Страница:
…Однажды, когда голод стал уже обыденным состоянием, мы купили на рынке мешок немолотой кукурузы. Я отвез его на тележке на мельницу – на соседней улице работала-кряхтела старенькая электрическая мельница. Хозяева ее, два пожилых мегрела, составляли абсолютно киношный дуэт: один был худой и говорливый, любил помурлыкать в усы что-то, очень похожее на застольные песни; второй – плотный, с красным, как гранат, лицом и светлыми волосами, постоянно присыпанными к тому же мучной пылью, работал молча, здоровался, будто ворчал. Брали они традиционную десятину с помола, от денег отказывались.
Я приволок свою кукурузу рано утром, но с утра они мололи “своим” людям, а в двенадцать отключили электричество, часа через три электричество появилось, мельница закрутилась снова… но мой мешок стоял сиротливо в углу, и так же сиротливо сидел в другом углу я. Костлявый старик ходил неторопливо мимо меня, напевая, и, казалось мне, тихонько ухмылялся. И вдруг он остановился передо мной и завел такую речь:
– Вот ведь, Россия нас бомбит, а кушать мы все хотим, и мегрелы и русские…
Застигнутый врасплох, не зная, что ответить, я обронил – и это была чистейшая правда (одна из ее половин):
– Я украинец.
Это оказалось моей козырной картой.
– А, вот как, – отозвался старик.
Он рассказал мне, как в войну, в Великую Отечественную, воевал на Украине, был ранен, и его прятала украинская женщина, выходила, выцарапала у смерти.
– Она со своими детьми очень голодала, но делила со мной последний кусок хлеба. Что давала детям, тем кормила и меня. Я всегда ее помню, я обязан ей жизнью. До сих пор помню даже ее лицо.
Словом, вскоре кукуруза была перемолота…
Я тащил по вечерним переулкам тележку с мукой, стараясь побыстрее, чтобы успеть до комендантского часа, думая о войне – той, Отечественной, и этой, гражданской, а еще – о Николае Васильевиче Гоголе.
“Русскоязычные”
Да, я мог считать себя русским – по культуре, по судьбе. Однако российская власть конца XX века сама решала – “кто и насколько”, недостаточно русских она именовала “русскоязычными” и, совершив этот несложный лингвистический трюк, полагала проблему решенной. Другие нации, не столь, видимо, великие, не разбрасывались своими. Из всех “русскоязычных” одни только славяне оказались предательски брошенными на чужой войне.
…Итак, эвакуация:
Евреев.
Вскоре после начала боевых действий в Абхазии Израиль объявил, что все желающие евреи могут репатриироваться. Для этого необходимо всего-навсего записаться в еврейской общине.
После записи на отъезд (это если вы еврей) вы ожидали назначенной даты и отправлялись к Дому правительства. Туда подъезжали два “икаруса” и “Камаз”. Каждый отъезжающий мог взять 40 кг груза. Беспокоившихся – успокаивали: в Израиле каждой семье предоставят жилье со всем необходимым: постелью, посудой и т.п. “Икарусы” отвозили репатриантов в Тбилиси, где в израильском консульстве уже ждали оформленные документы, а в аэропорту – “Боинг-747”, который через несколько часов доставлял потомков Моисея на историческую родину…
Евреи уехали почти все. Лично я знал лишь две оставшиеся семьи, одна из них была смешанной.
Греков.
Греция объявила, что пришлет корабль, если выяснится, что желающих уехать греков окажется достаточное количество.
Но большинство их эмигрировало еще раньше, так как за несколько лет до этого президент Греции добился от правительства СССР договора о выплате пенсий всем, заработавшим ее в СССР.
Греки добирались до Тбилиси, а там без хлопот оформляли выездные документы.
Так уехала наша хорошая знакомая Джульетта Алхазова – после того, как ее с подругой задержали и увезли в кинотеатр на Маяке (район Сухуми). Кинотеатр был битком набит задержанными без документов (а приказа ходить с документами никто не видел), там их продержали всю ночь и, наиздевавшись вдоволь, отпустили. Через три дня Джуля навсегда уехала в Грецию. (Сейчас она звонит нам из Афин – снимает квартиру, работает на швейной фабрике.)
Не уехали в основном те греки, которые не знали языка. Муж Гали Михайлиди (она была первоклассным стоматологом), Ростислав Рихтер, не хотел уезжать из Сухуми, где он – уже при вернувшихся – открыл свое дело, цех по производству полиэтиленовых пакетов, пакеты он вывозил в Россию и получал неплохой доход. Но постоянные нервотрепки и унижения привели к повторному инфаркту, и Слава через два года абхазской свободы умер. Галя все-таки не уехала – потому, что не говорила по-гречески, а еще потому, что после одной из бомбежек “Су-25” да поджога грузинскими солдатами дома, где жила ее мама, старая женщина стала бросаться под кровать при звуке проезжавшей по улице автомашины и боялась оставаться дома одна. После ухода грузин Галя все же неплохо зарабатывала. Новый хозяин поликлиники, абхаз, конечно, ничего не имел против гречанки-стоматолога. А бывшего главврача, грузина, вместе с женой вывели из поликлиники в сквер через дорогу – и расстреляли.
Армян.
Армяне самостоятельно перетекли на Северный Кавказ, в Краснодарский и Ставропольский края, Ростовскую область – в зависимости от того, где жили их родственники. Троюродные дядья и двоюродные племянники вызволяли их из беды получше консульств и министерств. Но многие армяне остались – те, что были связаны с землей.
“Русскоязычных”.
После того, как от ракет, выпущенных в первый день войны с грузинского вертолета, погибли отдыхавшие в санатории два российских офицера и женщина, в порт прибыли большие десантные корабли, и в течение двух дней происходила эвакуация нескольких тысяч отдыхавших военных и их жен. После этого было разрешено эвакуироваться гражданским лицам. Многие местные жители надеялись спастись на борту этих БДК. В порту собралась огромная толпа, в основном женщин с детьми, жаждавших уплыть подальше от этого так неожиданно грянувшего ужаса. Но случилось то, что должно было случиться… Десантники не взяли территорию порта в свои руки, а оставили вход на пирс в руках “спасателей” из “Мхедриони”, чем те незамедлительно воспользовались: чтобы пройти на пирс, нужно было или быть чьим-то родственником, или заплатить “пошлину” в размере 5 тысяч рублей.
Примерно неделю шло это делание денег, затем корабли перестали приходить. На этом эвакуация “русскоязычных” прекратилась.
Борода
Его часовая мастерская размещалась в небольшом киоске в самом центре города, в углу сквера напротив горсовета. Его знал весь город. Мастер он был отменный, но и цену за свою работу назначал немалую. Торговаться с Бородой было бесполезно. “Не хочешь – ищи другого”,- говорил он и углублялся в свои шестеренки-пружинки.
Слухи о его бороде ходили всякие. Говорили – сидел. Говорили, мол, там, на зоне, кого-то заложил, вот ему и накололи на подбородке – то ли “стукач”, то ли “сука”. Другие говорили – никого не закладывал, а просто проиграл в карты, и слово совсем другое, матерное. Но хрен редьки не слаще, и приходилось ему носить эту самую бороду зимой и летом.
Дом его был по тогдашним – советским и перестроечным – меркам роскошен. За высоченным забором стояли два автомобиля. Сыновей было трое – все, как на подбор, статные, широкоплечие.
Чем зарабатывал Борода? Уж точно не починкой будильников.
И совсем немногие знали, что Борода знаменит среди городских нумизматов как обладатель огромных коллекций монет, орденов и медалей.
…Когда российские БДК увозили в неизвестность галдящих и рыдающих беженцев, он не искал себе места среди них. Он остался. Но спустя некоторое время из его двора ночью увели одну из машин, иномарку. Борода вооружил своих сыновей и позаботился, чтобы об этом узнал весь город. Этого оказалось мало. Грабители ходили кругами, наведывались попить водички, гуляли по комнатам, поглаживая автоматы.
И он решился.
В назначенный день с несколькими чемоданами, выставив сыновей на стреме, Борода пришел в порт. Здесь оставалось после бегства абхазов несколько прогулочных катеров. Он заранее договорился с кем надо, и его обещали подбросить морем до Сочи. Все шло по плану. Он поднялся на борт, отдали швартовы, и катер отчалил. Когда между пирсом и кормой плескалось уже несколько десятков метров, в каюту, где сидел на своих чемоданах Борода, откуда-то – может быть, из капитанской рубки – ворвались автоматчики. Он попытался выхватить пистолет…
Его сыновья, услышав очереди, ушли с пирса: помочь отцу они уже не могли.
А катер, сделав по морю неторопливый круг, вернулся к тому же месту, от которого отчалил. Что было в тех чемоданах, ради которых часовщик Борода рискнул жизнью, никто так и не узнал.
Историю эту я слышал от многих людей… Осажденный город начинал создавать свой фольклор.
Хлеб-соль на Гумисте
Еще одну историю пересказывали сухумчане.
Якобы однажды на противоположных берегах фронтовой Гумисты, скрытые друг от друга рельефом, сели обедать грузинские и абхазские дозоры. И вот со стороны абхазов прорывается сквозь шум воды голос:
– А не желает ли кто из грузин отведать сытного обеда с добрым вином?
Мужчины собрались было смеяться удачной шутке товарища, как вдруг один из грузин поднялся и, направляясь в их сторону, крикнул:
– Почему бы и нет! Я давно не пил хорошего вина!
Не спеша он перебрался через ледяную, но мелкую здесь Гумисту. Не спеша подошел и, поздоровавшись, сел на предложенное место. Трапеза прошла в гробовом молчании. Когда все было съедено и выпито, гость с того берега поблагодарил хозяев, вежливо попрощался и пошел к реке.
Не спеша перебрался он через ледяную Гумисту, не спеша дошел до своих.
Шутка минометчиков
Весна все-таки пришла. Дразнила выживших легким прозрачным небом, журчала и блестела.
У нас потекла крыша, и я полез ее чинить. Было утро. Орудия с обеих сторон молчали, а “Сушки” летали обычно по ночам. Если не присматриваться к у’гольным шрамам, оставленным пожарами, улицы внизу выглядели радостно – весна… Справившись с работой, я теперь позволил нежному солнцу сочиться сквозь веки.
Свистяще-шипящее раздалось, как всегда, неожиданно. Летящая мина звучит так, словно где-то вверху на раскаленную сковородку бросили кусок сала. Секунды через две позади слева ухнуло, а я провалился через слуховое окно на чердак, нырнул в люк, по лестнице на кухню и бросился в туалет. Он располагался как раз по центру здания, и его перекрытия были из бетонных плит. Все в нашем доме использовали туалеты не только по прямому назначению, но и как бомбоубежище. Пока я спасался, одна мина влетела в соседний дом, в десяти метрах от нашей спальни. Еще три упали во двор, и одна разорвалась у Прониных на кухне…
Выждав некоторое время, я вышел на улицу. Еще пахло гарью. На крылечке соседнего дома, завалившись на бок, лежала старушка. Рядом – щуплая черная собачка. (Видимо, та первая мина, что пролетела у меня над головой.) Я подошел. Старушка оказалась армянкой. Рана ее была – как говорят медики – не совместима с жизнью… кровь еще стекала по ступенькам.
Метрах в тридцати дальше мина пробила крышу другого дома и, взорвавшись на чердаке, разворотила потолок в квартире. На самом краю воронки висела хрустальная люстра и нереально позвякивала. Хозяин, пожилой грузин, стоял на улице и через окно бесстрастно рассматривал разрушения. Будто ждал – сорвется ли люстра.
Я спросил, не пострадал ли кто. Он бросил угрюмо:
– Нет.
Я сказал:
– Ну и слава богу, – и пошел домой. Он явно не нуждался в сочувственном слове от меня, русскоговорящего.
Что ж, на этот раз костлявая дура пролетела мимо. Ребята не попали… Я, наверное, намозолил им оптику, ковыряясь с блескучей жестью на крыше.
А может, останемся?..
Стук впился в нас, мы вздрогнули и застыли. Словно огромными булавками в нас ткнули прямо через дверь: раз! два! три! Мы стояли над своими коробками.
Стук сразу же повторился. Стучавший успокаивал: тук-тук, ну и что такого, тук-тук, да – стучат в вашу дверь. Лида делала знаки: не-от-кры-вай. Руки ее бешено метались: не надо.
В войну в гости не ходили. Но не открывать было нельзя. Если это грабители (солдаты) – они решат, что дома никого нет, и… ну зачем огорчать грабителей… Пошел на цыпочках, ругая про себя каждый ползущий из-под подошвы скрип. Дверь гладкая, твердая… И снова стук.
– Кто?
– Это я, Бадри.
Отлегло. Лида шумно вздохнула.
С Бадри Ломишвили мы познакомились не так давно, в хоздворе бывшего Управления КГБ.
Я зашел туда к Славе Рихтеру, мотористу. (Конечно, вряд ли Славу, тучного, сочного, с паровозной одышкой, в нормальное время можно было бы впихнуть в одно-единственное слово после запятой – мол, Слава, моторист. Но война всегда оставляет вам лишь одно измерение: свой, чужой, солдат, мирный, раненый, убитый.) А так… до войны он увлекался скутерами, здорово гонял и, главное, собрал своими руками не один мотор. Сейчас этот навык и сделал его мотористом в хоздворе Управления КГБ (теперь там обслуживались военные). В этот день я принес Славе кое-какие запчасти: дверь, которую так и не успел поставить, тормозные шланги, свечи, карбюратор и всякую мелочь, которую сейчас невозможно было достать, а ему все это позволило бы хоть что-то заработать. У меня же к нему был свой вопрос – тот самый вопрос, в том или ином виде донимавший каждого, решившего уехать с войны: как бы, кому бы продать… в моем случае речь шла об автомобиле. Свою белую “пятерочку” с “троечным” движком я умудрялся прятать уже десять месяцев в соседском палисаднике за стеной виноградных зарослей. Я его спросил, знает ли он кого, кто мог бы отогнать машину в Сочи или в Тбилиси. Он сказал, что знает ребят, которые этим занимаются, они берут за это 200 тысяч. Таких денег у меня быть не могло. Тогда Слава сказал, что сейчас за мою машину больше 500 тысяч никто не даст, а эти самые ребята могут купить ее за такую цену, но вычтут 200 тысяч за перегон. Я ответил, что лучше задаром сожгу ее во дворе. Вот тогда-то он и окликнул по имени проходившего мимо офицера, а мне успел шепнуть, что ему можно доверять…
Бадри согласился взять мою “пятерку” за $500. Я был доволен. На эти деньги мы могли некоторое время продержаться на плаву там, в России.
Я так и говорил ему во время нашей встречи у меня дома – мол, едем в чисто поле, в пустоту едем, а в пустоте деньги необходимы. Он соглашался и насчет пустоты, и насчет денег.
– Вот только перетащим в Тбилиси к родственникам какой-никакой скарб и…
И Бадри пообещал отвезти меня в аэропорт и посадить в самолет на Тбилиси, если я достану канистру бензина. (Целых 100 литров – мечта любого мародера – стояли в туалете.)
Тот день настал. Он приехал за мной на оглушительном “горбыле”. Мы кое-как примостили упакованную в коробку швейную машинку на крышу “запорожца”… “Как хочешь, – сказала Лида, – а швейную машинку мы возьмем. Возможности покупать одежду у нас, видимо, не будет… буду шить”. Второй короб “ценностей” – на заднее сиденье – поехали!
У ворот перед летным полем стояли двое солдат. Оба в солнцезащитных очках, с автоматами, с неподвижными лицами… знаковый облик. Бадри махнул им приветственно (видимо, его здесь знали). Они откатили ворота в сторону и пропустили нас на территорию аэропорта. Бадри высадил меня в тени от двух высоких пальм, росших по ту сторону забора, и уехал. Был конец июня, тень была весьма кстати. Пальмы как ни в чем не бывало перебирали вверху ветвями с этим характерным истомным звуком – зачатком то ли стука, то ли шороха.
Он вернулся через час. Из его “горбыля” вылезли две изящные, по линейке вычерченные старушки в черном. (Все пребывало по два вокруг меня: солдаты, пальмы, старушки.) Они остались, прямые, неподвижные, фибровый чемодан аскетически торчал возле них из земли, а Бадри снова исчез, на этот раз пешком.
Вскоре он привел упитанного майора. Оказалось, что я и старушки – вместе. Бадри сказал, что – вот, этот майор посадит нас в самолет, а у него сейчас срочные дела – он и вправду выглядел потерянно, – сказал, чтобы мы не волновались, и упал в свой “запорожец”. “Запорожец” отгрохотал и скрылся. А майор пощурился задумчиво в июльское марево и скоро ушел, сказав, что вернется, когда прилетит самолет.
Старушки остались со мной.
Перед нами тем временем разворачивалось, вскипало действо. На летное поле подъезжали “икарусы” и выгружали солдат, которых было уже под две сотни и которые возбужденно теснились возле комендатуры. Зрелище напоминало роящихся пчел. Голоса звучали раздраженно. Интонации иногда были явственно угрожающими. Мои старушки с интересом вслушивались и покачивали головами.
Прошло еще около часа. Над морем делал разворот “Ту-154”. Вот он зашел на посадку, коснулся полосы и, взвыв, стал терять скорость. Подрулил к зданию аэропорта, оглушил воем моторов и замер невдалеке от нас. Замер и военный рой, но ненадолго… Сначала из-за угла вывалился трап, звуком движка стронул тишину и лениво потащился к самолету. В пятнистом хаосе что-то сработало, двинулось, оформилось, и из толпы вышла группа солдат во главе с офицером. Они решительно направились к трапу и стали на нем двумя цепочками с обеих сторон. Предохранители отщелкнули… все было всерьез.
Становилось очевидно, что события развиваются нештатно. Ведь вначале должны были грузить раненых. Но раненых видно не было. Солдаты бросились к самолету. Сделалась невообразимая суматоха, давка, обычная “гражданская” давка. Ни Бадри, ни обещанного майора, а посадка шла уже полным ходом, я бы даже сказал, спешным порядком, сильно напоминавшим абордаж. Мне стало ясно, что, если я не вклинюсь в этот солдатский поток, то минут через пять в самолет уже не сядешь – просто потому, что он будет набит битком. Нашпигован. Закупорен…
В гражданской одежде, со славянским лицом, не зная ни слова по-грузински… А! была не была!
Я попрощался мысленно со старушками, подхватил багаж и двинулся по бетонке. Уже возле самолета я увидел Юру, с которым когда-то работал в СФТИ. Он был в камуфляже: тогда многие так ходили по городу, так было безопаснее. По глазам его я понял: и он тоже… Я всучил Юре швейную машинку, прямо на картонной коробке написал телефон в Тбилиси и адрес: Плеханова, 50, – и попросил занести ее в самолет.
Юра опешил, но грузинская деликатность сработала – она еще срабатывала, война поглощала окружающий мир по частям, по кусочкам… Он стал подниматься по трапу, я взвалил свой огромный короб на голову и пошел за ним.
Вначале на меня глядели с явным удивлением: русский, в “гражданке” – и с трофеями! Потом им стало ясно, что я просто рву когти, и, не успел я подняться на вторую ступеньку, как получил прикладом в бок. Я что-то бормотал, по-русски, конечно, и пробовал подняться выше – и получил удар сапогом по ногам, а над моей головой взвился приклад АКМ. До боли родное “Куда прешь?!” – сопровождало этот жест. Обдумать времени не было. Видимо, некая шальная извилина, обычно затертая более уравновешенными товарками, опередив их всех, отыграла свою звездную реплику:
– Вот, я с ним! Это его вещи!
Солдат повернул голову в сторону, куда метнулся мой взгляд, в это время, слыша неладное, обернулся и Юра…
– Вот с ним я! С ним! Его вещи!
Автомат опустился медленно и ткнул меня в ребра.
– Тогда какого черта загородил дорогу?! Проходи!
И приклад подтолкнул меня вверх по трапу…
Вот так. Меня пропустили тогда, приняв за носильщика.
Бадри вошел в квартиру как-то бочком. Он был ранен, левая рука по локоть перебинтована, повязка за шею. Это придавало его явлению налет заигранной театральной классики: бинты, хмурое усталое лицо, в помещении чехарда спугнутых войной вещей, хозяева-обыватели с охами-ахами…
Оказалось – люком танка, в который попали из гранатомета, когда кубарем летел вниз, услышав по рации: “Бадри, кажется, это в тебя целятся!”.
– Еле успел.
– Где это было?
– Десант. Они высадили десант в районе Очамчиры.
Мы сидели на кухне, пили кофе. У нас еще оставался настоящий, в зернах. Я смолол его на ручной кофемолке, наслаждаясь этим мирным монотонным занятием, и сварил на керосинке. А когда Лида поставила на стол бутылку “Варцихе”, Бадри грустно изумился:
– Нереально. Сейчас ничего такого не достать.
– Старые запасы…
Коньяка выпили по чуть-чуть. Его вкус вызывал к жизни миражи. Мы не стали много пить.
– Слушай, извини… тогда в аэропорту… так вышло…
– Да ладно…
– Нет, ты послушай.
Он рассказал мне о том, в чем я участвовал.
О том, что же происходило тогда, во время моего перелета Сухуми-Тбилиси.
То был батальон – остатки батальона, прибывшего незадолго до того из Тбилиси. Новобранцев бросили в горы – воевать. На несколько дней они оказались на настоящей войне… без разведки, без артиллерии. Слепой и беззубый батальон. Чеченцы, казаки и днестровцы легко перемололи их в месиво, полегла половина. Уцелевшие снялись с позиций и прибыли в аэропорт. Их пытались вернуть на позиции, они требовали отправить их обратно домой. Самолет должен быть забрать тяжелораненых. Но они захватили самолет… с ними улетел и я.
– Ну, а что было на следующий день, после того, как ты улетел, ты уже знаешь?
Да, это я знал. На следующий день тот же самолет из Тбилиси, до отказа набитый солдатами, уже над посадочной полосой был обстрелян из гранатомета, загорелся, в нем заживо сгорели все 168 человек.
Бадри вздохнул. Темная, нехорошая такая задумчивость – внезапный провал посреди беседы. Я понял, зачем он пришел – высказаться. Мы собирались уезжать, нам можно было высказаться. Лида подлила кофе. Бадри еще раз вздохнул, сказал, что тоже уезжает. Его отец – директор крупного завода, а дядя генерал. Его отправляют на три года на учебу в Израиль, в Бронетанковую академию… Спрятав глаза, осторожно выпустил самое тяжелое:
– Если ничего не изменится и везде будут руководить такие люди, как сейчас, я уеду из Грузии навсегда. Нельзя жить в такой стране.
И закончил смущенно:
– Если бы вы знали, какие люди нами командуют!
Он тоже уезжал с войны. Я – уж не знаю, кстати или некстати – подумал, что теперь, стало быть, ему моя машина не нужна…
Потом была ночь. Город утонул в черном студне без остатка. Ни стен, ни крыш – ничего. В лунные ночи он еще кое-как всплывал призрачными поплавками крыш, зыбко мерцал. Но впечатление все равно оставалось ирреальным: от вида лунного города подступало к горлу. Сегодня – только чернота. Как повязка на глаза – все, ничего нет, дождись утра. Ночи были полны ожидания: не постучат ли в дверь, не будет ли обстрела, не взревет ли над головой “Су-25”…
Мы лежали под простынями – невидимые. Пусто смотрели в невидимый потолок, дышали. На далекий рык двигателей поднимали головы от подушек… Все стихало, и мы снова смотрели туда, где утром появится потолок. Мы ждали.
И в который раз… в который… в который раз она шепчет этот страшный, жалкий вопрос: “А может, останемся?”.
…Прилетев с дезертировавшим батальоном в аэропорт Тбилиси, я благополучно выгрузился, автобусом добрался до города и перевез багаж на квартиру Жоры, брата Лиды.
Задерживаться мне было ни к чему – уже на следующий день я сидел в вагоне поезда, отправляющегося в Сухуми. Челночные бега беженцев продолжались.
Ночь в поезде прошла спокойно – ведь воры охотились за теми, кто ехал из Сухуми: они, как правило, везли с собой свои семейные ценности. Уже на территории Абхазии, на станции Очамчира, по составу поползли слухи о том, что недалеко от города абхазы высадили ночью морской десант и отрезали Сухуми от Грузии… Вскоре действительно стала слышна артиллерийская канонада… где-то совсем недалеко, в горах, шел ожесточенный бой.
Поезд стоял, люди вслушивались. Прошло около часа, по вагонам и по громкой связи на станции объявили, что поезд дальше не пойдет. Еще через полчаса – что желающие могут пересесть на поезд, направляющийся обратно в Грузию, до станции Самтредиа.
Слухи, слухи от купе к купе… Кто-то говорил, что город уже взят чеченцами, кто-то, наоборот, что десантироваться удалось небольшой группе, остальных отбили, скоро с ними будет покончено – а нас утром повезут дальше. Но шли часы, канонада в горах не стихала. Уже за полночь на перроне появился офицер, он устало нес в опущенной руке автомат. Все бросились к нему.
– Ну что?! Как там?! Не пробьются?!
Офицер ответил, вытирая лоб:
– Нет. Часа через два добьем.
На вопрос же, отправят ли нас на Сухуми, он покачал головой, сказал:
– Вряд ли. Разрозненные группы наверняка скрываются в лесу. Обстреляют поезд, могут пути заминировать.
Надо было возвращаться назад в Тбилиси.
Но поезда на восток этой ночью больше не ожидалось. Оставшиеся пассажиры стали стягиваться к стоявшей у соседней платформы электричке – на ночлег.
Вокруг настаивалась тьма и сырость. Бой затих. Суровый ветер с гор врывался в разбитые окна, насвистывал что-то недоброе. Тщетно пытался я уснуть, свернувшись, как в детстве, калачиком.
В вагон вошел офицер с двумя солдатами, скользнув фонарем по нашим лицам, сказал:
– Да вас к утру тут всех догола разденут. Я пришлю вам охрану.
Скоро действительно появились трое солдат – сели у дверей, оперевшись об автоматы. Выглядели они совсем изможденными и сразу стали клевать носом. Как-то прошла ночь, в полузабытьи, в холоде… Дремали пассажиры не ехавшей никуда электрички, дремали часовые. Утром нас разбудил сиплый гудок тепловоза.
Я приволок свою кукурузу рано утром, но с утра они мололи “своим” людям, а в двенадцать отключили электричество, часа через три электричество появилось, мельница закрутилась снова… но мой мешок стоял сиротливо в углу, и так же сиротливо сидел в другом углу я. Костлявый старик ходил неторопливо мимо меня, напевая, и, казалось мне, тихонько ухмылялся. И вдруг он остановился передо мной и завел такую речь:
– Вот ведь, Россия нас бомбит, а кушать мы все хотим, и мегрелы и русские…
Застигнутый врасплох, не зная, что ответить, я обронил – и это была чистейшая правда (одна из ее половин):
– Я украинец.
Это оказалось моей козырной картой.
– А, вот как, – отозвался старик.
Он рассказал мне, как в войну, в Великую Отечественную, воевал на Украине, был ранен, и его прятала украинская женщина, выходила, выцарапала у смерти.
– Она со своими детьми очень голодала, но делила со мной последний кусок хлеба. Что давала детям, тем кормила и меня. Я всегда ее помню, я обязан ей жизнью. До сих пор помню даже ее лицо.
Словом, вскоре кукуруза была перемолота…
Я тащил по вечерним переулкам тележку с мукой, стараясь побыстрее, чтобы успеть до комендантского часа, думая о войне – той, Отечественной, и этой, гражданской, а еще – о Николае Васильевиче Гоголе.
“Русскоязычные”
Да, я мог считать себя русским – по культуре, по судьбе. Однако российская власть конца XX века сама решала – “кто и насколько”, недостаточно русских она именовала “русскоязычными” и, совершив этот несложный лингвистический трюк, полагала проблему решенной. Другие нации, не столь, видимо, великие, не разбрасывались своими. Из всех “русскоязычных” одни только славяне оказались предательски брошенными на чужой войне.
…Итак, эвакуация:
Евреев.
Вскоре после начала боевых действий в Абхазии Израиль объявил, что все желающие евреи могут репатриироваться. Для этого необходимо всего-навсего записаться в еврейской общине.
После записи на отъезд (это если вы еврей) вы ожидали назначенной даты и отправлялись к Дому правительства. Туда подъезжали два “икаруса” и “Камаз”. Каждый отъезжающий мог взять 40 кг груза. Беспокоившихся – успокаивали: в Израиле каждой семье предоставят жилье со всем необходимым: постелью, посудой и т.п. “Икарусы” отвозили репатриантов в Тбилиси, где в израильском консульстве уже ждали оформленные документы, а в аэропорту – “Боинг-747”, который через несколько часов доставлял потомков Моисея на историческую родину…
Евреи уехали почти все. Лично я знал лишь две оставшиеся семьи, одна из них была смешанной.
Греков.
Греция объявила, что пришлет корабль, если выяснится, что желающих уехать греков окажется достаточное количество.
Но большинство их эмигрировало еще раньше, так как за несколько лет до этого президент Греции добился от правительства СССР договора о выплате пенсий всем, заработавшим ее в СССР.
Греки добирались до Тбилиси, а там без хлопот оформляли выездные документы.
Так уехала наша хорошая знакомая Джульетта Алхазова – после того, как ее с подругой задержали и увезли в кинотеатр на Маяке (район Сухуми). Кинотеатр был битком набит задержанными без документов (а приказа ходить с документами никто не видел), там их продержали всю ночь и, наиздевавшись вдоволь, отпустили. Через три дня Джуля навсегда уехала в Грецию. (Сейчас она звонит нам из Афин – снимает квартиру, работает на швейной фабрике.)
Не уехали в основном те греки, которые не знали языка. Муж Гали Михайлиди (она была первоклассным стоматологом), Ростислав Рихтер, не хотел уезжать из Сухуми, где он – уже при вернувшихся – открыл свое дело, цех по производству полиэтиленовых пакетов, пакеты он вывозил в Россию и получал неплохой доход. Но постоянные нервотрепки и унижения привели к повторному инфаркту, и Слава через два года абхазской свободы умер. Галя все-таки не уехала – потому, что не говорила по-гречески, а еще потому, что после одной из бомбежек “Су-25” да поджога грузинскими солдатами дома, где жила ее мама, старая женщина стала бросаться под кровать при звуке проезжавшей по улице автомашины и боялась оставаться дома одна. После ухода грузин Галя все же неплохо зарабатывала. Новый хозяин поликлиники, абхаз, конечно, ничего не имел против гречанки-стоматолога. А бывшего главврача, грузина, вместе с женой вывели из поликлиники в сквер через дорогу – и расстреляли.
Армян.
Армяне самостоятельно перетекли на Северный Кавказ, в Краснодарский и Ставропольский края, Ростовскую область – в зависимости от того, где жили их родственники. Троюродные дядья и двоюродные племянники вызволяли их из беды получше консульств и министерств. Но многие армяне остались – те, что были связаны с землей.
“Русскоязычных”.
После того, как от ракет, выпущенных в первый день войны с грузинского вертолета, погибли отдыхавшие в санатории два российских офицера и женщина, в порт прибыли большие десантные корабли, и в течение двух дней происходила эвакуация нескольких тысяч отдыхавших военных и их жен. После этого было разрешено эвакуироваться гражданским лицам. Многие местные жители надеялись спастись на борту этих БДК. В порту собралась огромная толпа, в основном женщин с детьми, жаждавших уплыть подальше от этого так неожиданно грянувшего ужаса. Но случилось то, что должно было случиться… Десантники не взяли территорию порта в свои руки, а оставили вход на пирс в руках “спасателей” из “Мхедриони”, чем те незамедлительно воспользовались: чтобы пройти на пирс, нужно было или быть чьим-то родственником, или заплатить “пошлину” в размере 5 тысяч рублей.
Примерно неделю шло это делание денег, затем корабли перестали приходить. На этом эвакуация “русскоязычных” прекратилась.
Борода
Его часовая мастерская размещалась в небольшом киоске в самом центре города, в углу сквера напротив горсовета. Его знал весь город. Мастер он был отменный, но и цену за свою работу назначал немалую. Торговаться с Бородой было бесполезно. “Не хочешь – ищи другого”,- говорил он и углублялся в свои шестеренки-пружинки.
Слухи о его бороде ходили всякие. Говорили – сидел. Говорили, мол, там, на зоне, кого-то заложил, вот ему и накололи на подбородке – то ли “стукач”, то ли “сука”. Другие говорили – никого не закладывал, а просто проиграл в карты, и слово совсем другое, матерное. Но хрен редьки не слаще, и приходилось ему носить эту самую бороду зимой и летом.
Дом его был по тогдашним – советским и перестроечным – меркам роскошен. За высоченным забором стояли два автомобиля. Сыновей было трое – все, как на подбор, статные, широкоплечие.
Чем зарабатывал Борода? Уж точно не починкой будильников.
И совсем немногие знали, что Борода знаменит среди городских нумизматов как обладатель огромных коллекций монет, орденов и медалей.
…Когда российские БДК увозили в неизвестность галдящих и рыдающих беженцев, он не искал себе места среди них. Он остался. Но спустя некоторое время из его двора ночью увели одну из машин, иномарку. Борода вооружил своих сыновей и позаботился, чтобы об этом узнал весь город. Этого оказалось мало. Грабители ходили кругами, наведывались попить водички, гуляли по комнатам, поглаживая автоматы.
И он решился.
В назначенный день с несколькими чемоданами, выставив сыновей на стреме, Борода пришел в порт. Здесь оставалось после бегства абхазов несколько прогулочных катеров. Он заранее договорился с кем надо, и его обещали подбросить морем до Сочи. Все шло по плану. Он поднялся на борт, отдали швартовы, и катер отчалил. Когда между пирсом и кормой плескалось уже несколько десятков метров, в каюту, где сидел на своих чемоданах Борода, откуда-то – может быть, из капитанской рубки – ворвались автоматчики. Он попытался выхватить пистолет…
Его сыновья, услышав очереди, ушли с пирса: помочь отцу они уже не могли.
А катер, сделав по морю неторопливый круг, вернулся к тому же месту, от которого отчалил. Что было в тех чемоданах, ради которых часовщик Борода рискнул жизнью, никто так и не узнал.
Историю эту я слышал от многих людей… Осажденный город начинал создавать свой фольклор.
Хлеб-соль на Гумисте
Еще одну историю пересказывали сухумчане.
Якобы однажды на противоположных берегах фронтовой Гумисты, скрытые друг от друга рельефом, сели обедать грузинские и абхазские дозоры. И вот со стороны абхазов прорывается сквозь шум воды голос:
– А не желает ли кто из грузин отведать сытного обеда с добрым вином?
Мужчины собрались было смеяться удачной шутке товарища, как вдруг один из грузин поднялся и, направляясь в их сторону, крикнул:
– Почему бы и нет! Я давно не пил хорошего вина!
Не спеша он перебрался через ледяную, но мелкую здесь Гумисту. Не спеша подошел и, поздоровавшись, сел на предложенное место. Трапеза прошла в гробовом молчании. Когда все было съедено и выпито, гость с того берега поблагодарил хозяев, вежливо попрощался и пошел к реке.
Не спеша перебрался он через ледяную Гумисту, не спеша дошел до своих.
Шутка минометчиков
Весна все-таки пришла. Дразнила выживших легким прозрачным небом, журчала и блестела.
У нас потекла крыша, и я полез ее чинить. Было утро. Орудия с обеих сторон молчали, а “Сушки” летали обычно по ночам. Если не присматриваться к у’гольным шрамам, оставленным пожарами, улицы внизу выглядели радостно – весна… Справившись с работой, я теперь позволил нежному солнцу сочиться сквозь веки.
Свистяще-шипящее раздалось, как всегда, неожиданно. Летящая мина звучит так, словно где-то вверху на раскаленную сковородку бросили кусок сала. Секунды через две позади слева ухнуло, а я провалился через слуховое окно на чердак, нырнул в люк, по лестнице на кухню и бросился в туалет. Он располагался как раз по центру здания, и его перекрытия были из бетонных плит. Все в нашем доме использовали туалеты не только по прямому назначению, но и как бомбоубежище. Пока я спасался, одна мина влетела в соседний дом, в десяти метрах от нашей спальни. Еще три упали во двор, и одна разорвалась у Прониных на кухне…
Выждав некоторое время, я вышел на улицу. Еще пахло гарью. На крылечке соседнего дома, завалившись на бок, лежала старушка. Рядом – щуплая черная собачка. (Видимо, та первая мина, что пролетела у меня над головой.) Я подошел. Старушка оказалась армянкой. Рана ее была – как говорят медики – не совместима с жизнью… кровь еще стекала по ступенькам.
Метрах в тридцати дальше мина пробила крышу другого дома и, взорвавшись на чердаке, разворотила потолок в квартире. На самом краю воронки висела хрустальная люстра и нереально позвякивала. Хозяин, пожилой грузин, стоял на улице и через окно бесстрастно рассматривал разрушения. Будто ждал – сорвется ли люстра.
Я спросил, не пострадал ли кто. Он бросил угрюмо:
– Нет.
Я сказал:
– Ну и слава богу, – и пошел домой. Он явно не нуждался в сочувственном слове от меня, русскоговорящего.
Что ж, на этот раз костлявая дура пролетела мимо. Ребята не попали… Я, наверное, намозолил им оптику, ковыряясь с блескучей жестью на крыше.
А может, останемся?..
Стук впился в нас, мы вздрогнули и застыли. Словно огромными булавками в нас ткнули прямо через дверь: раз! два! три! Мы стояли над своими коробками.
Стук сразу же повторился. Стучавший успокаивал: тук-тук, ну и что такого, тук-тук, да – стучат в вашу дверь. Лида делала знаки: не-от-кры-вай. Руки ее бешено метались: не надо.
В войну в гости не ходили. Но не открывать было нельзя. Если это грабители (солдаты) – они решат, что дома никого нет, и… ну зачем огорчать грабителей… Пошел на цыпочках, ругая про себя каждый ползущий из-под подошвы скрип. Дверь гладкая, твердая… И снова стук.
– Кто?
– Это я, Бадри.
Отлегло. Лида шумно вздохнула.
С Бадри Ломишвили мы познакомились не так давно, в хоздворе бывшего Управления КГБ.
Я зашел туда к Славе Рихтеру, мотористу. (Конечно, вряд ли Славу, тучного, сочного, с паровозной одышкой, в нормальное время можно было бы впихнуть в одно-единственное слово после запятой – мол, Слава, моторист. Но война всегда оставляет вам лишь одно измерение: свой, чужой, солдат, мирный, раненый, убитый.) А так… до войны он увлекался скутерами, здорово гонял и, главное, собрал своими руками не один мотор. Сейчас этот навык и сделал его мотористом в хоздворе Управления КГБ (теперь там обслуживались военные). В этот день я принес Славе кое-какие запчасти: дверь, которую так и не успел поставить, тормозные шланги, свечи, карбюратор и всякую мелочь, которую сейчас невозможно было достать, а ему все это позволило бы хоть что-то заработать. У меня же к нему был свой вопрос – тот самый вопрос, в том или ином виде донимавший каждого, решившего уехать с войны: как бы, кому бы продать… в моем случае речь шла об автомобиле. Свою белую “пятерочку” с “троечным” движком я умудрялся прятать уже десять месяцев в соседском палисаднике за стеной виноградных зарослей. Я его спросил, знает ли он кого, кто мог бы отогнать машину в Сочи или в Тбилиси. Он сказал, что знает ребят, которые этим занимаются, они берут за это 200 тысяч. Таких денег у меня быть не могло. Тогда Слава сказал, что сейчас за мою машину больше 500 тысяч никто не даст, а эти самые ребята могут купить ее за такую цену, но вычтут 200 тысяч за перегон. Я ответил, что лучше задаром сожгу ее во дворе. Вот тогда-то он и окликнул по имени проходившего мимо офицера, а мне успел шепнуть, что ему можно доверять…
Бадри согласился взять мою “пятерку” за $500. Я был доволен. На эти деньги мы могли некоторое время продержаться на плаву там, в России.
Я так и говорил ему во время нашей встречи у меня дома – мол, едем в чисто поле, в пустоту едем, а в пустоте деньги необходимы. Он соглашался и насчет пустоты, и насчет денег.
– Вот только перетащим в Тбилиси к родственникам какой-никакой скарб и…
И Бадри пообещал отвезти меня в аэропорт и посадить в самолет на Тбилиси, если я достану канистру бензина. (Целых 100 литров – мечта любого мародера – стояли в туалете.)
Тот день настал. Он приехал за мной на оглушительном “горбыле”. Мы кое-как примостили упакованную в коробку швейную машинку на крышу “запорожца”… “Как хочешь, – сказала Лида, – а швейную машинку мы возьмем. Возможности покупать одежду у нас, видимо, не будет… буду шить”. Второй короб “ценностей” – на заднее сиденье – поехали!
У ворот перед летным полем стояли двое солдат. Оба в солнцезащитных очках, с автоматами, с неподвижными лицами… знаковый облик. Бадри махнул им приветственно (видимо, его здесь знали). Они откатили ворота в сторону и пропустили нас на территорию аэропорта. Бадри высадил меня в тени от двух высоких пальм, росших по ту сторону забора, и уехал. Был конец июня, тень была весьма кстати. Пальмы как ни в чем не бывало перебирали вверху ветвями с этим характерным истомным звуком – зачатком то ли стука, то ли шороха.
Он вернулся через час. Из его “горбыля” вылезли две изящные, по линейке вычерченные старушки в черном. (Все пребывало по два вокруг меня: солдаты, пальмы, старушки.) Они остались, прямые, неподвижные, фибровый чемодан аскетически торчал возле них из земли, а Бадри снова исчез, на этот раз пешком.
Вскоре он привел упитанного майора. Оказалось, что я и старушки – вместе. Бадри сказал, что – вот, этот майор посадит нас в самолет, а у него сейчас срочные дела – он и вправду выглядел потерянно, – сказал, чтобы мы не волновались, и упал в свой “запорожец”. “Запорожец” отгрохотал и скрылся. А майор пощурился задумчиво в июльское марево и скоро ушел, сказав, что вернется, когда прилетит самолет.
Старушки остались со мной.
Перед нами тем временем разворачивалось, вскипало действо. На летное поле подъезжали “икарусы” и выгружали солдат, которых было уже под две сотни и которые возбужденно теснились возле комендатуры. Зрелище напоминало роящихся пчел. Голоса звучали раздраженно. Интонации иногда были явственно угрожающими. Мои старушки с интересом вслушивались и покачивали головами.
Прошло еще около часа. Над морем делал разворот “Ту-154”. Вот он зашел на посадку, коснулся полосы и, взвыв, стал терять скорость. Подрулил к зданию аэропорта, оглушил воем моторов и замер невдалеке от нас. Замер и военный рой, но ненадолго… Сначала из-за угла вывалился трап, звуком движка стронул тишину и лениво потащился к самолету. В пятнистом хаосе что-то сработало, двинулось, оформилось, и из толпы вышла группа солдат во главе с офицером. Они решительно направились к трапу и стали на нем двумя цепочками с обеих сторон. Предохранители отщелкнули… все было всерьез.
Становилось очевидно, что события развиваются нештатно. Ведь вначале должны были грузить раненых. Но раненых видно не было. Солдаты бросились к самолету. Сделалась невообразимая суматоха, давка, обычная “гражданская” давка. Ни Бадри, ни обещанного майора, а посадка шла уже полным ходом, я бы даже сказал, спешным порядком, сильно напоминавшим абордаж. Мне стало ясно, что, если я не вклинюсь в этот солдатский поток, то минут через пять в самолет уже не сядешь – просто потому, что он будет набит битком. Нашпигован. Закупорен…
В гражданской одежде, со славянским лицом, не зная ни слова по-грузински… А! была не была!
Я попрощался мысленно со старушками, подхватил багаж и двинулся по бетонке. Уже возле самолета я увидел Юру, с которым когда-то работал в СФТИ. Он был в камуфляже: тогда многие так ходили по городу, так было безопаснее. По глазам его я понял: и он тоже… Я всучил Юре швейную машинку, прямо на картонной коробке написал телефон в Тбилиси и адрес: Плеханова, 50, – и попросил занести ее в самолет.
Юра опешил, но грузинская деликатность сработала – она еще срабатывала, война поглощала окружающий мир по частям, по кусочкам… Он стал подниматься по трапу, я взвалил свой огромный короб на голову и пошел за ним.
Вначале на меня глядели с явным удивлением: русский, в “гражданке” – и с трофеями! Потом им стало ясно, что я просто рву когти, и, не успел я подняться на вторую ступеньку, как получил прикладом в бок. Я что-то бормотал, по-русски, конечно, и пробовал подняться выше – и получил удар сапогом по ногам, а над моей головой взвился приклад АКМ. До боли родное “Куда прешь?!” – сопровождало этот жест. Обдумать времени не было. Видимо, некая шальная извилина, обычно затертая более уравновешенными товарками, опередив их всех, отыграла свою звездную реплику:
– Вот, я с ним! Это его вещи!
Солдат повернул голову в сторону, куда метнулся мой взгляд, в это время, слыша неладное, обернулся и Юра…
– Вот с ним я! С ним! Его вещи!
Автомат опустился медленно и ткнул меня в ребра.
– Тогда какого черта загородил дорогу?! Проходи!
И приклад подтолкнул меня вверх по трапу…
Вот так. Меня пропустили тогда, приняв за носильщика.
Бадри вошел в квартиру как-то бочком. Он был ранен, левая рука по локоть перебинтована, повязка за шею. Это придавало его явлению налет заигранной театральной классики: бинты, хмурое усталое лицо, в помещении чехарда спугнутых войной вещей, хозяева-обыватели с охами-ахами…
Оказалось – люком танка, в который попали из гранатомета, когда кубарем летел вниз, услышав по рации: “Бадри, кажется, это в тебя целятся!”.
– Еле успел.
– Где это было?
– Десант. Они высадили десант в районе Очамчиры.
Мы сидели на кухне, пили кофе. У нас еще оставался настоящий, в зернах. Я смолол его на ручной кофемолке, наслаждаясь этим мирным монотонным занятием, и сварил на керосинке. А когда Лида поставила на стол бутылку “Варцихе”, Бадри грустно изумился:
– Нереально. Сейчас ничего такого не достать.
– Старые запасы…
Коньяка выпили по чуть-чуть. Его вкус вызывал к жизни миражи. Мы не стали много пить.
– Слушай, извини… тогда в аэропорту… так вышло…
– Да ладно…
– Нет, ты послушай.
Он рассказал мне о том, в чем я участвовал.
О том, что же происходило тогда, во время моего перелета Сухуми-Тбилиси.
То был батальон – остатки батальона, прибывшего незадолго до того из Тбилиси. Новобранцев бросили в горы – воевать. На несколько дней они оказались на настоящей войне… без разведки, без артиллерии. Слепой и беззубый батальон. Чеченцы, казаки и днестровцы легко перемололи их в месиво, полегла половина. Уцелевшие снялись с позиций и прибыли в аэропорт. Их пытались вернуть на позиции, они требовали отправить их обратно домой. Самолет должен быть забрать тяжелораненых. Но они захватили самолет… с ними улетел и я.
– Ну, а что было на следующий день, после того, как ты улетел, ты уже знаешь?
Да, это я знал. На следующий день тот же самолет из Тбилиси, до отказа набитый солдатами, уже над посадочной полосой был обстрелян из гранатомета, загорелся, в нем заживо сгорели все 168 человек.
Бадри вздохнул. Темная, нехорошая такая задумчивость – внезапный провал посреди беседы. Я понял, зачем он пришел – высказаться. Мы собирались уезжать, нам можно было высказаться. Лида подлила кофе. Бадри еще раз вздохнул, сказал, что тоже уезжает. Его отец – директор крупного завода, а дядя генерал. Его отправляют на три года на учебу в Израиль, в Бронетанковую академию… Спрятав глаза, осторожно выпустил самое тяжелое:
– Если ничего не изменится и везде будут руководить такие люди, как сейчас, я уеду из Грузии навсегда. Нельзя жить в такой стране.
И закончил смущенно:
– Если бы вы знали, какие люди нами командуют!
Он тоже уезжал с войны. Я – уж не знаю, кстати или некстати – подумал, что теперь, стало быть, ему моя машина не нужна…
Потом была ночь. Город утонул в черном студне без остатка. Ни стен, ни крыш – ничего. В лунные ночи он еще кое-как всплывал призрачными поплавками крыш, зыбко мерцал. Но впечатление все равно оставалось ирреальным: от вида лунного города подступало к горлу. Сегодня – только чернота. Как повязка на глаза – все, ничего нет, дождись утра. Ночи были полны ожидания: не постучат ли в дверь, не будет ли обстрела, не взревет ли над головой “Су-25”…
Мы лежали под простынями – невидимые. Пусто смотрели в невидимый потолок, дышали. На далекий рык двигателей поднимали головы от подушек… Все стихало, и мы снова смотрели туда, где утром появится потолок. Мы ждали.
И в который раз… в который… в который раз она шепчет этот страшный, жалкий вопрос: “А может, останемся?”.
…Прилетев с дезертировавшим батальоном в аэропорт Тбилиси, я благополучно выгрузился, автобусом добрался до города и перевез багаж на квартиру Жоры, брата Лиды.
Задерживаться мне было ни к чему – уже на следующий день я сидел в вагоне поезда, отправляющегося в Сухуми. Челночные бега беженцев продолжались.
Ночь в поезде прошла спокойно – ведь воры охотились за теми, кто ехал из Сухуми: они, как правило, везли с собой свои семейные ценности. Уже на территории Абхазии, на станции Очамчира, по составу поползли слухи о том, что недалеко от города абхазы высадили ночью морской десант и отрезали Сухуми от Грузии… Вскоре действительно стала слышна артиллерийская канонада… где-то совсем недалеко, в горах, шел ожесточенный бой.
Поезд стоял, люди вслушивались. Прошло около часа, по вагонам и по громкой связи на станции объявили, что поезд дальше не пойдет. Еще через полчаса – что желающие могут пересесть на поезд, направляющийся обратно в Грузию, до станции Самтредиа.
Слухи, слухи от купе к купе… Кто-то говорил, что город уже взят чеченцами, кто-то, наоборот, что десантироваться удалось небольшой группе, остальных отбили, скоро с ними будет покончено – а нас утром повезут дальше. Но шли часы, канонада в горах не стихала. Уже за полночь на перроне появился офицер, он устало нес в опущенной руке автомат. Все бросились к нему.
– Ну что?! Как там?! Не пробьются?!
Офицер ответил, вытирая лоб:
– Нет. Часа через два добьем.
На вопрос же, отправят ли нас на Сухуми, он покачал головой, сказал:
– Вряд ли. Разрозненные группы наверняка скрываются в лесу. Обстреляют поезд, могут пути заминировать.
Надо было возвращаться назад в Тбилиси.
Но поезда на восток этой ночью больше не ожидалось. Оставшиеся пассажиры стали стягиваться к стоявшей у соседней платформы электричке – на ночлег.
Вокруг настаивалась тьма и сырость. Бой затих. Суровый ветер с гор врывался в разбитые окна, насвистывал что-то недоброе. Тщетно пытался я уснуть, свернувшись, как в детстве, калачиком.
В вагон вошел офицер с двумя солдатами, скользнув фонарем по нашим лицам, сказал:
– Да вас к утру тут всех догола разденут. Я пришлю вам охрану.
Скоро действительно появились трое солдат – сели у дверей, оперевшись об автоматы. Выглядели они совсем изможденными и сразу стали клевать носом. Как-то прошла ночь, в полузабытьи, в холоде… Дремали пассажиры не ехавшей никуда электрички, дремали часовые. Утром нас разбудил сиплый гудок тепловоза.