Страница:
Все, однако, были удивительно оживленными, но иногда вдруг в разговоре возникали странные паузы, поспешно заполняемые мимолетной улыбкой, которая демонстрировала, как резко для большинства из гостей изменились обстоятельства. Их мысли были полны надежд и страхов, но все отчаянно старались не досаждать этим окружающим, а поэтому всегда тему для разговора меняли тостом «На Москву!» или «Быть в Москве к Рождеству!».
Большинство вечеринок представляли собой только чаепитие или ужины, где находился любитель-гитарист, который перемежал беседу аккордом и несколькими строчками из некоторых наиболее популярных русских цыганских или народных песен.
«Очи черные», которые мы все знали, были самыми популярными, как и «Песня о Стеньке Разине», симпатичная баллада, ставшая у британцев особенно известной. В ней рассказывается о делах известного донского казака XVII века, который захватил в набеге красивую персидскую княжну. Очарованный ею, он обнаружил, что позабыл о своей банде разбойников, поэтому, чтобы не упасть в глазах верных людей, он бросил свою любимую в Дон, где она и утонула.
Время от времени эти вечеринки проводились в небольших симпатичных ресторанах, украшенных гобеленами и коврами и, учитывая, что дело происходило в Новочеркасске, удивительным количеством разнородных изделий из серебра и платины. Там всегда было очень много офицеров с женщинами, причем большинство из них были старшими офицерами, у которых не было нехватки в свободном времени. Иногда танцевали мазурку или контрданс, но, хотя эти танцы были весьма привлекательными, мне они не очень по нраву. Тем не менее время от времени я танцевал польку или венский вальс, и мои партнерши всегда выказывали удовлетворение, хотя я был уверен, что должен научить кого-нибудь танцевать тустеп.
Чтобы рассчитаться за угощение, надо было отдать целые катушки бумажных денег, большая часть которых была в значительной степени обесценена. Тут были рубли Керенского, рубли Романова и деникинские рубли, и все это напечатано различными правительствами, но в большинстве своем эти ассигнации были столь обесцененными, что становилось сложно разменять их, и люди уже стали предпочитать этому бартер.
Ужин стоил примерно 160 рублей, но, если до войны рубль шел по курсу 10 к 1 английскому фунту, то с тех пор курс подскакивал до 40, а потом до 80 и, наконец, до 165, требовалась огромная куча, чтобы уплатить по счету, особенно если устраивалась вечеринка. В этих ресторанах напитки были чуть крепче чая из самовара, и ностальгия вместе с крымским вином продолжали работать друг на друга по порочному кругу, так что тосты – причем всегда включавшие «На Москву!» – выпивались все быстрее и быстрее, а музыка от бренчащих балалаек и украшенных лентами аккордеонов становилась все громче и назойливей. И неизменно более молодые участники вечеринки в конце концов теряли контроль над собой.
Как-то в одном из небольших ресторанчиков, опекаемых обществом беженцев, тосты, которые провозглашались за царя, за британцев, за Деникина и прочих, становились все шумней и истеричней, пока один из ораторов, перебравший «Абрау-Дюрсо» – царского шампанского, не рухнул на стол, посреди шквала аплодисментов с грохотом сбрасывая на пол посуду и стекло.
Никто и пальцем не пошевелил, когда он медленно сполз со стула и исчез из вида.
Моя соседка по дому княгиня Чебышева радостно улыбалась.
– Как восхитительно, – гордо произнесла она, – видеть, как кто-то так блистательно напился, что не может подняться. Это ради такого доброго дела!
Глава 4
Большинство вечеринок представляли собой только чаепитие или ужины, где находился любитель-гитарист, который перемежал беседу аккордом и несколькими строчками из некоторых наиболее популярных русских цыганских или народных песен.
«Очи черные», которые мы все знали, были самыми популярными, как и «Песня о Стеньке Разине», симпатичная баллада, ставшая у британцев особенно известной. В ней рассказывается о делах известного донского казака XVII века, который захватил в набеге красивую персидскую княжну. Очарованный ею, он обнаружил, что позабыл о своей банде разбойников, поэтому, чтобы не упасть в глазах верных людей, он бросил свою любимую в Дон, где она и утонула.
Время от времени эти вечеринки проводились в небольших симпатичных ресторанах, украшенных гобеленами и коврами и, учитывая, что дело происходило в Новочеркасске, удивительным количеством разнородных изделий из серебра и платины. Там всегда было очень много офицеров с женщинами, причем большинство из них были старшими офицерами, у которых не было нехватки в свободном времени. Иногда танцевали мазурку или контрданс, но, хотя эти танцы были весьма привлекательными, мне они не очень по нраву. Тем не менее время от времени я танцевал польку или венский вальс, и мои партнерши всегда выказывали удовлетворение, хотя я был уверен, что должен научить кого-нибудь танцевать тустеп.
Чтобы рассчитаться за угощение, надо было отдать целые катушки бумажных денег, большая часть которых была в значительной степени обесценена. Тут были рубли Керенского, рубли Романова и деникинские рубли, и все это напечатано различными правительствами, но в большинстве своем эти ассигнации были столь обесцененными, что становилось сложно разменять их, и люди уже стали предпочитать этому бартер.
Ужин стоил примерно 160 рублей, но, если до войны рубль шел по курсу 10 к 1 английскому фунту, то с тех пор курс подскакивал до 40, а потом до 80 и, наконец, до 165, требовалась огромная куча, чтобы уплатить по счету, особенно если устраивалась вечеринка. В этих ресторанах напитки были чуть крепче чая из самовара, и ностальгия вместе с крымским вином продолжали работать друг на друга по порочному кругу, так что тосты – причем всегда включавшие «На Москву!» – выпивались все быстрее и быстрее, а музыка от бренчащих балалаек и украшенных лентами аккордеонов становилась все громче и назойливей. И неизменно более молодые участники вечеринки в конце концов теряли контроль над собой.
Как-то в одном из небольших ресторанчиков, опекаемых обществом беженцев, тосты, которые провозглашались за царя, за британцев, за Деникина и прочих, становились все шумней и истеричней, пока один из ораторов, перебравший «Абрау-Дюрсо» – царского шампанского, не рухнул на стол, посреди шквала аплодисментов с грохотом сбрасывая на пол посуду и стекло.
Никто и пальцем не пошевелил, когда он медленно сполз со стула и исчез из вида.
Моя соседка по дому княгиня Чебышева радостно улыбалась.
– Как восхитительно, – гордо произнесла она, – видеть, как кто-то так блистательно напился, что не может подняться. Это ради такого доброго дела!
Глава 4
Со дня моего приезда я всегда ощущал всемирно известное русское гостеприимство. В этой стране существует традиция, согласно которой если гостя перед отъездом не напоили вином, то, значит, его приняли с недостаточным почетом, и я определенно покидал многие приемы еле держась на ногах.
«Как жаль, что правительство дома не в состоянии понять, – говорил Кейс, – как часто я напиваюсь, чтобы хоть что-то вообще получилось».
На каждой вечеринке, которую я посещал, я всегда чувствовал, что за мной ухаживает самый лучший хозяин в мире, который из кожи вон лезет, чтобы оказать мне честь. В этом русские превзошли всех, они даже на мелководье постараются утонуть, чтобы доставить вам удовольствие. Всегда предлагалось самое лучшее, и мне пришлось проявлять огромный такт. Как и Кейс, я понял, что, если я не готов пить столько же, сколько и мои компаньоны, я вряд ли заслужу у них уважение или добьюсь нужного сотрудничества в работе, а потому взял за правило стараться изо всех сил на первой встрече вести себя так, как требуют обычаи, а потом, доказав свои способности, находить оправдания в последующих случаях. А иначе я мог вообще никогда не приходить в себя.
Кроме частных вечеринок нас также приглашали на немыслимое количество официальных банкетов, первый и самый впечатляющий из которых был устроен для нас атаманом и штабом Донской армии в зале атаманского дворца, буквально рядом с комнатой, где застрелился Каледин.
Охрана была взята из казачьего полка личной охраны усопшего царя, остатки которой были влиты в Донскую казачью армию, и, когда мы появились, какое-то время продолжали подъезжать экипажи. Гости в ослепительных мундирах, усеянных наградами и блистающих драгоценностями, эполетами, бриллиантовыми эфесами сабель и начищенными до блеска сапогами, когда мы вошли в зал, с любопытством уставились на наши однообразные цвета хаки куртки и отсутствие какой-либо рисовки с нашей стороны. На банкете присутствовало примерно сто пятьдесят генералов, штабных и полковых офицеров, некоторые из них были выходцами из самых высоких кругов московского и петроградского общества; члены Думы; правительственные чиновники и высокие церковные особы с самим епископом православной церкви – тоже в полном облачении! – чтобы произнести благословение.
Первые полчаса или около этого ушли на поедание «закусок» – что было едой само по себе, – стоя вокруг большого стола в отдельной комнате. В эту комнату были допущены только самые важные гости, и на каждое дружеское приветствие полагалось отвечать вездесущей рюмкой водки. На столе была икра всех сортов, редиска и масло, горячие ломтики нежной баранины с капустой и морковью, почки, блины и горячая картошка, политая белым соусом.
Весь вступительный период рядом со мной постоянно находился граф дю Чайла, познакомивший меня сначала с одним, а потом и другим увешанным наградами генералом или полковником с орденами во всю грудь и лязгающей саблей. Я думал, что не пройду через это, но наконец атаман подал всем сигнал перейти, и мы потянулись в банкетный зал, где на двух столах, протянувшихся во всю длину комнаты, был накрыт обед. Я оказался по левую руку от атамана, который сидел во главе одного из столов, справа от него находился Сидорин, а по мою левую руку сидел Ангус Кемпбелл на случай, если понадобится что-нибудь переводить. Других британских офицеров рассадили по всему залу, и у каждого под рукой имелся переводчик. В конце зала для хорового исполнения молитвы располагался казачий хор из собора, состоявший примерно из шестидесяти мужчин и женщин в длинных синих стихарях с серебряными кушаками и каймой. Без какого-либо оркестрового сопровождения они исполнили старинные русские народные песни, казачьи мелодии и мотивы народных танцев, которые они пели с потрясающей энергией и при изумительном чувстве ритма.
Мысль о необходимости отвечать на официальные тосты при таких впечатляющих обстоятельствах совершенно портила мне аппетит, и я с трудом улавливал вкус еды, которую стали подносить. Потом я вспомнил, что никто не поймет ни слова из того, что я произнесу, пока это не будет переведено Кемпбеллом, и мне показалось, что из нас двоих у него – самая худшая работа. Атаман начал вступительное слово с приветствия и закончил тостом за здоровье короля Георга и британской миссии. Этот тост был встречен бурным энтузиазмом, и при этом в знак уважения извлекались сабли, и ими салютовали, а также было очень много одобрительных возгласов и аплодисментов, длившихся в течение нескольких минут. Я с волнением поднялся со своего места для ответного тоста, стоя в этом огромном зале дворца казачьего атамана со стенами, увешанными портретами предыдущих донских атаманов, и этой величественной хрустальной, ослепительно сияющей люстрой. Обведя взором длинный стол, я увидел всевозможные мундиры, генералов штаба, казаков с Кавказа и Терека, бывших императорских офицеров-кавалергардов, офицеров фронтовых полков, священников, британцев в их куртках-хаки и в самом дальнем конце – хор в сине-серебряных одеждах.
Все взгляды были устремлены на меня, и что за странной показалась мне эта череда голов, когда я взглянул на нее! Коротко подстриженные волосы, увенчивающие лица с черными и коричневыми бородами, выражающими нечто вроде симпатизирующего терпения к выходкам нескольких полных энтузиазма представителей Британии, которые в самом деле полагали, что смогут реорганизовать и перевооружить Вооруженные Силы Юга России за какие-то несколько недель. Большинство этих людей при старом режиме находились на больших командных и официальных постах и не были казаками, и среди них всех все еще жило ощущение – многие были офицерами уланского полка императрицы или кавалергардов, – что казаки были ниже их по достоинствам, пограничная охрана империи, которая призвана делать грязную работу для столицы. Первоначально эти офицеры лишь присоединились к донским крестьянам из-за ненависти к красным либо из-за того, что они устраивали против большевиков в Москве или Санкт-Петербурге, и все еще существовал какой-то элемент снобизма. Скромный командир батареи вроде меня обычно не удостаивался ими особого почета.
Мне подумалось, что Ангус Кемпбелл чувствует себя еще более нервозно, чем я, так как он говорил весьма тихо, его перевод, возможно, вообще не был слышен. Я не касался вопросов монархии или политики и того, что Донская армия отрезана от Вооруженных Сил Юга России, но наши совместные с Кемпбеллом усилия были восприняты с радостным оживлением и новыми тостами за здоровье. Исполнили британский национальный гимн, гимн донских казаков и конечно же «Долог путь до Типперери», а за этим последовали речи епископа, генерала Коновалова, первоклассного кавалерийского генерала из 2-й дивизии, и других, которые желали сказать что-то доброе о нас. Между речами хор пел русские песни.
К тому времени многие гости стали весьма шумными, и примерно к полуночи некоторых из самых безрассудных гуляк с трудом отправили по домам, а дальние столы убрали, чтобы освободить половину зала. Некоторые из девушек хора сняли свои стихари и, подбадриваемые остальными, продемонстрировали образцы русского танца, а четыре солдата из Кавказского кавалерийского полка станцевали знаменитую лезгинку, кавказский национальный танец. Это были бородатые головорезы в длиннополых красно-коричневых шинелях или черкесках с золотыми газырями на груди, инкрустированными саблями и кинжалами, и в высоких сапогах с плоскими каблуками. Они танцевали под аккордеоны, скрипки и балалайки, и, когда ритм музыки становился все быстрее и быстрее, они проделывали экстраординарные трюки со своими острыми, как бритва, кинжалами, когда схватывались друг с другом, держа кинжалы в зубах, или балансировали ими, держа сзади на шее, а присутствовавшие зрители отбивали такт, хлопали и пели.
Музыка завершилась бурными тостами «Рождество в Москве!», все стучали кулаками по столу и одобрительно шумели, и я выбрался оттуда, когда уже рассвело.
К моей радости, до моего жилья было каких-то 200 метров.
Вскоре после этого мне пришлось присутствовать на банкете, устроенном Дворянским собранием в Новочеркасске, за которым последовал ужин, данный атаманом в честь Кейса, который заехал в Ростов на несколько дней, чтобы посмотреть, как у нас идут дела.
– Иногда, – сказал он, – я задумываюсь, для чего мы здесь – для того, чтобы есть или чтобы пробиваться к Москве.
Мероприятие проходило в доме профессора Иловайского, одного из наших переводчиков, и явно главной целью было произвести на британцев впечатление о значимости и рвении аристократов-землевладельцев, которые с интересом следили за разработкой законов о земле в отношении экспроприации и раздела их владений между крестьянами.
Этот вопрос о земле всегда был камнем преткновения между Деникиным и основной массой его сторонников – особенно казаков, которые стремились к контролю над крупными пространствами сельской местности, которая раньше принадлежала классу землевладельцев. Возможно, на самом деле, что бескомпромиссное отношение деникинского правительства к этой проблеме стоило ему потери немалой поддержки, и, когда следующей весной он уступил крестьянам в этом вопросе, было уже слишком поздно, и ущерб уже был нанесен. Нечего и говорить, что Дворянское собрание было твердым сторонником сохранения земли в руках ее прежних хозяев, и они делали все возможное, чтобы помешать Деникину провести любой закон, ведущий к ее экспроприации. Они полагали, что, заполучив на свою сторону британских офицеров, их дело обретет поддержку и британской миссии.
На этой вечеринке я встретился с некоторыми новыми друзьями, среди них была княгиня Волконская, написавшая несколько статей для лондонских газет под псевдонимом Русский патриот и вместе со своими двумя дочерьми жившая беженкой в Новочеркасске. Ее сын был убит на германском фронте, а она, как и все другие, потеряла все, что у нее было. Она сейчас распродавала одну за другой свои драгоценности, чтобы достать продукты, а дочери старались заработать хоть сколько-нибудь денег машинописью везде, где можно было заполучить эту работу. Княгиня была одним из самых ожесточенных антибольшевистских ораторов и писателей, каких мне доводилось встречать, но ее мнение о красных было всегда настолько впечатляющим, что не уменьшало литературных заслуг ее статей.
Были предложены традиционные тосты, произнесены небольшие речи, но Кейс, отлично осознавая, что мы находимся в логове монархистов, особенно старался не проявлять никаких признаков симпатий к этому конкретному чувству. По этому пункту он всегда давал мне самые настойчивые приказы, хотя мне часто было очень трудно выполнять эти инструкции, не испытывая чувства предательства по отношению к своему королю.
Этот вечер был неудачным из-за излишества одного из наших переводчиков, князя Лихтембергского, царского кузена и офицера казачьего гвардейского полка. Ему было только двадцать три, и он был одним из первых офицеров, приданных нашей миссии. Он достойно сражался на германском фронте, но, как и многие злополучные Романовы, проявил фанатичную привязанность к религии и прошел различные уровни проверки готовности для высокого поста в церкви. Это был бледный юноша с диковатым взглядом со страстной увлеченностью музыкой (он прекрасно играл на фортепьяно). Он также умело выполнял функции звонаря в соборе и занимался этим во время многих из важнейших церковных служб, когда там могли обойтись и без него – и часто, когда не могли, так что, если в нем была срочная необходимость, у нас вошло в привычку прислушиваться, звонят ли колокола. Как-то я пошел с ним посмотреть на его работу, и это было просто экстраординарное зрелище – видеть полное поглощение, с каким он управлялся с двумя наборами колоколов с помощью рук, а еще одним или двумя большими колоколами с помощью ноги. Самый большой из них был так велик, что для того, чтобы раскачать его язык при перезвоне в два удара в минуту, требовались усилия зрелого мужчины.
Эти монашеские стремления, однако, не помешали ему стать чрезмерным бонвиваном, и тот конкретный вечер не стал исключением из правил. С каждым стаканом алкоголя, который он поглощал, его приверженность умершему царю и его пропаганда идеи восстановления монархии становились все более выраженными, и после первых двух-трех тостов он вставал с места и требовал тишины и внимания. На ломаном английском и с пафосом, который мог быть понят только теми, кто знал, как пострадали эти русские дворяне, он выражал свои чувства.
Для старого дворянства царь был самой основой общества, к которому они принадлежали, но он был убит вместе с семьей и несколькими людьми из своего окружения в Екатеринбурге сразу за Уральскими горами, куда их увезли, чтобы не дать белым их спасти. Там всех зверски расстреляли в подвале, и тела кинули в заброшенную шахту. Позднее, когда красные были отброшены, останки членов царской семьи и принадлежавшие им реликвии были извлечены, но смерть царя людей вроде Лихтембергского оставила без корней, без цели и в зыбком состоянии, и они сами созрели для заговоров и интриг. Мы хорошо понимали, что всегда найдутся люди вроде него, являющиеся убежденными монархистами, и они лишь залегли, чтобы дождаться возвращения Романовых, но до того самого вечера я никогда не представлял себе, как глубоко они воспринимали эту проблему, и, зная исповедуемую нами политику нейтралитета в этом вопросе, я, слушая Лихтембергского, пришел в ужас.
– Когда-то, – говорил он, – у нас был царь, такой же великий и добрый, как английский король, за здоровье которого мы поднимаем тост. У нас была и страна, красивая, богатая и покрывавшая половину мира. Сейчас у нас нет ничего. Наш царь убит, наши города в руинах, наши земли в руках евреев и преступников и наводнены китайскими солдатами. – Он помолчал. – Но у нас все-таки кое-что еще осталось. У нас осталась надежда, и я обращаюсь ко всем с призывом выпить вместе со мной за будущего царя!
Речь его возбудила жуткий энтузиазм, и люди повскакали со своих мест, некоторые взобрались на стулья, чтобы поднять свои бокалы, лица раскраснелись в патриотическом порыве – и больше, чем от вина. Люди швыряли бокалы, и место на какое-то время стало похоже на сумасшедший дом, а потом, когда грохот и крики затихли, Лихтембергский повернулся к казачьему оркестру, который, насколько я понимал, питал очень демократичные – если не пробольшевистские – симпатии, и распорядился, чтоб он сыграл старый русский государственный гимн, который после свершения революции был запрещен. Его пели все собравшиеся, некоторые стоя на стульях, а некоторые – на столе, а когда все опять уселись на своих местах, Лихтембергский продемонстрировал великолепное умение танцевать русский танец.
Я в течение этого периода несколько раз поглядывал на Кейса. Он наверняка был неизмеримо зол на то, что связался с этим сборищем, и так и не простил Лихтембергского, который присоединился к Алексису Аладьину в уже длинном черном списке лиц, связанных с донскими казаками.
Банкеты, на которых нас дожидались, были для меня уж слишком многочисленными и вынуждали засиживаться допоздна. Спустя неделю на еще одной вечеринке, устроенной Сидориным, часовых расставили даже для того, чтобы очистить улицы в интервале между домом Сидорина и нашим жильем, дабы не допустить насмешек, глумления над нами или приставаний на обратном пути домой.
– Веселитесь, господа офицеры, – радостно произнес он, забавно хихикнув своим особым смешком. – И ничего не бойтесь. Я расставил солдат по дороге до вашей гостиницы на случай, если к вам кто-то будет приставать на пути домой.
На этой вечеринке я познакомился с вдовой генерала Каледина, который в прошлом году застрелился в атаманском дворце, когда большевики входили в город. Она была прелестна, эта наполовину француженка, и претерпела многое в период, когда ее муж воевал за то, чтобы спасти Дон от красных.
Также я встретил госпожу Сидорину, сибирячку, и полковника Агаева, адъютанта Сидорина, который в силу своей неопределенной верности стал нам известен как Грязный Дик. С ним было очень трудно иметь дело, и он был предан Сидорину, с которым, похоже, разделял сильное недоверие к британцам. Хотя предварительные переговоры, проходившие через переводчиков, велись нерешительно, однако мы каким-то образом выяснили, что наши идеи задели какую-то общую чувствительную струнку. И в конце концов мы стали надежными друзьями, несмотря на то что я на самом деле никогда ему не доверял и что мы никогда не понимали ни слова, если разговаривали друг с другом без переводчика.
К концу мая я стал по-настоящему уставать от вечеринок и празднований. Менялись только гости и окружение, но не эти тосты, этот дикий энтузиазм при возгласе «На Москву!» или количество предлагавшегося питья. И сейчас, когда эти дипломатические увертюры остались позади, мне страстно хотелось сделать что-то реальное.
И вот всю последнюю неделю мая и июнь британские запасы всех видов начали поступать в штаб Донской армии, и были укомплектованы и находились на пути на фронт шесть батарей 18-фунтовых орудий и две батареи гаубиц калибра 4,5. Также были переданы несколько корабельных орудий для использования на баржах с механическим приводом, плавающих по Дону, а другие были установлены на бронепоезда. На фронте также в достаточном количестве появились пушки Викерса и Льюиса вместе с настоящей выставкой мундиров цвета хаки.
В последние недели заметно поднялся боевой дух в войсках. Врангель одержал громкую кавалерийскую победу под Великокняжеской, на железнодорожной линии, ведущей на Царицын, и красные были вновь отброшены на север. Сейчас целью дальнейших операций белых армий были Царицын, Лиски, Харьков и Полтава, и от врага уже были очищены Донбасс и железнодорожная сеть к югу от Харькова. Успешное восстание казаков на северном Дону освободило от советских войск большую территорию вокруг Усть-Медведицкой, а кавалерийский корпус донских казаков Мамонтова прорвался через железнодорожную магистраль Лихая – Царицын и соединился с повстанцами. За ними последовали 1-й и 2-й Донские корпуса, которые очищали местность, вербовали бойцов и продвигались на северо-восток от железной дороги Лихая – Воронеж, стремясь освободить весь район Дона и укрепить железнодорожную трассу от Поворино до Лисок. 3-й Донской корпус, перейдя реку Донец возле Каменской и Луганска, продвигался на одной линии со 2-м корпусом на север от железной дороги. На нашем правом фланге Врангель готовил взятие Царицына, а Май-Маевский с Добровольческой армией крепко держался на нашем левом фланге, подкрепляемый грозным Шкуро с Кавказским кавалерийским корпусом, включавшим и его собственную знаменитую «Волчью стаю».
Невысокий, обветренный, с длинными желтыми усами, Шкуро являлся одной из колоритных фигур Гражданской войны. Никогда не расставался со своей волчьей папахой и красно-сине-белой ленточкой Добровольческой армии на рукаве, и все 300 – 400 кавалеристов его полка носили папахи из волчьей шкуры вместо каракулевых. У них был свой штаб, размещавшийся в их собственной особой коллекции железнодорожных платформ, на которых были нарисованы волчьи стаи, преследующие добычу, и это было особо свирепое и безжалостное сборище горцев, носивших обычно кинжал за поясом, саблю на ремне за спиной, револьвер, когда это возможно, и ряды винтовочных патронов по обе стороны груди. Несомненно, Шкуро был великим кавалерийским командиром, но, как нам говорили, он также был немного бандитом, и однажды в сопровождении трех или четырех своих офицеров он вошел в бальный зал какой-то большой гостиницы в Ростове, где танцы были в самом разгаре, и попросил всех гостей пожертвовать драгоценности или наличные на поддержание его «волков». Столкнувшись со сверкающими из-под косматого волчьего меха глазами и помня дурную славу «волков», отличившихся жестокими грабежами и отсутствием пощады, никто не стал возражать. И ему достался очень успешный улов.
Но не только на ближнем к нам севере дела шли хорошо. Новости с Сибирского фронта свидетельствовали, что Колчак также сметал все на своем пути в наступлении через Урал, а Уральский казачий корпус, воевавший на восточном берегу Каспийского моря, успешно продвигался ему навстречу.
Казалось, положение для белых стало намного лучше, но при близком изучении ситуации все еще было совершенно очевидно, что так и не была извлечена вся польза из огромного количества военных материалов, которые к тому времени были выгружены в Новороссийске. На железных дорогах царил полнейший беспорядок, потому что, хотя чиновники и оставались нейтральными и не выступали в пользу ни одной из сторон, многие среди рабочих отличались симпатиями к коммунистам и, не колеблясь, вносили, когда можно, свой вклад в неразбериху. Помимо этого, со времени революции на смену старым работникам пришли новички, у которых не было той квалификации, и младший персонал вовсю воровал со складов артиллерийского снаряжения, а чиновники – с железной дороги и полевых складов. Все об этом знали, но мы также понимали, что это невозможно остановить. Как британский офицер, я ничего не мог сделать, кроме как протестовать, когда обсуждалась эта проблема, и ужасно себя чувствовал, когда приходилось встречать людей, лишенных даже самых простых предметов первой необходимости.
Однажды, когда мне пришлось инспектировать парад солдат, уходящих на фронт, я надел свою лучшую униформу, в которую входила и очень симпатичная пара ботинок. Ангус Кемпбелл пришел в ужас.
– Тебе нельзя надевать эти ботинки! – заявил он. – У некоторых из этих бедных дьяволов нет вообще никаких ботинок!
Несмотря на большое количество старого британского обмундирования, начавшего поступать в Южную Россию, все еще удивительно мало его доходило до людей, которые в нем больше всего нуждались. Помимо разворовывания, любовь русских офицеров, ответственных за склады, к заполнению их и поддержанию их полными, не имела пределов, а водонепроницаемые отсеки, в которых работали все отделы их штаба, привели к огромному скоплению запасных частей к артиллерии, мундиров и госпитального оборудования в Новочеркасске, Екатеринодаре, Ростове и Новороссийске. Никто вообще не давал распоряжений о распределении этих материалов, и, помимо всего этого, политика британской миссии была ошибочной в том смысле, что как только материалы выгружались в Новороссийске, они становились собственностью русских, которые могли с ними обращаться и распределять так, как им пожелается. Помощь британских офицеров оказывалась лишь тогда, когда о ней просили, а это случалось не так часто. Мы не имели полномочий вмешиваться в существовавшую ужасающую неразбериху, даже если видели, что наше оборудование гниет на торговых причалах или расточительно используется неопытными и никогда не проявлявшими избыток энергии русскими офицерами на базах.
«Как жаль, что правительство дома не в состоянии понять, – говорил Кейс, – как часто я напиваюсь, чтобы хоть что-то вообще получилось».
На каждой вечеринке, которую я посещал, я всегда чувствовал, что за мной ухаживает самый лучший хозяин в мире, который из кожи вон лезет, чтобы оказать мне честь. В этом русские превзошли всех, они даже на мелководье постараются утонуть, чтобы доставить вам удовольствие. Всегда предлагалось самое лучшее, и мне пришлось проявлять огромный такт. Как и Кейс, я понял, что, если я не готов пить столько же, сколько и мои компаньоны, я вряд ли заслужу у них уважение или добьюсь нужного сотрудничества в работе, а потому взял за правило стараться изо всех сил на первой встрече вести себя так, как требуют обычаи, а потом, доказав свои способности, находить оправдания в последующих случаях. А иначе я мог вообще никогда не приходить в себя.
Кроме частных вечеринок нас также приглашали на немыслимое количество официальных банкетов, первый и самый впечатляющий из которых был устроен для нас атаманом и штабом Донской армии в зале атаманского дворца, буквально рядом с комнатой, где застрелился Каледин.
Охрана была взята из казачьего полка личной охраны усопшего царя, остатки которой были влиты в Донскую казачью армию, и, когда мы появились, какое-то время продолжали подъезжать экипажи. Гости в ослепительных мундирах, усеянных наградами и блистающих драгоценностями, эполетами, бриллиантовыми эфесами сабель и начищенными до блеска сапогами, когда мы вошли в зал, с любопытством уставились на наши однообразные цвета хаки куртки и отсутствие какой-либо рисовки с нашей стороны. На банкете присутствовало примерно сто пятьдесят генералов, штабных и полковых офицеров, некоторые из них были выходцами из самых высоких кругов московского и петроградского общества; члены Думы; правительственные чиновники и высокие церковные особы с самим епископом православной церкви – тоже в полном облачении! – чтобы произнести благословение.
Первые полчаса или около этого ушли на поедание «закусок» – что было едой само по себе, – стоя вокруг большого стола в отдельной комнате. В эту комнату были допущены только самые важные гости, и на каждое дружеское приветствие полагалось отвечать вездесущей рюмкой водки. На столе была икра всех сортов, редиска и масло, горячие ломтики нежной баранины с капустой и морковью, почки, блины и горячая картошка, политая белым соусом.
Весь вступительный период рядом со мной постоянно находился граф дю Чайла, познакомивший меня сначала с одним, а потом и другим увешанным наградами генералом или полковником с орденами во всю грудь и лязгающей саблей. Я думал, что не пройду через это, но наконец атаман подал всем сигнал перейти, и мы потянулись в банкетный зал, где на двух столах, протянувшихся во всю длину комнаты, был накрыт обед. Я оказался по левую руку от атамана, который сидел во главе одного из столов, справа от него находился Сидорин, а по мою левую руку сидел Ангус Кемпбелл на случай, если понадобится что-нибудь переводить. Других британских офицеров рассадили по всему залу, и у каждого под рукой имелся переводчик. В конце зала для хорового исполнения молитвы располагался казачий хор из собора, состоявший примерно из шестидесяти мужчин и женщин в длинных синих стихарях с серебряными кушаками и каймой. Без какого-либо оркестрового сопровождения они исполнили старинные русские народные песни, казачьи мелодии и мотивы народных танцев, которые они пели с потрясающей энергией и при изумительном чувстве ритма.
Мысль о необходимости отвечать на официальные тосты при таких впечатляющих обстоятельствах совершенно портила мне аппетит, и я с трудом улавливал вкус еды, которую стали подносить. Потом я вспомнил, что никто не поймет ни слова из того, что я произнесу, пока это не будет переведено Кемпбеллом, и мне показалось, что из нас двоих у него – самая худшая работа. Атаман начал вступительное слово с приветствия и закончил тостом за здоровье короля Георга и британской миссии. Этот тост был встречен бурным энтузиазмом, и при этом в знак уважения извлекались сабли, и ими салютовали, а также было очень много одобрительных возгласов и аплодисментов, длившихся в течение нескольких минут. Я с волнением поднялся со своего места для ответного тоста, стоя в этом огромном зале дворца казачьего атамана со стенами, увешанными портретами предыдущих донских атаманов, и этой величественной хрустальной, ослепительно сияющей люстрой. Обведя взором длинный стол, я увидел всевозможные мундиры, генералов штаба, казаков с Кавказа и Терека, бывших императорских офицеров-кавалергардов, офицеров фронтовых полков, священников, британцев в их куртках-хаки и в самом дальнем конце – хор в сине-серебряных одеждах.
Все взгляды были устремлены на меня, и что за странной показалась мне эта череда голов, когда я взглянул на нее! Коротко подстриженные волосы, увенчивающие лица с черными и коричневыми бородами, выражающими нечто вроде симпатизирующего терпения к выходкам нескольких полных энтузиазма представителей Британии, которые в самом деле полагали, что смогут реорганизовать и перевооружить Вооруженные Силы Юга России за какие-то несколько недель. Большинство этих людей при старом режиме находились на больших командных и официальных постах и не были казаками, и среди них всех все еще жило ощущение – многие были офицерами уланского полка императрицы или кавалергардов, – что казаки были ниже их по достоинствам, пограничная охрана империи, которая призвана делать грязную работу для столицы. Первоначально эти офицеры лишь присоединились к донским крестьянам из-за ненависти к красным либо из-за того, что они устраивали против большевиков в Москве или Санкт-Петербурге, и все еще существовал какой-то элемент снобизма. Скромный командир батареи вроде меня обычно не удостаивался ими особого почета.
Мне подумалось, что Ангус Кемпбелл чувствует себя еще более нервозно, чем я, так как он говорил весьма тихо, его перевод, возможно, вообще не был слышен. Я не касался вопросов монархии или политики и того, что Донская армия отрезана от Вооруженных Сил Юга России, но наши совместные с Кемпбеллом усилия были восприняты с радостным оживлением и новыми тостами за здоровье. Исполнили британский национальный гимн, гимн донских казаков и конечно же «Долог путь до Типперери», а за этим последовали речи епископа, генерала Коновалова, первоклассного кавалерийского генерала из 2-й дивизии, и других, которые желали сказать что-то доброе о нас. Между речами хор пел русские песни.
К тому времени многие гости стали весьма шумными, и примерно к полуночи некоторых из самых безрассудных гуляк с трудом отправили по домам, а дальние столы убрали, чтобы освободить половину зала. Некоторые из девушек хора сняли свои стихари и, подбадриваемые остальными, продемонстрировали образцы русского танца, а четыре солдата из Кавказского кавалерийского полка станцевали знаменитую лезгинку, кавказский национальный танец. Это были бородатые головорезы в длиннополых красно-коричневых шинелях или черкесках с золотыми газырями на груди, инкрустированными саблями и кинжалами, и в высоких сапогах с плоскими каблуками. Они танцевали под аккордеоны, скрипки и балалайки, и, когда ритм музыки становился все быстрее и быстрее, они проделывали экстраординарные трюки со своими острыми, как бритва, кинжалами, когда схватывались друг с другом, держа кинжалы в зубах, или балансировали ими, держа сзади на шее, а присутствовавшие зрители отбивали такт, хлопали и пели.
Музыка завершилась бурными тостами «Рождество в Москве!», все стучали кулаками по столу и одобрительно шумели, и я выбрался оттуда, когда уже рассвело.
К моей радости, до моего жилья было каких-то 200 метров.
Вскоре после этого мне пришлось присутствовать на банкете, устроенном Дворянским собранием в Новочеркасске, за которым последовал ужин, данный атаманом в честь Кейса, который заехал в Ростов на несколько дней, чтобы посмотреть, как у нас идут дела.
– Иногда, – сказал он, – я задумываюсь, для чего мы здесь – для того, чтобы есть или чтобы пробиваться к Москве.
Мероприятие проходило в доме профессора Иловайского, одного из наших переводчиков, и явно главной целью было произвести на британцев впечатление о значимости и рвении аристократов-землевладельцев, которые с интересом следили за разработкой законов о земле в отношении экспроприации и раздела их владений между крестьянами.
Этот вопрос о земле всегда был камнем преткновения между Деникиным и основной массой его сторонников – особенно казаков, которые стремились к контролю над крупными пространствами сельской местности, которая раньше принадлежала классу землевладельцев. Возможно, на самом деле, что бескомпромиссное отношение деникинского правительства к этой проблеме стоило ему потери немалой поддержки, и, когда следующей весной он уступил крестьянам в этом вопросе, было уже слишком поздно, и ущерб уже был нанесен. Нечего и говорить, что Дворянское собрание было твердым сторонником сохранения земли в руках ее прежних хозяев, и они делали все возможное, чтобы помешать Деникину провести любой закон, ведущий к ее экспроприации. Они полагали, что, заполучив на свою сторону британских офицеров, их дело обретет поддержку и британской миссии.
На этой вечеринке я встретился с некоторыми новыми друзьями, среди них была княгиня Волконская, написавшая несколько статей для лондонских газет под псевдонимом Русский патриот и вместе со своими двумя дочерьми жившая беженкой в Новочеркасске. Ее сын был убит на германском фронте, а она, как и все другие, потеряла все, что у нее было. Она сейчас распродавала одну за другой свои драгоценности, чтобы достать продукты, а дочери старались заработать хоть сколько-нибудь денег машинописью везде, где можно было заполучить эту работу. Княгиня была одним из самых ожесточенных антибольшевистских ораторов и писателей, каких мне доводилось встречать, но ее мнение о красных было всегда настолько впечатляющим, что не уменьшало литературных заслуг ее статей.
Были предложены традиционные тосты, произнесены небольшие речи, но Кейс, отлично осознавая, что мы находимся в логове монархистов, особенно старался не проявлять никаких признаков симпатий к этому конкретному чувству. По этому пункту он всегда давал мне самые настойчивые приказы, хотя мне часто было очень трудно выполнять эти инструкции, не испытывая чувства предательства по отношению к своему королю.
Этот вечер был неудачным из-за излишества одного из наших переводчиков, князя Лихтембергского, царского кузена и офицера казачьего гвардейского полка. Ему было только двадцать три, и он был одним из первых офицеров, приданных нашей миссии. Он достойно сражался на германском фронте, но, как и многие злополучные Романовы, проявил фанатичную привязанность к религии и прошел различные уровни проверки готовности для высокого поста в церкви. Это был бледный юноша с диковатым взглядом со страстной увлеченностью музыкой (он прекрасно играл на фортепьяно). Он также умело выполнял функции звонаря в соборе и занимался этим во время многих из важнейших церковных служб, когда там могли обойтись и без него – и часто, когда не могли, так что, если в нем была срочная необходимость, у нас вошло в привычку прислушиваться, звонят ли колокола. Как-то я пошел с ним посмотреть на его работу, и это было просто экстраординарное зрелище – видеть полное поглощение, с каким он управлялся с двумя наборами колоколов с помощью рук, а еще одним или двумя большими колоколами с помощью ноги. Самый большой из них был так велик, что для того, чтобы раскачать его язык при перезвоне в два удара в минуту, требовались усилия зрелого мужчины.
Эти монашеские стремления, однако, не помешали ему стать чрезмерным бонвиваном, и тот конкретный вечер не стал исключением из правил. С каждым стаканом алкоголя, который он поглощал, его приверженность умершему царю и его пропаганда идеи восстановления монархии становились все более выраженными, и после первых двух-трех тостов он вставал с места и требовал тишины и внимания. На ломаном английском и с пафосом, который мог быть понят только теми, кто знал, как пострадали эти русские дворяне, он выражал свои чувства.
Для старого дворянства царь был самой основой общества, к которому они принадлежали, но он был убит вместе с семьей и несколькими людьми из своего окружения в Екатеринбурге сразу за Уральскими горами, куда их увезли, чтобы не дать белым их спасти. Там всех зверски расстреляли в подвале, и тела кинули в заброшенную шахту. Позднее, когда красные были отброшены, останки членов царской семьи и принадлежавшие им реликвии были извлечены, но смерть царя людей вроде Лихтембергского оставила без корней, без цели и в зыбком состоянии, и они сами созрели для заговоров и интриг. Мы хорошо понимали, что всегда найдутся люди вроде него, являющиеся убежденными монархистами, и они лишь залегли, чтобы дождаться возвращения Романовых, но до того самого вечера я никогда не представлял себе, как глубоко они воспринимали эту проблему, и, зная исповедуемую нами политику нейтралитета в этом вопросе, я, слушая Лихтембергского, пришел в ужас.
– Когда-то, – говорил он, – у нас был царь, такой же великий и добрый, как английский король, за здоровье которого мы поднимаем тост. У нас была и страна, красивая, богатая и покрывавшая половину мира. Сейчас у нас нет ничего. Наш царь убит, наши города в руинах, наши земли в руках евреев и преступников и наводнены китайскими солдатами. – Он помолчал. – Но у нас все-таки кое-что еще осталось. У нас осталась надежда, и я обращаюсь ко всем с призывом выпить вместе со мной за будущего царя!
Речь его возбудила жуткий энтузиазм, и люди повскакали со своих мест, некоторые взобрались на стулья, чтобы поднять свои бокалы, лица раскраснелись в патриотическом порыве – и больше, чем от вина. Люди швыряли бокалы, и место на какое-то время стало похоже на сумасшедший дом, а потом, когда грохот и крики затихли, Лихтембергский повернулся к казачьему оркестру, который, насколько я понимал, питал очень демократичные – если не пробольшевистские – симпатии, и распорядился, чтоб он сыграл старый русский государственный гимн, который после свершения революции был запрещен. Его пели все собравшиеся, некоторые стоя на стульях, а некоторые – на столе, а когда все опять уселись на своих местах, Лихтембергский продемонстрировал великолепное умение танцевать русский танец.
Я в течение этого периода несколько раз поглядывал на Кейса. Он наверняка был неизмеримо зол на то, что связался с этим сборищем, и так и не простил Лихтембергского, который присоединился к Алексису Аладьину в уже длинном черном списке лиц, связанных с донскими казаками.
Банкеты, на которых нас дожидались, были для меня уж слишком многочисленными и вынуждали засиживаться допоздна. Спустя неделю на еще одной вечеринке, устроенной Сидориным, часовых расставили даже для того, чтобы очистить улицы в интервале между домом Сидорина и нашим жильем, дабы не допустить насмешек, глумления над нами или приставаний на обратном пути домой.
– Веселитесь, господа офицеры, – радостно произнес он, забавно хихикнув своим особым смешком. – И ничего не бойтесь. Я расставил солдат по дороге до вашей гостиницы на случай, если к вам кто-то будет приставать на пути домой.
На этой вечеринке я познакомился с вдовой генерала Каледина, который в прошлом году застрелился в атаманском дворце, когда большевики входили в город. Она была прелестна, эта наполовину француженка, и претерпела многое в период, когда ее муж воевал за то, чтобы спасти Дон от красных.
Также я встретил госпожу Сидорину, сибирячку, и полковника Агаева, адъютанта Сидорина, который в силу своей неопределенной верности стал нам известен как Грязный Дик. С ним было очень трудно иметь дело, и он был предан Сидорину, с которым, похоже, разделял сильное недоверие к британцам. Хотя предварительные переговоры, проходившие через переводчиков, велись нерешительно, однако мы каким-то образом выяснили, что наши идеи задели какую-то общую чувствительную струнку. И в конце концов мы стали надежными друзьями, несмотря на то что я на самом деле никогда ему не доверял и что мы никогда не понимали ни слова, если разговаривали друг с другом без переводчика.
К концу мая я стал по-настоящему уставать от вечеринок и празднований. Менялись только гости и окружение, но не эти тосты, этот дикий энтузиазм при возгласе «На Москву!» или количество предлагавшегося питья. И сейчас, когда эти дипломатические увертюры остались позади, мне страстно хотелось сделать что-то реальное.
И вот всю последнюю неделю мая и июнь британские запасы всех видов начали поступать в штаб Донской армии, и были укомплектованы и находились на пути на фронт шесть батарей 18-фунтовых орудий и две батареи гаубиц калибра 4,5. Также были переданы несколько корабельных орудий для использования на баржах с механическим приводом, плавающих по Дону, а другие были установлены на бронепоезда. На фронте также в достаточном количестве появились пушки Викерса и Льюиса вместе с настоящей выставкой мундиров цвета хаки.
В последние недели заметно поднялся боевой дух в войсках. Врангель одержал громкую кавалерийскую победу под Великокняжеской, на железнодорожной линии, ведущей на Царицын, и красные были вновь отброшены на север. Сейчас целью дальнейших операций белых армий были Царицын, Лиски, Харьков и Полтава, и от врага уже были очищены Донбасс и железнодорожная сеть к югу от Харькова. Успешное восстание казаков на северном Дону освободило от советских войск большую территорию вокруг Усть-Медведицкой, а кавалерийский корпус донских казаков Мамонтова прорвался через железнодорожную магистраль Лихая – Царицын и соединился с повстанцами. За ними последовали 1-й и 2-й Донские корпуса, которые очищали местность, вербовали бойцов и продвигались на северо-восток от железной дороги Лихая – Воронеж, стремясь освободить весь район Дона и укрепить железнодорожную трассу от Поворино до Лисок. 3-й Донской корпус, перейдя реку Донец возле Каменской и Луганска, продвигался на одной линии со 2-м корпусом на север от железной дороги. На нашем правом фланге Врангель готовил взятие Царицына, а Май-Маевский с Добровольческой армией крепко держался на нашем левом фланге, подкрепляемый грозным Шкуро с Кавказским кавалерийским корпусом, включавшим и его собственную знаменитую «Волчью стаю».
Невысокий, обветренный, с длинными желтыми усами, Шкуро являлся одной из колоритных фигур Гражданской войны. Никогда не расставался со своей волчьей папахой и красно-сине-белой ленточкой Добровольческой армии на рукаве, и все 300 – 400 кавалеристов его полка носили папахи из волчьей шкуры вместо каракулевых. У них был свой штаб, размещавшийся в их собственной особой коллекции железнодорожных платформ, на которых были нарисованы волчьи стаи, преследующие добычу, и это было особо свирепое и безжалостное сборище горцев, носивших обычно кинжал за поясом, саблю на ремне за спиной, револьвер, когда это возможно, и ряды винтовочных патронов по обе стороны груди. Несомненно, Шкуро был великим кавалерийским командиром, но, как нам говорили, он также был немного бандитом, и однажды в сопровождении трех или четырех своих офицеров он вошел в бальный зал какой-то большой гостиницы в Ростове, где танцы были в самом разгаре, и попросил всех гостей пожертвовать драгоценности или наличные на поддержание его «волков». Столкнувшись со сверкающими из-под косматого волчьего меха глазами и помня дурную славу «волков», отличившихся жестокими грабежами и отсутствием пощады, никто не стал возражать. И ему достался очень успешный улов.
Но не только на ближнем к нам севере дела шли хорошо. Новости с Сибирского фронта свидетельствовали, что Колчак также сметал все на своем пути в наступлении через Урал, а Уральский казачий корпус, воевавший на восточном берегу Каспийского моря, успешно продвигался ему навстречу.
Казалось, положение для белых стало намного лучше, но при близком изучении ситуации все еще было совершенно очевидно, что так и не была извлечена вся польза из огромного количества военных материалов, которые к тому времени были выгружены в Новороссийске. На железных дорогах царил полнейший беспорядок, потому что, хотя чиновники и оставались нейтральными и не выступали в пользу ни одной из сторон, многие среди рабочих отличались симпатиями к коммунистам и, не колеблясь, вносили, когда можно, свой вклад в неразбериху. Помимо этого, со времени революции на смену старым работникам пришли новички, у которых не было той квалификации, и младший персонал вовсю воровал со складов артиллерийского снаряжения, а чиновники – с железной дороги и полевых складов. Все об этом знали, но мы также понимали, что это невозможно остановить. Как британский офицер, я ничего не мог сделать, кроме как протестовать, когда обсуждалась эта проблема, и ужасно себя чувствовал, когда приходилось встречать людей, лишенных даже самых простых предметов первой необходимости.
Однажды, когда мне пришлось инспектировать парад солдат, уходящих на фронт, я надел свою лучшую униформу, в которую входила и очень симпатичная пара ботинок. Ангус Кемпбелл пришел в ужас.
– Тебе нельзя надевать эти ботинки! – заявил он. – У некоторых из этих бедных дьяволов нет вообще никаких ботинок!
Несмотря на большое количество старого британского обмундирования, начавшего поступать в Южную Россию, все еще удивительно мало его доходило до людей, которые в нем больше всего нуждались. Помимо разворовывания, любовь русских офицеров, ответственных за склады, к заполнению их и поддержанию их полными, не имела пределов, а водонепроницаемые отсеки, в которых работали все отделы их штаба, привели к огромному скоплению запасных частей к артиллерии, мундиров и госпитального оборудования в Новочеркасске, Екатеринодаре, Ростове и Новороссийске. Никто вообще не давал распоряжений о распределении этих материалов, и, помимо всего этого, политика британской миссии была ошибочной в том смысле, что как только материалы выгружались в Новороссийске, они становились собственностью русских, которые могли с ними обращаться и распределять так, как им пожелается. Помощь британских офицеров оказывалась лишь тогда, когда о ней просили, а это случалось не так часто. Мы не имели полномочий вмешиваться в существовавшую ужасающую неразбериху, даже если видели, что наше оборудование гниет на торговых причалах или расточительно используется неопытными и никогда не проявлявшими избыток энергии русскими офицерами на базах.