– Как же я буду продавать платье здесь на улице? – заметил я.
– Зачем на улице? Поведем его к себе, Берни, – предложил мистер Джонс.
С этими словами молодые джентльмены, держа в руках мои башмаки и чулки, быстро пошли к Сафрон-Гиллу. Я не отставал от них.
Дойдя до самой грязной части Гилла, они остановились перед одним домом, Ключ от дверей был в кармане у мистера Джонса, и мы все трое, пройдя темный коридор, поднялись по скрипучей лестнице во второй этаж и вошли в комнату. Мистер Берни зажег маленькую оловянную лампу, прибитую к стене, и при ее свете я мог рассмотреть жилище молодых людей. Оно походило на лавку тряпичника. В одном углу навалена была такая огромная куча шляп, что верхушка изломанного потертого цилиндра касалась потолка. В другом углу свалено было множество старых башмаков и чулок всех сортов и величин. Кроме того, груда старого платья лежала на длинном столе, прислоненном к одной из стен.
В этой лавочке, видимо, жили люди: на складном столе перед камином стоял чайный поднос с грязными чашками и кофейником, тут же лежали на капустном листе кусок масла и початая булка.
– Можно съесть? – спросил я и, не дожидаясь ответа, откусил большой кусок.
Мистер Берни ударил меня по руке медной спичечницей так, что булка полетела на пол. Я хотел поднять, но мистер Джонс схватил ее.
– Полно, мальчик, ты не воровать сюда пришел, – заметил он строго.
– Вот что, мальчик, – сказал мистер Берни ласково, – я вижу, что ты очень голоден, мне жаль тебя; возьми этот хлеб в придачу к шиллингу за башмаки и не приставай к нам больше!
Если бы я не попробовал хлеба, я, может быть, продолжал бы настаивать на своей цене, но теперь я положил в карман шиллинг, который мистер Берни протянул мне вместе с хлебом, и жадно вцепился зубами в булку.
– Ну, а теперь проваливай, – проговорил мистер Джонс, отворяя передо мной дверь. – Дело слажено, и тебе нечего у нас делать.
– А как же вы хотели купить все мое платье? – напомнил я. – Eще говорили, что дадите восемнадцать шиллингов?
– Восемнадцать шиллингов? – мистер Джонс пощупал материю на моей куртке. – Восемнадцать шиллингов – недорого, я бы дал и больше; ну, да если ты столько просишь, так вот тебе твоя цена!
Он протянул мне восемнадцать пенсов.
– Это восемнадцать пенсов, – вскричал я, – а мне надо восемнадцать шиллингов.
– Эх ты, дурачина! Да кто же даст столько за эту дрянь?
– На что же мне восемнадцать пенсов? Ведь я должен купить себе другое платье вместо этого.
Берни притянул меня к себе и еще раз внимательно осмотрел всю мою одежду.
– Знаешь что, Джонс? – сказал он добродушным голосом. – Сделаем доброе дело, дадим бедному мальчику другое платье: в этом ему неудобно.
– Делать добро хорошо, – возразил мистер Джонс, – только ты пожалей и меня, ведь мне придется нести половину убытка.
– Полно, приятель, от доброго дела нельзя разориться.
С этими словами он порылся в куче старого платья и вытащил оттуда пару больших бумазейных брюк, очень истрепанных, покрытых заплатами спереди и сзади, и совсем грязных.
– Они разорваны! – сказал я, указывая на большую дыру.
– Ну, конечно, это вещь поношенная, – отвечал мистер Берни, – не новое же платье тебе давать.
– Да они будут мне длинны и широки.
– Пустяки, теперь носят широкие брюки, а если окажутся длинны, мы подрежем. Примерь-ка.
Мое платье было сшито так, что для примерки брюк я должен был снять с себя все, кроме рубашки.
Мистер Джонс тотчас же подхватил мои вещи и запрятал их куда-то. Бумазейные брюки были так широки и длинны, что нигде не прикасались к телу, и все завязки были совершенно бесполезны; пояс приходился у меня под мышками. Брюки волочились по полу.
– Видите, я говорил: не впору.
– Как не впору! Будто нарочно для тебя сшито!
– Да они ужасно неудобны! Смотрите, эта пуговица должна быть спереди, а она приходится под мышкой.
– Ему неловко оттого, что он скомкал всю рубашку около пояса, – заметил мистер Джонс. – Снимите с него рубашку, Берни, мы ему дадим другую, потоньше.
Мистер Берни быстро сдернул с меня рубашку.
– Ну, вот теперь отлично! – сказал он. – Эту пуговицу мы застегнем на эту дырку, а ту на ту! Превосходно. Как они высоко приходятся, с ними и жилета не надо! Славная штука! Найдем ли мы тебе такую же хорошую куртку?
– Да дай ему эту,– проговорил мистер Джонс, подавая какую-то куртку. – Она совсем почти новая, да не беда, – жаль мальчика.
Они натянули на меня куртку, всю перепачканную масляной краской. Очевидно, прежде ее носил маляр.
– Славно тебе будет – и тепло, и удобно! – сказал Берни. – Бери свою шапку и проваливай.
– Как, а рубашку-то? Ведь вы мне не дали рубашки!
– Рубашку? Это еще кроме штанов и куртки? Да ты, кажется, с ума сошел, любезный!
– По крайней мере дайте мне хоть немножко денег: ведь мое платье стоило гораздо дороже этого.
– Каково это, Джонс? – вскричал Берни обиженным голосом. – Мы ему сделали добро, а он еще требует. Бессовестный, неблагодарный мальчишка! Пошел вон!
Они вытолкали меня из комнаты, столкнули с лестницы, выгнали на улицу и заперли за мной дверь.
XIII
XIV
– Зачем на улице? Поведем его к себе, Берни, – предложил мистер Джонс.
С этими словами молодые джентльмены, держа в руках мои башмаки и чулки, быстро пошли к Сафрон-Гиллу. Я не отставал от них.
Дойдя до самой грязной части Гилла, они остановились перед одним домом, Ключ от дверей был в кармане у мистера Джонса, и мы все трое, пройдя темный коридор, поднялись по скрипучей лестнице во второй этаж и вошли в комнату. Мистер Берни зажег маленькую оловянную лампу, прибитую к стене, и при ее свете я мог рассмотреть жилище молодых людей. Оно походило на лавку тряпичника. В одном углу навалена была такая огромная куча шляп, что верхушка изломанного потертого цилиндра касалась потолка. В другом углу свалено было множество старых башмаков и чулок всех сортов и величин. Кроме того, груда старого платья лежала на длинном столе, прислоненном к одной из стен.
В этой лавочке, видимо, жили люди: на складном столе перед камином стоял чайный поднос с грязными чашками и кофейником, тут же лежали на капустном листе кусок масла и початая булка.
– Можно съесть? – спросил я и, не дожидаясь ответа, откусил большой кусок.
Мистер Берни ударил меня по руке медной спичечницей так, что булка полетела на пол. Я хотел поднять, но мистер Джонс схватил ее.
– Полно, мальчик, ты не воровать сюда пришел, – заметил он строго.
– Вот что, мальчик, – сказал мистер Берни ласково, – я вижу, что ты очень голоден, мне жаль тебя; возьми этот хлеб в придачу к шиллингу за башмаки и не приставай к нам больше!
Если бы я не попробовал хлеба, я, может быть, продолжал бы настаивать на своей цене, но теперь я положил в карман шиллинг, который мистер Берни протянул мне вместе с хлебом, и жадно вцепился зубами в булку.
– Ну, а теперь проваливай, – проговорил мистер Джонс, отворяя передо мной дверь. – Дело слажено, и тебе нечего у нас делать.
– А как же вы хотели купить все мое платье? – напомнил я. – Eще говорили, что дадите восемнадцать шиллингов?
– Восемнадцать шиллингов? – мистер Джонс пощупал материю на моей куртке. – Восемнадцать шиллингов – недорого, я бы дал и больше; ну, да если ты столько просишь, так вот тебе твоя цена!
Он протянул мне восемнадцать пенсов.
– Это восемнадцать пенсов, – вскричал я, – а мне надо восемнадцать шиллингов.
– Эх ты, дурачина! Да кто же даст столько за эту дрянь?
– На что же мне восемнадцать пенсов? Ведь я должен купить себе другое платье вместо этого.
Берни притянул меня к себе и еще раз внимательно осмотрел всю мою одежду.
– Знаешь что, Джонс? – сказал он добродушным голосом. – Сделаем доброе дело, дадим бедному мальчику другое платье: в этом ему неудобно.
– Делать добро хорошо, – возразил мистер Джонс, – только ты пожалей и меня, ведь мне придется нести половину убытка.
– Полно, приятель, от доброго дела нельзя разориться.
С этими словами он порылся в куче старого платья и вытащил оттуда пару больших бумазейных брюк, очень истрепанных, покрытых заплатами спереди и сзади, и совсем грязных.
– Они разорваны! – сказал я, указывая на большую дыру.
– Ну, конечно, это вещь поношенная, – отвечал мистер Берни, – не новое же платье тебе давать.
– Да они будут мне длинны и широки.
– Пустяки, теперь носят широкие брюки, а если окажутся длинны, мы подрежем. Примерь-ка.
Мое платье было сшито так, что для примерки брюк я должен был снять с себя все, кроме рубашки.
Мистер Джонс тотчас же подхватил мои вещи и запрятал их куда-то. Бумазейные брюки были так широки и длинны, что нигде не прикасались к телу, и все завязки были совершенно бесполезны; пояс приходился у меня под мышками. Брюки волочились по полу.
– Видите, я говорил: не впору.
– Как не впору! Будто нарочно для тебя сшито!
– Да они ужасно неудобны! Смотрите, эта пуговица должна быть спереди, а она приходится под мышкой.
– Ему неловко оттого, что он скомкал всю рубашку около пояса, – заметил мистер Джонс. – Снимите с него рубашку, Берни, мы ему дадим другую, потоньше.
Мистер Берни быстро сдернул с меня рубашку.
– Ну, вот теперь отлично! – сказал он. – Эту пуговицу мы застегнем на эту дырку, а ту на ту! Превосходно. Как они высоко приходятся, с ними и жилета не надо! Славная штука! Найдем ли мы тебе такую же хорошую куртку?
– Да дай ему эту,– проговорил мистер Джонс, подавая какую-то куртку. – Она совсем почти новая, да не беда, – жаль мальчика.
Они натянули на меня куртку, всю перепачканную масляной краской. Очевидно, прежде ее носил маляр.
– Славно тебе будет – и тепло, и удобно! – сказал Берни. – Бери свою шапку и проваливай.
– Как, а рубашку-то? Ведь вы мне не дали рубашки!
– Рубашку? Это еще кроме штанов и куртки? Да ты, кажется, с ума сошел, любезный!
– По крайней мере дайте мне хоть немножко денег: ведь мое платье стоило гораздо дороже этого.
– Каково это, Джонс? – вскричал Берни обиженным голосом. – Мы ему сделали добро, а он еще требует. Бессовестный, неблагодарный мальчишка! Пошел вон!
Они вытолкали меня из комнаты, столкнули с лестницы, выгнали на улицу и заперли за мной дверь.
XIII
Я делаюсь уличным певцом. – Старый друг
На церковных часах пробило полночь в ту минуту, когда мошенники закрыли за мною дверь и я пошел шагать по мягкому холодному снегу улицы.
Я не сразу мог сообразить, выгодную ли сделку устроил я с господами Берни и Джонсом. Мне казалось, что вся выгода была на их стороне, а между тем они обвиняли меня в бессовестности и неблагодарности. Неужели я в самом деле не оценил по достоинству их услуги? Что они для меня сделали? Прежде у меня была пара теплых чулок и крепких башмаков, у меня был полный костюм, не исключая рубашки. Теперь у меня не было ни башмаков, ни рубашки, и костюм мой состоял из одной куртки и штанов. Зато теперь я не так сильно страдал от голода, как прежде, я избавился от одежды, в которой днем мне нельзя было никому показаться, и у меня в руках целый шиллинг.
Но где же он, этот шиллинг? Если бы мостовая разверзлась под моими ногами, я не остановился бы с большим испугом. Я стал обшаривать карманы своих новых штанов. Карманы были глубокие, и мне пришлось нагибаться до самой земли, чтобы достать до дна; но напрасно шарил я во всех углах: шиллинга не было. В ужасе я запустил руки в карманы куртки: и там все пусто, осталось только несколько черствых хлебных крошек. О несчастье! Куда же делся этот шиллинг? Тут только я вспомнил, что оставил его в доме старьевщиков! Получив за сапоги и чулки шиллинг и кусок хлеба, я сунул шиллинг в карман моих прежних штанов, а когда я снял их, чтобы примерить эти бумазейные брюки, я забыл вынуть деньги! Ясно вспомнив все это, я почувствовал некоторое облегчение. До их дома было недалеко, и я пустился со всех ног бежать к Сафрон-Гиллу. Найти Сафрон-Гилл и ту часть его, где жили старьевщики, было нетрудно, но, прибежав в их улицу, я остановился в недоумении.
Я не заметил номера их дома, а с виду все дома были совершенно одинаковы. Я шел, внимательно оглядываясь по сторонам, но не мог заметить ни одного признака, который отличал бы один дом от другого, и, кроме того, везде огни уже были потушены. Вдруг я заметил свет в одном окне второго этажа.
Я подпрыгнул к молотку и постучался. Мне не отвечали. Я постучал второй раз сильнее прежнего. Окно, в котором светился огонь, отворилось, и из него высунулась голова старика в колпаке.
– Извините, сэр, – сказал я, – в этом доме живут мистер Берни и мистер Джонс, мне бы нужно…
– Почем я знаю! Выдумал стучаться по ночам! Лень мне сойти, а то бы я задал тебе!
С этими нелюбезными словами он захлопнул окно.
Что мне было делать? Стучаться во все дома было невозможно, уйти – значило бросить шиллинг. Конечно, я один виноват в потере моих денег. Покупатели поспешат возвратить мне их, как только узнают, в чем дело. Всего лучше подождать здесь до утра и подстеречь молодых джентльменов, когда они выйдут на улицу.
К счастью, прямо против того дома, где, как я думал-, жили старьевщики, была довольно глубокая подворотня, и я устроился в ней как можно удобнее.
Я провел всю ночь, то засыпая на несколько минут, то опять просыпаясь.
В семь часов утра лавочник, во владениях которого я расположился, отворил свою дверь и прогнал меня.
Я, однако, держался тут же поблизости и часов в девять увидел, что из дома, замеченного мною, вышли два молодых человека с черными мешками в руках, они были одеты не так щегольски, как вчерашние джентльмены; их сюртуки казались очень поношенными, а фуражки сильно засаленными. Тем не менее я сразу узнал в них мистера Берни и мистера Джонса.
– Извините, сэр, – сказал я, обращаясь к первому из них, – я оставил свой шиллинг в кармане тех штанов… Отдайте мне его, пожалуйста.
– Что такое? Какой шиллинг? Какие штаны?
– Да те, что я вам вчера продал вместе с курткой. Вернитесь домой, посмотрите!
– Что он такое болтает? – с изумлением спросил мистер Берни. – Вы знаете этого мальчика, Уилькинс? – обратился он к своему товарищу.
– В первый раз вижу.
– Вы ошиблись, голубчик, – ласково сказал мне Берни. – Как зовут того господина, которого вы ищете?
– Одного звали Берни, другого Джонс. Разве же это не мистер Джонс?
– Нет, дружок, меня зовут не Джонс, – а Уильям Уилькинс, – отвечал мистер Джонс.
– Неужели вы скажете, что не вы купили у меня платье из работного дома, что не вы живете в этом доме, в комнате, набитой старым платьем? – с отчаяньем вскричал я.
– Конечно, не мы, чего ты к нам привязался!
– Неправда, вы! Постойте, вон идет полицейский, я сейчас позову его.
Увидев полицейского, знакомые мои двинулись вперед быстрыми шагами.
– Отдайте мне мой шиллинг! – кричал я, догоняя их. – Отдайте, не то я закричу, что вы воры!
– Экий гадкий попрошайка! – побледнев от гнева, вскричал мистер Джонс. – На тебе два пенса, и убирайся прочь!
– Я не уберусь. Вы мне дайте весь мой шиллинг, не то я пожалуюсь полиции, – отвечал я.
– На что же ты пожалуешься? – спросил Берни.
– А на то, что вы взяли у меня деньги, когда покупали мое платье из работного дома!
– Из работного дома? Молодец! Так это ты бежал из работного дома и продал свое платье? Хорошо! Теперь я сам сведу тебя в полицию за такие проделки.
С этими словами он схватил меня за ворот куртки и потащил навстречу к полицейскому, Положение мое было отчаянное. Я сделал усилие, вырвался из рук Берни (он держал меня некрепко) и пустился со всех ног бежать прочь. Бегство стоило мне моей шапки.
Когда я вырвался из рук Берни, она свалилась на землю, и, торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как бессовестный мошенник поднял ее и спрятал в свой мешок.
Я отбежал далеко от Сафрон-Гилла и, убедившись, что никто не преследует меня, остановился обдумать свое положение. Меня все еще не оставляла надежда найти прежних товарищей; кроме того, я искал себе работы. Но напрасно ходил я взад и вперед между лавками: ни Рипстона, ни Моулди нигде не было видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что мои друзья уже с самого рождества не ходят на базар и что никто не знает, куда они делись. Найти работу мне так и не посчастливилось. Хотя я сильно вырос за время болезни и был одет не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня.
– Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай дальше! – говорили они, завидев меня. – Убирайся прочь, арестант!
Все попрекали меня моей арестантской стрижкой, и так как у меня не было шапки, то моя стриженая голова всем бросалась в глаза. Мне не удалось заработать ни гроша. Снегу в этот день не было, но зато был сильный мороз и ветер.
С утра я решил не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мон прежние товарищи. Решение я принял за чашкой горячего кофе, но потом я прослонялся по базару целый день, ничего не евши, и оно значительно поколебалось.
Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть. Я решил еще раз обойти базар и ни за что не возвращаться с пустыми руками.
Две минуты спустя я бежал к Дрюри-Лейну с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал ананас, похищенный мною, говорил покупателю, указывая на него и на полдюжину других: «Эти все по полгинее[4] штука, сэр». Такой цены мне конечно никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, много в четыре пенса, теперь же я решил не уступать дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже решил, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь.
Намучившись прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.
Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника, пускавшего проходить к нему через свою мастерскую. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в мастерской сапожника светится огонь и над желтой занавеской окна виднеется его рука, продергивающая дратву. Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучался. Он отворил мне дверь. Я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.
– Что тебе нужно, мальчик? – спросил он.
– Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.
– Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять станет ходить сюда полиция. Я уже думал, что никого из вашей шайки не увижу.
– Куда же это переехал Баджи? – с беспокойством спросил я. – Пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть.
– Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, – отвечал сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. – Иди, иди прочь, – прибавил он, выталкивая меня за дверь. – За мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.
– Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, – просил я, начиная вытаскивать ананас из кармана, – я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов.
– Оставь, оставь, положи его назад! – закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. – Уйди, говорят тебе!
Он бросился на меня с таким гневом, что я, испугавшись за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.
Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две – три груши или два-три апельсина. Я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс.
Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас.
Я никогда не едал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора.
Дойдя до Бедфорда, я остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня. Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные.
У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезть вон и хорошенько растереть их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я сейчас же побежал туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.
Как я жил следующий день, мне трудно рассказать. Помню только, что я без цели бродил по разным улицам. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я также стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Берк.
Мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я в удивлении вытаращил глаза.
«Что, если бы и мне приняться за то же? – мелькнуло у меня в голове. – Ведь это во всяком случае честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства и нищенства. Мне не много нужно: если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпенни, с меня и довольно!»
Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, затем остановился и запел.
Через минуту около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.
«Ну, эту послали за делом, – подумал я, увидев ее, – а она стоит и слушает, значит, недурно».
Это ободрило меня, и я стал петь с большей уверенностью.
Мало-помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я кончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с мелкими медными монетами. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.
– Вот песня, так песня! – вскричал он, крепко схватив меня за руку. – Этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как кончишь, я сам пойду собирать для тебя.
– Пой, пой еще, мальчик! – закричало несколько голосов вокруг меня.
Я охотно повторил еще раз свою песню, и она, видимо, понравилась всем слушателям. По окончании ее ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне целую пригоршню медных монет. Только что я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до моего плеча, и я услышал женский голос:
– Как? Это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты вздумал заниматься!
Я боялся одной только женщины на всем свете, но это был не ее голос. Это был добрый, знакомый голос. Я поднял глаза и увидел Марту, племянницу моей знакомой прачки, миссис Уинкшип.
Я не сразу мог сообразить, выгодную ли сделку устроил я с господами Берни и Джонсом. Мне казалось, что вся выгода была на их стороне, а между тем они обвиняли меня в бессовестности и неблагодарности. Неужели я в самом деле не оценил по достоинству их услуги? Что они для меня сделали? Прежде у меня была пара теплых чулок и крепких башмаков, у меня был полный костюм, не исключая рубашки. Теперь у меня не было ни башмаков, ни рубашки, и костюм мой состоял из одной куртки и штанов. Зато теперь я не так сильно страдал от голода, как прежде, я избавился от одежды, в которой днем мне нельзя было никому показаться, и у меня в руках целый шиллинг.
Но где же он, этот шиллинг? Если бы мостовая разверзлась под моими ногами, я не остановился бы с большим испугом. Я стал обшаривать карманы своих новых штанов. Карманы были глубокие, и мне пришлось нагибаться до самой земли, чтобы достать до дна; но напрасно шарил я во всех углах: шиллинга не было. В ужасе я запустил руки в карманы куртки: и там все пусто, осталось только несколько черствых хлебных крошек. О несчастье! Куда же делся этот шиллинг? Тут только я вспомнил, что оставил его в доме старьевщиков! Получив за сапоги и чулки шиллинг и кусок хлеба, я сунул шиллинг в карман моих прежних штанов, а когда я снял их, чтобы примерить эти бумазейные брюки, я забыл вынуть деньги! Ясно вспомнив все это, я почувствовал некоторое облегчение. До их дома было недалеко, и я пустился со всех ног бежать к Сафрон-Гиллу. Найти Сафрон-Гилл и ту часть его, где жили старьевщики, было нетрудно, но, прибежав в их улицу, я остановился в недоумении.
Я не заметил номера их дома, а с виду все дома были совершенно одинаковы. Я шел, внимательно оглядываясь по сторонам, но не мог заметить ни одного признака, который отличал бы один дом от другого, и, кроме того, везде огни уже были потушены. Вдруг я заметил свет в одном окне второго этажа.
Я подпрыгнул к молотку и постучался. Мне не отвечали. Я постучал второй раз сильнее прежнего. Окно, в котором светился огонь, отворилось, и из него высунулась голова старика в колпаке.
– Извините, сэр, – сказал я, – в этом доме живут мистер Берни и мистер Джонс, мне бы нужно…
– Почем я знаю! Выдумал стучаться по ночам! Лень мне сойти, а то бы я задал тебе!
С этими нелюбезными словами он захлопнул окно.
Что мне было делать? Стучаться во все дома было невозможно, уйти – значило бросить шиллинг. Конечно, я один виноват в потере моих денег. Покупатели поспешат возвратить мне их, как только узнают, в чем дело. Всего лучше подождать здесь до утра и подстеречь молодых джентльменов, когда они выйдут на улицу.
К счастью, прямо против того дома, где, как я думал-, жили старьевщики, была довольно глубокая подворотня, и я устроился в ней как можно удобнее.
Я провел всю ночь, то засыпая на несколько минут, то опять просыпаясь.
В семь часов утра лавочник, во владениях которого я расположился, отворил свою дверь и прогнал меня.
Я, однако, держался тут же поблизости и часов в девять увидел, что из дома, замеченного мною, вышли два молодых человека с черными мешками в руках, они были одеты не так щегольски, как вчерашние джентльмены; их сюртуки казались очень поношенными, а фуражки сильно засаленными. Тем не менее я сразу узнал в них мистера Берни и мистера Джонса.
– Извините, сэр, – сказал я, обращаясь к первому из них, – я оставил свой шиллинг в кармане тех штанов… Отдайте мне его, пожалуйста.
– Что такое? Какой шиллинг? Какие штаны?
– Да те, что я вам вчера продал вместе с курткой. Вернитесь домой, посмотрите!
– Что он такое болтает? – с изумлением спросил мистер Берни. – Вы знаете этого мальчика, Уилькинс? – обратился он к своему товарищу.
– В первый раз вижу.
– Вы ошиблись, голубчик, – ласково сказал мне Берни. – Как зовут того господина, которого вы ищете?
– Одного звали Берни, другого Джонс. Разве же это не мистер Джонс?
– Нет, дружок, меня зовут не Джонс, – а Уильям Уилькинс, – отвечал мистер Джонс.
– Неужели вы скажете, что не вы купили у меня платье из работного дома, что не вы живете в этом доме, в комнате, набитой старым платьем? – с отчаяньем вскричал я.
– Конечно, не мы, чего ты к нам привязался!
– Неправда, вы! Постойте, вон идет полицейский, я сейчас позову его.
Увидев полицейского, знакомые мои двинулись вперед быстрыми шагами.
– Отдайте мне мой шиллинг! – кричал я, догоняя их. – Отдайте, не то я закричу, что вы воры!
– Экий гадкий попрошайка! – побледнев от гнева, вскричал мистер Джонс. – На тебе два пенса, и убирайся прочь!
– Я не уберусь. Вы мне дайте весь мой шиллинг, не то я пожалуюсь полиции, – отвечал я.
– На что же ты пожалуешься? – спросил Берни.
– А на то, что вы взяли у меня деньги, когда покупали мое платье из работного дома!
– Из работного дома? Молодец! Так это ты бежал из работного дома и продал свое платье? Хорошо! Теперь я сам сведу тебя в полицию за такие проделки.
С этими словами он схватил меня за ворот куртки и потащил навстречу к полицейскому, Положение мое было отчаянное. Я сделал усилие, вырвался из рук Берни (он держал меня некрепко) и пустился со всех ног бежать прочь. Бегство стоило мне моей шапки.
Когда я вырвался из рук Берни, она свалилась на землю, и, торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как бессовестный мошенник поднял ее и спрятал в свой мешок.
Я отбежал далеко от Сафрон-Гилла и, убедившись, что никто не преследует меня, остановился обдумать свое положение. Меня все еще не оставляла надежда найти прежних товарищей; кроме того, я искал себе работы. Но напрасно ходил я взад и вперед между лавками: ни Рипстона, ни Моулди нигде не было видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что мои друзья уже с самого рождества не ходят на базар и что никто не знает, куда они делись. Найти работу мне так и не посчастливилось. Хотя я сильно вырос за время болезни и был одет не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня.
– Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай дальше! – говорили они, завидев меня. – Убирайся прочь, арестант!
Все попрекали меня моей арестантской стрижкой, и так как у меня не было шапки, то моя стриженая голова всем бросалась в глаза. Мне не удалось заработать ни гроша. Снегу в этот день не было, но зато был сильный мороз и ветер.
С утра я решил не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мон прежние товарищи. Решение я принял за чашкой горячего кофе, но потом я прослонялся по базару целый день, ничего не евши, и оно значительно поколебалось.
Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть. Я решил еще раз обойти базар и ни за что не возвращаться с пустыми руками.
Две минуты спустя я бежал к Дрюри-Лейну с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал ананас, похищенный мною, говорил покупателю, указывая на него и на полдюжину других: «Эти все по полгинее[4] штука, сэр». Такой цены мне конечно никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, много в четыре пенса, теперь же я решил не уступать дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже решил, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь.
Намучившись прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.
Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника, пускавшего проходить к нему через свою мастерскую. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в мастерской сапожника светится огонь и над желтой занавеской окна виднеется его рука, продергивающая дратву. Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучался. Он отворил мне дверь. Я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.
– Что тебе нужно, мальчик? – спросил он.
– Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.
– Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять станет ходить сюда полиция. Я уже думал, что никого из вашей шайки не увижу.
– Куда же это переехал Баджи? – с беспокойством спросил я. – Пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть.
– Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, – отвечал сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. – Иди, иди прочь, – прибавил он, выталкивая меня за дверь. – За мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.
– Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, – просил я, начиная вытаскивать ананас из кармана, – я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов.
– Оставь, оставь, положи его назад! – закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. – Уйди, говорят тебе!
Он бросился на меня с таким гневом, что я, испугавшись за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.
Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две – три груши или два-три апельсина. Я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс.
Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас.
Я никогда не едал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора.
Дойдя до Бедфорда, я остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня. Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные.
У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезть вон и хорошенько растереть их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я сейчас же побежал туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.
Как я жил следующий день, мне трудно рассказать. Помню только, что я без цели бродил по разным улицам. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я также стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Берк.
Мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я в удивлении вытаращил глаза.
«Что, если бы и мне приняться за то же? – мелькнуло у меня в голове. – Ведь это во всяком случае честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства и нищенства. Мне не много нужно: если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпенни, с меня и довольно!»
Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, затем остановился и запел.
Через минуту около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.
«Ну, эту послали за делом, – подумал я, увидев ее, – а она стоит и слушает, значит, недурно».
Это ободрило меня, и я стал петь с большей уверенностью.
Мало-помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я кончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с мелкими медными монетами. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.
– Вот песня, так песня! – вскричал он, крепко схватив меня за руку. – Этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как кончишь, я сам пойду собирать для тебя.
– Пой, пой еще, мальчик! – закричало несколько голосов вокруг меня.
Я охотно повторил еще раз свою песню, и она, видимо, понравилась всем слушателям. По окончании ее ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне целую пригоршню медных монет. Только что я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до моего плеча, и я услышал женский голос:
– Как? Это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты вздумал заниматься!
Я боялся одной только женщины на всем свете, но это был не ее голос. Это был добрый, знакомый голос. Я поднял глаза и увидел Марту, племянницу моей знакомой прачки, миссис Уинкшип.
XIV
Старый друг угощает и одевает меня
После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы больше ее племянницы Марты.
Она была такая добродушная женщина, что все наши соседи любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым и детям, называть ее «кривой» и «одноглазой». У нее действительно не было одного глаза.
Из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть, именно поэтому она оказывала мне особенное расположение. У нее всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.
– Бедный мальчик! – повторяла она, выбравшись со мной из толпы. – До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малютка, расскажи мне все, что с тобой было.
– Мне нечего рассказывать, Марта, – отвечал я, но тут я заметил, что она меня тащит к тому переулку, где жил мой отец. – Я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в запрошлую ночь!
– Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, – отвечала добрая молодая женщина. – Уж как она тебя жалеет! Говорит: «Если бы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка!» А вот теперь я и нашла тебя, да в каком виде!
Марта отерла себе глаза передником.
– Я ужасно голоден, Марта, – проговорил я, – я умираю с голоду!
Я заплакал, и мы оба стояли среди улицы и плакали.
– Пойдем, – вскричала вдруг Марта, – пойдем в наш переулок. Тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься. Вот ты и нашелся.
– Нет, я не пойду домой, ни за что не пойду.
– Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то трудно! – прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру. – Я сама узнала тебя только по голосу.
После некоторого колебания я, наконец, согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тернмилл, а сама пошла предупредить миссис Уинкшип и поглядеть заодно, не опасно ли мне будет идти.
Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип, вероятно, не хочет пустить меня, и, от нечего делать, вздумал пересчитать свои деньги.
Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство!
И это заработано меньше чем в полчаса! Положим, мне много помог добрый ирландец; но, если я буду приобретать без него хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет З'/з пенса в полчаса, 7 пенсов в час, шиллинг и 9 пенсов в три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет, и миссис Уинкшип ждет меня.
– А все же я лучше не пойду, – сказал я. – Пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь разговариваем. Благодарю вас, Марта, я уж лучше уйду подальше отсюда.
– Нет, нет! – вскричала она, загораживая мне дорогу. – Ты и так довольно шатался по улицам, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умница!, Я тебя так наряжу, что никто тебя не узнает! – С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую юбку и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку с решимостью, которой я не мог сопротивляться.
Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.
– Вот он, тетушка! – сказала Марта, снимая с меня юбку и шляпу.
– Это он! – вскричала миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. – Веселый маленький мальчуган, вылитый портрет своей покойной матери! Ай-ай-ай, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее. Посмотри-ка, Марта, на нем даже рубашки нет! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, а он…
Как кончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню, я вдруг почувствовал звон в ушах н головокружение. Ноги у меня задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, длился довольно долго, потому что за это время в положении моем произошли значительные перемены.
Я очнулся на диване, стоявшем в комнате миссис Уинкшип.
Вместо куртки и бумазейных брюк на мне были надеты: вязаная фуфайка, длинные, широкие штаны, вероятно, принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и огромное полотняное одеяние, закрывавшее меня всего с ногами и, вероятно, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип. Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но мне помешало длинное одеяние, опутывавшее мне ноги.
Миссис Уинкшип заметила это движение.
– Ну, что, молодец, ожил? – ласково, веселым голосом вскричала она. – Полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?
Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал. При этом материнском поцелуе я не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, а сама занялась приготовлением ужина.
Через несколько времени из блестящей голландской печки распространился необыкновенно приятный запах.
– Ну, что, готов ты, Джимми?
– Готов, благодарю вас.
– У меня было к обеду мясо, – ласковым голосом сказала миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед столом. – Остатки я положила тебе в суп. Кушай, голубчик, да смотри, не оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты поспеют.
Долго уговаривать меня было нечего. Суп показался мне изумительно вкусным. Но разве он мог утолить мой волчий голод! Я напал на него как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с такою быстротою, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.
– Вот до чего дошел! – воскликнула она с глубоким вздохом, когда миска с супом оказалась пустою. – Это ему все равно что глоток воды!
И действительно, все, что я съедал, казалось мне крошечной порцией, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того, что, когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку, я отвечал: «Пожалуй, только не целую, а маленький кусочек» – хотя мысленно пожирал в это время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок хлеба, которым я собирался дочиста подобрать весь жир с блюда. Впрочем, глаза мои оказались жаднее желудка. Съев одну котлету и несколько картофелин, я почувствовал себя совершенно сытым.
– А теперь, – сказала миссис Уинкшип, когда Марта убрала ужин и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, – расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой было в это время.
Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип.
Я подробно рассказал ей всю свою жизнь с той самой минуты, как бежал из родительского дома и укусил за палец свою мачеху.
Когда я стал говорить о своих приятелях Рипстоне и Моулди и о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип разразилась бранью против моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела меня до тюрьмы.
Она была такая добродушная женщина, что все наши соседи любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым и детям, называть ее «кривой» и «одноглазой». У нее действительно не было одного глаза.
Из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть, именно поэтому она оказывала мне особенное расположение. У нее всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.
– Бедный мальчик! – повторяла она, выбравшись со мной из толпы. – До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малютка, расскажи мне все, что с тобой было.
– Мне нечего рассказывать, Марта, – отвечал я, но тут я заметил, что она меня тащит к тому переулку, где жил мой отец. – Я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в запрошлую ночь!
– Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, – отвечала добрая молодая женщина. – Уж как она тебя жалеет! Говорит: «Если бы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка!» А вот теперь я и нашла тебя, да в каком виде!
Марта отерла себе глаза передником.
– Я ужасно голоден, Марта, – проговорил я, – я умираю с голоду!
Я заплакал, и мы оба стояли среди улицы и плакали.
– Пойдем, – вскричала вдруг Марта, – пойдем в наш переулок. Тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься. Вот ты и нашелся.
– Нет, я не пойду домой, ни за что не пойду.
– Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то трудно! – прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру. – Я сама узнала тебя только по голосу.
После некоторого колебания я, наконец, согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тернмилл, а сама пошла предупредить миссис Уинкшип и поглядеть заодно, не опасно ли мне будет идти.
Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип, вероятно, не хочет пустить меня, и, от нечего делать, вздумал пересчитать свои деньги.
Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство!
И это заработано меньше чем в полчаса! Положим, мне много помог добрый ирландец; но, если я буду приобретать без него хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет З'/з пенса в полчаса, 7 пенсов в час, шиллинг и 9 пенсов в три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет, и миссис Уинкшип ждет меня.
– А все же я лучше не пойду, – сказал я. – Пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь разговариваем. Благодарю вас, Марта, я уж лучше уйду подальше отсюда.
– Нет, нет! – вскричала она, загораживая мне дорогу. – Ты и так довольно шатался по улицам, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умница!, Я тебя так наряжу, что никто тебя не узнает! – С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую юбку и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку с решимостью, которой я не мог сопротивляться.
Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.
– Вот он, тетушка! – сказала Марта, снимая с меня юбку и шляпу.
– Это он! – вскричала миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. – Веселый маленький мальчуган, вылитый портрет своей покойной матери! Ай-ай-ай, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее. Посмотри-ка, Марта, на нем даже рубашки нет! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, а он…
Как кончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню, я вдруг почувствовал звон в ушах н головокружение. Ноги у меня задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, длился довольно долго, потому что за это время в положении моем произошли значительные перемены.
Я очнулся на диване, стоявшем в комнате миссис Уинкшип.
Вместо куртки и бумазейных брюк на мне были надеты: вязаная фуфайка, длинные, широкие штаны, вероятно, принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и огромное полотняное одеяние, закрывавшее меня всего с ногами и, вероятно, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип. Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но мне помешало длинное одеяние, опутывавшее мне ноги.
Миссис Уинкшип заметила это движение.
– Ну, что, молодец, ожил? – ласково, веселым голосом вскричала она. – Полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?
Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал. При этом материнском поцелуе я не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, а сама занялась приготовлением ужина.
Через несколько времени из блестящей голландской печки распространился необыкновенно приятный запах.
– Ну, что, готов ты, Джимми?
– Готов, благодарю вас.
– У меня было к обеду мясо, – ласковым голосом сказала миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед столом. – Остатки я положила тебе в суп. Кушай, голубчик, да смотри, не оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты поспеют.
Долго уговаривать меня было нечего. Суп показался мне изумительно вкусным. Но разве он мог утолить мой волчий голод! Я напал на него как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с такою быстротою, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.
– Вот до чего дошел! – воскликнула она с глубоким вздохом, когда миска с супом оказалась пустою. – Это ему все равно что глоток воды!
И действительно, все, что я съедал, казалось мне крошечной порцией, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того, что, когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку, я отвечал: «Пожалуй, только не целую, а маленький кусочек» – хотя мысленно пожирал в это время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок хлеба, которым я собирался дочиста подобрать весь жир с блюда. Впрочем, глаза мои оказались жаднее желудка. Съев одну котлету и несколько картофелин, я почувствовал себя совершенно сытым.
– А теперь, – сказала миссис Уинкшип, когда Марта убрала ужин и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, – расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой было в это время.
Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип.
Я подробно рассказал ей всю свою жизнь с той самой минуты, как бежал из родительского дома и укусил за палец свою мачеху.
Когда я стал говорить о своих приятелях Рипстоне и Моулди и о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип разразилась бранью против моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела меня до тюрьмы.