Страница:
— Кто вас содержит?
— Я сам себя содержу.
— Чем вы зарабатываете на жизнь?
— Работаю официантом.
— Говорите конкретнее, черт побери! Где?
— Откуда мне знать, что вас интересуют подробности! В закусочной “Республика” на пьяцца Република, против фонтана Наяд. Этого достаточно?
— В какие часы вы работаете?
— По вечерам.
— Каждый вечер?
— Каждый вечер, кроме воскресений.
— Ваше трудолюбие похвально. В какое время вы начинаете работу и в какое время покидаете закусочную?
— Начинаю в шесть и кончаю около одиннадцати. — Ливио Перетти сдвинул брови, и глаза его вспыхнули.
— Будьте добры объяснить мне, для чего вы задаёте эти дурацкие вопросы! — воскликнул он, и его горячие глаза южанина впились в по-северному бесстрастное лицо Чиголы.
— Святая Цецилия! — от бескрайнего недоумения адъютант даже развёл руками. — Какая дерзость! Как вы можете так отзываться о вопросах синьора инспектора!
— Вы сидите у магнитофона и не лезьте не в своё дело! — огрызнулся Ливио. — Вместо того, чтобы сказать мне спасибо, — продолжал он, обращаясь к Чиголе, — за то, что я первым обнаружил кражу, первым поднял тревогу, вы бессовестно отнимаете у меня время, да ещё задаёте провокационные вопросы!
Чигола помолчал, засмотревшись на свои ногти. Потом перевёл взгляд на окно и помолчал ещё немного. За окном виднелась часть площади и один из фонтанов. Моросил унылый дождик, и картина с фонтаном была грустной.
— Да, вот что! — сказал инспектор, будто внезапно вспомнив о существовании Ливио. — Здесь я задаю вопросы, а вы должны на них отвечать. Таков порядок. Если вы не будете отвечать как положено, то лишь осложните собственное положение и ваше принудительное пребывание в музее затянется.
— Хорошо, спрашивайте! — вздохнул Ливио и посмотрел на Роберто Тоцци, пытаясь поймать его взгляд. Но Роберто Тоцци был неподвижен, он погрузился в свои мысли и ничего не слышал. Казалось, его и нет в кабинете.
— От пьяцца Република до Помпео Магно путь неблизкий, и я уверен, что возвращаетесь домой не раньше полуночи.
— Если вообще возвращаюсь! — подхватил Ливио, слегка наклонив голову набок, отчего его слова прозвучали как дерзость.
— Я говорю о тех днях, когда вы ночуете дома. Кто в такие дни открывает вам подъезд около или после полуночи?
— В это время привратницы уже спят, открывает привратник.
— В котором часу вы вчера явились в этот ваш ресторан и когда из него вышли?
— Вчера вечером я вообще не ходил на работу.
— Расскажите подробно, с указанием времени, что вы вчера делали после 4 часов пополудни, где были, куда ходили и с кем виделись.
На этот вопрос Ливио Перетти ответил не сразу. Он молчал долго, может быть, дольше, чем было нужно. На его смуглом лбу выступил пот. Наконец он сказал:
— Когда я вышел из музея, то пошёл прямо к любовнице. У неё и провёл всю ночь.
— Её имя и адрес? — ледяным тоном спросил Чигола.
— Имени не знаю, а улицы не помню! — засмеялся Ливио.
— Я помогу вам, — заметил Чигола. — А пока поговорим о другом. Расскажите подробно, когда и как вы обнаружили, что картина художника Корреджо “Даная” украдена.
— Это можно рассказать в нескольких словах. Утром я поднялся в зал, в котором работаю, было минуты три десятого. В зале ещё никого не было. Я пошёл прямо к мольберту, потому что первый, свежий взгляд на холст очень важен, от него зависит работа всего дня. Глаза ещё не устали, ещё не привыкли к цветам, улавливают малейший нюанс. Поэтому, войдя в зал, я направился к мольберту, сосредоточившись и собрав всё своё внимание, но когда подошёл, застыл как вкопанный: на мольберте огромной дырой зияла пустая рама. Кто-то срезал холст…
— На каком расстоянии вы были от мольберта, когда увидели, что холст срезан?
— Шагах в десяти.
— Как же вы могли увидеть, что холст срезан, а не снят? В десяти шагах такую подробность разглядеть довольно трудно.
— Вы бы не заметили, но я — дело другое, у меня взгляд профессионала.
— Продолжайте.
— Я стоял на месте как вкопанный, потом поднял взгляд на стену, к “Данае” Корреджо, и чуть не упал: вместо неё висел мой холст, приколотый к раме кнопками.
— На каком расстоянии вы были от картины?
— До неё было шагов пятнадцать.
— В пятнадцать шагах никакие кнопки разглядеть невозможно. Как вы поняли, что холст держится на кнопках?
— Эти вещи, синьор, не видишь, а чувствуешь. Я просто почувствовал, что мой холст приколот к раме и все!
— С такой чувствительностью вас можно только поздравить! — заметил Чигола. — Пойдём дальше. Что вы сделали после того, как заметили подмену картины Корреджо своим холстом?
— Я подбежал к нему, схватил за левый край, чтобы сдёрнуть его, и увидел, что под холстом ничего нет. Рама была пуста.
— И что было дальше?
— Несколько секунд я стоял как огорошенный, а потом побежал вниз, чтобы уведомить директора.
— Уведомить о чём?
— Что “Даная” Корреджо украдена!
— Картина была вырезана или вынута из рамы?
— Это придётся установить вам. Я уже сказал, синьор, что рама была пуста. Ни картины, ни подрамника.
— Почему вы решили, что картина непременно украдена? Почему не предположили, что она, например, отдана на реставрацию или на промывку?
— Я предположил самое вероятное. У нас картины промывают раз в столетие, а крадут каждый день!
Чигола закурил, выпустил клуб дыма и совершенно ровным голосом спросил:
— Ну как, вспомнили вы имя своей любовницы?
— Абсолютно вылетело из головы! — нахально улыбнулся Ливио Перетти.
— Это может случиться с человеком, у которого дюжины три любовниц и он меняет их каждый вечер. Укажите название улицы и номер дома, в котором вы провели эту ночь.
— Я же сказал, что не помню!
— Значит, скрываете?
— Понимайте как хотите! — Ливио Перетти вдруг вспыхнул. — Вы не имеете права лезть в мою интимную жизнь! Как вы смеете!
— Полицейскому и врачу по венерическим болезням нужно рассказывать все! С начала и до конца! Выйдите в вестибюль, молодой человек, и повторите эту истину про себя сто раз или сто тысяч раз, пока не поумнеете! А тогда приходите снова!
Ливио Перетти кивнул Роберто Тоцци, который уже несколько минут делал вид, что следит за допросом, и вышел, дерзко подняв голову.
— Приведите сторожа Марко Монтано! — обратился Чигола к ошарашенному адъютанту.
Адъютант вытянулся в струнку, щёлкнул каблуками и выскочил за дверь. Через секунду в вестибюле поднялся страшный гвалт, послышались возбуждённые выкрики. Роберто Тоцци побледнел, а Чигола выскользнул из кабинета. Увидев, как по-кошачьи ловко и стремительно он это сделал, директор музея побледнел ещё сильнее.
В вестибюле глазам Чиголы открылась странная картина. Адъютант держал руку на кобуре пистолета; перед ним с желчной улыбкой стоял взъерошенный Ливио Перетти, глаза его полыхали. К ним бежали полицейские.
— Джованни! — мрачно позвал Чигола. Адъютант дрогнул, обернулся и застыл на стойке “смирно”. — В чём дело, что за сцены? — ещё мрачнее спросил главный инспектор.
— Я его сейчас застрелю! — ответил адъютант.
— За что? — зловещим тоном полюбопытствовал Чигола.
— Он хотел дать мне пощёчину!
— Не хотел, а дал! — поправил его молодой человек. — Вот! — и он указал на щеку адъютанта.
— За что ты его ударил? — продолжал интересоваться Чигола.
— Эта свинья обругала меня, — ответил Ливио.
— Я должен застрелить его, господин полковник! — настаивал на своём адъютант.
— Пожалуйста, Джованни, но только на твою ответственность и при одном условии: сначала я закончу его допрос. Так что тебе придётся подождать!
— Придётся подождать, господин полковник, — согласился Джованни.
Чигола положил руку на блестящую бронзовую ручку двери и тут услышал: “Начальник следственной группы защищает красных собак. Как это понимать?” Вопрос задал Карло Колонна, стоявший в глубине вестибюля.
“Злобный и мстительный тип! — подумал Чигола. — Такой не моргнув глазом кому угодно всадит пулю в затылок!”
Он нажал ручку двери и ушёл в кабинет.
Марко Монтано, чинно стоявший посреди кабинета, встретил его любезным поклоном.
— Марко Монтано? Сколько лет служишь в Боргезе?
— Этой осенью исполнится двадцать лет, ваше сиятельство!
— Не нужно называть меня “сиятельство”, Монтано! Можешь обращаться ко мне “полковник Чигола”.
— Понял, господин полковник!
— В каком чине служил в армии?
— Сержант, господин полковник! Сержант артиллерии!
— Ну, сержант, в войне участвовал?
— Так точно, господин полковник! Бил немцев под Падуей, когда они уходили из Австрии, при Удино, когда бежали из Югославии, и в других местах!
— Гм… Значит, в Боргезе ты уже двадцать лет. Как же, по-твоему, исчезла картина?
— Не могу себе представить, господин полковник!
— Кого-нибудь подозреваешь?
— Сохрани меня святая Мария, такого греха на душу не хочу брать.
— Хорошо! Значит, в котором часу ты вчера принял дежурство?
— Как всегда, господин полковник, в 16 часов. Никколо Альфьери передал мне дежурство по второму этажу, а Федериго Нобиле — по первому. Никколо Альфьери по ночам не дежурит.
— С кем из привратников ты дежурил?
— С Агостино, господин полковник.
— Объясни мне, Монтано, как вы охраняете музей по ночам, если вас во всём здании только двое — ты да привратник?
— Нас трое, господин полковник, потому что Лоренцо по ночам тоже находится в галерее, он отсыпается в привратницкой до очередного дежурства. Днём, господин полковник, в галерее дежурят три сторожа: Джустиньяни, Палантьери и Никколо Альфьери. Ночью охрану несут один привратник и один сторож. Больше и не нужно, потому что снаружи в музей проникнуть невозможно. Привратник сидит на стуле в преддверии и каждый час заводит будильник. Этот будильник не простой, он работает всего один час, и если забудешь завести его на шестидесятой минуте, проклятая машинка останавливается, и никакими силами её уже не сдвинуть с места. На другой день приходят контролёры и начинают спрашивать, как ты смел заснуть, скажем, в два часа ночи; так ли надо охранять галерею, картины которой стоят миллионы? И подписывают тебе паспорт. За мою службу в Боргезе уволено три привратника и двое сторожей.
— Разве и сторожа заводят будильник?
— Конечно, господин полковник! Как же иначе?
— Хорошо. Привратник сидит в преддверии. А где ты сидел вчера вечером?
— Там, где всегда сижу, господин полковник! На против коридора, что ведёт в кабинеты администрации и к служебному входу. Так у меня перед глазами и коридор, и вестибюль; выйди кто из залов или служебным входом — сразу увижу. Как могла пропасть картина — ума не приложу!
— Монтано, ты сказал, что незаметно для тебя воспользоваться служебным входом невозможно. Запирается ли на ночь дверь этого входа? И где находится ключ — в замке или кто-то забирает его?
— Дверь служебного входа всегда заперта. Днём ключ держит у себя дежурный сторож, который наблюдает за вестибюлем и коридором. Если кто позвонит, сторож отопрёт. Ночью ключ от служебного входа находится у дежурного привратника.
— Сколько таких ключей есть в музее и у кого они находятся?
— Всего два ключа, господин полковник. Один постоянно находится у начальника, синьора Чезаре. Второй ключ днём держит дежурный сторож, а ночью — дежурный привратник. Этот ключ не выносится из музея.
Чигола помолчал, глубоко затягиваясь сигаретой. Потом спросил:
— Вчера ты дежурил в первую смену, так?
— Так точно, господин полковник!
— Кто из сторожей дежурил с тобой?
— Агостино, господин полковник!
— Так… Ты ничего особенного не видел во время дежурства? Может быть, слышал что-нибудь?
— Совсем ничего, господин полковник!
— Никто не звонил со служебного входа? Никто не приходил?
Монтано вдруг примолк. Он достал носовой платок, отёр затылок и шею, бросил какой-то измученный взгляд на дверь.
— Посторонние люди не звонили и не приходили, господин полковник!
— А своих не было? — поднялся вперёд Чигола. — Братьев? Сестёр?
— Я застал в музее синьорину Ченчи, племянницу синьора Чезаре Савели.
— Луизу Ченчи?
Монтано кивнул.
— И когда ушла из музея Луиза Ченчи, Монтано? В котором часу ты её выпустил?
Монтано покачал головой.
— Синьорина ушла после того, как кончилась моя смена, господин полковник. Её выпустил привратник Лоренцо.
— Привести привратника Лоренцо! — распорядился Чигола. — А ты, Монтано, присядь. Садись вон на тот стул. Ты человек немолодой, тебе не годится стоять на ногах!
— В каком году ты родился, Лоренцо?
— В тысяча девятьсот двадцать пятом.
— В армии служил?
— Три года карабинером в Турине.
— Это ты сменил на дежурстве вчера вечером Агостино?
— Я.
— В котором часу ты выпустил синьорину Луизу Ченчи?
— Я не видел синьорины Луизы.
— Монтано! Слышишь, что говорит Лоренцо?
Монтано снова отёр платком затылок и шею.
— Лоренцо, — испуганно заговорил он, — я же передал тебе ключ от служебного входа? И Агостино тоже был там, я при нём отдал тебе ключ.
— Ты дал мне ключ, Монтано, и сказал: “Лоренцо, мой красавец уснул на скамейке, жалко его будить; когда проснётся, выпусти его!” А про Луизу Ченчи ты мне не сказал ни слова! Я её не видел и дверей ей не отпирал!
— Как же синьорина вышла? — развёл руками Монтано.
— Не знаю. Я не видел ни синьорины, ни твоего племянничка. Ровно в час ночи я заглянул в коридор, и скамейка была пуста. А дверь закрыта.
— Ничего не понимаю! — вздохнул Монтано. Он расстегнул верхнюю пуговицу форменного мундира и вздохнул всей грудью.
Пока сторож препирался с Лоренцо, Чигола рассматривал его, как гриф рассматривает падаль, и его правая бровь дважды дёрнулась.
— Ничего, Монтано, не переживай! — сказал Чигола. — Все выяснится, все встанет на своё место! Когда ты впустил племянника? В котором часу?
— В одиннадцать, господин полковник! Как раз перед этим я завёл будильник…
— Как звать твоего племянника?
— Его звать Марио Чиветта, господин полковник.
— Год рождения, адрес, место работы?
— Марио 23 года, нигде не работает, месяц назад жил на виа Амалия, 53. Он чуть не каждый месяц меняет квартиры, господин полковник, потому я и говорю “жил”. Одному богу известно, там ли он ещё… Мой племянник — пропащий человек, господин полковник.
Монтано повесил голову. Его пышные седые усы уныло обвисли, как у монгольского хана.
— Ну, не падай духом! — сказал Чигола. — Ты ведь солдат!
— Кроме него, у меня нет других близких! — вздохнул Монтано, не отрывая глаз от ковра. — Все мои родные умерли.
— Все мы умрём, — заметил Чигола. — Где работает Марио Чиветта? Я тебя спросил, Монтано, но ты как будто забыл ответить…
— Что вам ответить, господин полковник, когда Марио нигде не работает… Шляется с компанией мерзавцев, курит марихуану, попрошайничает у туристов, пьянствует… Два раза его арестовывали за мелкие кражи…. С плохими людьми он свёл дружбу, господин полковник! С пропащими людьми!
— Зачем он приходил вчера? Что тебе сказал? Просил денег?
— Он всегда просит денег. Он за этим и ходит ко мне. А вчера — нет! Клянусь, святая Анна мне свидетельница — вчера он в первый раз ничего не просил! Только сказал, что плохо себя чувствует и если можно, полежит в коридоре на скамейке. Ну, я и говорю — приляг. Не мог же я ему отказать!
— Конечно! А потом? — спросил Чигола.
— В двенадцать часов моё дежурство кончилось, я подошёл к нему. Смотрю — он спит. Я же вам сказал, господин полковник, мне стало жалко его будить. Я отдал ключ Лоренцо и говорю: когда племянник проснётся — выпусти!
— Никакого Марио я не видел! — нахмурился Лоренцо.
— Ну-ка, Монтано, вспомни хорошенько! — попросил Чигола. — Может быть, ты на какое-то время оставил ключ в замке?
— Как можно, господин полковник! — Монтано возмутился, лицо его побагровело. — Я скорее собственную голову забуду, чем ключ! Я двадцать лет служу в Боргезе! Пусть господин директор Тоцци скажет, если я когда-нибудь расстался с ключом!
Все повернулись к окну.
— Это исключено! — заявил Роберто Тоцци и откашлялся, чтобы скрыть волнение. — Исключено! — повторил он. — Марко Монтано не способен на это!
— В таком случае, — подытожил Чигола, — остаётся только одна возможность: у Марио Чиветты был свой ключ!
— Откуда, господин полковник? Кто ему изготовит дубликат? Замок на этой двери с секретом, чтобы сделать дубликат, слесарь должен обязательно иметь модель. Откуда он её возьмёт!
— Но пока это единственная возможность! — мрачно повторил Чигола.
Помолчав, он распорядился ввести Луизу Ченчи.
Когда Луиза вошла в кабинет, Роберто Тоцци встал и предложил ей своё кресло. Изумлённый её красотой адъютант разинул рот и забыл закрыть дверь, а Чигола, который хотел напомнить директору, что сейчас здесь распоряжается он, главный инспектор полиции, промолчал. Он рассматривал девушку взглядом знатока. Она понравилась ему, но он тут же вспомнил, что это — племянница Чезаре Савели, человека с тёмным прошлым и сомнительными связями в настоящем. Одно слово этого типа — и его прилизанный подручный непременно всадит пулю ему в затылок. Чигола машинально потрогал темя и ощутил горький привкус во рту.
— Луиза Ченчи, — начал Чигола, — нам нужно, чтобы вы ответили на два вопроса. Во-первых, в котором часу вы вчера ушли из музея. И во-вторых, кто отпер вам дверь, сторож Федериго или привратник Лоренцо.
— Я вышла из музея после полуночи, около четверти первого. Мне никто не открывал, потому что служебный вход был отперт.
Чиголе показалось, что в его ушах торжественно гремят колокола. Он победоносно оглядел присутствующих и потёр руки. “Ага! Я же сказал, что племянничек старика Монтано имел ключ! Взял картину, которую его соучастник заранее вынул из рамы, отпер служебный вход — и поминай, как звали!”
Чигола чувствовал, что все нити преступления в его руках, он ликовал в душе и с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу. Конечно же, Марио! И его шайка! Это их рук дело!
— Расскажите подробнее, как вы покинули музей! — предложил Чигола свидетельнице. Он хотел продлить удовольствие. — Не заметили ли вы чего-нибудь необычного, где в это время был сторож Федериго, не видели ли вы привратника Лоренцо.
Разве мог Чигола предполагать, что в следующую минуту великолепное здание его гипотезы рассыплется в пыль?
— Нет, я не видела ни Федериго, ни Лоренцо, — сказала девушка. — А что касается необычного… на скамейке, что стоит против служебного входа, спал племянник Монтано, Марио, — она с сочувствием посмотрела на старика. — Он лежал на спине, открыв рот, и так ужасно храпел, что я испугалась и быстро пробежала мимо него к двери. Она была чуть приоткрыта; незадолго до этого кто-то вышел из музея и не закрыл её. Ключа в замке не было. Я тоже вышла, но хорошо захлопнула дверь за собой.
В кабинете наступило тягостное молчание. По стёклам тихо и уныло стучали капли дождя, который пошёл сильнее.
Кто выскользнул из музея незадолго до Луизы? Почему дверь была приоткрыта? Какую роль сыграл здесь Марио и в самом ли деле он спал или притворялся, для чего “ужасно храпел”? И через какое время после Луизы ушёл и он, ушёл незаметно, пользуясь тем, что дверь была отперта?
Чигола внезапно оживился.
— Луиза Ченчи, — обратился он к девушке, — почему вы, покинув кабинет своего дяди, направились прямо к служебному входу, а не обратились к привратнику Лоренцо? Ведь вам известно, что ключ от двери всегда находится у дежурного привратника?
Луиза Ченчи задумалась, потом пожала плечами:
— Не знаю, — смущённо протянула она. — Просто не могу себе объяснить…
— Ничего, — отозвался Чигола, — у вас будет время подумать, порыться в своих впечатлениях. Я — человек терпеливый. — Он помолчал, закурил, выпустил несколько колец дыма и внезапно, будто бросаясь на жертву, спросил. — Кто-нибудь посетил вас в музее? Вы с кем-нибудь разговаривали? Кому-нибудь открывали?
Луиза молчала. Может быть, вопросы Чиголы казались ей обидными и она не хотела отвечать? Чигола покачал головой.
— Ответите завтра, — решил он. — Сегодня вы явно не в настроении для беседы. Ну что же, господин профессор, — с великодушной улыбкой обратился инспектор к Роберто Тоцци, — пожалуй, на сегодня хватит?
И поскольку Роберто Тоцци нерешительно кивнул, добавил:
— Завтра продолжим!
Когда Луиза ушла и на улице резко хлопнула дверца полицейского “джипа”, Аввакум набил трубку, разжёг её и по привычке прошёлся несколько раз по комнате. Внезапно в его душе всплыло какое-то особое чувство, нечто вроде догадки; испуганный своим открытием, он схватил пальто и бросился на улицу, будто спасаясь от погони.
В ближайшем газетном киоске он купил чрезвычайные выпуски центральных газет. Все они на первой странице огромными буквами сообщали о краже в Боргезе. Но если близкие к правительству газеты деликатно умалчивали о партийной принадлежности Ливио Перетти, то рупор правых экстремистов всеми силами её подчёркивал; мало того, он предсказывал, что следствие неминуемо закончится “неприятными сюрпризами для красных” и что его нити “могут обвиться вокруг некой весьма крупной фигуры красной элиты”.
Пора было обедать, но Аввакуму и в голову не пришло отправиться на пьяцца Навона, где находился ресторан “Лавароне”. Он выпил большую чашку кофе в первой попавшейся кондитерской и тут же вернулся домой. Затем встал под душ, как делал каждый раз, приступая к решению трудной задачи, и несколько раз поочерёдно менял нестерпимо горячую и ледяную воду. Облачившись в халат (после трубки это была вторая вещь, с которой он не расставался), Аввакум подсел к столу и на полях газеты “Иль секоло д’Италия”, рупора крайне правых, набросал логическое уравнение, которое, по его мнению, отражало видимые и невидимые невооружённому глазу стороны кражи в Боргезе:
Итальянское “социальное движение” — Боргезе — “Даная” (Ливио Перетти / Луиза Ченчи) — X — выборы — ИКП.
Аввакум исходил из предпосылки, что кража в Боргезе — политическое преступление, организованное правыми экстремистами и (вероятно) совершенное коммунистом Ливио Перетти по указке провокаторов. Далее. Считать, что экстремисты организовали эту скандальную кражу затем, чтобы дискредитировать партию в канун выборов — неверно. Не такие они простаки, чтобы надеяться очернить в глазах народа многомиллионные массы ИКП преступлением некоего молодого человека Ливио Перетти. Народ по опыту знает, что паршивая овца найдётся в рядах любой партии и любого движения, даже самого чистого.
Далее. На предстоящих выборах будут голосовать не за группировку, а за человека; граждане Рима должны решить, кто станет мэром города, то есть, выбрать одно лицо. Надо полагать, что цель операции в Боргезе — дискредитировать человека, которого правые экстремисты больше всего ненавидят и больше всего боятся. Кто может быть таким человеком в канун выборов?
Таким человеком в канун выборов может быть только одно лицо: кандидат коммунистической партии.
Даже без весьма прозрачных пророчеств экстремистской газеты о том, что нити следствия обовьются вокруг некой личности, принадлежащей к красной элите, Аввакуму нетрудно было придти к выводу, что X = Пьетро Фальконе.
Это было не бог весть какое открытие; любой политически грамотный человек сделал бы тот же вывод; Аввакум очень хорошо знал, что его логическое “уравнение” — всего лишь общая установка, которая указывает, в каком направлении искать инициаторов преступления. Кто его организаторы, каково участие Ливио Перетти в этой афёре, где в настоящий момент находится “Даная” и (самое главное) каким образом исчезновение картины будет использовано для очернения Пьетро Фальконе — все это были величины неизвестные. X, Y, и Z; их значения следовало найти, чтобы спасти честь Пьетро Фальконе и помешать экстремистам добиться своего.
Он даже не задумался над тем, благоразумно ли ему браться за этот гуж. Человек был в опасности; дело, святое для Аввакума, оказалось под угрозой; сложная игра предлагала ему напряжение нервов и ума; этого было достаточно, чтобы он всем своим существом почувствовал, что не может стоять в стороне. Мотивов с избытком хватало, чтобы он не рассуждая бросился на поиски серны, которая изображена на его любимом греческом кубке, что хранится дома, в Софии; серна — это символ истины, которая вечно бежит от человека, и за которой человек вечно гонится.
Хорошо, но он находился в чужой стране и не имел под руками ни техники, ни сотрудников. Он приехал сюда в качестве археолога, чтобы собирать материалы для книги, и это была единственная сторона его жизни, которую он имел право открыть миру. Короче говоря, руки у него были связаны. А можно ли бороться со связанными руками?
Не располагал он и временем. Нужно было обнаружить организаторов похищения, найти вора (или воров), найти картину, предотвратить заговор против Пьетро Фальконе, и все — за полтора дня. Полтора рабочих дня оставалось ему до выборов!
— Я сам себя содержу.
— Чем вы зарабатываете на жизнь?
— Работаю официантом.
— Говорите конкретнее, черт побери! Где?
— Откуда мне знать, что вас интересуют подробности! В закусочной “Республика” на пьяцца Република, против фонтана Наяд. Этого достаточно?
— В какие часы вы работаете?
— По вечерам.
— Каждый вечер?
— Каждый вечер, кроме воскресений.
— Ваше трудолюбие похвально. В какое время вы начинаете работу и в какое время покидаете закусочную?
— Начинаю в шесть и кончаю около одиннадцати. — Ливио Перетти сдвинул брови, и глаза его вспыхнули.
— Будьте добры объяснить мне, для чего вы задаёте эти дурацкие вопросы! — воскликнул он, и его горячие глаза южанина впились в по-северному бесстрастное лицо Чиголы.
— Святая Цецилия! — от бескрайнего недоумения адъютант даже развёл руками. — Какая дерзость! Как вы можете так отзываться о вопросах синьора инспектора!
— Вы сидите у магнитофона и не лезьте не в своё дело! — огрызнулся Ливио. — Вместо того, чтобы сказать мне спасибо, — продолжал он, обращаясь к Чиголе, — за то, что я первым обнаружил кражу, первым поднял тревогу, вы бессовестно отнимаете у меня время, да ещё задаёте провокационные вопросы!
Чигола помолчал, засмотревшись на свои ногти. Потом перевёл взгляд на окно и помолчал ещё немного. За окном виднелась часть площади и один из фонтанов. Моросил унылый дождик, и картина с фонтаном была грустной.
— Да, вот что! — сказал инспектор, будто внезапно вспомнив о существовании Ливио. — Здесь я задаю вопросы, а вы должны на них отвечать. Таков порядок. Если вы не будете отвечать как положено, то лишь осложните собственное положение и ваше принудительное пребывание в музее затянется.
— Хорошо, спрашивайте! — вздохнул Ливио и посмотрел на Роберто Тоцци, пытаясь поймать его взгляд. Но Роберто Тоцци был неподвижен, он погрузился в свои мысли и ничего не слышал. Казалось, его и нет в кабинете.
— От пьяцца Република до Помпео Магно путь неблизкий, и я уверен, что возвращаетесь домой не раньше полуночи.
— Если вообще возвращаюсь! — подхватил Ливио, слегка наклонив голову набок, отчего его слова прозвучали как дерзость.
— Я говорю о тех днях, когда вы ночуете дома. Кто в такие дни открывает вам подъезд около или после полуночи?
— В это время привратницы уже спят, открывает привратник.
— В котором часу вы вчера явились в этот ваш ресторан и когда из него вышли?
— Вчера вечером я вообще не ходил на работу.
— Расскажите подробно, с указанием времени, что вы вчера делали после 4 часов пополудни, где были, куда ходили и с кем виделись.
На этот вопрос Ливио Перетти ответил не сразу. Он молчал долго, может быть, дольше, чем было нужно. На его смуглом лбу выступил пот. Наконец он сказал:
— Когда я вышел из музея, то пошёл прямо к любовнице. У неё и провёл всю ночь.
— Её имя и адрес? — ледяным тоном спросил Чигола.
— Имени не знаю, а улицы не помню! — засмеялся Ливио.
— Я помогу вам, — заметил Чигола. — А пока поговорим о другом. Расскажите подробно, когда и как вы обнаружили, что картина художника Корреджо “Даная” украдена.
— Это можно рассказать в нескольких словах. Утром я поднялся в зал, в котором работаю, было минуты три десятого. В зале ещё никого не было. Я пошёл прямо к мольберту, потому что первый, свежий взгляд на холст очень важен, от него зависит работа всего дня. Глаза ещё не устали, ещё не привыкли к цветам, улавливают малейший нюанс. Поэтому, войдя в зал, я направился к мольберту, сосредоточившись и собрав всё своё внимание, но когда подошёл, застыл как вкопанный: на мольберте огромной дырой зияла пустая рама. Кто-то срезал холст…
— На каком расстоянии вы были от мольберта, когда увидели, что холст срезан?
— Шагах в десяти.
— Как же вы могли увидеть, что холст срезан, а не снят? В десяти шагах такую подробность разглядеть довольно трудно.
— Вы бы не заметили, но я — дело другое, у меня взгляд профессионала.
— Продолжайте.
— Я стоял на месте как вкопанный, потом поднял взгляд на стену, к “Данае” Корреджо, и чуть не упал: вместо неё висел мой холст, приколотый к раме кнопками.
— На каком расстоянии вы были от картины?
— До неё было шагов пятнадцать.
— В пятнадцать шагах никакие кнопки разглядеть невозможно. Как вы поняли, что холст держится на кнопках?
— Эти вещи, синьор, не видишь, а чувствуешь. Я просто почувствовал, что мой холст приколот к раме и все!
— С такой чувствительностью вас можно только поздравить! — заметил Чигола. — Пойдём дальше. Что вы сделали после того, как заметили подмену картины Корреджо своим холстом?
— Я подбежал к нему, схватил за левый край, чтобы сдёрнуть его, и увидел, что под холстом ничего нет. Рама была пуста.
— И что было дальше?
— Несколько секунд я стоял как огорошенный, а потом побежал вниз, чтобы уведомить директора.
— Уведомить о чём?
— Что “Даная” Корреджо украдена!
— Картина была вырезана или вынута из рамы?
— Это придётся установить вам. Я уже сказал, синьор, что рама была пуста. Ни картины, ни подрамника.
— Почему вы решили, что картина непременно украдена? Почему не предположили, что она, например, отдана на реставрацию или на промывку?
— Я предположил самое вероятное. У нас картины промывают раз в столетие, а крадут каждый день!
Чигола закурил, выпустил клуб дыма и совершенно ровным голосом спросил:
— Ну как, вспомнили вы имя своей любовницы?
— Абсолютно вылетело из головы! — нахально улыбнулся Ливио Перетти.
— Это может случиться с человеком, у которого дюжины три любовниц и он меняет их каждый вечер. Укажите название улицы и номер дома, в котором вы провели эту ночь.
— Я же сказал, что не помню!
— Значит, скрываете?
— Понимайте как хотите! — Ливио Перетти вдруг вспыхнул. — Вы не имеете права лезть в мою интимную жизнь! Как вы смеете!
— Полицейскому и врачу по венерическим болезням нужно рассказывать все! С начала и до конца! Выйдите в вестибюль, молодой человек, и повторите эту истину про себя сто раз или сто тысяч раз, пока не поумнеете! А тогда приходите снова!
Ливио Перетти кивнул Роберто Тоцци, который уже несколько минут делал вид, что следит за допросом, и вышел, дерзко подняв голову.
— Приведите сторожа Марко Монтано! — обратился Чигола к ошарашенному адъютанту.
Адъютант вытянулся в струнку, щёлкнул каблуками и выскочил за дверь. Через секунду в вестибюле поднялся страшный гвалт, послышались возбуждённые выкрики. Роберто Тоцци побледнел, а Чигола выскользнул из кабинета. Увидев, как по-кошачьи ловко и стремительно он это сделал, директор музея побледнел ещё сильнее.
В вестибюле глазам Чиголы открылась странная картина. Адъютант держал руку на кобуре пистолета; перед ним с желчной улыбкой стоял взъерошенный Ливио Перетти, глаза его полыхали. К ним бежали полицейские.
— Джованни! — мрачно позвал Чигола. Адъютант дрогнул, обернулся и застыл на стойке “смирно”. — В чём дело, что за сцены? — ещё мрачнее спросил главный инспектор.
— Я его сейчас застрелю! — ответил адъютант.
— За что? — зловещим тоном полюбопытствовал Чигола.
— Он хотел дать мне пощёчину!
— Не хотел, а дал! — поправил его молодой человек. — Вот! — и он указал на щеку адъютанта.
— За что ты его ударил? — продолжал интересоваться Чигола.
— Эта свинья обругала меня, — ответил Ливио.
— Я должен застрелить его, господин полковник! — настаивал на своём адъютант.
— Пожалуйста, Джованни, но только на твою ответственность и при одном условии: сначала я закончу его допрос. Так что тебе придётся подождать!
— Придётся подождать, господин полковник, — согласился Джованни.
Чигола положил руку на блестящую бронзовую ручку двери и тут услышал: “Начальник следственной группы защищает красных собак. Как это понимать?” Вопрос задал Карло Колонна, стоявший в глубине вестибюля.
“Злобный и мстительный тип! — подумал Чигола. — Такой не моргнув глазом кому угодно всадит пулю в затылок!”
Он нажал ручку двери и ушёл в кабинет.
Марко Монтано, чинно стоявший посреди кабинета, встретил его любезным поклоном.
— Марко Монтано? Сколько лет служишь в Боргезе?
— Этой осенью исполнится двадцать лет, ваше сиятельство!
— Не нужно называть меня “сиятельство”, Монтано! Можешь обращаться ко мне “полковник Чигола”.
— Понял, господин полковник!
— В каком чине служил в армии?
— Сержант, господин полковник! Сержант артиллерии!
— Ну, сержант, в войне участвовал?
— Так точно, господин полковник! Бил немцев под Падуей, когда они уходили из Австрии, при Удино, когда бежали из Югославии, и в других местах!
— Гм… Значит, в Боргезе ты уже двадцать лет. Как же, по-твоему, исчезла картина?
— Не могу себе представить, господин полковник!
— Кого-нибудь подозреваешь?
— Сохрани меня святая Мария, такого греха на душу не хочу брать.
— Хорошо! Значит, в котором часу ты вчера принял дежурство?
— Как всегда, господин полковник, в 16 часов. Никколо Альфьери передал мне дежурство по второму этажу, а Федериго Нобиле — по первому. Никколо Альфьери по ночам не дежурит.
— С кем из привратников ты дежурил?
— С Агостино, господин полковник.
— Объясни мне, Монтано, как вы охраняете музей по ночам, если вас во всём здании только двое — ты да привратник?
— Нас трое, господин полковник, потому что Лоренцо по ночам тоже находится в галерее, он отсыпается в привратницкой до очередного дежурства. Днём, господин полковник, в галерее дежурят три сторожа: Джустиньяни, Палантьери и Никколо Альфьери. Ночью охрану несут один привратник и один сторож. Больше и не нужно, потому что снаружи в музей проникнуть невозможно. Привратник сидит на стуле в преддверии и каждый час заводит будильник. Этот будильник не простой, он работает всего один час, и если забудешь завести его на шестидесятой минуте, проклятая машинка останавливается, и никакими силами её уже не сдвинуть с места. На другой день приходят контролёры и начинают спрашивать, как ты смел заснуть, скажем, в два часа ночи; так ли надо охранять галерею, картины которой стоят миллионы? И подписывают тебе паспорт. За мою службу в Боргезе уволено три привратника и двое сторожей.
— Разве и сторожа заводят будильник?
— Конечно, господин полковник! Как же иначе?
— Хорошо. Привратник сидит в преддверии. А где ты сидел вчера вечером?
— Там, где всегда сижу, господин полковник! На против коридора, что ведёт в кабинеты администрации и к служебному входу. Так у меня перед глазами и коридор, и вестибюль; выйди кто из залов или служебным входом — сразу увижу. Как могла пропасть картина — ума не приложу!
— Монтано, ты сказал, что незаметно для тебя воспользоваться служебным входом невозможно. Запирается ли на ночь дверь этого входа? И где находится ключ — в замке или кто-то забирает его?
— Дверь служебного входа всегда заперта. Днём ключ держит у себя дежурный сторож, который наблюдает за вестибюлем и коридором. Если кто позвонит, сторож отопрёт. Ночью ключ от служебного входа находится у дежурного привратника.
— Сколько таких ключей есть в музее и у кого они находятся?
— Всего два ключа, господин полковник. Один постоянно находится у начальника, синьора Чезаре. Второй ключ днём держит дежурный сторож, а ночью — дежурный привратник. Этот ключ не выносится из музея.
Чигола помолчал, глубоко затягиваясь сигаретой. Потом спросил:
— Вчера ты дежурил в первую смену, так?
— Так точно, господин полковник!
— Кто из сторожей дежурил с тобой?
— Агостино, господин полковник!
— Так… Ты ничего особенного не видел во время дежурства? Может быть, слышал что-нибудь?
— Совсем ничего, господин полковник!
— Никто не звонил со служебного входа? Никто не приходил?
Монтано вдруг примолк. Он достал носовой платок, отёр затылок и шею, бросил какой-то измученный взгляд на дверь.
— Посторонние люди не звонили и не приходили, господин полковник!
— А своих не было? — поднялся вперёд Чигола. — Братьев? Сестёр?
— Я застал в музее синьорину Ченчи, племянницу синьора Чезаре Савели.
— Луизу Ченчи?
Монтано кивнул.
— И когда ушла из музея Луиза Ченчи, Монтано? В котором часу ты её выпустил?
Монтано покачал головой.
— Синьорина ушла после того, как кончилась моя смена, господин полковник. Её выпустил привратник Лоренцо.
— Привести привратника Лоренцо! — распорядился Чигола. — А ты, Монтано, присядь. Садись вон на тот стул. Ты человек немолодой, тебе не годится стоять на ногах!
— В каком году ты родился, Лоренцо?
— В тысяча девятьсот двадцать пятом.
— В армии служил?
— Три года карабинером в Турине.
— Это ты сменил на дежурстве вчера вечером Агостино?
— Я.
— В котором часу ты выпустил синьорину Луизу Ченчи?
— Я не видел синьорины Луизы.
— Монтано! Слышишь, что говорит Лоренцо?
Монтано снова отёр платком затылок и шею.
— Лоренцо, — испуганно заговорил он, — я же передал тебе ключ от служебного входа? И Агостино тоже был там, я при нём отдал тебе ключ.
— Ты дал мне ключ, Монтано, и сказал: “Лоренцо, мой красавец уснул на скамейке, жалко его будить; когда проснётся, выпусти его!” А про Луизу Ченчи ты мне не сказал ни слова! Я её не видел и дверей ей не отпирал!
— Как же синьорина вышла? — развёл руками Монтано.
— Не знаю. Я не видел ни синьорины, ни твоего племянничка. Ровно в час ночи я заглянул в коридор, и скамейка была пуста. А дверь закрыта.
— Ничего не понимаю! — вздохнул Монтано. Он расстегнул верхнюю пуговицу форменного мундира и вздохнул всей грудью.
Пока сторож препирался с Лоренцо, Чигола рассматривал его, как гриф рассматривает падаль, и его правая бровь дважды дёрнулась.
— Ничего, Монтано, не переживай! — сказал Чигола. — Все выяснится, все встанет на своё место! Когда ты впустил племянника? В котором часу?
— В одиннадцать, господин полковник! Как раз перед этим я завёл будильник…
— Как звать твоего племянника?
— Его звать Марио Чиветта, господин полковник.
— Год рождения, адрес, место работы?
— Марио 23 года, нигде не работает, месяц назад жил на виа Амалия, 53. Он чуть не каждый месяц меняет квартиры, господин полковник, потому я и говорю “жил”. Одному богу известно, там ли он ещё… Мой племянник — пропащий человек, господин полковник.
Монтано повесил голову. Его пышные седые усы уныло обвисли, как у монгольского хана.
— Ну, не падай духом! — сказал Чигола. — Ты ведь солдат!
— Кроме него, у меня нет других близких! — вздохнул Монтано, не отрывая глаз от ковра. — Все мои родные умерли.
— Все мы умрём, — заметил Чигола. — Где работает Марио Чиветта? Я тебя спросил, Монтано, но ты как будто забыл ответить…
— Что вам ответить, господин полковник, когда Марио нигде не работает… Шляется с компанией мерзавцев, курит марихуану, попрошайничает у туристов, пьянствует… Два раза его арестовывали за мелкие кражи…. С плохими людьми он свёл дружбу, господин полковник! С пропащими людьми!
— Зачем он приходил вчера? Что тебе сказал? Просил денег?
— Он всегда просит денег. Он за этим и ходит ко мне. А вчера — нет! Клянусь, святая Анна мне свидетельница — вчера он в первый раз ничего не просил! Только сказал, что плохо себя чувствует и если можно, полежит в коридоре на скамейке. Ну, я и говорю — приляг. Не мог же я ему отказать!
— Конечно! А потом? — спросил Чигола.
— В двенадцать часов моё дежурство кончилось, я подошёл к нему. Смотрю — он спит. Я же вам сказал, господин полковник, мне стало жалко его будить. Я отдал ключ Лоренцо и говорю: когда племянник проснётся — выпусти!
— Никакого Марио я не видел! — нахмурился Лоренцо.
— Ну-ка, Монтано, вспомни хорошенько! — попросил Чигола. — Может быть, ты на какое-то время оставил ключ в замке?
— Как можно, господин полковник! — Монтано возмутился, лицо его побагровело. — Я скорее собственную голову забуду, чем ключ! Я двадцать лет служу в Боргезе! Пусть господин директор Тоцци скажет, если я когда-нибудь расстался с ключом!
Все повернулись к окну.
— Это исключено! — заявил Роберто Тоцци и откашлялся, чтобы скрыть волнение. — Исключено! — повторил он. — Марко Монтано не способен на это!
— В таком случае, — подытожил Чигола, — остаётся только одна возможность: у Марио Чиветты был свой ключ!
— Откуда, господин полковник? Кто ему изготовит дубликат? Замок на этой двери с секретом, чтобы сделать дубликат, слесарь должен обязательно иметь модель. Откуда он её возьмёт!
— Но пока это единственная возможность! — мрачно повторил Чигола.
Помолчав, он распорядился ввести Луизу Ченчи.
Когда Луиза вошла в кабинет, Роберто Тоцци встал и предложил ей своё кресло. Изумлённый её красотой адъютант разинул рот и забыл закрыть дверь, а Чигола, который хотел напомнить директору, что сейчас здесь распоряжается он, главный инспектор полиции, промолчал. Он рассматривал девушку взглядом знатока. Она понравилась ему, но он тут же вспомнил, что это — племянница Чезаре Савели, человека с тёмным прошлым и сомнительными связями в настоящем. Одно слово этого типа — и его прилизанный подручный непременно всадит пулю ему в затылок. Чигола машинально потрогал темя и ощутил горький привкус во рту.
— Луиза Ченчи, — начал Чигола, — нам нужно, чтобы вы ответили на два вопроса. Во-первых, в котором часу вы вчера ушли из музея. И во-вторых, кто отпер вам дверь, сторож Федериго или привратник Лоренцо.
— Я вышла из музея после полуночи, около четверти первого. Мне никто не открывал, потому что служебный вход был отперт.
Чиголе показалось, что в его ушах торжественно гремят колокола. Он победоносно оглядел присутствующих и потёр руки. “Ага! Я же сказал, что племянничек старика Монтано имел ключ! Взял картину, которую его соучастник заранее вынул из рамы, отпер служебный вход — и поминай, как звали!”
Чигола чувствовал, что все нити преступления в его руках, он ликовал в душе и с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу. Конечно же, Марио! И его шайка! Это их рук дело!
— Расскажите подробнее, как вы покинули музей! — предложил Чигола свидетельнице. Он хотел продлить удовольствие. — Не заметили ли вы чего-нибудь необычного, где в это время был сторож Федериго, не видели ли вы привратника Лоренцо.
Разве мог Чигола предполагать, что в следующую минуту великолепное здание его гипотезы рассыплется в пыль?
— Нет, я не видела ни Федериго, ни Лоренцо, — сказала девушка. — А что касается необычного… на скамейке, что стоит против служебного входа, спал племянник Монтано, Марио, — она с сочувствием посмотрела на старика. — Он лежал на спине, открыв рот, и так ужасно храпел, что я испугалась и быстро пробежала мимо него к двери. Она была чуть приоткрыта; незадолго до этого кто-то вышел из музея и не закрыл её. Ключа в замке не было. Я тоже вышла, но хорошо захлопнула дверь за собой.
В кабинете наступило тягостное молчание. По стёклам тихо и уныло стучали капли дождя, который пошёл сильнее.
Кто выскользнул из музея незадолго до Луизы? Почему дверь была приоткрыта? Какую роль сыграл здесь Марио и в самом ли деле он спал или притворялся, для чего “ужасно храпел”? И через какое время после Луизы ушёл и он, ушёл незаметно, пользуясь тем, что дверь была отперта?
Чигола внезапно оживился.
— Луиза Ченчи, — обратился он к девушке, — почему вы, покинув кабинет своего дяди, направились прямо к служебному входу, а не обратились к привратнику Лоренцо? Ведь вам известно, что ключ от двери всегда находится у дежурного привратника?
Луиза Ченчи задумалась, потом пожала плечами:
— Не знаю, — смущённо протянула она. — Просто не могу себе объяснить…
— Ничего, — отозвался Чигола, — у вас будет время подумать, порыться в своих впечатлениях. Я — человек терпеливый. — Он помолчал, закурил, выпустил несколько колец дыма и внезапно, будто бросаясь на жертву, спросил. — Кто-нибудь посетил вас в музее? Вы с кем-нибудь разговаривали? Кому-нибудь открывали?
Луиза молчала. Может быть, вопросы Чиголы казались ей обидными и она не хотела отвечать? Чигола покачал головой.
— Ответите завтра, — решил он. — Сегодня вы явно не в настроении для беседы. Ну что же, господин профессор, — с великодушной улыбкой обратился инспектор к Роберто Тоцци, — пожалуй, на сегодня хватит?
И поскольку Роберто Тоцци нерешительно кивнул, добавил:
— Завтра продолжим!
Когда Луиза ушла и на улице резко хлопнула дверца полицейского “джипа”, Аввакум набил трубку, разжёг её и по привычке прошёлся несколько раз по комнате. Внезапно в его душе всплыло какое-то особое чувство, нечто вроде догадки; испуганный своим открытием, он схватил пальто и бросился на улицу, будто спасаясь от погони.
В ближайшем газетном киоске он купил чрезвычайные выпуски центральных газет. Все они на первой странице огромными буквами сообщали о краже в Боргезе. Но если близкие к правительству газеты деликатно умалчивали о партийной принадлежности Ливио Перетти, то рупор правых экстремистов всеми силами её подчёркивал; мало того, он предсказывал, что следствие неминуемо закончится “неприятными сюрпризами для красных” и что его нити “могут обвиться вокруг некой весьма крупной фигуры красной элиты”.
Пора было обедать, но Аввакуму и в голову не пришло отправиться на пьяцца Навона, где находился ресторан “Лавароне”. Он выпил большую чашку кофе в первой попавшейся кондитерской и тут же вернулся домой. Затем встал под душ, как делал каждый раз, приступая к решению трудной задачи, и несколько раз поочерёдно менял нестерпимо горячую и ледяную воду. Облачившись в халат (после трубки это была вторая вещь, с которой он не расставался), Аввакум подсел к столу и на полях газеты “Иль секоло д’Италия”, рупора крайне правых, набросал логическое уравнение, которое, по его мнению, отражало видимые и невидимые невооружённому глазу стороны кражи в Боргезе:
Итальянское “социальное движение” — Боргезе — “Даная” (Ливио Перетти / Луиза Ченчи) — X — выборы — ИКП.
Аввакум исходил из предпосылки, что кража в Боргезе — политическое преступление, организованное правыми экстремистами и (вероятно) совершенное коммунистом Ливио Перетти по указке провокаторов. Далее. Считать, что экстремисты организовали эту скандальную кражу затем, чтобы дискредитировать партию в канун выборов — неверно. Не такие они простаки, чтобы надеяться очернить в глазах народа многомиллионные массы ИКП преступлением некоего молодого человека Ливио Перетти. Народ по опыту знает, что паршивая овца найдётся в рядах любой партии и любого движения, даже самого чистого.
Далее. На предстоящих выборах будут голосовать не за группировку, а за человека; граждане Рима должны решить, кто станет мэром города, то есть, выбрать одно лицо. Надо полагать, что цель операции в Боргезе — дискредитировать человека, которого правые экстремисты больше всего ненавидят и больше всего боятся. Кто может быть таким человеком в канун выборов?
Таким человеком в канун выборов может быть только одно лицо: кандидат коммунистической партии.
Даже без весьма прозрачных пророчеств экстремистской газеты о том, что нити следствия обовьются вокруг некой личности, принадлежащей к красной элите, Аввакуму нетрудно было придти к выводу, что X = Пьетро Фальконе.
Это было не бог весть какое открытие; любой политически грамотный человек сделал бы тот же вывод; Аввакум очень хорошо знал, что его логическое “уравнение” — всего лишь общая установка, которая указывает, в каком направлении искать инициаторов преступления. Кто его организаторы, каково участие Ливио Перетти в этой афёре, где в настоящий момент находится “Даная” и (самое главное) каким образом исчезновение картины будет использовано для очернения Пьетро Фальконе — все это были величины неизвестные. X, Y, и Z; их значения следовало найти, чтобы спасти честь Пьетро Фальконе и помешать экстремистам добиться своего.
Он даже не задумался над тем, благоразумно ли ему браться за этот гуж. Человек был в опасности; дело, святое для Аввакума, оказалось под угрозой; сложная игра предлагала ему напряжение нервов и ума; этого было достаточно, чтобы он всем своим существом почувствовал, что не может стоять в стороне. Мотивов с избытком хватало, чтобы он не рассуждая бросился на поиски серны, которая изображена на его любимом греческом кубке, что хранится дома, в Софии; серна — это символ истины, которая вечно бежит от человека, и за которой человек вечно гонится.
Хорошо, но он находился в чужой стране и не имел под руками ни техники, ни сотрудников. Он приехал сюда в качестве археолога, чтобы собирать материалы для книги, и это была единственная сторона его жизни, которую он имел право открыть миру. Короче говоря, руки у него были связаны. А можно ли бороться со связанными руками?
Не располагал он и временем. Нужно было обнаружить организаторов похищения, найти вора (или воров), найти картину, предотвратить заговор против Пьетро Фальконе, и все — за полтора дня. Полтора рабочих дня оставалось ему до выборов!