва на Анну-Луизу, потом на меня. Он сказал:
- Честное слово... я постараюсь...
В его словах мне послышался призыв о помощи, словно там, внизу, его
ожидало нечто ужасное. Я подошел к нему и спросил:
- Вам нездоровится?
- Нет, нет. Немножечко напиливает сердце - и все.
- Вам следовало бы отдохнуть. Я попрошу кого-нибудь из других
продавцов...
- Нет, нет. Пожалуйста, не надо. Но можно мне вас о чем-то спросить?
- Разумеется.
- Та дама, с вами...
- Моя жена?
- Ах, ваша жена... она мне так напомнила... вам это покажется нелепым,
дерзким... одну даму, которую я когда-то знал. Конечно, прошло много лет,
она должна была постареть... почти так же, как я, а эта молодая дама, ваша
жена...
И вдруг я понял, кто стоял передо мной, придерживаясь рукой за дверной
косяк, - старый, смиренный, неспособный на борьбу, да он никогда и не был
на нее способен. Я сказал:
- Это дочь доктора Фишера, доктора Фишера из Женевы.
У него медленно подогнулись колени, словно он хотел опуститься для
молитвы, а потом голова его ударилась об пол.
Девушка, которая показывала покупателю телевизор, прибежала мне на
помощь. Я попытался повернуть упавшего, но даже самое легкое тело
становится тяжелым, когда оно безжизненно. Вдвоем мы положили его на
спину, она расстегнула ему воротничок.
- Ах, бедный мсье Стайнер! - сказала она.
- Что случилось? - спросила Анна-Луиза, отойдя от вертушки для кассет.
- Сердечный приступ.
- Ох, - сказала она, - бедный старик.
- Вызовите "скорую помощь", - сказал я девушке.
Стайнер открыл глаза. Над ним склонились три лица, но он смотрел только
на одно, слегка покачал головой и улыбнулся.
- Что же произошло, Анна? - спросил он.
Через несколько минут подъехала "скорая помощь", и мы вышли из магазина
вслед за носилками.
В машине Анна-Луиза сказала:
- Он заговорил со мной. Он знал мое имя.
- Он сказал Анна, а не Анна-Луиза. Он знал имя твоей матери.
Она промолчала, но поняла не хуже меня, что это значило. За обедом она
спросила:
- Как его зовут?
- Девушка назвала его Стайнер.
- Я не знала его имени. Мать просто называла его "он". - В конце обеда
она сказала: - Ты не съездишь в больницу, посмотреть, как он там? Мне
нельзя. Для него это было бы новым потрясением.
Я нашел его в больнице над Веве, где каждого пациента или
взволнованного посетителя встречает объявление, адресующее его в Centre
funeraire [похоронное бюро (франц.)]. Выше, на горе, автомобильная дорога
неумолимо наигрывает бетонную симфонию. Его поместили в одну палату с
бородатым стариком, который лежал на спине с широко открытыми глазами,
уставясь в потолок, - я принял бы его за мертвеца, если бы он иногда не
моргал, не отрывая глаз от белого штукатурного неба.
- Как это любезно, что вы зашли справиться обо мне, - сказал Стайнер, -
но вам не стоило беспокоиться. Меня завтра выпишут с условием, чтобы я не
переутомлялся.
- В отпуск?
- Нет необходимости. Мне ведь не приходится таскать тяжести.
Телевизорами занимается девушка.
- Приступ вызвала вовсе не тяжесть, - сказал я.
Я посмотрел на старика, его соседа. С тех пор как я вошел, он не
шевельнулся.
- Не обращайте внимания, - сказал Стайнер. - Он не разговаривает и не
слышит, когда к нему обращаются. Я спрашиваю себя, о чем он думает. Может
быть, о долгом путешествии, которое ему предстоит.
- В магазине я испугался, что и вы пустились в "это путешествие.
- Мне не так повезло.
У него явно не было желания бороться со смертью.
- Она очень похожа на свою мать, когда та была в ее возрасте, - сказал
он.
- Это и вызвало приступ?
- Сперва я решил, что мне кажется. После ее смерти я много лет
вглядывался в женские лица, отыскивая сходство, потом перестал. Но сегодня
утром вы произнесли его имя. Наверно, он еще жив. Я, конечно, узнал бы из
газет, если бы он умер. В Швейцарии каждый миллионер удостаивается
некролога. Вы должны его знать, раз женились на его дочери.
- Я видел его всего два раза, но и этого достаточно.
- Вы ему не друг?
- Нет.
- Он жестокий человек. Он никогда и в глаза меня не видел, но погубил
меня. И все равно что убил ее, хотя она ни в чем не была виновата. Я ее
любил, но она меня не любила. Ему нечего было бояться. Это никогда бы не
повторилось. - Он бросил взгляд на старика, но тут же успокоился. - Она
любила музыку, - сказал он. - Особенно Моцарта. Дома у меня есть пластинка
с "Юпитером". Я хотел бы ее подарить вашей жене. Вы можете ей сказать, что
я нашел ее на складе.
- У нас нет проигрывателя - только магнитофон.
- Пластинка была записана еще в докассетные дни, - сказал он таким
тоном, каким говорят о доавтомобильной эре.
Я его спросил:
- Что вы имели в виду, когда сказали: это никогда бы не повторилось?
- В этом я виноват... и Моцарт... и ее одиночество. Она не повинна в
своем одиночестве. - Он произнес это даже с гневом (возможно, подумал я,
если бы дать ему время, он научился бы и бороться). - Может, он и сам
знает теперь, что такое одиночество.
- Значит, вы _были_ ее любовником, - сказал я. - Я думал, судя по
словам Анны-Луизы, что до этого так и не дошло.
- Мы не были любовниками, - сказал он, - вы не должны так говорить...
не во множественном числе. Она позвонила мне на другой же день, пока муж
был в конторе. Мы оба согласились, что это для нее неправильно... я хочу
сказать - неприлично, запутаться во лжи. Тут для нее нет будущего. Как
оказалось, для нее и так не было будущего.
- Жена сказала, что ее мать просто заставила себя умереть.
- Да. _Моя_ воля была недостаточно сильна. Странно, не права ли? Она
меня не любила, а все же нашла в себе силы умереть. Я ее любил, а у меня
не хватило сил умереть. Я смог пойти на похороны: ведь он не знал меня в
лицо.
- Значит, там был еще кто-то, кто ее оплакивал... помимо Анны-Луизы и
слуг.
- Что вы этим хотите сказать? Он плакал. Я видел, как он плакал.
- Анна-Луиза говорит, что он не плакал.
- Ошибается. Она была еще ребенком. Наверно, не заметила. Да и какая
разница.
Кто был прав? Я вспомнил доктора Фишера за ужином, как он подхлестывал
свою свору. Уж я-то не мог представить себе его плачущим - а, впрочем,
какое это имеет значение?
- Знаете, - сказал я, - мы всегда будем вам рады. Я хочу сказать, что
жена будет рада вас видеть. Выпьем как-нибудь вечерком рюмочку?
- Нет, - сказал он. - Лучше не надо. Пожалуй, мне этого не вынести.
Понимаете, они так похожи.
После этого говорить было больше не о чем. Я не рассчитывал, что
когда-нибудь еще его увижу. Я был уверен, что на этот раз он поправится;
впрочем, ни одна газета не сообщила бы о его смерти. Он не был
миллионером.
Я передал Анне-Луизе то, что он рассказал.
- Бедная мама, - произнесла она. - Но это была всего лишь маленькая
ложь. Если это случилось только раз.
- Удивительно, как _он_ узнал. - Странно, как редко мы называли их по
именам. Обычно мы говорили "он" или "она", но никогда не происходило
путаницы. Вероятно, это тоже телепатия, которая существует у любящих.
- Она говорила, что, когда он начал подозревать - хотя на самом-то деле
подозревать было нечего, - он установил какую-то штуку на телефон, чтобы
записывать разговоры. Он сам ей это сказал, так что, когда произошел _тот_
разговор, он все и узнал. И все же меня бы не удивило, если бы она все
рассказала ему сама и пообещала, что этого больше не будет. Может быть,
она солгала мне потому, что я была слишком маленькой, чтобы понять.
Слушать вдвоем Моцарта, держась за руки, было для меня тогда почти то же,
что и любовные объятия, - как, впрочем, и для него... я имею в виду отца.
- Интересно, действительно ли он плакал на похоронах.
- Я в это не верю - если только он не плакал оттого, что жертва
ускользнула. Может, это была сенная лихорадка. Она умерла в сезон, когда
страдают сенной лихорадкой.

12

Наступило рождество, и снег покрыл землю до края озера; это было самое
холодное рождество за многие годы - на радость собакам, детям и лыжникам,
но я не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим. В конторе очень
хорошо топили; сад снаружи казался синим сквозь цветные стекла, но меня
все равно пробирал озноб. Я ощущал себя чересчур старым для моей работы:
постоянно иметь дело с шоколадом - молочным, простым, с миндалем и
каштанами - больше пристало человеку помоложе или девушке.
Я удивился, когда один из моих начальников отворил дверь моего кабинета
и впустил мистера Кипса. Мне показалось, что ожила карикатура: согнувшись
чуть не вдвое, мистер Кипс шел ко мне с протянутой рукой - словно не
здоровался, а отыскивал потерянный доллар. Сослуживец сказал почтительно,
к чему я не привык:
- По-моему, вы знакомы с мистером Кипсом.
- Да, - сказал я, - познакомились у доктора Фишера.
- Я не знал, что вы знакомы с доктором Фишером.
- Мистер Джонс женат на его дочери, - сказал мистер Кипс.
Мне показалось, что на лице моего начальника отразился страх. До сих
пор я ничем не привлекал его внимания и вдруг стал представлять опасность
- ведь зять доктора Фишера, имея такую поддержку, может занять место и в
правлении!
Я неосторожно позволил себе над ним чуть-чуть подтрунить.
- "Букет Зуболюба", - сказал я, - пытается смягчить вред, который мы
тут причиняем зубам. - Это было весьма опрометчивое замечание: оно могло
быть сочтено нелояльным. Крупные предприятия, как и разведка, требуют от
своих подчиненных не столько порядочности, сколько лояльности.
- Мистер Кипс - друг нашего управляющего, - сказал мой начальник. - У
него небольшое затруднение с переводом, и управляющий хочет, чтобы вы ему
помогли.
- Мне надо послать письмо в Анкару, - сказал мистер Кипс. - Я хочу
приложить к нему перевод на турецкий, чтобы не было недоразумений.
- Я вас оставлю, - сказал начальник, и, когда дверь за ним закрылась,
мистер Кипс предупредил: - Это, конечно, не подлежит разглашению.
- Понимаю.
Я действительно понял это с первого взгляда. Там упоминались Прага и
"Шкода", а "Шкода" для всего мира означает оружие. Швейцария - страна
причудливо переплетающихся деловых афер: множество не только политических,
но и финансовых махинаций совершается в этом маленьком, безобидном,
нейтральном государстве. Все технические термины, которые надо было
перевести, как я увидел, относились к вооружению. (На какое-то время я
попал в сферу, далекую от шоколада.) Вроде бы существовало американское
акционерное общество "И.К.Ф.К.", которое вроде бы покупало оружие для
Турции у Чехословакии. Конечный адресат этого оружия - только стрелкового
- был неясен. Там упоминалось имя, которое могло быть палестинским или
иранским.
Турецкий язык я забыл в значительно большей мере, чем испанский, - у
меня было мало практики (мы редко имели дело со страной рахат-лукума), и я
долго провозился с переводом.
- Я попрошу это перепечатать начисто, - сказал я мистеру Кипсу.
- Предпочел бы, чтобы вы сделали это сами, - сказал он.
- Секретарша не понимает по-турецки.
- Все равно.
Когда я кончил печатать, мистер Кипс сказал:
- Я понимаю, что вы делали это в служебное время, и тем не менее
небольшой подарок?..
- Совершенно необязательно.
- Могу я хотя бы послать коробку шоколада вашей жене? Может, конфет с
ликером?
- Ах, знаете, мистер Кипс, в нашем доме недостатка в шоколаде не
бывает.
Мистер Кипс, по-прежнему сгибаясь чуть не вдвое, так что нос его почти
касался стола, словно вынюхивая все тот же увертливый доллар, сложил
письмо, черновик и спрятал их в бумажник. Он сказал: - Когда мы увидимся у
доктора Фишера, вы, конечно, не станете упоминать... Это дело в высшей
степени секретное.
- Не думаю, что мы когда-нибудь с вами там увидимся.
- Почему? В это время года, если погода хорошая, он несмотря на снег,
устраивает самый пышный прием в году. Думаю, что скоро мы получим
приглашения.
- Я был на одном приеме, и с меня хватит.
- Должен признать, что последний прием был недостаточно продуман. И тем
не менее он останется в памяти его друзей как Овсяный ужин. Крабовый ужин
был гораздо занятнее. Но никогда не знаешь, чего можно ждать от доктора
Фишера. Был Перепелиный ужин, который так расстроил мадам Фэверджон... -
Он вздохнул. - Она обожала птиц. На всех ведь не угодишь.
- Но подарками, думаю, он угождает всем.
- Да, он очень, очень щедрый.
Мистер Кипс, согнувшись крючком, двинулся к двери: казалось, на серой
дорожке отпечатан маршрут, по которому он должен следовать. Я крикнул ему
вслед: - Встретил бывшего вашего служащего. Он работает в музыкальном
магазине. Некий Стайнер.
Он сказал: - Не помню такого. - И, не останавливаясь, продолжал свой
путь по начертанному маршруту.
Вечером я рассказал об этой встрече Анне-Луизе.
- Никуда от них не денешься, - огорчилась она. - Сперва бедняга
Стайнер, а теперь мистер Кипс.
- Просьба мистера Кипса никак не была связана с твоим отцом. Наоборот,
если я твоего отца увижу, он просил не упоминать о нашей встрече.
- И ты обещал?
- Конечно. Я не собираюсь больше с ним встречаться.
- Но теперь они этой тайной связали тебя с ними, верно? Они не выпустят
тебя из рук. Хотят, чтобы ты стал одним из них. Не то будут чувствовать
себя в опасности.
- В опасности?
- Опасаясь, что кто-то посторонний поднимет их на смех.
- Ну, знаешь, боязнь, что над ними будут смеяться, не очень-то их
удерживает.
- Я знаю. Жадность всегда берет верх.
- Интересно, что же это был за Перепелиный ужин, если мадам Фэверджон
так расстроилась.
- Что-нибудь отвратительное. Можешь не сомневаться.
Снег продолжал падать. Рождество сулило быть белоснежным. На дорогах
даже образовались заносы, и аэропорт Куэнтрен был на сутки закрыт. Нас это
не трогало. Это было первое рождество, которое мы проводили вместе, и мы
праздновали его как дети - со всеми почестями. Анна-Луиза купила елку, и
мы положили под нее подарки друг другу, празднично обернутые в яркую
бумагу и перевязанные ленточками. Я чувствовал себя скорее отцом, чем
любовником или мужем. Меня это не огорчало: отец умирает первым.
В сочельник снег прекратился, и мы пошли в старинное аббатство в
Сен-Морисе на полуночную мессу и выслушали еще более старинную историю о
личном приказе императора Августа, который подверг наш мир страшному
испытанию ["В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по
всей земле" (библ.)]. Мы оба не были католиками, но рождество - это
праздник, напоминающий детство. Вполне уместно было там присутствие
Бельмона, он внимательно слушал приказ императора, держась сам по себе,
как и на нашей свадьбе. Быть может, Святому семейству следовало
прислушаться к совету Бельмона и как-нибудь уклониться от регистрации
брака в Вифлееме.
Когда мы выходили, он ждал нас у дверей, и мы не могли от него
скрыться, от его темного костюма, темного галстука, темных волос, худого
тела, тонких губ и искусственной улыбки.
- Счастливого рождества, - пожелал он нам, подмигнул и сунул мне в руки
конверт, как налоговую повестку. На ощупь я почувствовал, что там
карточка. - Не доверяю почте на рождество, - сказал он. И замахал рукой. -
Вот и миссис Монтгомери. Я был уверен, что она будет здесь. Она такая
сторонница объединения церквей.
Голубые волосы миссис Монтгомери были покрыты голубым шарфом, и я
заметил новый изумруд во впадине ее тощей шеи.
- Ха-ха, как полагается, мсье Бельмон со своими карточками. И юная
чета. Желаю всем вам счастливого рождества. Почему-то не видела в церкви
генерала. Надеюсь, он не заболел. Ага! Вот и он.
И действительно, в пролете двери появился Дивизионный, словно оживший
портрет крестоносца: с прямой, как палка, спиной и одной ногой, не
гнувшейся от ревматизма, с носом конкистадора и свирепыми усами, - трудно
было поверить, что он ни разу в жизни не слышал выстрела неприятеля. Он
тоже был в одиночестве.
- А мистер Дин?! - воскликнула миссис Монтгомери. - Он-то _наверняка_
должен быть здесь. Он ведь всегда приходит, если не уезжает куда-нибудь за
границу на съемки.
Я видел, что мы совершили очень большую ошибку. Полуночная месса в
Сен-Морисе была таким же светским мероприятием, как званый коктейль. Мы бы
так и не унесли ноги, если бы в эту минуту в дверях церкви не появился
красивый, опухший от пьянства Ричард Дин. Мы сбежали, едва успев
разглядеть, что он ведет на буксире хорошенькую девчонку.
- Господи! - сказала Анна-Луиза. - Все жабы в сборе.
- Мы же не знали, что они будут здесь.
- Я не очень верю во всю эту историю с рождеством, но хочу поверить, а
вот жабы... Зачем они-то приходят?
- Наверно, обычай, как у нас елка. В прошлом году я пришел сюда один.
Непонятно почему. Вероятно, и они тоже все были здесь, но в те дни я
никого из них не звал... в те дни... кажется, с тех пор прошли годы. Я
даже не знал, что ты существуешь.
В ту ночь, лежа в постели, в счастливый короткий промежуток между
любовью и сном, мы могли весело посмеяться над жабами, словно это был
комический хор в нашей собственной пьесе, которая только одна имела для
нас значение.
- Как ты думаешь, у жаб есть душа? - спросил я Анну-Луизу.
- Разве не у всех есть душа - конечно, если вообще верить в души?
- Это официальная точка зрения, но я смотрю на дело иначе. Я думаю, что
души развиваются из зародыша, как мы сами. Мы в зародыше - еще не
человеческие существа, в нас есть еще что-то от рыбы, и зародыш души - еще
не душа. Сомневаюсь, чтобы у маленьких детей души было больше, чем у
собак, может быть, поэтому католическая церковь изобрела чистилище.
- А у тебя есть душа?
- По-моему, вроде есть - замызганная, но все же есть. Однако, если души
существуют, у тебя она есть наверняка.
- Почему?
- Ты страдала. За мать. Маленькие дети и собаки не страдают. Разве что
за себя.
- А у миссис Монтгомери?
- Души не красят волосы синькой. Можешь себе представить, чтобы она
сама когда-нибудь задавалась вопросом, есть ли у нее душа?
- А у мсье Бельмона?
- Ему было некогда ее вырастить. Страны меняют свои налоговые
установления каждый бюджетный год, закрывая возможности их обойти, и ему
приходится все время выдумывать новые лазейки. Душе нужна личная жизнь. А
у Бельмона на личную жизнь нет времени.
- А у Дивизионного?
- Тут я не совсем уверен. Может статься, что у неге все-таки есть душа.
Какой-то он не очень счастливый.
- А это всегда признак?
- По-моему, да.
- А у мистера Кипса?
- Нет у меня уверенности и на его счет. Чувствуется в мистере Кипсе
неудовлетворенность. Может, он что-то потерял и теперь ищет. Может, он
ищет свою душу, а не доллар.
- А Ричард Дин?
- У него ее нет. Определенно нет. Никакой души. Мне говорили, что у
него есть копии всех его старых фильмов и он каждый вечер их для себя
прокручивает. У него нет времени даже на то, чтобы прочесть сценарий
очередного фильма. Его удовлетворяет собственная персона. Если у тебя есть
душа, ты не можешь быть удовлетворен собой.
Потом мы долго молчали. Нам давно полагалось бы заснуть, но мы оба
знали, что другой не спит, думая об одном и том же. Моя глупая шутка
обернулась чем-то серьезным. Мысль эту выразила вслух Анна-Луиза:
- А у моего отца?
- Ну, у него-то душа есть, - сказал я, - но мне кажется, что душа у
него окаянная.

13

В жизни большинства людей, вероятно, бывает день, когда самая обыденная
подробность отпечатывается в памяти навсегда. Таким стал для меня
последний день года - суббота. Накануне вечером мы решили с утра, если
погода позволит Анне-Луизе покататься на лыжах, съездить в Ле-Пако. В
пятницу началась небольшая оттепель, но к ночи подморозило. Мы поедем
пораньше, пока на склонах немного народу, и пообедаем там в отеле. Я
проснулся в половине восьмого и позвонил в справочную метеослужбы. Все
хорошо, хотя рекомендуется соблюдать осторожность. Я поджарил хлеб, сварил
два яйца и подал Анне-Луизе завтрак в постель.
- Почему два яйца? - спросила она.
- Потому что ты помрешь с голоду до обеда, если собираешься приехать к
открытию фуникулера.
Она надела новый свитер, который я подарил ей на рождество, - из
толстой белой шерсти с широкой красной полосой на груди; она выглядела в
нем замечательно. Мы двинулись в путь в половине девятого. Дорога была
неплохая, но, как и предупреждала метеослужба, местами был гололед,
поэтому в Шатель-Сен-Дени мне пришлось надеть на колеса цепи, и фуникулер
открылся до того, как мы приехали. В Сен-Дени мы немножко поспорили. Она
хотела сделать большой круг от Корбетты и спуститься по "черной лыжне" от
Ле-Прале, но я беспокоился и уговорил ее спуститься по более легкой
"красной лыжне" в Ла-Сьерн.
В душе я был рад, что у подъемника в Ле-Пако уже дожидалось много
народу. Мне казалось, что так безопаснее. Я не любил, когда Анна-Луиза
спускалась на лыжах по пустому склону. Это было слишком похоже на купанье
на пустом пляже. Почему-то всегда боишься, что для безлюдья должна быть
веская причина: незаметное загрязнение воды или предательское течение.
- Ох, - сказала она, - какая жалость, что я не первая. Я так люблю
пустую piste [здесь: лыжня (франц.)].
- Безопаснее, когда рядом кто-то есть, - сказал я. - Вспомни, какая