С момента гибели Весты все мои поступки противоречили обычной человеческой логике, и тем не менее они не казались мне странными. Почему-то я был уверен, что именно этого хотела бы и сама Веста. Словно у нее еще могли быть какие-то желания… Наконец, в сумерках, крадучись, с потушенными фарами, мне удалось выбраться на заброшенную дорогу, ведущую к морю.
Через некоторое время я остановил машину. Мне не понадобилось ничего искать. Я не смог бы объяснить почему, просто знал, что это здесь, что ехать дальше не надо. Я приткнул машину к самому обрыву, отыскал фонарик и осторожно, словно боялся причинить ей боль, взял на руки тело Весты. Оно было легким и странно податливым. Прошло уже много часов, но трупного окоченения так и не наступило. Ни на что не надеясь, я проверил еще раз пульс и дыхание. Их не было. Их не было уже давно, с того момента, когда она говорила со мной в последний раз.
Я зажег фонарик и медленно начал спускаться с обрыва. И вдруг подумал: «Что-то я забыл. Что-то очень важное… Ах, да, пробы, пробы, из-за которых все началось. Веста просила меня вернуть их, а я решил проверить, на чьей она стороне…»
Все, что я могу теперь сделать, — выполнить ее последнюю просьбу. Я вернулся к машине, вынул из чемодана контейнер. Потом снова взял ее на руки. Тело Весты не казалось мне тяжелым. Я вообще не замечал ее веса. Хотя тропинка шла круто вниз, я лишь крепче прижимал ее к себе и не чувствовал почти ничего — ни страха, ни отвращения, ни боли. Ничего не осталось, только деловитая сосредоточенность. Наверно, именно она помогает людям справиться с большим горем. Интенсивная деятельность, связанная со сложными обрядами похорон, призвана отвлекать людей от причины, ее вызвавшей. Я спустился с обрыва. Тропинка кончилась, упершись в узкую полосу песчаного пляжа. Здесь сразу же, буквально в нескольких метрах от берега, начиналась большая глубина. Я вошел в море по пояс, не замечая холодных прикосновений черной морской воды. Волн не было. Море казалось чистым и гладким. Сюда, к берегу, из города не долетало ни звука. Только где-то очень далеко и печально два раза прогудела сирена буксира. Я осторожно опустил Весту в воду и разжал руки. Я даже не посмел поцеловать ее еще раз на прощание. Вода сразу же сомкнулась над ее лицом, и течение легко понесло ее прочь от берега, туда, где начиналась глубина. В луче своего фонарика еще минуту-другую я мог различить сквозь темный слой воды бледное пятно ее лица, потом оно исчезло. Больше ничего не было видно ни на поверхности моря, ни в его глубине. Я подумал: «Море подарило мне Весту и теперь забрало ее обратно». И еще я подумал, что Весты нет, а все ее слова и мысли живы в памяти и будут со мной всегда, до самого конца. Веста сказала: «Ты теперь останешься один со всем этим…» В темноте, не зажигая фонаря, я нащупал крышку, отвернул ее и опрокинул контейнер. Тихо, почти без всплеска, море приняло свою частичку. Не этого ли они добивались там, в своей темной глубине? Если так, то они достигли успеха. Посмотрев последний раз в черную непроницаемую воду, я повернулся и медленно пошел обратно, наверх, туда, где слышались трели полицейских свистков, и вспыхивали мигающие фонари патрульных машин. Погоня в конце концов настигла меня, но сейчас это уже не имело значения. Больше я не собирался от них скрываться. Начав подъем, я задержался в последний раз. Нащупал в кармане пиджака коробку излучателя, достал его и, широко размахнувшись, бросил в море. «Забирайте все, — подумал я спокойно. — Наши человеческие дела мы будем решать по-своему».
Поднимался я медленно. Обрыв в этом месте был очень крутым, да и торопиться мне не хотелось. Наверху поднялась суматоха. Там скопилось штук десять машин. Установили даже мегафон и что-то вроде прожекторной установки. Очевидно, они придали слишком большое значение истории с вертолетом и теперь явно переоценивали мою персону.
Вполне возможно, они начнут стрелять прежде, чем я поднимусь наверх. Обстановка накалена до предела. После того как я простился с Вестой, мной овладело полное безразличие ко всему происходящему вокруг. Все же я испытывал некоторую горечь от мысли, что люди устраивают на меня облаву, как на какого-то чужака… «А ты и есть чужак. Кажется, все-таки случилось то, чего они добивались. Ты очутился по другую сторону барьера, во вражеском лагере, хотя и не хотел этого…» Эта мысль отрезвила меня. Во всяком случае, прогнала сонное безразличие, с которым я поднимался навстречу наведенным на меня автоматам.
— Сдавайтесь! — надрывался мегафон наверху. — Ваше положение совершенно безнадежно, вы окружены! Поднимите руки!
«Дурацкое требование, — с раздражением подумал я. — Могли бы понять, что идти по такому крутому склону с поднятыми руками невозможно». Я продолжал подниматься. С каждым моим шагом обстановка накалялась все больше. Каждую секунду мог прозвучать выстрел. У стоявших за чертой света людей нервы могли не выдержать растущего напряжения. Оно уже ощущалось почти физически. Голос говорившего в мегафон человека сорвался, а стоявшие у обрыва автоматчики при моем приближении попятились, стараясь сохранить дистанцию. Я вышел на ровное место и стоял теперь прямо перед ними, в двадцати шагах. Нас разделяла только граница света и темноты. Прожектор бил мне в лицо, слепил и словно бы отделял от людей некой реальной, физически ощутимой стеной.
— Сдавайтесь! — в который раз повторил мегафон. — Если вы не поднимете руки, мы будем стрелять!
Мегафон не приспособлен для беседы. Мегафон существует для того, чтобы отдавать однозначные команды. Я подумал, что, если чей-то палец сейчас дрогнет и надавит курок, я буду падать вниз довольно долго. Весь тот путь, который только что проделал. Мое тело не попадет в море, оно разобьется об острые камни, окаймлявшие узкую полоску пляжа. Эта мысль была мне почему-то особенно неприятна. И все же я не поднимал рук. Если бы речь шла только обо мне, я бы это немедленно сделал. Но интуитивно я чувствовал: в эту секунду решается нечто гораздо более значительное, чем моя жизнь, и, кажется, я начинал понимать, что именно. Решался вопрос о том, каким будет предстоящий диалог людей с иным разумом. Я не поднимал рук, с ужасом понимая, что я все же взял на себя предложенную мне миссию и вольно или невольно выступал в эту минуту от их имени, в том самом качестве посредника, которого так боялся совсем недавно, но Веста сказала: «Ты теперь останешься один со всем этим…» — и вот я медленно шел на автоматы, не поднимая рук.»
Тяжелый реактивный бомбардировщик вывалился из-за туч всего в восьмистах метрах от поверхности моря. И сразу же свечой пошел вверх. Это был рискованный маневр, но пилот блестяще справился с задачей. Внизу, под крыльями, повернулась и застыла на секунду поверхность бухты, и сразу же застрекотали все четыре съемочные камеры, ведущие послойную съемку воды на разных горизонтах от поверхности до самого дна. Одновременно вспыхнул экран локатора и глубинного инфралота.
Вся эта сложная аппаратура предназначалась для поиска неприятельских подводных лодок. Но сейчас пилота интересовали совсем не они. То, что он искал, было видно даже невооруженным глазом. На глубине примерно восьмидесяти метров в воде отчетливо просматривалось какое-то уплотнение, похожее и на опухоль, и на медузу одновременно. Оно слегка опалесцировало на экране локатора, словно само излучало радиоволны, но никаких помех в работе локатора не наблюдалось. Замигал глазок рации, и голос дежурного по полетам произнес: «Тридцатый! Тридцатый, доложите, что видите?»
— Эта штука подо мной. Глубина около ста метров. Могу ли я воспользоваться во время бомбометания подводными осветителями?
Рация не отвечала несколько секунд. Вопрос был не так уж прост.
Получив его запрос, дежурный счел необходимым связаться с командованием. Пилот, ожидая ответа, продолжал съемку. Самолет набирал высоту почти мгновенно. Очень сильно мешала работать низкая облачность. Самолет то рвался вверх, то стремительно падал вниз, к застывшей, будто бы нарисованной на холсте, поверхности моря. С такой высоты вода казалась неподвижной. Нельзя было различить отдельных волн, хотя пилот знал, что через несколько секунд на изломе очередного пике их брызги могут достать фюзеляж. Если в турбину попадет летящая с поверхности водяная пыль, турбина может захлебнуться, поэтому пилот старался в точности выдерживать рекомендованную высоту.
— Тридцатый, тридцатый. Осветители применять запрещено. Вы закончили съемку?
— Да. Без подсветки закончил.
— В таком случае переходите к выполнению основного задания.
Пилот решил покончить с этим в следующем заходе. Глубинные бомбы нужно было сбросить с достаточной высоты, чтобы к моменту, когда машина будет завершать пике и включатся камеры, они успели погрузиться на нужную глубину. Он любил щегольнуть четкими фотодокументами.
Пилот знал, что не ошибется, но все же для верности включил бортовой вычислитель. В таком тонком и небезопасном деле он чувствовал себя уверенней, если автоматика могла разделить с ним ответственность. Кассета с бомбами отделилась от самолета метрах в двухстах от поверхности и раскрылась, выбросив из своего нутра пять тяжелых круглых бочек, устремившихся вниз. Почти сразу же перед самолетом возникло пять огненных точек — это включились пороховые реактивные двигатели, придающие глубинным бомбам дополнительное ускорение. Без них сопротивление воздуха очень скоро затормозит их полет настолько, что бомбы отстанут от реактивной машины, летевшей вниз значительно быстрее звука. В случае ошибки благодаря двигателям можно было скорректировать полет бомб к цели.
Пять дымных полос потянулись вниз до самой воды, расходясь в разные стороны, образуя кольцо, в центре которого лежала огромная медуза. На всякий случай пилот задал вычислителю координаты выхода из пике, отстоящие от неизвестного морского образования на предельном для съемки расстоянии. На этот раз он решил пожертвовать качеством снимков. Слишком реальной была только что вызванная его воображением картина врезающегося в воду самолета. Ему не хотелось быть слишком близко от этого затаившегося в глубине «нечто» в тот момент, когда сработают взрыватели его бомб.
Бомбы должны были взорваться на нужной глубине с интервалом в одну секунду. Но взорвалась почему-то только одна. Передав управление машиной автопилоту, и заранее задав программу, пилот, по сути, превратился теперь в пассивного наблюдателя. Через пластиковый колпак кабины он видел, как далеко в глубине моря расцвел ослепительно белый шар разрыва, услышал, как тотчас же застрекотали все его съемочные камеры и продолжали стрекотать все пять секунд, вхолостую расходуя сотни метров высокочувствительной пленки, проходившей через их фильмовые каналы с огромной, уму непостижимой скоростью. В этом стрекоте кинокамер прошли все четыре последовавших за взрывом секунды, отведенные невзорвавшимся бомбам. Потом его вдавила в сиденье многотонная тяжесть, и он перестал видеть что-либо. Перегрузка оказалась гораздо больше той, что должна была возникнуть при выходе из пике. И в этот ответственный момент, в эти последние доли секунды, когда он мог еще что-то сделать, двигатель захлебнулся.
Далеко над ним, словно отрезанный гигантским ножом, смолк протяжный вой реактивной турбины, исчез за хвостом самолета дымный факел сгоревшего керосина. Самолет, начавший было задирать нос для выхода из пике, неуверенно покачнулся и в следующее мгновение рухнул в море как раз над тем местом, где совсем недавно исчезла его первая бомба. Поверхность моря вспучилась, выбрасывая наружу обломки и радужные потоки горючего, хлынувшего из разорванных баков.
Это случилось в девятнадцать часов пятнадцать минут. Над побережьем опускался тихий безоблачный вечер. Дождь, не прекращавшийся все последние дни, стих, и ветер унес в сторону материка остатки туч. Многочисленные курортные поселки, санатории, кемпинги расцветились гирляндами вечерних огней. В свете вечерней зари они казались неяркими желтыми точками, усыпавшими берег. Через две минуты после того, как с поверхности моря исчез последний обломок самолета, а пятно керосина расползлось по всей бухте, эти огни на побережье начали гаснуть один за другим.
Закрытый полицейский грузовик, завывая сиреной и разбрызгивая огни красных и голубых мигалок, пробирался к загородному шоссе. В этот пиковый вечерний час шоссе было забито транспортом, и водителю грузовика приходилось то и дело проскакивать перекрестки на красный свет. Молоденький лейтенант полиции, сидевший рядом с водителем, выполнял задание особой важности. Четверо автоматчиков в фургоне наглухо закрытой машины охраняли государственного преступника, отгороженного от них зарешеченными дверьми. У лейтенанта был приказ доставить этого человека на военную базу, расположенную милях в десяти от города. Время для этого выбрали неудачно. Арестантские фургоны обычно отправляли ночью, чтобы не очень бросались в глаза, но в этот раз начальство, видимо, спешило. Водителю хотелось поскорее выбраться из потока городского транспорта и свернуть на военное шоссе. Там, за шлагбаумом, им уже никто не помешает. Время, указанное у лейтенанта на сопроводительном пакете, не позволяло ему терять ни минуты. Документы он должен был вручить командующему базой не позже шести часов вечера. Самое неудачное время. Лейтенант понимал, что водитель делает все возможное, и все же вновь и вновь торопил его.
Наконец грузовик выбрался в район городских окраин, до развилки с военным шоссе оставалось не больше пяти километров. И тут это случилось. Предметы в поле зрения водителя и лейтенанта потеряли четкие очертания, и хотя так продолжалось не больше секунды, этого оказалось достаточно, чтобы водитель потерял ориентировку.
Какой-то непонятный гул прокатился от города вдоль шоссе. Вслед за этим наступила странная, разламывающая виски тишина. Вдоль всей магистрали моторы машин перестали работать.
Гвельтов очнулся под вечер. Он лежал в своей постели в квартире на Грисмайской. Большие часы у шкафа показывали шесть часов вечера. Стояла странная для этого часа, ни на что не похожая тишина. Мысли текли ровно, безболезненно, почти равнодушно. Гвельтов отчетливо помнил все, что с ним случилось в лабораторий. Нет, пожалуй, не все. Только до того момента, когда он стоял у сейфа… Дальше полный провал, абсолютная немота памяти. И вот он лежит в своей постели. На этот раз налет на лабораторию совершали люди. Кому-то еще понадобилась «Альфа». Надо предупредить Глека, надо его найти и предупредить как можно скорее. Гвельтов рывком привстал и потянулся к телефону, стоявшему на тумбочке. В трубке ни малейшего шороха. Телефон не работал. Его могли отключить, обрезать провод. Но откуда такая страшная тишина за окном? Куда девались машины? Гвельтов встал, придерживаясь за стены, подобрался к окну и откинул штору.
Тучи наконец рассеялись. Красноватое закатное солнце заливало город неестественным розовым светом. Машины, собственно, были, только они стояли на проезжей части плотной неподвижной массой, словно невидимый светофор вдруг оборвал их безостановочное движение. С восьмого этажа Гвельтов не видел тротуара, но на противоположной стороне улицы группами стояли люди. Почему-то они не шли, как обычно, вечно спешащей и замкнутой толпой. Разбившись на отдельные группки, прохожие что-то оживленно обсуждали. Неестественная, странная тишина стояла в доме как вода. Не было слышно ни хлопков дверей, ни характерного шума лифта. Один за другим Гвельтов повернул все выключатели, словно надеясь, что хоть один из них сработает. Зловещая тишина ползла с улицы изо всех щелей. Гвельтов прошел на кухню и отвернул кран. Водопровод работал, хотя он уже не надеялся и на это: Гвельтов пил долго и жадно, потом подставил голову под струю холодной воды. Он готов был предположить все, что угодно: цепочку нелепых совпадений, несчастий, обрушившихся на него, на этот дом, на всю улицу, наконец, но ему и в голову не могли прийти истинные размеры бедствия. На огромной территории в сотни квадратных километров, занятых городом и прилегающими районами, электричество перестало существовать как таковое. Обесточились все провода. Исчез ток во всех аккумуляторах, батареях и других портативных источниках энергии. Все системы, где прямо или косвенно использовалась электроэнергия, перестали работать. Вхолостую вращались некоторое время роторы тепловых электростанций и генераторов. Остановились все двигатели внутреннего сгорания, так как системы зажигания в них вышли из строя. Беспомощный и потрясенный город лежал под лучами вечернего кровавого солнца, еще не осознав до конца всю глубину постигшей его катастрофы.
Несколько минут назад, распахнув дверцы, замерли трамваи и троллейбусы. Остановились автобусы. Перестали работать станки на фабриках и заводах. Остановились сами заводы. Все системы контроля и управления оказались без тока. Катастрофа подкралась тихо, без шума взрывов, пожаров, без массовой гибели людей. Постепенно и незаметно сгущались тени, солнце уходило за горизонт, исчез кровавый отсвет заката, на смену ему изо всех подворотен поползли серые сумерки. Привычный свет городских фонарей уже не мог остановить их. Глаза города, казалось, потухли навсегда. Время будто остановилось и стремительно понеслось вспять, в ту огромную мрачную пропасть, из которой с таким трудом выбрались люди сотни лет назад, шаг за шагом создавая бесчисленные умные машины, взявшие на себя львиную долю тяжелого, изнурительного труда…
Осторожный стук в дверь заставил Гвельтова вздрогнуть и отпрянуть от окна. «Те, кто могут взломать дверь, вряд ли станут в нее так стучать», — подумал он и прошел в прихожую. В дверях стоял человек в изодранном, залитом кровью костюме. Из рассеченной брови все еще капала кровь. Наверно, поэтому Гвельтов не сразу узнал его.
— Вам бы не мешало умыться… — Гвельтов посторонился, пропуская Лонгара в коридор. — За вами никто не шел?
— Полицейский грузовик, в котором меня везли, разбился. В городе порядочная паника. Им сейчас не до нас. Видел бы ты, что творится на улицах. Не думал, что застану тебя здесь… Мне просто некуда было идти, дома… Они убили Весту. — Лонгар видел, как побледнел Гвельтов, и был ему благодарен за то, что он молчал. — Что-то мы должны сделать, старина… У меня такое ощущение, что именно сейчас мы можем кое-что сделать. Колонию бомбили. Город под энергетическим колпаком. Я тут немного посчитал… В камере неплохо думается, знаешь… У тебя найдется листок бумаги?
Гвельтов поспешно протянул Лонгару стопку бумаги.
— Интенсивность энергии, выделяемой колонией, целиком зависит от внешнего воздействия. Это мы установили на тех последних пробах, которые мы с тобой добыли со дна залива. А дальше получается вот что…
Корявые неровные строчки расчетов ложились на измятый лист. Лонгару казалось, впервые за то время, что он вернул морю Весту, он делал нечто приближающее его к ней… В глубинах сознания отчетливо тлела мысль, что ничего еще не кончилось, что они только теперь выходят на едва заметную тропинку, ведущую сквозь колючие заросли…
Наконец Гвельтов прочитал и осмыслил последнюю формулу, которая неизбежно следовала из расчетов.
— Вы хотите сказать, что разрастание поля — это естественная защитная реакция на бомбардировку, которой их подвергли? И не было с их стороны никаких целенаправленных действий?
— В том-то и дело… Но это еще не все. Отсюда следует, что, как только продукты, вызвавшие защитную реакцию, будут переработаны, поле исчезнет, исчезнет само собой, без всяких усилий с нашей стороны. У меня не было точных исходных данных. Я не знаю вес ядовитых веществ, попавших в колонию после гибели бомбардировщика, но даже приблизительные грубые подсчеты говорят, что поле скоро исчезнет!
Но и это еще не все… Отсюда неизбежен вывод, что полем можно искусственно управлять! Если на колонию в определенном месте и с определенной интенсивностью воздействовать, поле может изменить конфигурацию, расширить свои границы…
Несколько минут Гвельтов молчал, осмысливая то, что я только что сказал. Не нужно было ничего добавлять, разжевывать, объяснять. Он понимал все с полуслова.
— Это дает нам шанс… Реальный шанс. Но одному мне не справиться.
— Мы вместе начинали эту работу, шеф, вместе и доведем ее до конца.
Впервые за все эти долгие страшные дни появилась надежда. Впечатление было такое, словно кто-то приостановил уже начавшую движение лавину. Глек отчетливо слышал, как тикают часы, отсчитывая вырванные драгоценные секунды. — Друга — вот чего ему не хватало все эти долгие трудные дни. Настоящего друга.
Стена возле дивана исчезла, как в том, самом первом, сне. За ней по-прежнему ворочалось что-то огромное и живое с темными точками огней в глубине. Не было только Весты. Лишь голос, ее голос, шел из этой открывшейся передо мной непроницаемой черной бездны.
— Ты спишь, милый? Можно, я немного побуду с тобой?
— Я не вижу тебя! Где ты?
— Меня нельзя увидеть, но я здесь, с тобой. Ты все время думаешь обо мне, я вот я пришла…
— Я хочу тебя видеть.
Ответом мне было молчание, только огни мерцали в темной глубине, как яркие южные звезды.
…Заседание чрезвычайного правительственного комитета открыл сам премьер-министр.
— Сегодня, господа, нам предстоит обсудить один необычный документ. Я должен сообщить, что нашей стране предъявлено нечто вроде ультиматума.
— Ультиматум? — Министр вооруженных сил сделал вид, будто он не расслышал.
— Именно. От нас требуют совершенно определенных действий, изложенных вот в этом документе. Нам предлагают принять закон, предусматривающий уменьшение сбросов и выделение всех наших промышленных отходов примерно на шестьдесят процентов. Это потребует больших капиталовложений и некоторого замедления в развитии нашей экономики. Как следствие этого неизбежна инфляция, возможна даже биржевая паника. Нам следует разработать меры, способные ослабить эти нежелательные явления.
— Вы говорите так, словно ультиматум уже принят. — Министр обороны второй раз прервал выступление премьера, но в своем кругу они не соблюдали субординацию. В комитет входили пять человек, в руках которых была сосредоточена вся фактическая власть в стране.
— И нельзя ли уточнить, от кого, собственно, исходит требование: не хотите же вы сказать, что эта портовая медуза научилась писать ультиматумы? — спросил высокий элегантный человек, одетый в модный костюм с фиолетовой искрой и с глубокими залысинами на покатом лбу. В правительстве он не занимал официального поста. Тем не менее именно от него премьер-министр ожидал самых больших неприятностей. Лей-Дин представлял здесь совет директоров крупнейшего концерна, негласно контролировавшего всю промышленность страны.
— Нет. Ультиматум еще не принят. Но я полагаю, что, ознакомившись со всеми обстоятельствами дела, наш комитет рекомендует правительству принять новый закон. Что же касается требований, то они вполне конкретны и исходят от определенного лица, которому поручено вести переговоры с нами.
За столом возникло движение. Члены комитета недоуменно переглядывались, пожимали плечами. Только Лей-Дин сохранил ледяное спокойствие.
— По сути дела, нам предлагают заключить договор, который предусматривает в ответ на принятие закона об охране среды вполне определенные действия с противоположной стороны. В договор будет включен пункт о полном и немедленном снятии энергетической блокады с порта и города.
— Нельзя ли поподробнее узнать о человеке, представляющем интересы противоположной стороны? Кто он? — Этот вопрос задал министр национальной безопасности. Вряд ли он теперь простит, что узнал новость не первым и что нашлись люди, осмелившиеся действовать через его голову. Положение было сложным, премьер-министр решил обойтись без обычной дипломатической подготовки и теперь пожалел об этом.
— Этот человек находится сейчас здесь, и вы можете познакомиться с ним. Вот его досье. Это провинциальный ученый, до сих пор ничем особенным не выделявшийся. Почему представителем избрали именно его, для меня осталось загадкой.
— А где гарантии, что этот человек действительно кого-то там представляет? Что, если он попросту сумасшедший или, хуже того, что, если он защищает интересы третьих, неизвестных нам лиц?
— Основания, изложенные в этом документе, показались мне достаточно серьезными сами по себе, независимо от того, кто кого представляет. Кроме того, у меня есть поручение за этого человека от одного из сотрудников министерства национальной безопасности. Сейчас я не буду говорить, кто именно этот сотрудник. — Эта часть реплики предназначалась министру безопасности, который, услышав о собственном сотруднике, осмелившемся действовать через его голову, весь превратился в слух:
— Самое простое — познакомиться с посредником сейчас и составить обо всем собственное мнение, — закончил премьер.
За столом заговорили все разом, но Лей-Дин легким движением ладони добился тишины, и все взгляды устремились к нему.
Через некоторое время я остановил машину. Мне не понадобилось ничего искать. Я не смог бы объяснить почему, просто знал, что это здесь, что ехать дальше не надо. Я приткнул машину к самому обрыву, отыскал фонарик и осторожно, словно боялся причинить ей боль, взял на руки тело Весты. Оно было легким и странно податливым. Прошло уже много часов, но трупного окоченения так и не наступило. Ни на что не надеясь, я проверил еще раз пульс и дыхание. Их не было. Их не было уже давно, с того момента, когда она говорила со мной в последний раз.
Я зажег фонарик и медленно начал спускаться с обрыва. И вдруг подумал: «Что-то я забыл. Что-то очень важное… Ах, да, пробы, пробы, из-за которых все началось. Веста просила меня вернуть их, а я решил проверить, на чьей она стороне…»
Все, что я могу теперь сделать, — выполнить ее последнюю просьбу. Я вернулся к машине, вынул из чемодана контейнер. Потом снова взял ее на руки. Тело Весты не казалось мне тяжелым. Я вообще не замечал ее веса. Хотя тропинка шла круто вниз, я лишь крепче прижимал ее к себе и не чувствовал почти ничего — ни страха, ни отвращения, ни боли. Ничего не осталось, только деловитая сосредоточенность. Наверно, именно она помогает людям справиться с большим горем. Интенсивная деятельность, связанная со сложными обрядами похорон, призвана отвлекать людей от причины, ее вызвавшей. Я спустился с обрыва. Тропинка кончилась, упершись в узкую полосу песчаного пляжа. Здесь сразу же, буквально в нескольких метрах от берега, начиналась большая глубина. Я вошел в море по пояс, не замечая холодных прикосновений черной морской воды. Волн не было. Море казалось чистым и гладким. Сюда, к берегу, из города не долетало ни звука. Только где-то очень далеко и печально два раза прогудела сирена буксира. Я осторожно опустил Весту в воду и разжал руки. Я даже не посмел поцеловать ее еще раз на прощание. Вода сразу же сомкнулась над ее лицом, и течение легко понесло ее прочь от берега, туда, где начиналась глубина. В луче своего фонарика еще минуту-другую я мог различить сквозь темный слой воды бледное пятно ее лица, потом оно исчезло. Больше ничего не было видно ни на поверхности моря, ни в его глубине. Я подумал: «Море подарило мне Весту и теперь забрало ее обратно». И еще я подумал, что Весты нет, а все ее слова и мысли живы в памяти и будут со мной всегда, до самого конца. Веста сказала: «Ты теперь останешься один со всем этим…» В темноте, не зажигая фонаря, я нащупал крышку, отвернул ее и опрокинул контейнер. Тихо, почти без всплеска, море приняло свою частичку. Не этого ли они добивались там, в своей темной глубине? Если так, то они достигли успеха. Посмотрев последний раз в черную непроницаемую воду, я повернулся и медленно пошел обратно, наверх, туда, где слышались трели полицейских свистков, и вспыхивали мигающие фонари патрульных машин. Погоня в конце концов настигла меня, но сейчас это уже не имело значения. Больше я не собирался от них скрываться. Начав подъем, я задержался в последний раз. Нащупал в кармане пиджака коробку излучателя, достал его и, широко размахнувшись, бросил в море. «Забирайте все, — подумал я спокойно. — Наши человеческие дела мы будем решать по-своему».
Поднимался я медленно. Обрыв в этом месте был очень крутым, да и торопиться мне не хотелось. Наверху поднялась суматоха. Там скопилось штук десять машин. Установили даже мегафон и что-то вроде прожекторной установки. Очевидно, они придали слишком большое значение истории с вертолетом и теперь явно переоценивали мою персону.
Вполне возможно, они начнут стрелять прежде, чем я поднимусь наверх. Обстановка накалена до предела. После того как я простился с Вестой, мной овладело полное безразличие ко всему происходящему вокруг. Все же я испытывал некоторую горечь от мысли, что люди устраивают на меня облаву, как на какого-то чужака… «А ты и есть чужак. Кажется, все-таки случилось то, чего они добивались. Ты очутился по другую сторону барьера, во вражеском лагере, хотя и не хотел этого…» Эта мысль отрезвила меня. Во всяком случае, прогнала сонное безразличие, с которым я поднимался навстречу наведенным на меня автоматам.
— Сдавайтесь! — надрывался мегафон наверху. — Ваше положение совершенно безнадежно, вы окружены! Поднимите руки!
«Дурацкое требование, — с раздражением подумал я. — Могли бы понять, что идти по такому крутому склону с поднятыми руками невозможно». Я продолжал подниматься. С каждым моим шагом обстановка накалялась все больше. Каждую секунду мог прозвучать выстрел. У стоявших за чертой света людей нервы могли не выдержать растущего напряжения. Оно уже ощущалось почти физически. Голос говорившего в мегафон человека сорвался, а стоявшие у обрыва автоматчики при моем приближении попятились, стараясь сохранить дистанцию. Я вышел на ровное место и стоял теперь прямо перед ними, в двадцати шагах. Нас разделяла только граница света и темноты. Прожектор бил мне в лицо, слепил и словно бы отделял от людей некой реальной, физически ощутимой стеной.
— Сдавайтесь! — в который раз повторил мегафон. — Если вы не поднимете руки, мы будем стрелять!
Мегафон не приспособлен для беседы. Мегафон существует для того, чтобы отдавать однозначные команды. Я подумал, что, если чей-то палец сейчас дрогнет и надавит курок, я буду падать вниз довольно долго. Весь тот путь, который только что проделал. Мое тело не попадет в море, оно разобьется об острые камни, окаймлявшие узкую полоску пляжа. Эта мысль была мне почему-то особенно неприятна. И все же я не поднимал рук. Если бы речь шла только обо мне, я бы это немедленно сделал. Но интуитивно я чувствовал: в эту секунду решается нечто гораздо более значительное, чем моя жизнь, и, кажется, я начинал понимать, что именно. Решался вопрос о том, каким будет предстоящий диалог людей с иным разумом. Я не поднимал рук, с ужасом понимая, что я все же взял на себя предложенную мне миссию и вольно или невольно выступал в эту минуту от их имени, в том самом качестве посредника, которого так боялся совсем недавно, но Веста сказала: «Ты теперь останешься один со всем этим…» — и вот я медленно шел на автоматы, не поднимая рук.»
Тяжелый реактивный бомбардировщик вывалился из-за туч всего в восьмистах метрах от поверхности моря. И сразу же свечой пошел вверх. Это был рискованный маневр, но пилот блестяще справился с задачей. Внизу, под крыльями, повернулась и застыла на секунду поверхность бухты, и сразу же застрекотали все четыре съемочные камеры, ведущие послойную съемку воды на разных горизонтах от поверхности до самого дна. Одновременно вспыхнул экран локатора и глубинного инфралота.
Вся эта сложная аппаратура предназначалась для поиска неприятельских подводных лодок. Но сейчас пилота интересовали совсем не они. То, что он искал, было видно даже невооруженным глазом. На глубине примерно восьмидесяти метров в воде отчетливо просматривалось какое-то уплотнение, похожее и на опухоль, и на медузу одновременно. Оно слегка опалесцировало на экране локатора, словно само излучало радиоволны, но никаких помех в работе локатора не наблюдалось. Замигал глазок рации, и голос дежурного по полетам произнес: «Тридцатый! Тридцатый, доложите, что видите?»
— Эта штука подо мной. Глубина около ста метров. Могу ли я воспользоваться во время бомбометания подводными осветителями?
Рация не отвечала несколько секунд. Вопрос был не так уж прост.
Получив его запрос, дежурный счел необходимым связаться с командованием. Пилот, ожидая ответа, продолжал съемку. Самолет набирал высоту почти мгновенно. Очень сильно мешала работать низкая облачность. Самолет то рвался вверх, то стремительно падал вниз, к застывшей, будто бы нарисованной на холсте, поверхности моря. С такой высоты вода казалась неподвижной. Нельзя было различить отдельных волн, хотя пилот знал, что через несколько секунд на изломе очередного пике их брызги могут достать фюзеляж. Если в турбину попадет летящая с поверхности водяная пыль, турбина может захлебнуться, поэтому пилот старался в точности выдерживать рекомендованную высоту.
— Тридцатый, тридцатый. Осветители применять запрещено. Вы закончили съемку?
— Да. Без подсветки закончил.
— В таком случае переходите к выполнению основного задания.
Пилот решил покончить с этим в следующем заходе. Глубинные бомбы нужно было сбросить с достаточной высоты, чтобы к моменту, когда машина будет завершать пике и включатся камеры, они успели погрузиться на нужную глубину. Он любил щегольнуть четкими фотодокументами.
Пилот знал, что не ошибется, но все же для верности включил бортовой вычислитель. В таком тонком и небезопасном деле он чувствовал себя уверенней, если автоматика могла разделить с ним ответственность. Кассета с бомбами отделилась от самолета метрах в двухстах от поверхности и раскрылась, выбросив из своего нутра пять тяжелых круглых бочек, устремившихся вниз. Почти сразу же перед самолетом возникло пять огненных точек — это включились пороховые реактивные двигатели, придающие глубинным бомбам дополнительное ускорение. Без них сопротивление воздуха очень скоро затормозит их полет настолько, что бомбы отстанут от реактивной машины, летевшей вниз значительно быстрее звука. В случае ошибки благодаря двигателям можно было скорректировать полет бомб к цели.
Пять дымных полос потянулись вниз до самой воды, расходясь в разные стороны, образуя кольцо, в центре которого лежала огромная медуза. На всякий случай пилот задал вычислителю координаты выхода из пике, отстоящие от неизвестного морского образования на предельном для съемки расстоянии. На этот раз он решил пожертвовать качеством снимков. Слишком реальной была только что вызванная его воображением картина врезающегося в воду самолета. Ему не хотелось быть слишком близко от этого затаившегося в глубине «нечто» в тот момент, когда сработают взрыватели его бомб.
Бомбы должны были взорваться на нужной глубине с интервалом в одну секунду. Но взорвалась почему-то только одна. Передав управление машиной автопилоту, и заранее задав программу, пилот, по сути, превратился теперь в пассивного наблюдателя. Через пластиковый колпак кабины он видел, как далеко в глубине моря расцвел ослепительно белый шар разрыва, услышал, как тотчас же застрекотали все его съемочные камеры и продолжали стрекотать все пять секунд, вхолостую расходуя сотни метров высокочувствительной пленки, проходившей через их фильмовые каналы с огромной, уму непостижимой скоростью. В этом стрекоте кинокамер прошли все четыре последовавших за взрывом секунды, отведенные невзорвавшимся бомбам. Потом его вдавила в сиденье многотонная тяжесть, и он перестал видеть что-либо. Перегрузка оказалась гораздо больше той, что должна была возникнуть при выходе из пике. И в этот ответственный момент, в эти последние доли секунды, когда он мог еще что-то сделать, двигатель захлебнулся.
Далеко над ним, словно отрезанный гигантским ножом, смолк протяжный вой реактивной турбины, исчез за хвостом самолета дымный факел сгоревшего керосина. Самолет, начавший было задирать нос для выхода из пике, неуверенно покачнулся и в следующее мгновение рухнул в море как раз над тем местом, где совсем недавно исчезла его первая бомба. Поверхность моря вспучилась, выбрасывая наружу обломки и радужные потоки горючего, хлынувшего из разорванных баков.
Это случилось в девятнадцать часов пятнадцать минут. Над побережьем опускался тихий безоблачный вечер. Дождь, не прекращавшийся все последние дни, стих, и ветер унес в сторону материка остатки туч. Многочисленные курортные поселки, санатории, кемпинги расцветились гирляндами вечерних огней. В свете вечерней зари они казались неяркими желтыми точками, усыпавшими берег. Через две минуты после того, как с поверхности моря исчез последний обломок самолета, а пятно керосина расползлось по всей бухте, эти огни на побережье начали гаснуть один за другим.
Закрытый полицейский грузовик, завывая сиреной и разбрызгивая огни красных и голубых мигалок, пробирался к загородному шоссе. В этот пиковый вечерний час шоссе было забито транспортом, и водителю грузовика приходилось то и дело проскакивать перекрестки на красный свет. Молоденький лейтенант полиции, сидевший рядом с водителем, выполнял задание особой важности. Четверо автоматчиков в фургоне наглухо закрытой машины охраняли государственного преступника, отгороженного от них зарешеченными дверьми. У лейтенанта был приказ доставить этого человека на военную базу, расположенную милях в десяти от города. Время для этого выбрали неудачно. Арестантские фургоны обычно отправляли ночью, чтобы не очень бросались в глаза, но в этот раз начальство, видимо, спешило. Водителю хотелось поскорее выбраться из потока городского транспорта и свернуть на военное шоссе. Там, за шлагбаумом, им уже никто не помешает. Время, указанное у лейтенанта на сопроводительном пакете, не позволяло ему терять ни минуты. Документы он должен был вручить командующему базой не позже шести часов вечера. Самое неудачное время. Лейтенант понимал, что водитель делает все возможное, и все же вновь и вновь торопил его.
Наконец грузовик выбрался в район городских окраин, до развилки с военным шоссе оставалось не больше пяти километров. И тут это случилось. Предметы в поле зрения водителя и лейтенанта потеряли четкие очертания, и хотя так продолжалось не больше секунды, этого оказалось достаточно, чтобы водитель потерял ориентировку.
Какой-то непонятный гул прокатился от города вдоль шоссе. Вслед за этим наступила странная, разламывающая виски тишина. Вдоль всей магистрали моторы машин перестали работать.
Гвельтов очнулся под вечер. Он лежал в своей постели в квартире на Грисмайской. Большие часы у шкафа показывали шесть часов вечера. Стояла странная для этого часа, ни на что не похожая тишина. Мысли текли ровно, безболезненно, почти равнодушно. Гвельтов отчетливо помнил все, что с ним случилось в лабораторий. Нет, пожалуй, не все. Только до того момента, когда он стоял у сейфа… Дальше полный провал, абсолютная немота памяти. И вот он лежит в своей постели. На этот раз налет на лабораторию совершали люди. Кому-то еще понадобилась «Альфа». Надо предупредить Глека, надо его найти и предупредить как можно скорее. Гвельтов рывком привстал и потянулся к телефону, стоявшему на тумбочке. В трубке ни малейшего шороха. Телефон не работал. Его могли отключить, обрезать провод. Но откуда такая страшная тишина за окном? Куда девались машины? Гвельтов встал, придерживаясь за стены, подобрался к окну и откинул штору.
Тучи наконец рассеялись. Красноватое закатное солнце заливало город неестественным розовым светом. Машины, собственно, были, только они стояли на проезжей части плотной неподвижной массой, словно невидимый светофор вдруг оборвал их безостановочное движение. С восьмого этажа Гвельтов не видел тротуара, но на противоположной стороне улицы группами стояли люди. Почему-то они не шли, как обычно, вечно спешащей и замкнутой толпой. Разбившись на отдельные группки, прохожие что-то оживленно обсуждали. Неестественная, странная тишина стояла в доме как вода. Не было слышно ни хлопков дверей, ни характерного шума лифта. Один за другим Гвельтов повернул все выключатели, словно надеясь, что хоть один из них сработает. Зловещая тишина ползла с улицы изо всех щелей. Гвельтов прошел на кухню и отвернул кран. Водопровод работал, хотя он уже не надеялся и на это: Гвельтов пил долго и жадно, потом подставил голову под струю холодной воды. Он готов был предположить все, что угодно: цепочку нелепых совпадений, несчастий, обрушившихся на него, на этот дом, на всю улицу, наконец, но ему и в голову не могли прийти истинные размеры бедствия. На огромной территории в сотни квадратных километров, занятых городом и прилегающими районами, электричество перестало существовать как таковое. Обесточились все провода. Исчез ток во всех аккумуляторах, батареях и других портативных источниках энергии. Все системы, где прямо или косвенно использовалась электроэнергия, перестали работать. Вхолостую вращались некоторое время роторы тепловых электростанций и генераторов. Остановились все двигатели внутреннего сгорания, так как системы зажигания в них вышли из строя. Беспомощный и потрясенный город лежал под лучами вечернего кровавого солнца, еще не осознав до конца всю глубину постигшей его катастрофы.
Несколько минут назад, распахнув дверцы, замерли трамваи и троллейбусы. Остановились автобусы. Перестали работать станки на фабриках и заводах. Остановились сами заводы. Все системы контроля и управления оказались без тока. Катастрофа подкралась тихо, без шума взрывов, пожаров, без массовой гибели людей. Постепенно и незаметно сгущались тени, солнце уходило за горизонт, исчез кровавый отсвет заката, на смену ему изо всех подворотен поползли серые сумерки. Привычный свет городских фонарей уже не мог остановить их. Глаза города, казалось, потухли навсегда. Время будто остановилось и стремительно понеслось вспять, в ту огромную мрачную пропасть, из которой с таким трудом выбрались люди сотни лет назад, шаг за шагом создавая бесчисленные умные машины, взявшие на себя львиную долю тяжелого, изнурительного труда…
Осторожный стук в дверь заставил Гвельтова вздрогнуть и отпрянуть от окна. «Те, кто могут взломать дверь, вряд ли станут в нее так стучать», — подумал он и прошел в прихожую. В дверях стоял человек в изодранном, залитом кровью костюме. Из рассеченной брови все еще капала кровь. Наверно, поэтому Гвельтов не сразу узнал его.
— Вам бы не мешало умыться… — Гвельтов посторонился, пропуская Лонгара в коридор. — За вами никто не шел?
— Полицейский грузовик, в котором меня везли, разбился. В городе порядочная паника. Им сейчас не до нас. Видел бы ты, что творится на улицах. Не думал, что застану тебя здесь… Мне просто некуда было идти, дома… Они убили Весту. — Лонгар видел, как побледнел Гвельтов, и был ему благодарен за то, что он молчал. — Что-то мы должны сделать, старина… У меня такое ощущение, что именно сейчас мы можем кое-что сделать. Колонию бомбили. Город под энергетическим колпаком. Я тут немного посчитал… В камере неплохо думается, знаешь… У тебя найдется листок бумаги?
Гвельтов поспешно протянул Лонгару стопку бумаги.
— Интенсивность энергии, выделяемой колонией, целиком зависит от внешнего воздействия. Это мы установили на тех последних пробах, которые мы с тобой добыли со дна залива. А дальше получается вот что…
Корявые неровные строчки расчетов ложились на измятый лист. Лонгару казалось, впервые за то время, что он вернул морю Весту, он делал нечто приближающее его к ней… В глубинах сознания отчетливо тлела мысль, что ничего еще не кончилось, что они только теперь выходят на едва заметную тропинку, ведущую сквозь колючие заросли…
Наконец Гвельтов прочитал и осмыслил последнюю формулу, которая неизбежно следовала из расчетов.
— Вы хотите сказать, что разрастание поля — это естественная защитная реакция на бомбардировку, которой их подвергли? И не было с их стороны никаких целенаправленных действий?
— В том-то и дело… Но это еще не все. Отсюда следует, что, как только продукты, вызвавшие защитную реакцию, будут переработаны, поле исчезнет, исчезнет само собой, без всяких усилий с нашей стороны. У меня не было точных исходных данных. Я не знаю вес ядовитых веществ, попавших в колонию после гибели бомбардировщика, но даже приблизительные грубые подсчеты говорят, что поле скоро исчезнет!
Но и это еще не все… Отсюда неизбежен вывод, что полем можно искусственно управлять! Если на колонию в определенном месте и с определенной интенсивностью воздействовать, поле может изменить конфигурацию, расширить свои границы…
Несколько минут Гвельтов молчал, осмысливая то, что я только что сказал. Не нужно было ничего добавлять, разжевывать, объяснять. Он понимал все с полуслова.
— Это дает нам шанс… Реальный шанс. Но одному мне не справиться.
— Мы вместе начинали эту работу, шеф, вместе и доведем ее до конца.
Впервые за все эти долгие страшные дни появилась надежда. Впечатление было такое, словно кто-то приостановил уже начавшую движение лавину. Глек отчетливо слышал, как тикают часы, отсчитывая вырванные драгоценные секунды. — Друга — вот чего ему не хватало все эти долгие трудные дни. Настоящего друга.
Стена возле дивана исчезла, как в том, самом первом, сне. За ней по-прежнему ворочалось что-то огромное и живое с темными точками огней в глубине. Не было только Весты. Лишь голос, ее голос, шел из этой открывшейся передо мной непроницаемой черной бездны.
— Ты спишь, милый? Можно, я немного побуду с тобой?
— Я не вижу тебя! Где ты?
— Меня нельзя увидеть, но я здесь, с тобой. Ты все время думаешь обо мне, я вот я пришла…
— Я хочу тебя видеть.
Ответом мне было молчание, только огни мерцали в темной глубине, как яркие южные звезды.
…Заседание чрезвычайного правительственного комитета открыл сам премьер-министр.
— Сегодня, господа, нам предстоит обсудить один необычный документ. Я должен сообщить, что нашей стране предъявлено нечто вроде ультиматума.
— Ультиматум? — Министр вооруженных сил сделал вид, будто он не расслышал.
— Именно. От нас требуют совершенно определенных действий, изложенных вот в этом документе. Нам предлагают принять закон, предусматривающий уменьшение сбросов и выделение всех наших промышленных отходов примерно на шестьдесят процентов. Это потребует больших капиталовложений и некоторого замедления в развитии нашей экономики. Как следствие этого неизбежна инфляция, возможна даже биржевая паника. Нам следует разработать меры, способные ослабить эти нежелательные явления.
— Вы говорите так, словно ультиматум уже принят. — Министр обороны второй раз прервал выступление премьера, но в своем кругу они не соблюдали субординацию. В комитет входили пять человек, в руках которых была сосредоточена вся фактическая власть в стране.
— И нельзя ли уточнить, от кого, собственно, исходит требование: не хотите же вы сказать, что эта портовая медуза научилась писать ультиматумы? — спросил высокий элегантный человек, одетый в модный костюм с фиолетовой искрой и с глубокими залысинами на покатом лбу. В правительстве он не занимал официального поста. Тем не менее именно от него премьер-министр ожидал самых больших неприятностей. Лей-Дин представлял здесь совет директоров крупнейшего концерна, негласно контролировавшего всю промышленность страны.
— Нет. Ультиматум еще не принят. Но я полагаю, что, ознакомившись со всеми обстоятельствами дела, наш комитет рекомендует правительству принять новый закон. Что же касается требований, то они вполне конкретны и исходят от определенного лица, которому поручено вести переговоры с нами.
За столом возникло движение. Члены комитета недоуменно переглядывались, пожимали плечами. Только Лей-Дин сохранил ледяное спокойствие.
— По сути дела, нам предлагают заключить договор, который предусматривает в ответ на принятие закона об охране среды вполне определенные действия с противоположной стороны. В договор будет включен пункт о полном и немедленном снятии энергетической блокады с порта и города.
— Нельзя ли поподробнее узнать о человеке, представляющем интересы противоположной стороны? Кто он? — Этот вопрос задал министр национальной безопасности. Вряд ли он теперь простит, что узнал новость не первым и что нашлись люди, осмелившиеся действовать через его голову. Положение было сложным, премьер-министр решил обойтись без обычной дипломатической подготовки и теперь пожалел об этом.
— Этот человек находится сейчас здесь, и вы можете познакомиться с ним. Вот его досье. Это провинциальный ученый, до сих пор ничем особенным не выделявшийся. Почему представителем избрали именно его, для меня осталось загадкой.
— А где гарантии, что этот человек действительно кого-то там представляет? Что, если он попросту сумасшедший или, хуже того, что, если он защищает интересы третьих, неизвестных нам лиц?
— Основания, изложенные в этом документе, показались мне достаточно серьезными сами по себе, независимо от того, кто кого представляет. Кроме того, у меня есть поручение за этого человека от одного из сотрудников министерства национальной безопасности. Сейчас я не буду говорить, кто именно этот сотрудник. — Эта часть реплики предназначалась министру безопасности, который, услышав о собственном сотруднике, осмелившемся действовать через его голову, весь превратился в слух:
— Самое простое — познакомиться с посредником сейчас и составить обо всем собственное мнение, — закончил премьер.
За столом заговорили все разом, но Лей-Дин легким движением ладони добился тишины, и все взгляды устремились к нему.