Страница:
Решение сотниково в Орде одобрили. Негоже богу жить у чужих людей.
И возвратился старый истукан Наны в Урук.
Там сперва не поверили. Но как тут не поверишь, когда на спине истукана яснее ясного:
«Я – Горох, Царь Множеств, Царь Великий, Царь Могучий, Царь Вавилона, Царь Шумера, Царь Четырех Стран Света, любимый Бэлом, Мардуком, Набу, Наной, владычество мое приятно для сердечной радости их. Я воздвиг истукана сего…» и т. д.
Ревниво встретила старую Нану новая, процветшая в Уруке за столетия эламского пленения. Да и какая она «новая»? Больше тысячи лет истукану городского храма Эанна.
И все же как сравнишь два идола, так сразу видно, который из них древнее. Новая-то Нана ликом прекрасна, телом стройна, благолепна. Так и тянет склониться перед ней, прильнуть губами к изящным ступням ее. А старая Нана ликом безобразна, чертами груба; груди, как бурдюки, свисают на живот; в животе младенец пухнет. Страх, не любовь вызывает.
Судили-рядили в Уруке, и так и эдак поворачивали. Но тут сколько прикидывай, а выбор небогат: между веревкой и удавкой. Не признать старую Нану – смертно оскорбить ордынцев. В кои-то веки проявили они уважение к обычаям вавилонским. Неизвестно, чем это может закончиться. Судьба Аррапхи у всех еще на памяти была.
А признать…
– Словом, поерзали в Эанне, подергались и водрузили старую Нану в центре храма, – захлебывался Аткаль, – а новую, ну, ту, что там уже тысячу лет стояла, переместили в боковую часовню. Скандалу! На весь Урук крик стоял…
Хаммаку побледнел.
А Аткаль еще ничего не понял, продолжал языком молоть, довольный тем, что слушают его внимательно, не перебивая.
– Идол-то, которому столько лет поклонялись во всей Империи, оказывается, фальшивый. И не Нана это вовсе. У главного жреца Эанны, небось, понос от ужаса…
– А тебя еще не пробрало? – тихо спросил Хаммаку.
Аткаль оборвал речи, удивленно уставился на господина своего.
– А я-то тут при чем?
Хаммаку надвинулся на него всем своим плотным телом и зарычал, как зверь. Аткаль глазами захлопал, губы распустил.
– Ты чего, Хаммаку?
– Ты, значит, не при чем? – спросил Хаммаку на человеческом наречии. Но облик звериный сохранял, скалился. – А индульгенции из храма Эанны продавал? От чьего имени грехи отпускал?
– Наны… – Ничего еще не понял Аткаль.
– НОВОЙ НАНЫ, – рявкнул Хаммаку, теряя терпение. Послали же боги болвана в напарники!
– Так ведь храм… Ведь Эанна…
– Повязан ты с храмом, – рычал Хаммаку. – Одной веревкой. На которой тебя, болвана, повесят.
Аткаль отшатнулся.
– Да за что?
– За то! – Голос Хаммаку сорвался, и он провизжал: – За то, что индульгенции твои ни гроша не стоят! Идол-то фальшивый…
Теперь и Аткаль белее мела стал.
Замолчали оба. На потемневшем экране компьютера прыгали звездочки и точечки.
Потом Аткаль поднялся.
– Закрою-ка я двери на засов, – сказал он.
Мудрое решение. Воистину, страх лучший учитель. Задышали в затылок крупные неприятности. Тут уж поневоле и отпетый дурак умным станет.
Какое там – «задышали»! Стучаться начали. Кулаком в дверь молотить.
– Открывай! Аткаль! Мы знаем, что ты здесь!
– Пусть вернет наши денежки!
– Обманщик!
– Лучше открой, а то дверь выломаем!
– Фальшивый идол-то!
– Индульгенции храма Эанны ничего не стоят!
– Пусть деньги вернет! Пусть вернет наши деньги!
Так вопили на разные голоса крупные неприятности.
Аткаль шепотом спросил у Хаммаку:
– Что делать-то?
– Главное – денег не отдавать, – ответил мудрый Хаммаку.
Бледны оба были; но Аткаль бледнее. Даже губы посинели.
– Почему они мое имя выкликают? Почему на меня одного ополчились, Хаммаку?
– Потому что ты индульгенции подписывал.
– А… а ты?
– А я только регистрировал и деньги получал. Кто начальник-то? Ты!
На дверь налегли. В крепкой древесине что-то треснуло. Толпа взвыла от радости.
Аткаль заметался.
Вскочил. Снова сел. Бросил взгляд под стол.
При виде трусости аткалевой приободрился Хаммаку. А Аткаль подскочил к нему, вцепился в рукав, в глаза поглядел собачьим взором.
– Не выдавай меня, Хаммаку!
Отцепил аккуратно от себя пальцы аткалевы Хаммаку. Взял за руку. В глаза поглядел.
– Сам посуди, Аткаль. Индульгенции продавал ты. Через чьи руки все документы проходили? Через твои. Это же твоя фирма. Я – только младший компаньон.
И вспомнил Аткаль, как гордился своим новым доходным бизнесом. Тем, что господин Хаммаку у него, у дурачка, об асфальт стукнутого, на паях работает. Что именно он, Аткаль, ставит свою подпись на ценные бумаги.
По дружкам ходил, хвалился напропалую. Как бы случайно из карманов индульгенции мятые доставал, расправлял на колене («столько дел, столько дел, и не управишься за день»). Бормотал себе под нос так, чтобы и другие могли слышать: «Сколько бумаг пришло из Эмешлама! Шамаш великий, Судья Неподкупный!.. Как много преступлений творится в Империи!..» И висли на нем девицы, просили рассказать «случаи». Аткаль охотно рассказывал…
Застонал Аткаль, обхватил руками глупую свою голову.
– Хаммаку!.. Ведь ты мне поможешь?..
Хаммаку еле заметно покачал головой. И на губах его полных показалась легкая улыбка.
Страшной была та улыбка для Аткаля в его отчаянии. Заострилось лицо у несчастного раба, будто уже умер он. Скулы, подбородок – все выступило вперед. Глаза ввалились. Уже не собачий – крысиный взгляд сверлит Хаммаку.
А с того как с гуся вода. Придумал что-то. Хитрость какая-то на уме у него. И на этот раз не взял Хаммаку его, Аткаля, в долю.
Минуло твое время, Аткаль. Взвесили тебя на весах, определили тебе цену – не слишком высокую, по всему видать, – и за нее продали.
– Аткаль! Открой! Хуже будет!
Не будет хуже. Хуже, чем теперь, не может быть Аткалю.
Какое одиночество охватило Аткаля! Как заломило, заныло в груди!
Дверь подалась и рухнула. Толпа хлынула в контору. Оттолкнул от себя Хаммаку раба своего, бросил на руки толпы.
«Его хватайте, его!»
Как было?
Взбрело однажды Нане отправиться в подземное царство к своей сестре. А с сестрой этой, по целому ряду причин, не ладила Нана.
Напрасно пытались остановить Нану. Друзья предупреждали – шла. Враги и те предупреждали. Все равно шла. Упрямая баба, сладу нет.
Семь ворот у подземного царства; и у каждых ворот брали с Наны дань. А какую дань можно взять с красивой женщины?
Пра-авильно. Раздевали Нану. У первых ворот сняли покрывало, у вторых – сандалии и так далее, покуда не осталась владычица Эанны голенькая.
Такой и предстала перед сестрицей.
Та на троне сидит, бабища жуткая, изо рта клык торчит, на веке бородавка.
– Зачем пожаловала?
Нана смиренницей прикинулась.
– Так… поздороваться. Не чужие ведь…
А сама по сторонам глазищами так и зыркает. Во дворце подземном кругом корунды, яхонты и прочие каменья горят. В котлах золото кипит, через край переливается. Из потолка живые руки растут, ногти золотой краской выкрашены; пальцы эти серебряные цепи держат; на тех цепях светильники качаются, в светильниках благовонное масло горит.
Сестра хмыкнула, не поверила словам Наны.
– Правду говори! – повелела она.
Нана круглыми плечами пожала, черные волосы на спину откинула, как-то особенно соблазнительно изогнула стан.
– Захотелось, вот и все.
Капризные губы у Наны. Слишком красива Нана. Разозлилась сестра ее подземная, когда красоту это вблизи увидела, да еще голой.
– Давно хочу извести тебя, Нана, – молвила она скрипучим голосом. – На этот раз убью. Ибо власти твоей здесь, под землей, нет. Моя здесь власть.
Оглянулась Нана. Увидела страшные демонские рожи, дьяволов всяких и прочую нечисть, лучше не поминать к ночи. А что еще думала она увидеть в подземном царстве?
– Может, не стоит? – нерешительно спросила она и босыми ногами переступила. Пол во дворце подземной властительницы склизкий, холодный, противно вот так, босиком-то стоять.
Сестрица нанина – хохотать. Бусы на груди подскакивают от хохота, диадема в волосах трясется.
– Стоит! Стоит!
И придворные ее, лизоблюды и подхалимы, подхватили на разные голоса:
– Стоит! Стоит!
Громче всех один надрывался. Нана ему на ногу наступила, какое там – только шире пасть разевает.
С досады топнула Нана ногой. Тугие груди Наны подпрыгнули. И молоко, которое всегда наготове у Наны, брызнуло из сосков на голый смуглый живот.
Подземная владычица поднялась во весь рост – а росту была немалого. Волосы взметнулись, как живые. Глаза засверкали.
– Взять ее! – приказала она демонам.
Протянулись к прекрасной Нане скрюченные пальцы. Отшатнулась Нана. Страшно ей стало.
– Ты, это… сестра… – пролепетала она. Поняла, видать, что перебрала в своих капризах. – Погоди меня хватать-то. Может быть, кто-нибудь получше подвернется.
Подземная богиня прикидывать стала: что еще задумала Нана? Какая каша варится в прелестной ее вздорной головке? Двум мыслям тесно в голове у Наны; стало быть, одна мысль там засела. Узнать бы еще, какая.
А никакой мысли у Наны не было. Просто еще пожить ей захотелось. И пошла Нана прочь из подземного царства, а демоны следом шли, на пятки наступали. Кого ни встретят, спрашивают:
– Этого, что ли, вместо тебя взять?
Нана головой мотала: нет, не этого.
Время тянула.
А демоны все нетерпеливее за волосы ее дергают: «Может, вон тот вместо тебя пойдет?»
И увидела Нана на склоне холма жениха своего. Спит себе безмятежным сном и пузыри пускает. Рядом костер прогоревший, кости козленка горкой сложены, чисто обглоданы. Собака сытая рядом сопит, одно ухо опущено, другое поднято: в полусне караулит, стало быть. Красива Нана, а жених еще красивее. Лицо юное, здоровьем пышет, румянец во всю щеку, ресницы как у ребенка. А что ему? Поел, попил, с Наной на шелковой траве повалялся – и спать.
До чего обидно стало Нане! Пока она в подземном царстве смертельной опасности подвергалась, он, оказывается, обжирался да спал!..
И указала Нана пальцем на жениха своего спящего:
– Его хватайте, его!..
Проснулся парень, да уж поздно было. Крепко ухватили его демоны, оторвали от земли, потащили прочь от Наны, с шелковистых зеленых холмов, от сытного житья-бытья, от козьего бочка, от парного молока…
И осталась Нана на склоне холма одна-одинешенька. Рухнула наземь возле остывшего костра и тяжко зарыдала. Через собственное своеволие пострадала баба.
А потом люди храм ей построили, истукана вырезали и поклоняться начали.
Ну уж Хаммаку святым не стать, это точно. Намяли сиппарцы бока им с Аткалем, не разбирая. И все-таки Хаммаку досталось не так крепко. Мужчина он был увесистый, при случае мог и сдачи дать. А главное – убежден был в собственной невиновности и потому отбивался с умом.
Аткаль же от ужаса последнего ума лишился. Голову руками прикрывал да верещал обреченно. Всякий норовил дать ему тычка, за волосы ухватить, по заднице отпинать. Кусался, царапался, лягался Аткаль. Отчаяние застилало ему глаза. Ничего не видел он вокруг себя. Только то и понимал: отступился от него Хаммаку, предал, бросил погибать.
И вдруг злые руки выпустили Аткаля. Расступились люди, дали ему дышать.
Остался Аткаль лежать на полу своего офиса. Лицо разбито в кашу, губы расплылись, изо рта кровь и слюна текут. И нет во всем теле косточки, которая бы не болела. Даже головы не поднял Аткаль, не полюбопытствовал – что его спасло? Так и лежал, уставившись в низкий беленый потолок. И не мигал. Как мертвый.
А по стенам офиса и в проеме дверей стояли городские стражники. У всех дубинки, а у тех, что возле двери, – автоматы.
Теперь и толпу охватило оцепенение. По одному стали выходить люди из офиса. Первый из них зачем-то заложил руки за голову – видимо, чтобы покорность властям продемонстрировать, потому что никто этого не требовал. За ним и остальные стали делать то же самое.
Наконец в комнате остались только Аткаль и Хаммаку. Аткаль все лежал. Хаммаку стоял. Потом Хаммаку надоело стоять, и он сел. Его тут же ткнули дубинкой, велели встать. И сообщили: «Вы арестованы».
По факту жалоб, поступивших со стороны возмущенных граждан Сиппара, возбуждено уголовное дело против Аткаля, сына Арраби, возглавлявшего фирму «Три ступеньки», которая действовала в Сиппаре с 25 арахсамну 36 года по 2 нисану 37 года Великого Кровопролития. Упомянутая фирма специализировалась на продаже индульгенций и входила в состав общеимперской храмовой сети, преступной группировки, которая орудовала на территории Империи на протяжении девятисот лет. Искусно скрывая фальшивое происхождение истукана Наны в храме Эанна (г. Урук), коррумпированные дельцы от религии спекулировали на чувствах верующих граждан, сбывая им негодные индульгенции.
Фирма «Три ступеньки» как часть этой паучьей сети в полной мере несет ответственность за свои деяния.
Негодованию общественности нет предела. Доколе будет продолжаться произвол храмовых чиновников?
Мы будем продолжать знакомить вас, уважаемые читатели, с развитием событий по разоблачению преступной деятельности Аткаля, сына Арраби, печально известного в нашем городе торгаша чувствами верующих.
– Назовите судье ваше имя, обвиняемый.
– Аткаль, сын Арраби, – пролепетал Аткаль, завороженно глядя в рот секретарю суда.
Судья постукивал карандашом по полированному столу. Вид у судьи был недовольный.
Протоколистка склонилась над клавиатурой маленького компьютера (цена машине была 120 сиклей, ровно в два раза больше, чем стоил на рынке Аткаль). Записала ответ.
Предоставили слово обвинителю.
– Признаете ли вы, что возглавляли фирму по продаже индульгенций, которая была известна в городе как «Три ступеньки вниз»?
– Возглавлял?.. – переспросил Аткаль глупо.
Секретарь обернулся к переполненному залу. Глянул в бумаги, разложенные перед ним на столе. Вызвал:
– Свидетель Базуза!
Охранник из богатого дома не спеша выбрался из гущи скамей, заполненных зрителями. С готовностью подтвердил: да, возглавлял. На всех углах кричал про то, что стал теперь бизнесменом.
Аткаль перевел немигающий взгляд на Базузу. В голове у него мутно ворочалось воспоминание о том, как угощал этого плечистого великана светлым пивом. Правда, на деньги Хаммаку, но ведь угощал. А мог пропить их один, сам.
Базузу это воспоминание, похоже, не посещало. Высказал все, что было на сердце. А на сердце у Базузы было одно только сожаление о зря потраченных восемнадцати сиклях немаркированного серебра. И не вернуть теперь денежки-то. Вот и все, что терзало охранника.
Вызвали и других свидетелей, и все подтвердили показания первого. Слово в слово. Да и не могло быть иначе; ведь правду они говорили, и было это известно Аткалю не хуже, чем любому из присутствующих. Да, продавал. Да, подписывал. Да, от имени Эанны – главы преступного заговора.
Пусто, как в бочке, было в животе у Аткаля. И поползла тоска эта смертная от живота к груди; оттуда протянула жадную лапу к горлу, и сдавило у Аткаля горло. Закричал Аткаль утробным от страдания голосом, перебивая размеренную процедуру дачи свидетельских показаний:
– Так не знал же я!..
Тотчас же стражники, караулившие по бокам, обрушили на него удары дубинок. Один по почкам хлестнул, и замычал Аткаль от боли. Второй по голове огрел, и совсем дурачком Аткаль сделался.
Пока подсудимый корчился на полу у своей скамьи, встал защитник и сказал:
– Прошу обратить внимание почтеннейшего суда на одно немаловажное обстоятельство. Будучи ввергнут в рабское состояние в возрасте двух лет от роду, мой подзащитный пребывает в нем до сего дня. Следовательно, спрос должен быть вовсе не с него, а с его хозяина. Ибо повиноваться хозяину – первейший долг раба.
– Первейший долг состоит в том, чтобы честно вести бизнес, – возразил обвинитель.
– Протестую! – гневно сказал защитник.
Судья звучно постучал карандашом по столу.
– Господа! – вымолвил он укоризненным тоном.
Защитник долго еще говорил. Утверждал, что Аткаль, несмотря на очевидность своей вины, вовсе не так виноват, как этого хотелось бы некоторым уважаемым коллегам. Ибо какой с раба спрос, даже если он, по недомыслию или подчиняясь приказам, и ставил везде свои подписи?
Как ни крути, а прав был защитник. Конечно, участвуя в храмовом заговоре, Аткаль покушался на основы государственности. Но куда больше подрывает упомянутые основы идея судить раба, не тронув господина.
Кроме того, кто мешает, переложив основную тяжесть обвинения на плечи господина, казнить вместе с ним и раба?
На второй день вызвали Хаммаку. Ему было предъявлено такое же обвинение, что и Аткалю. Кроме того, имелось отягчающее вину обстоятельство: он втянул в свои махинации «говорящее орудие».
Хаммаку, не теряя достоинства и самоуверенности, отбрехивался, как умел. Что, у Аткаля своей головы нет? Он, Хаммаку, только предложил… Даже не предложил, а просто рассказал: так мол и так, есть такая возможность… Ведь как братья они с Аткалем, мало ли, что между братьями говорится. Не все же принимать всерьез.
Аткаль сидел подавленный, на Хаммаку не смотрел и речей его не слушал. Нет у него больше брата названного. Никто не заступится за Аткаля, никто не защитит. И с покорностью подчинился судьбе Аткаль. Даже удивления не испытывал, слушая, как валит на него всю вину Хаммаку.
Просто сидел, съежившись, между двух охранников, – за несколько дней исхудавший, с разбитым лицом, на волосах засохла кровь – так и не смыл.
Ждал, пока все кончится.
А все не кончалось и не кончалось. Хаммаку говорил и говорил. Звучный голос у него, красивый, приятно слушать.
– …Кроме того, если уж вы решили считать Аткаля бессловесной скотиной и спрашивать не с него, а с того, кто им владеет, то могу предоставить уважаемому суду бумаги, из которых явствует, что отнюдь не я являюсь счастливым обладателем данного раба.
Аткаль сперва не понял. Как – не Хаммаку? Сызмальства привык он знать над собой руку молодого хозяина. Кто же тогда его господин, если на Хаммаку?
Да что Аткаль – никто поначалу не понял.
А Хаммаку, наслаждаясь произведенным эффектом, предложил послать к нему домой за документами. Разрешение было дано. Суд удалился на перерыв.
Аткаль попросил воды, в чем ему было почему-то отказано. И опять он не удивился. Облизал треснувшие губы и снова уставился в пустое пространство.
Документы были принесены и предоставлены суду. Из них явствовало, что Аткаль действительно был продан уважаемому гражданину Вавилона банкиру Нидинте через посредство приказчика Рихети за сумму в шестьдесят сиклей.
К тому же Хаммаку и сам был обманут. Вот индульгенция, проданная ему Аткалем от лица фальшивой Наны. Восемь сиклей! Восемь сиклей, господа!
И стал Хаммаку из обвиняемого как бы потерпевшим.
Из Вавилона вызван был господин Рихети. Прибыл с опозданием почти на неделю. Отговаривался распутицей, множеством дел в столице и отказом хозяина дать ему отпуск за свой счет. Разумеется, все эти отговорки в расчет приняты не были, и господин Рихети, едва сойдя с телеги, был немедленно оштрафован – за неуважение к суду.
Второпях накормили его в тюремной столовой и потащили в зал заседаний. Там уже стены ломились, столько желающих было послушать. Шли, как народные кумиры, сквозь толпу, по узкому коридору, прорубленному в море людском полицейскими дубинками. Дивился господин Рихети, ежился, щурился.
Не дав отдышаться, сразу начали терзать вопросами.
– Вы узнаете этого человека?
Аткаля вообще трудно было узнать. Меняет человека унижение.
Рихети – тот Аткаля вообще в глаза не видывал. Документы-то оформлял заглазно, поверив слову Хаммаку.
И потому с чистой совестью сказал господин Рихети, что человека этого видит первый раз в жизни.
Шум в зале, свистки, топот. Секретарь суда нетерпеливо дернул колокольчиком.
– Тише, граждане! Тише!
Затем – снова к Рихети:
– Итак, вы утверждаете, что не видели никогда этого человека?
– Разумеется.
– А вот господин Хаммаку показывает обратное. Он показывает, что продал вам этого человека за сумму в шестьдесят сиклей.
– Я действительно заключал договоры купли-продажи с господином Хаммаку, – охотно признал Рихети. – Но они не имели никакого отношения к сбыту фальшивых индульгенций.
Судья хищно шевельнул ноздрями.
– Так, так. В таком случае, не расскажете ли вы суду, какого рода деловые отношения связывали вас с присутствующим здесь господином Хаммаку?
Рихети нашел глазами Хаммаку среди зрителей.
– Я занимался скупкой рабов по поручению господина Нидинты, уважаемого в Вавилоне банкира. В разных городах я покупал десятки рабов, и все они приносили потом доход. По сделке с господином Хаммаку у меня нет никаких претензий.
Хаммаку привстал со своего места и слегка поклонился.
– Совершенно никаких, – продолжал Рихети. – Первый взнос по ссуде, данной под бизнес раба, купленного у господина Хаммаку, был выплачен аккуратно и в срок. Я полагал, что и впредь…
– Вы имели представление о том, каким именно бизнесом занимается этот раб? – перебил его обвинитель.
– Нет.
– Почему, позвольте узнать?
Рихети близоруко прищурился.
– В этом не было необходимости. Для фирмы главное – получать стабильный доход.
– Вот к чему приводит равнодушие, – патетически сказал обвинитель и указал в сторону господина Рихети.
Тот вдруг забеспокоился. Ему показалось, что так просто его теперь не отпустят. Будь проклят Сиппар – всякий раз поездка в этот город сопровождается ограблением.
И впервые в жизни маленький приказчик струсил настолько, что решил отступиться от своего хозяина.
– Может быть, целесообразнее будет призвать к ответственности фактического владельца этого раба? – спросил он. – Я ведь только посредник.
И в Вавилон отправили несколько полицейских, снабдив их строжайшим предписанием: забрать и доставить в Сиппар банкира Нидинту.
Аткаль спал на досках в душной камере. Ел жидкую похлебку, иногда пустую, иногда с рыбьими костями и плавниками. Таскался на допросы; часами отсиживал в переполненном зале, клевал носом. Один раз заснул и уронил голову на ограждение; ударился, нос разбил; пошла кровь. От этого проснулся, кровь обтер, похлюпал носом. И снова задремал. Вечером опять жевал тюремную дрянь, а после спать заваливался.
Вот и вся его жизнь теперь.
Доставили и допросили господина Нидинту. Сожаления достойно, что такой почтенный господин, известный во всей Империи банкир, оказался орудием в руках ловких мошенников. Но сами понимаете, закон есть закон. А по закону, за проступок раба отвечает хозяин.
Так что, уважаемый господин Нидинта, еще раз просим извинить нас, но закон требует… и т. д.
Постепенно зал заседаний пустел. Наскучила гражданам сиппарским эта комедия. К тому же, они уже поняли, что как бы ни повернулось расследование, денег своих им не видать. Ничего нового уже не выяснялось. Пережевывались бесконечные детали: когда продал, кому продал, сколько получил, сколько отправил в Вавилон Нидинте. Кто за кого отвечает, кто за кого не отвечает. Чей проступок тяжелее: банкира – хозяина, приказчика – посредника, молодого господина – предателя или раба – болвана полного?
Сходились на том, что тяжелее всех провинился раб. Но и остальные подлежали наказанию. Особенно же банкир и прежде всего потому, что богат.
Так судили да рядили, а время шло.
И вот, чтобы судьи не вообразили себя выше всех в земле вавилонской, прибыл в Сиппар десятник из Орды за данью. С ним еще пятеро – больше для почета, чем для устрашения. Для устрашения Орда за их спиной стояла, и знали гонцы: обидят их в Сиппаре – не будет больше Сиппара.
В полдень раскрылись двери зала заседаний. Одна створка, другая. Хлынуло весеннее солнце в зал, ворвался туда ветер, взъерошил бумаги на столе.
И въехал в зал заседаний молодой десятник. Полюбопытствовать по варварскому обыкновению на диковинные для него обычаи оседлых людей.
С лошади не слезал, так и процокал по проходу между скамьями. Лошадка – скотина умная, сообразила, что хозяин ее этих крестьян презирает, и сама туда же – одного мазнула хвостом по лицу, другого…
Как завороженный, смотрел на него Аткаль из-за загородки. И стражи аткалевы тоже уставились на пришельца, рты пораскрывали. Никогда прежде не совались ордынцы во внутренние дела города. Нового, что ли, за данью прислали?
Невысок ростом, худощав и строен был ордынец. В седле смотрелся ладно, а кривоног ли – того не разглядишь, покуда верхом. Лохматая шапка из лисьих хвостов покрывала его голову, нахлобученная по самые брови, так что казался он огненно-рыжим, как балаганный фигляр.
Но лицо из-под этой фиглярской шевелюры глядело совсем не ярмарочное. Круглое, как луна, с пухлыми, почти девичьими губами. Узкие глаза почти полностью теряются под тяжелыми веками.
Покрутился на своей лошадке, подобрался поближе к председательскому столу. Судья, обвинитель, защитник, секретарь – все как по команде встали. Зачем шутить с человеком, у которого такая сабля на боку?
А лошадка подумала-подумала да и навалила прямо на клавиатуру компьютера, где машинистка протокол записывала.
И возвратился старый истукан Наны в Урук.
Там сперва не поверили. Но как тут не поверишь, когда на спине истукана яснее ясного:
«Я – Горох, Царь Множеств, Царь Великий, Царь Могучий, Царь Вавилона, Царь Шумера, Царь Четырех Стран Света, любимый Бэлом, Мардуком, Набу, Наной, владычество мое приятно для сердечной радости их. Я воздвиг истукана сего…» и т. д.
Ревниво встретила старую Нану новая, процветшая в Уруке за столетия эламского пленения. Да и какая она «новая»? Больше тысячи лет истукану городского храма Эанна.
И все же как сравнишь два идола, так сразу видно, который из них древнее. Новая-то Нана ликом прекрасна, телом стройна, благолепна. Так и тянет склониться перед ней, прильнуть губами к изящным ступням ее. А старая Нана ликом безобразна, чертами груба; груди, как бурдюки, свисают на живот; в животе младенец пухнет. Страх, не любовь вызывает.
Судили-рядили в Уруке, и так и эдак поворачивали. Но тут сколько прикидывай, а выбор небогат: между веревкой и удавкой. Не признать старую Нану – смертно оскорбить ордынцев. В кои-то веки проявили они уважение к обычаям вавилонским. Неизвестно, чем это может закончиться. Судьба Аррапхи у всех еще на памяти была.
А признать…
– Словом, поерзали в Эанне, подергались и водрузили старую Нану в центре храма, – захлебывался Аткаль, – а новую, ну, ту, что там уже тысячу лет стояла, переместили в боковую часовню. Скандалу! На весь Урук крик стоял…
Хаммаку побледнел.
А Аткаль еще ничего не понял, продолжал языком молоть, довольный тем, что слушают его внимательно, не перебивая.
– Идол-то, которому столько лет поклонялись во всей Империи, оказывается, фальшивый. И не Нана это вовсе. У главного жреца Эанны, небось, понос от ужаса…
– А тебя еще не пробрало? – тихо спросил Хаммаку.
Аткаль оборвал речи, удивленно уставился на господина своего.
– А я-то тут при чем?
Хаммаку надвинулся на него всем своим плотным телом и зарычал, как зверь. Аткаль глазами захлопал, губы распустил.
– Ты чего, Хаммаку?
– Ты, значит, не при чем? – спросил Хаммаку на человеческом наречии. Но облик звериный сохранял, скалился. – А индульгенции из храма Эанны продавал? От чьего имени грехи отпускал?
– Наны… – Ничего еще не понял Аткаль.
– НОВОЙ НАНЫ, – рявкнул Хаммаку, теряя терпение. Послали же боги болвана в напарники!
– Так ведь храм… Ведь Эанна…
– Повязан ты с храмом, – рычал Хаммаку. – Одной веревкой. На которой тебя, болвана, повесят.
Аткаль отшатнулся.
– Да за что?
– За то! – Голос Хаммаку сорвался, и он провизжал: – За то, что индульгенции твои ни гроша не стоят! Идол-то фальшивый…
Теперь и Аткаль белее мела стал.
Замолчали оба. На потемневшем экране компьютера прыгали звездочки и точечки.
Потом Аткаль поднялся.
– Закрою-ка я двери на засов, – сказал он.
Мудрое решение. Воистину, страх лучший учитель. Задышали в затылок крупные неприятности. Тут уж поневоле и отпетый дурак умным станет.
Какое там – «задышали»! Стучаться начали. Кулаком в дверь молотить.
– Открывай! Аткаль! Мы знаем, что ты здесь!
– Пусть вернет наши денежки!
– Обманщик!
– Лучше открой, а то дверь выломаем!
– Фальшивый идол-то!
– Индульгенции храма Эанны ничего не стоят!
– Пусть деньги вернет! Пусть вернет наши деньги!
Так вопили на разные голоса крупные неприятности.
Аткаль шепотом спросил у Хаммаку:
– Что делать-то?
– Главное – денег не отдавать, – ответил мудрый Хаммаку.
Бледны оба были; но Аткаль бледнее. Даже губы посинели.
– Почему они мое имя выкликают? Почему на меня одного ополчились, Хаммаку?
– Потому что ты индульгенции подписывал.
– А… а ты?
– А я только регистрировал и деньги получал. Кто начальник-то? Ты!
На дверь налегли. В крепкой древесине что-то треснуло. Толпа взвыла от радости.
Аткаль заметался.
Вскочил. Снова сел. Бросил взгляд под стол.
При виде трусости аткалевой приободрился Хаммаку. А Аткаль подскочил к нему, вцепился в рукав, в глаза поглядел собачьим взором.
– Не выдавай меня, Хаммаку!
Отцепил аккуратно от себя пальцы аткалевы Хаммаку. Взял за руку. В глаза поглядел.
– Сам посуди, Аткаль. Индульгенции продавал ты. Через чьи руки все документы проходили? Через твои. Это же твоя фирма. Я – только младший компаньон.
И вспомнил Аткаль, как гордился своим новым доходным бизнесом. Тем, что господин Хаммаку у него, у дурачка, об асфальт стукнутого, на паях работает. Что именно он, Аткаль, ставит свою подпись на ценные бумаги.
По дружкам ходил, хвалился напропалую. Как бы случайно из карманов индульгенции мятые доставал, расправлял на колене («столько дел, столько дел, и не управишься за день»). Бормотал себе под нос так, чтобы и другие могли слышать: «Сколько бумаг пришло из Эмешлама! Шамаш великий, Судья Неподкупный!.. Как много преступлений творится в Империи!..» И висли на нем девицы, просили рассказать «случаи». Аткаль охотно рассказывал…
Застонал Аткаль, обхватил руками глупую свою голову.
– Хаммаку!.. Ведь ты мне поможешь?..
Хаммаку еле заметно покачал головой. И на губах его полных показалась легкая улыбка.
Страшной была та улыбка для Аткаля в его отчаянии. Заострилось лицо у несчастного раба, будто уже умер он. Скулы, подбородок – все выступило вперед. Глаза ввалились. Уже не собачий – крысиный взгляд сверлит Хаммаку.
А с того как с гуся вода. Придумал что-то. Хитрость какая-то на уме у него. И на этот раз не взял Хаммаку его, Аткаля, в долю.
Минуло твое время, Аткаль. Взвесили тебя на весах, определили тебе цену – не слишком высокую, по всему видать, – и за нее продали.
– Аткаль! Открой! Хуже будет!
Не будет хуже. Хуже, чем теперь, не может быть Аткалю.
Какое одиночество охватило Аткаля! Как заломило, заныло в груди!
Дверь подалась и рухнула. Толпа хлынула в контору. Оттолкнул от себя Хаммаку раба своего, бросил на руки толпы.
«Его хватайте, его!»
Как было?
Взбрело однажды Нане отправиться в подземное царство к своей сестре. А с сестрой этой, по целому ряду причин, не ладила Нана.
Напрасно пытались остановить Нану. Друзья предупреждали – шла. Враги и те предупреждали. Все равно шла. Упрямая баба, сладу нет.
Семь ворот у подземного царства; и у каждых ворот брали с Наны дань. А какую дань можно взять с красивой женщины?
Пра-авильно. Раздевали Нану. У первых ворот сняли покрывало, у вторых – сандалии и так далее, покуда не осталась владычица Эанны голенькая.
Такой и предстала перед сестрицей.
Та на троне сидит, бабища жуткая, изо рта клык торчит, на веке бородавка.
– Зачем пожаловала?
Нана смиренницей прикинулась.
– Так… поздороваться. Не чужие ведь…
А сама по сторонам глазищами так и зыркает. Во дворце подземном кругом корунды, яхонты и прочие каменья горят. В котлах золото кипит, через край переливается. Из потолка живые руки растут, ногти золотой краской выкрашены; пальцы эти серебряные цепи держат; на тех цепях светильники качаются, в светильниках благовонное масло горит.
Сестра хмыкнула, не поверила словам Наны.
– Правду говори! – повелела она.
Нана круглыми плечами пожала, черные волосы на спину откинула, как-то особенно соблазнительно изогнула стан.
– Захотелось, вот и все.
Капризные губы у Наны. Слишком красива Нана. Разозлилась сестра ее подземная, когда красоту это вблизи увидела, да еще голой.
– Давно хочу извести тебя, Нана, – молвила она скрипучим голосом. – На этот раз убью. Ибо власти твоей здесь, под землей, нет. Моя здесь власть.
Оглянулась Нана. Увидела страшные демонские рожи, дьяволов всяких и прочую нечисть, лучше не поминать к ночи. А что еще думала она увидеть в подземном царстве?
– Может, не стоит? – нерешительно спросила она и босыми ногами переступила. Пол во дворце подземной властительницы склизкий, холодный, противно вот так, босиком-то стоять.
Сестрица нанина – хохотать. Бусы на груди подскакивают от хохота, диадема в волосах трясется.
– Стоит! Стоит!
И придворные ее, лизоблюды и подхалимы, подхватили на разные голоса:
– Стоит! Стоит!
Громче всех один надрывался. Нана ему на ногу наступила, какое там – только шире пасть разевает.
С досады топнула Нана ногой. Тугие груди Наны подпрыгнули. И молоко, которое всегда наготове у Наны, брызнуло из сосков на голый смуглый живот.
Подземная владычица поднялась во весь рост – а росту была немалого. Волосы взметнулись, как живые. Глаза засверкали.
– Взять ее! – приказала она демонам.
Протянулись к прекрасной Нане скрюченные пальцы. Отшатнулась Нана. Страшно ей стало.
– Ты, это… сестра… – пролепетала она. Поняла, видать, что перебрала в своих капризах. – Погоди меня хватать-то. Может быть, кто-нибудь получше подвернется.
Подземная богиня прикидывать стала: что еще задумала Нана? Какая каша варится в прелестной ее вздорной головке? Двум мыслям тесно в голове у Наны; стало быть, одна мысль там засела. Узнать бы еще, какая.
А никакой мысли у Наны не было. Просто еще пожить ей захотелось. И пошла Нана прочь из подземного царства, а демоны следом шли, на пятки наступали. Кого ни встретят, спрашивают:
– Этого, что ли, вместо тебя взять?
Нана головой мотала: нет, не этого.
Время тянула.
А демоны все нетерпеливее за волосы ее дергают: «Может, вон тот вместо тебя пойдет?»
И увидела Нана на склоне холма жениха своего. Спит себе безмятежным сном и пузыри пускает. Рядом костер прогоревший, кости козленка горкой сложены, чисто обглоданы. Собака сытая рядом сопит, одно ухо опущено, другое поднято: в полусне караулит, стало быть. Красива Нана, а жених еще красивее. Лицо юное, здоровьем пышет, румянец во всю щеку, ресницы как у ребенка. А что ему? Поел, попил, с Наной на шелковой траве повалялся – и спать.
До чего обидно стало Нане! Пока она в подземном царстве смертельной опасности подвергалась, он, оказывается, обжирался да спал!..
И указала Нана пальцем на жениха своего спящего:
– Его хватайте, его!..
Проснулся парень, да уж поздно было. Крепко ухватили его демоны, оторвали от земли, потащили прочь от Наны, с шелковистых зеленых холмов, от сытного житья-бытья, от козьего бочка, от парного молока…
И осталась Нана на склоне холма одна-одинешенька. Рухнула наземь возле остывшего костра и тяжко зарыдала. Через собственное своеволие пострадала баба.
А потом люди храм ей построили, истукана вырезали и поклоняться начали.
Ну уж Хаммаку святым не стать, это точно. Намяли сиппарцы бока им с Аткалем, не разбирая. И все-таки Хаммаку досталось не так крепко. Мужчина он был увесистый, при случае мог и сдачи дать. А главное – убежден был в собственной невиновности и потому отбивался с умом.
Аткаль же от ужаса последнего ума лишился. Голову руками прикрывал да верещал обреченно. Всякий норовил дать ему тычка, за волосы ухватить, по заднице отпинать. Кусался, царапался, лягался Аткаль. Отчаяние застилало ему глаза. Ничего не видел он вокруг себя. Только то и понимал: отступился от него Хаммаку, предал, бросил погибать.
И вдруг злые руки выпустили Аткаля. Расступились люди, дали ему дышать.
Остался Аткаль лежать на полу своего офиса. Лицо разбито в кашу, губы расплылись, изо рта кровь и слюна текут. И нет во всем теле косточки, которая бы не болела. Даже головы не поднял Аткаль, не полюбопытствовал – что его спасло? Так и лежал, уставившись в низкий беленый потолок. И не мигал. Как мертвый.
А по стенам офиса и в проеме дверей стояли городские стражники. У всех дубинки, а у тех, что возле двери, – автоматы.
Теперь и толпу охватило оцепенение. По одному стали выходить люди из офиса. Первый из них зачем-то заложил руки за голову – видимо, чтобы покорность властям продемонстрировать, потому что никто этого не требовал. За ним и остальные стали делать то же самое.
Наконец в комнате остались только Аткаль и Хаммаку. Аткаль все лежал. Хаммаку стоял. Потом Хаммаку надоело стоять, и он сел. Его тут же ткнули дубинкой, велели встать. И сообщили: «Вы арестованы».
По факту жалоб, поступивших со стороны возмущенных граждан Сиппара, возбуждено уголовное дело против Аткаля, сына Арраби, возглавлявшего фирму «Три ступеньки», которая действовала в Сиппаре с 25 арахсамну 36 года по 2 нисану 37 года Великого Кровопролития. Упомянутая фирма специализировалась на продаже индульгенций и входила в состав общеимперской храмовой сети, преступной группировки, которая орудовала на территории Империи на протяжении девятисот лет. Искусно скрывая фальшивое происхождение истукана Наны в храме Эанна (г. Урук), коррумпированные дельцы от религии спекулировали на чувствах верующих граждан, сбывая им негодные индульгенции.
Фирма «Три ступеньки» как часть этой паучьей сети в полной мере несет ответственность за свои деяния.
Негодованию общественности нет предела. Доколе будет продолжаться произвол храмовых чиновников?
Мы будем продолжать знакомить вас, уважаемые читатели, с развитием событий по разоблачению преступной деятельности Аткаля, сына Арраби, печально известного в нашем городе торгаша чувствами верующих.
– Назовите судье ваше имя, обвиняемый.
– Аткаль, сын Арраби, – пролепетал Аткаль, завороженно глядя в рот секретарю суда.
Судья постукивал карандашом по полированному столу. Вид у судьи был недовольный.
Протоколистка склонилась над клавиатурой маленького компьютера (цена машине была 120 сиклей, ровно в два раза больше, чем стоил на рынке Аткаль). Записала ответ.
Предоставили слово обвинителю.
– Признаете ли вы, что возглавляли фирму по продаже индульгенций, которая была известна в городе как «Три ступеньки вниз»?
– Возглавлял?.. – переспросил Аткаль глупо.
Секретарь обернулся к переполненному залу. Глянул в бумаги, разложенные перед ним на столе. Вызвал:
– Свидетель Базуза!
Охранник из богатого дома не спеша выбрался из гущи скамей, заполненных зрителями. С готовностью подтвердил: да, возглавлял. На всех углах кричал про то, что стал теперь бизнесменом.
Аткаль перевел немигающий взгляд на Базузу. В голове у него мутно ворочалось воспоминание о том, как угощал этого плечистого великана светлым пивом. Правда, на деньги Хаммаку, но ведь угощал. А мог пропить их один, сам.
Базузу это воспоминание, похоже, не посещало. Высказал все, что было на сердце. А на сердце у Базузы было одно только сожаление о зря потраченных восемнадцати сиклях немаркированного серебра. И не вернуть теперь денежки-то. Вот и все, что терзало охранника.
Вызвали и других свидетелей, и все подтвердили показания первого. Слово в слово. Да и не могло быть иначе; ведь правду они говорили, и было это известно Аткалю не хуже, чем любому из присутствующих. Да, продавал. Да, подписывал. Да, от имени Эанны – главы преступного заговора.
Пусто, как в бочке, было в животе у Аткаля. И поползла тоска эта смертная от живота к груди; оттуда протянула жадную лапу к горлу, и сдавило у Аткаля горло. Закричал Аткаль утробным от страдания голосом, перебивая размеренную процедуру дачи свидетельских показаний:
– Так не знал же я!..
Тотчас же стражники, караулившие по бокам, обрушили на него удары дубинок. Один по почкам хлестнул, и замычал Аткаль от боли. Второй по голове огрел, и совсем дурачком Аткаль сделался.
Пока подсудимый корчился на полу у своей скамьи, встал защитник и сказал:
– Прошу обратить внимание почтеннейшего суда на одно немаловажное обстоятельство. Будучи ввергнут в рабское состояние в возрасте двух лет от роду, мой подзащитный пребывает в нем до сего дня. Следовательно, спрос должен быть вовсе не с него, а с его хозяина. Ибо повиноваться хозяину – первейший долг раба.
– Первейший долг состоит в том, чтобы честно вести бизнес, – возразил обвинитель.
– Протестую! – гневно сказал защитник.
Судья звучно постучал карандашом по столу.
– Господа! – вымолвил он укоризненным тоном.
Защитник долго еще говорил. Утверждал, что Аткаль, несмотря на очевидность своей вины, вовсе не так виноват, как этого хотелось бы некоторым уважаемым коллегам. Ибо какой с раба спрос, даже если он, по недомыслию или подчиняясь приказам, и ставил везде свои подписи?
Как ни крути, а прав был защитник. Конечно, участвуя в храмовом заговоре, Аткаль покушался на основы государственности. Но куда больше подрывает упомянутые основы идея судить раба, не тронув господина.
Кроме того, кто мешает, переложив основную тяжесть обвинения на плечи господина, казнить вместе с ним и раба?
На второй день вызвали Хаммаку. Ему было предъявлено такое же обвинение, что и Аткалю. Кроме того, имелось отягчающее вину обстоятельство: он втянул в свои махинации «говорящее орудие».
Хаммаку, не теряя достоинства и самоуверенности, отбрехивался, как умел. Что, у Аткаля своей головы нет? Он, Хаммаку, только предложил… Даже не предложил, а просто рассказал: так мол и так, есть такая возможность… Ведь как братья они с Аткалем, мало ли, что между братьями говорится. Не все же принимать всерьез.
Аткаль сидел подавленный, на Хаммаку не смотрел и речей его не слушал. Нет у него больше брата названного. Никто не заступится за Аткаля, никто не защитит. И с покорностью подчинился судьбе Аткаль. Даже удивления не испытывал, слушая, как валит на него всю вину Хаммаку.
Просто сидел, съежившись, между двух охранников, – за несколько дней исхудавший, с разбитым лицом, на волосах засохла кровь – так и не смыл.
Ждал, пока все кончится.
А все не кончалось и не кончалось. Хаммаку говорил и говорил. Звучный голос у него, красивый, приятно слушать.
– …Кроме того, если уж вы решили считать Аткаля бессловесной скотиной и спрашивать не с него, а с того, кто им владеет, то могу предоставить уважаемому суду бумаги, из которых явствует, что отнюдь не я являюсь счастливым обладателем данного раба.
Аткаль сперва не понял. Как – не Хаммаку? Сызмальства привык он знать над собой руку молодого хозяина. Кто же тогда его господин, если на Хаммаку?
Да что Аткаль – никто поначалу не понял.
А Хаммаку, наслаждаясь произведенным эффектом, предложил послать к нему домой за документами. Разрешение было дано. Суд удалился на перерыв.
Аткаль попросил воды, в чем ему было почему-то отказано. И опять он не удивился. Облизал треснувшие губы и снова уставился в пустое пространство.
Документы были принесены и предоставлены суду. Из них явствовало, что Аткаль действительно был продан уважаемому гражданину Вавилона банкиру Нидинте через посредство приказчика Рихети за сумму в шестьдесят сиклей.
К тому же Хаммаку и сам был обманут. Вот индульгенция, проданная ему Аткалем от лица фальшивой Наны. Восемь сиклей! Восемь сиклей, господа!
И стал Хаммаку из обвиняемого как бы потерпевшим.
Из Вавилона вызван был господин Рихети. Прибыл с опозданием почти на неделю. Отговаривался распутицей, множеством дел в столице и отказом хозяина дать ему отпуск за свой счет. Разумеется, все эти отговорки в расчет приняты не были, и господин Рихети, едва сойдя с телеги, был немедленно оштрафован – за неуважение к суду.
Второпях накормили его в тюремной столовой и потащили в зал заседаний. Там уже стены ломились, столько желающих было послушать. Шли, как народные кумиры, сквозь толпу, по узкому коридору, прорубленному в море людском полицейскими дубинками. Дивился господин Рихети, ежился, щурился.
Не дав отдышаться, сразу начали терзать вопросами.
– Вы узнаете этого человека?
Аткаля вообще трудно было узнать. Меняет человека унижение.
Рихети – тот Аткаля вообще в глаза не видывал. Документы-то оформлял заглазно, поверив слову Хаммаку.
И потому с чистой совестью сказал господин Рихети, что человека этого видит первый раз в жизни.
Шум в зале, свистки, топот. Секретарь суда нетерпеливо дернул колокольчиком.
– Тише, граждане! Тише!
Затем – снова к Рихети:
– Итак, вы утверждаете, что не видели никогда этого человека?
– Разумеется.
– А вот господин Хаммаку показывает обратное. Он показывает, что продал вам этого человека за сумму в шестьдесят сиклей.
– Я действительно заключал договоры купли-продажи с господином Хаммаку, – охотно признал Рихети. – Но они не имели никакого отношения к сбыту фальшивых индульгенций.
Судья хищно шевельнул ноздрями.
– Так, так. В таком случае, не расскажете ли вы суду, какого рода деловые отношения связывали вас с присутствующим здесь господином Хаммаку?
Рихети нашел глазами Хаммаку среди зрителей.
– Я занимался скупкой рабов по поручению господина Нидинты, уважаемого в Вавилоне банкира. В разных городах я покупал десятки рабов, и все они приносили потом доход. По сделке с господином Хаммаку у меня нет никаких претензий.
Хаммаку привстал со своего места и слегка поклонился.
– Совершенно никаких, – продолжал Рихети. – Первый взнос по ссуде, данной под бизнес раба, купленного у господина Хаммаку, был выплачен аккуратно и в срок. Я полагал, что и впредь…
– Вы имели представление о том, каким именно бизнесом занимается этот раб? – перебил его обвинитель.
– Нет.
– Почему, позвольте узнать?
Рихети близоруко прищурился.
– В этом не было необходимости. Для фирмы главное – получать стабильный доход.
– Вот к чему приводит равнодушие, – патетически сказал обвинитель и указал в сторону господина Рихети.
Тот вдруг забеспокоился. Ему показалось, что так просто его теперь не отпустят. Будь проклят Сиппар – всякий раз поездка в этот город сопровождается ограблением.
И впервые в жизни маленький приказчик струсил настолько, что решил отступиться от своего хозяина.
– Может быть, целесообразнее будет призвать к ответственности фактического владельца этого раба? – спросил он. – Я ведь только посредник.
И в Вавилон отправили несколько полицейских, снабдив их строжайшим предписанием: забрать и доставить в Сиппар банкира Нидинту.
Аткаль спал на досках в душной камере. Ел жидкую похлебку, иногда пустую, иногда с рыбьими костями и плавниками. Таскался на допросы; часами отсиживал в переполненном зале, клевал носом. Один раз заснул и уронил голову на ограждение; ударился, нос разбил; пошла кровь. От этого проснулся, кровь обтер, похлюпал носом. И снова задремал. Вечером опять жевал тюремную дрянь, а после спать заваливался.
Вот и вся его жизнь теперь.
Доставили и допросили господина Нидинту. Сожаления достойно, что такой почтенный господин, известный во всей Империи банкир, оказался орудием в руках ловких мошенников. Но сами понимаете, закон есть закон. А по закону, за проступок раба отвечает хозяин.
Так что, уважаемый господин Нидинта, еще раз просим извинить нас, но закон требует… и т. д.
Постепенно зал заседаний пустел. Наскучила гражданам сиппарским эта комедия. К тому же, они уже поняли, что как бы ни повернулось расследование, денег своих им не видать. Ничего нового уже не выяснялось. Пережевывались бесконечные детали: когда продал, кому продал, сколько получил, сколько отправил в Вавилон Нидинте. Кто за кого отвечает, кто за кого не отвечает. Чей проступок тяжелее: банкира – хозяина, приказчика – посредника, молодого господина – предателя или раба – болвана полного?
Сходились на том, что тяжелее всех провинился раб. Но и остальные подлежали наказанию. Особенно же банкир и прежде всего потому, что богат.
Так судили да рядили, а время шло.
И вот, чтобы судьи не вообразили себя выше всех в земле вавилонской, прибыл в Сиппар десятник из Орды за данью. С ним еще пятеро – больше для почета, чем для устрашения. Для устрашения Орда за их спиной стояла, и знали гонцы: обидят их в Сиппаре – не будет больше Сиппара.
В полдень раскрылись двери зала заседаний. Одна створка, другая. Хлынуло весеннее солнце в зал, ворвался туда ветер, взъерошил бумаги на столе.
И въехал в зал заседаний молодой десятник. Полюбопытствовать по варварскому обыкновению на диковинные для него обычаи оседлых людей.
С лошади не слезал, так и процокал по проходу между скамьями. Лошадка – скотина умная, сообразила, что хозяин ее этих крестьян презирает, и сама туда же – одного мазнула хвостом по лицу, другого…
Как завороженный, смотрел на него Аткаль из-за загородки. И стражи аткалевы тоже уставились на пришельца, рты пораскрывали. Никогда прежде не совались ордынцы во внутренние дела города. Нового, что ли, за данью прислали?
Невысок ростом, худощав и строен был ордынец. В седле смотрелся ладно, а кривоног ли – того не разглядишь, покуда верхом. Лохматая шапка из лисьих хвостов покрывала его голову, нахлобученная по самые брови, так что казался он огненно-рыжим, как балаганный фигляр.
Но лицо из-под этой фиглярской шевелюры глядело совсем не ярмарочное. Круглое, как луна, с пухлыми, почти девичьими губами. Узкие глаза почти полностью теряются под тяжелыми веками.
Покрутился на своей лошадке, подобрался поближе к председательскому столу. Судья, обвинитель, защитник, секретарь – все как по команде встали. Зачем шутить с человеком, у которого такая сабля на боку?
А лошадка подумала-подумала да и навалила прямо на клавиатуру компьютера, где машинистка протокол записывала.