Хаецкая Елена Владимировна. Чудовище Южных Окраин

   А мне и изображать не надо было.
   — Нелюдь ты, — равнодушно сказал я. — А его ты об этом, конечно, в известность не поставила. Человеком прикидываешься. Ладно, прикидывайся, морочь ему голову. Но смотри, Имлах, я тебя предупредил. В случае чего я за себя не ручаюсь.
   Она побледнела, и на ее лице стали заметны веснушки. Она смотрела на меня укоризненно, дождь поливал ее, смывая с исцарапанных, покрытых слабым загаром рук налипшую рыбью чешую. Мне даже жаль ее стало на миг, но я заставил себя быть суровым для пользы дела и гордо поднялся на крыльцо, чтобы пройти в дом и разбудить Исангарда.

3. НА БОЛОТЕ

   Болото. Бескрайнее, безнадежное и бесконечно коварное. Я шел следом за Исангардом. Прыгая с кочки на кочку, каждую секунду ожидая трясины, из которой уже будет не выбраться, шарахаясь от черных деревьев, я невольно сожалел о лесе. Пусть там сыро, пусть ветки эти цепляются, пусть муравьи кусаются, как ненормальные, — но там хоть земля под ногами твердая. А не этот гамак, подвешенный над пропастью. Я попытался выяснить, на какой глубине у этой пропасти дно. Оказалось, что дна вообще нет, но зато там торф. Торф — отличное топливо, сказал Исангард. Меня это, понятное дело, ужасно вдохновило.
   Болото то стонало, то булькало, то сопело. Создавалось впечатление, будто мы топаем по шкуре гигантского сонного существа.
   Имлах замыкала шествие. Я, кстати, так и не понял, зачем она с нами увязалась. Для такой дохлой девчонки держалась она хорошо — не ныла, не отставала. Она ходила лучше, чем я, но это как раз не показатель, потому что я по пересеченной местности хожу из рук вон плохо.
   Тяжелые сытые птицы шумно взлетали при нашем появлении, ломая ветки мертвых деревьев. Глупые они. Исангард ловит их на простой крючок: они, не думая, хватают любую наживку и тут же попадаются. Я не очень люблю мясо, но в общем есть их можно.
   Мы шли уже третий день, и я здорово вымотался, но говорить об этом не решался. Не хотел показывать свою слабость этой девице в полосатой юбке и допотопном чепчике с мятыми кружевами, которая шлепала за моей спиной, как заведенная.
   Такой плохой дороги у нас еще, кажется, никогда не было. Я не понимал, зачем нам ломить по болоту. Мы вольные существа, мы можем с одинаково чистой совестью идти в любом направлении. Я никак не мог взять в толк, зачем Исангарду понадобилось создавать себе дополнительные трудности. Я так и сказал ему, когда мы остановились на относительно сухом островке, чтобы передохнуть и выпить горячего чая. Он сказал, что другой дороги нет и что за деревней Имлах чуть ли не до самого конца света тянутся бескрайние болота. Я почуял в его словах какой-то подвох, потому что он вдруг улыбнулся своей щербатой улыбкой, щелкнул меня по лбу и начал обламывать ветки засохшей осинки, чтобы развести костер.
   Я поплелся ковырять бересту для растопки, а Имлах с деловым видом уже вынимала из своей холщовой сумки наш котелок и мешочек с чаем. Мешочек подмок и заплыл коричневыми разводами. Почему-то мне стало вдруг обидно, что Исангард доверил ей нести наши вещи. Когда я увидел, с какой самодовольной физиономией она вытряхивает в котелок влажный чай, я не сдержался.
   — Ты его уже один раз заварила, — проворчал я.
   Она виновато покраснела. Я так и не понял, кто из нас двоих хуже — она, потому что упала в лужу и подмочила чай, или я, потому что постоянно ее дразню.
   Но тут к нам подсел Исангард, и мы сразу перестали обмениваться убийственными взглядами. Он осторожно поджег сырой хворост, тихонько подул на занявшуюся бересту, и через несколько минут у нас уже был очаг и свое место на земле возле этого очага.
   Чай, который разливала Имлах, оказался вполне сносным. Она пила из своей треснувшей фарфоровой чашки, которую прихватила из дома, а у нас с Исангардом были вместо чашек чистые жестяные банки. Они легкие и к тому же вкладываются одна в другую, так что почти не занимают места в мешке. Все предусмотрено, все продумано, смею вас заверить. Единственное неудобство — горячо держать в руках, но на этот случай существуют такие вещи, как подол рубашки или пола плаща.
   — Жуткое место, — сказал Исангард. — Ты давно живешь здесь, Имлах?
   — Давно. — Она улыбнулась. — Всю жизнь.
   — Ну, тогда это недавно.
   Наивный человек, он полагает, что ей лет шестнадцать. Если бы она не была кикиморой, или кто она там, я бы тоже так решил. А ей лет двести, никак не меньше. По глазам вижу. Хотя для кикиморы это, конечно, не возраст.
   — Ты устала? — спросил он осторожно.
   Она качнула головой, и чай дернулся в ее чашке.
   — Не беспокойся, — сказала она. — Я выносливая.
   — Да кто о тебе беспокоится-то? — не выдержал я.
   Исангард посмотрел в мою сторону — удивленно, как мне показалось. Я передернул плечами и отвернулся, кутаясь в свой плащ. Не понимает человек простых вещей — не надо. Кому от этого хуже?
   — Может быть, ты зря пошла с нами, Имлах? — снова заговорил Исангард.
   Мне очень не понравилась интонация, с которой он произносил ее имя, и я счел нужным вмешаться:
   — Увязалась за нами, ты хочешь сказать.
   Но они не обратили на меня внимания. Имлах смущенно потрогала свою косичку.
   — Ты знаешь, — сказала она, — я просто не могла уже оставаться дома. Все вокруг разбежались или умерли. В доме, который выходит окнами в мой сад, поселился дух. Кажется, вылезла из колодца покойная теща моего соседа. Она и при жизни была не слишком приятной женщиной, но после смерти сделалась невыносима…
   Она рассказывала тихим, прерывающимся голосом, и я видел, что она не врет. Кикиморам тоже бывает страшно. А эта была, в общем-то, вполне симпатичная и вроде бы не злая. Хотя кто ее знает. Некоторые только тогда и хороши, когда их жизнь прижмет, а как повалит удача, так опять делаются ходячим ужасом.
   — Не знаю, что с нами случилось, — снова заговорила Имлах, — если бы на Южные Окраины обрушилась какая-нибудь катастрофа, потоп или чума, люди решили бы, что на них гневаются боги, и достойно приняли бы свою судьбу. Но все происходит исподволь, незаметно. Сначала кое-кто просто начал уезжать отсюда, посмотреть мир, заработать денег. Разве это так уж плохо? Никто и не обращал внимания, что возвращаются далеко не все. И постепенно начали пустеть деревни и города… Исангард, — тут она робко заглянула ему в глаза, — если бы ты знал, как здесь душно…
   Исангард мрачно теребил пальцами мох и думал о том, что и сам он в свое время ушел из этой земли на Восток, хотя отсюда его никто не гнал, а там никто не ждал.
   — Да, — тяжело произнес он наконец. — Странно все это.
   Мы немного помолчали, глядя, как затухает наш костерок. Имлах сидела, съежившись, маленькая, несчастная и очень одинокая. Исангард смотрел на нее, грустно улыбаясь, и глаза у него стали теплые.
   Я встал и начал забрасывать угли сырым мхом.
   — Оставь, он и так погаснет.
   — Там торф, — сказал я. — Ты же сам говорил, что торф — отличное топливо. Если он загорится, то будет тлеть веками. А здесь и без того хватает стихийных бедствий.
   — Кода у нас знаток по части стихийных бедствий, — сказал Исангард, обращаясь к Имлах и словно извиняясь перед ней за меня. Я решил проглотить оскорбление. Никто другой не остался бы в живых, осмелься он на подобное.
   Исангард быстро уложил свой мешок. Я заметил, что он забрал к себе все продукты, оставив Имлах только легкие кружки и котелок. Заботится. Я смотрел, как он собирает вещи. Сотни раз я уже видел эти движения, неторопливые и ловкие. Все у него отработано до последнего жеста, и когда он забросил мешок за спину, не звякнула ни одна жестянка.
   Мы снова пошли по болоту. После чая первые несколько шагов даются труднее, зато потом намного легче. И снова потянулись черные деревья, дуры-птицы, булькающие лужи.
   Вдруг Исангард остановился. Это на него не похоже. Обычно он шел ровным, занудным шагом, пока я не начинал валиться с ног от усталости, и тогда мы отдыхали несколько часов. Он считал, что такой способ хождения предпочтительнее, потому что забирает меньше сил. Мы с Имлах подошли к нему и тоже остановились. А он присел на корточки перед лужей, на поверхности которой плавала радужная пленка.
   — Что ты там увидел? — спросил я недовольно.
   Имлах тоже присела рядом и вытянула шею, пытаясь разглядеть из-за плеча Исангарда то, что привлекло его внимание. Я понял, что эти двое увлеклись находкой и у меня есть время отдохнуть. Но сесть было решительно некуда, разве что на шею моему другу, а для такой выходки я еще не окончательно озверел. Поэтому я остался стоять и тоже, как последний болван, вылупился на эту лужу.
   Лужа забулькала. Очень мило с ее стороны, подумал я, сейчас оттуда высунется какая-нибудь болотная гадость. Я с ними не знаком, но подозреваю, что самый матерый и свирепый Пустынный Кода покажется сущим ягненком перед тварями, способными жить в такой мерзости, как это болото.
   Из лужи показались розовые округлые губы и большие мутные глаза. Потом плавник. Мощные жабры лениво шевелились, и от них кругами расходилась по воде зеленая муть.
   — Рыба, — удивленно сказал Исангард. Он потянулся за ножом. — Сейчас мы ее за жабры и в котелок, а, Имлах?
   Имлах отчаянно замотала головой.
   — Ты что, — в ужасе спросила она, — сможешь СЪЕСТЬ ее после того, как она так доверчиво посмотрела тебе в глаза?
   Исангард уставился на девчонку с таким искренним недоумением, что я прыснул. Я-то знал, что Исангард начисто лишен сентиментальных чувств. Если он голоден, он убивает и ест. По-моему, это разумно. Он же делает это не ради своего удовольствия.
   Но Имлах пришла в ужас. Она вцепилась в его руку и стала умолять, чтобы он не трогал это первобытное чудовище, которое глазело на нас из недр болота и бессмысленно шевелило жабрами.
   — Ладно, хорошо, — удивленно согласился Исангард. — Интересно, как она тут живет, эта тварь? Рыбы же не водятся в болоте.
   — Может быть, это водяной? — предположил я. — Или болотный дух. Родственник… гм… одной нашей знакомой…
   Имлах метнула на меня яростный взгляд. Уловив в ее мыслях отчетливое желание утопить болтливое порождение пустыни в болоте при первой же возможности, я замолчал, справедливо предположив, что «болтливым порождением пустыни» могу быть только я.
   Но Исангард не обратил внимания на мой намек. Он тихонько присвистнул, как будто встреча с нечистью могла быть для него чем-то неожиданным.
   И тут рыба сложила свои прозрачные серовато-розовые губы в трубочку и свистнула в ответ. Исангард чуть в лужу не свалился.
   — Ничего себе, — сказал он и свистнул снова.
   Рыба высунулась из воды почти до половины и лихо выдала ответную трель, после чего вяло шлепнулась назад. Исангард захохотал.
   — Здорово! — крикнул он. — А мне это нравится.
   И он просвистел три первых такта «Марша шахбинских ветеранов». Рыба воспроизвела их в точности. Имлах, видя, что животному больше не угрожает опасность быть съеденным, бледно улыбнулась.
   — Я узнала ее, — заявила она. — Это Густа, Свистящая Рыба. В древности их водилось здесь много, а теперь, похоже, только эта Густа и осталась.
   — А кто ее так назвал? — поинтересовался я.
   — Персонально эту рыбу никто не называл, — пояснила Имлах. — Это их родовое имя. Я думаю, мы первые и последние люди, которые ее встретили.
   Я иронически посмотрел на Имлах, когда она произнесла слово «люди», но вовремя спохватился. Ведь утопит же, как пить дать.
   — Давайте возьмем ее с собой, — предложил Исангард. — Славная какая рыбешка Густа. Я обучил бы ее хорошим мелодиям, и по вечерам она услаждала бы наш слух не хуже канарейки.
   — Она погибнет в неволе, — сказала Имлах. — Я думаю, что ее родичи именно так и были истреблены. Люди пытались приручить их, держали дома в банках и ведрах, но из этого ничего не вышло.
   — А жаль, — искренне сказал Исангард. — Прощай, Густа.
   Он ласково провел пальцем по носу скользкой твари, и я готов поручиться, что она зажмурилась от удовольствия.

4. НАКОНЕЦ НА СУШЕ

   На четвертый день пути мы добрались до края болота. Увидев нормальные березы и осинки, я так обрадовался, что даже не вспомнил, до чего же я ненавижу лес. В конце концов, плохо все, что не пустыня, но лес все-таки менее плох, чем болото.
   Мы побрели по тому, что лет пять назад было дорогой. Сейчас это была еле различимая среди буйной растительности просека, заплетенная ветвями. Удивительное дело, ведь не лианы же и не тропические «я-не-знаю-что», а сорная ольха и чахлые березки, но как им удалось так разрастись и создать столь плотную непроходимость? Резервы природы неисчерпаемы, я всегда это говорил.
   Под ногами заскользила глина. Она, видимо, была когда-то выбита здесь колесами телег, потому что в высокой траве тянулись две параллельные лысинки.
   Мы вышли в путь рано, еще по росе, и через три часа я понял, что напрасно обрадовался солнышку. Оно начало припекать, и от травы пошел пар. Мне стало казаться, что кому-то взбрело в голову сварить нас в собственном соку. Снять плащ не было никакой возможности из-за разнообразных насекомых, которые очень обрадовались приятному сюрпризу в виде трех сытных обедов. Не знаю, как выглядел я, но Исангард напоминал ходячий оводовый смерч.
   Я поскользнулся и растянулся на дорожке. Возле самых глаз в крошечной и очень уютной лужице я увидел головастиков. Этакие маленькие нежные создания, черненькие и веселенькие. Лужица была вполне ими обжита, и я видел, как хорошо им у себя дома. Мне показалось, что я заглянул в чье-то окно, за занавеску, и увидел то, что видел всегда в таких случаях: мир, покой, горящую лампу, гудящий камин — словом, все, о чем ностальгически мечтают бродяги, пока они бродят и всего этого не имеют. Что случается с бродягами после обретения вышеназванных благ — другой разговор. Мы с Исангардом пока что этих благ не обретали.
   Исангард остановился и обернулся ко мне. Он увидел, что я лежу и с самой завистливой мордой глазею на головастиков.
   — Устал, Кода? — спросил он.
   — Смотри, Исангард, — ответил я, увиливая от прямого ответа. — Головастики. Может быть, они поющие?
   Имлах за моей спиной подумала, что я ужасно хитрая бестия. Я в ответ подумал, что не ее это дело.
   — Знаешь что, — сказал Исангард. — Давай мне руку. Дорога пошла вверх, может быть, найдем деревню или луг и переждем там жару.
   Я с благодарностью взял его за руку, и он потащил меня за собой. Мы шли теперь по рассохшейся корявой дороге, бежавшей среди холмов. Вокруг был такой одухотворенный простор, что, будь я пророком Фари, мой взор увлажнился бы слезой. Но поскольку я был всего лишь Пустынным Кодой, я просто вертел головой и с любопытством глазел по сторонам.
   Так продолжалось часа два, и я уже совсем было примирился с этими малоприятными северными землями, как вдруг мы вышли на очень странную поляну.
   Полузаросшие травой, по обширному лугу вокруг одинокого дуба были разбросаны большие могильные камни. На всех надгробиях лежал отпечаток руки одного мастера — след несомненного родства. Камни, как и лежавшие под ними люди, были близки друг другу. Тщательно, немного неумело выбивал неведомый художник имена и заклинания, иногда добавляя что-нибудь доброе, ласковое, чтобы покойнику было не так одиноко. Имена были сплошь старинные, культовые, а из надписей, обозначавших возраст, явствовало, что лежат здесь одни старики. Молодых не было потому, что молодые ушли умирать в другие земли.
   В толстую кору дуба было воткнуто большое боевое копье, такое огромное, каких я никогда не видел. Старинное, вероятно. Сейчас и людей-то таких нет, чтобы сражаться подобной дубиной. Его даже поднять трудно, не то что бросить. Копье пригвождало к дубу изображение какого-то ихнего дурацкого божества, сделанное из деревяшек, тряпок и соломы. Божество было одноглазое, довольно свирепое и на вид ужасно несимпатичное. Чем-то оно напоминало Гримнира. На месте бога, которого тут пытались изобразить, я бы обиделся.
   Вокруг в раскаленном воздухе плавали запахи трав, буянило лето, росли лопухи, крапива, ромашка — все, что пирует после ухода человека.
   — И это твоя родина, Исангард? — спросил я горестно. Не удержался.
   Он вздохнул и отвернулся. И впрямь, подумал я. Когда на кладбищах начинают хоронить одних стариков, потому что молодые все заблаговременно ушли, то дело плохо. Не может быть, чтобы здесь все повымирали от климата. У этой страны, скорее всего, есть какой-то ключ. Дурацкая, примитивная магия, которая почему-то всегда безотказно действует — как, впрочем, все примитивное. Неизвестно, как этот ключ выглядит и где находится, но я чуял, что угадал правильно. Во всяком случае, лично мне неизвестна другая возможность довести страну до полного истощения.
   Техника этого дела проста до безобразия, и для того, кто хоть немного соображает в элементарной магии, не составляет никакого труда. Первобытнейший примитив. Берется этот самый ключ — рисунок, скульптура, просто клочок одежды — и в зависимости от того, каких результатов хочешь добиться, начинаешь над ним измываться. Можно окунуть в расплавленный воск, или утопить, или плюнуть на него от души. До сих пор не понимаю, как действует этот механизм, но срабатывает он стабильно.
   А хорошо, что Исангард не умеет читать мыслей. Потому что если он хоть каким-то боком узнает про ключ, он из шкуры вон вылезет, но добудет его. Любит он всякие безнадежные предприятия.
   Я заметил, что он смотрит на меня, и с решительным видом отвернулся поглазеть на пришпиленного бога.
   — Скоро деревня, — сказала Имлах.
   Исангард повернулся к ней.
   — Ты уверена?
   — Да. Когда я ходила на болото за клюквой, я встречала теток из той деревни.
   — Как она называется?
   — Врагово.
   — Разбойничье название, — заметил Исангард. — А твоя деревня, Имлах?
   Девица прищурилась, будто ей польстили.
   — Варнаково, — ответила она. — Ты правильно угадал, Исангард. Тут исстари жили потомки разбойников. Ты сам-то откуда родом?
   — Я алан, — буркнул он. — У моих родителей не было дома.
   — Так ты с самой Окраины?
   — Ну вот какое тебе дело! — встрял я. — Пойдем лучше. Быстрее придем.
   Действительно, через сотню метров дорога (вернее, то, что от нее осталось) вывела нас на заливной луг. Некошеная трава закрывала меня с головой, а Исангарду была почти по локоть. Она сплеталась и путалась в ногах, и мы с трудом продирались сквозь нее. От травы шел влажный пар, и мошка, поднятая нашими шагами, летала просто тучей.
   Я пытался найти хоть какой-нибудь ветер, чтобы пригнать его сюда и разогнать полчища кровососущих, но тщетно: приличного ветра не было нигде, а тот, что я все-таки разыскал, был так далеко, что сюда бы просто не долетел. Я завял ужасно. Имлах тоже выглядела не лучшим образом, губы у нее пересохли, а вода, которую они с Исангардом хлебнули из грязной лужи, никак не могла утолить их жажду. Не так надо пить, чтобы напиться, по бедуинскому опыту знаю. Они тоже знали это и все же не удержались. Трудно удержаться, когда видишь воду, я это понимаю.
   Мне-то что, я Пустынный Кода, у меня уши подолгу сохраняют запасы влаги, и этим я похож на многие пустынные растения, которые отращивают мясистые листья. Каждый приспосабливается, как умеет. Только люди вообще не умеют приспосабливаться, и для меня до сих пор загадка — как это они ухитряются выжить.
   Мы начали спускаться с холма и сразу увидели впереди деревню.
   Она была пуста. Это мы сразу поняли. Но все равно подошли ближе — куда еще было идти? На просторном лугу стояли семь домов, черных, хмурых, с высаженными окнами. Над ними полыхало солнце, и я впервые за много дней, что мы провели здесь, шкурой почувствовал название этих Окраин — Южные.
   — Смотри, — шепнул вдруг Исангард и тронул меня за плечо.
   Я обернулся. Крыша одного из домов слегка дымилась. И вот, в одно мгновение, огонь вырвался наружу и закричал, развеваясь в небе. Откуда-то взялся ветер, и огонь прыгнул на соседнюю крышу. Остальные дома стояли в стороне и потому не занялись.
   Мы сбились в кучу, глазея на пожар. Дома горели, и никто не плакал, никто не причитал и не мчался с водой, никто, кроме нас, даже не узнал о несчастье. И никто, кроме нас, чужих, не видел, как гордо и безмолвно они умирают, выпрямившись, словно перед казнью. Пять соседних домов, избавленные от гибели направлением ветра, сурово чернели окнами. И такая безысходность была в этом пожаре, вспыхнувшем в брошенной, забытой, никому не нужной деревне.
   Я прижался к Имлах и потихоньку высморкался в подол ее полосатой юбки.
   Мы спустились в ложбинку и обнаружили там мелкую речушку, бежавшую по разноцветным камешкам. Довольно долгое время мы провели в воде, но и сюда долетали белые клочья пепла. Наконец, Исангард забрался на крутой бережок и крикнул, что дома догорели. Тогда мы вернулись в деревню.
   Пять уцелевших домов стояли перед нами. Мы могли занять любой из них и жить, сколько вздумается, нас никто бы не прогнал. Но было в них что-то жуткое, что делало невозможной даже мысль о том, чтобы поселиться здесь надолго. Потом я понял: отсюда ушли домовые. А это еще хуже, чем если бы отсюда просто выехали люди. Когда домовые уходят, это, считай, конец. Если даже нечисть решила, что место дурное, то человеку делать тут совершенно нечего.
   Я так и сказал.
   — Мы не собираемся здесь жить, — заверил меня Исангард. — Мы переночуем, а завтра на первой заре уйдем.
   Мы осторожно поднялись на высокое крыльцо, стараясь ступать как можно тише. Тишина стояла первозданная.
   Дом был разгромлен, словно люди, покидая его, торопились. Добротная старинная мебель валялась перевернутая, из комода вытряхнули все ящики. Но печь была еще цела, и на полке стояли глиняные горшки, на стене висели всякие приспособления для кулинарии, которые живо напомнили мне орудия пыток, бывшие в широком употреблении на моем родном Востоке. В слабом свете блеснуло битое стекло старинного черного буфетика с витыми колонками и аккуратными досками-полочками. Смутно белели на полу растоптанные вместе с мусором перья из подушки. На окне Имлах увидела деревянный ларец, обтянутый темным коленкором и выложенный медными пластинами. Она раскрыла его, но ларец был пуст. Под треснувшим зеркалом лежали клочки ткани, ниточки и ржавые наперстки. Потом мы нашли под столом детскую колыбель, сплетенную из бересты и ивовых прутьев. В этом разоренном гнезде, еще теплом, все было сделано добротно, все из дерева и все на века.
   Мы поднялись на чердак. Лестница была построена капитально, так что даже мне не пришлось делать над собой усилие, чтобы забраться по ней. Странно, но еще сохранилось сено, а в углу я нашел прялку и кудель. На прялке какой-то умелец вырезал солярные знаки. Я подозрительно покосился на Имлах. Если она все же кикимора, то не выдержит — вцепится в кудель. Для ихней сестры первое дело — пряжа и прочие бабьи радости. Но Имлах осталась к этому равнодушна, и я просто терялся в догадках. Значит, она не кикимора? Но и не человек, это ведь ясно. Тогда кто? «Не угадаешь, дурак»,
   — услышал я у себя в голове ее злорадный голос. «Сама ты дура», — подумал я.
   И тут я нашел в кудели нечто такое, из-за чего сразу забыл все наши склоки.
   Я увидел мертвого домового. Он был совсем крошечный, ссохшийся, седенький, весь заросший волосенками и словно запутавшийся в кудели. Глазки у него были пустые, бесцветные, без зрачков. Он до самой смерти так и не закрыл их, все смотрел куда-то в потолок. И рот у него был полуоткрыт. Во рту поблескивал зуб. Он был легкий, как веретено. Я не хотел, чтобы Исангард или Имлах увидели его, и потому осторожно прикрыл его клочком сена.
   — Я хочу есть, — заявил я очень громко. — Имлах, слышишь?
   Она не успела ничего заподозрить, потому что Исангард тоже шумно потребовал пищи, и мы втроем спустились с чердака. На душе у меня было прескверно.
   Имлах принялась шарить по полкам и довольно скоро обнаружила плетеную корзину, в которой сохранилось немного муки. Она сняла с гвоздя старенькое сито, просеяла муку и погнала нас с Исангардом за водой. Мы безропотно взяли ведро и отправились к речке, разговаривая по дороге.
   — Даже не верится, — мечтательно сказал Исангард, скользя по глинистой тропинке под обрыв. — Я как будто попал в сказку… Мне мать рассказывала: печи, ухваты… У нас-то этого никогда не было. У нас были кони, седла, мечи. Мать была у меня деревенская, для нашего племени чужая… Я в детстве думал, что она просто сочиняет.
   Исангард никогда не рассказывал мне, почему он ушел из дома. Иногда вспоминал свою мать — вот как сегодня. По его словам, она была красавица, тонкая, темноглазая. Ее звали Атвейг, и это же имя он дал своему мечу. Он называл меч своей подругой и говорил не «меч», а «спада». Возможно, то, что висело у него в ножнах за спиной, и было «спадой». Откуда мне знать, я не разбираюсь в оружии. Я знал только, что ЭТУ Атвейг он обожал и что никто из одушевленных существ, включая меня, никогда не пользовался таким его расположением. Впрочем, если бы он узнал, что я считаю Атвейг неодушевленным предметом, он бы меня прибил. Отчасти она действительно была живой, насколько это возможно для оружия.
   Имлах замешивала тесто в старенькой глиняной плошке. Прядка желтых волос все время падала ей на глаза, и она мотала головой, отбрасывая ее. Мы с Исангардом сидели на неудобной горбатой крышке сундука и восхищенно наблюдали за ней. Если ею не восхищаться, она вообще работать не будет, вот мы и старались изо всех сил.