Страница:
— Думаю, ты поправишься. Не снимай повязки по крайней мере неделю.
Швейцарец с трудом наклонился к своему походному мешку.
— У меня мало денег, чтобы заплатить тебе, хирург. Ты сможешь подождать? Когда мы возьмем город, нам обещана награда и столько добычи, сколько каждый сможет унести. Тогда получишь свою долю.
— Оставь ее себе, старик. Я обменяю свои умения на кое-какие сведения — если ты в состоянии разговаривать.
— Если вы поможете мне добраться до моей палатки, там найдутся для вас еда и вино. И я расскажу вам все, что вы захотите узнать.
После того как Иоганнес устроился на широком топчане с кружкой горячего пива в руке, он выслушал сокращенную версию саги Хакона о том, почему они здесь оказались.
— Конечно, я могу помочь вам пробраться в город. Насколько я понял, вы оба участвовали в осадах? Всегда есть способы пробраться в город и выбраться оттуда. Но вот зачем вам понадобилось входить в эту адову дыру… — Иоганнес сплюнул. — Там одни безумцы. И бешеные сучки. Они дерутся не из-за денег, как все добропорядочные немцы, которых я знаю. Они сражаются за Бога. Это так неразумно.
У Фуггера вспыхнули глаза:
— Неразумно? Город реформирован в соответствии с учением Лютера и законом Божьим, а ты называешь это неразумным?
— Лютера? — Иоганнес расхохотался, но тут же закашлялся, прижав ладонь к заболевшему боку. Немного оправившись, он добавил: — Большинство из тех, кто атакует город, сражаются под протестантским знаменем.
— Но я видел флаг папского епископа Мюнстерского!
— А рядом с ним развевается орлиный флаг Филиппа Гессенского.
Потрясенный Фуггер задохнулся:
— Ла… ландграфа Гессенского? Но ведь он — мирской глава протестантизма! Покровитель Лютера!
— Угу. Странные союзники, правда? Католики и лютеране объединили свои усилия. Мюнстерские безумцы угрожают обоим вероучениям, так что они объединились, чтобы удалить порчу раньше, чем зараза распространится. Кстати о заразе. Чем ты меня заштопал, мясник, — кошачьими кишками? У меня такое чувство, будто меня скребут когтями чуть ли не дюжина кошек!
Жан подлил старику еще пива и попросил:
— Объясни нам, что происходит, Иоганнес. Нам необходимо знать, что творится в городе. О какой порче ты говоришь?
— Они называют себя анабаптистами. Говорят, что благословенное крещение могут получить только взрослые люди, которым ведомо Слово Божье. Вот тогда их заново крестят.
Фуггер сказал:
— Это — крайняя точка зрения, но тут можно поспорить. Почему их преследуют?
— А знаешь, какая дрянь сопровождает эту «крайнюю точку зрения»? Они считают, что только они — Избранный Богом народ. Они устроили тут Святое Царство, Новый Иерусалим, и готовятся ждать в нем Страшного Суда. А после Страшного Суда все будет разрушено, и только они, истинно верующие ублюдки, останутся живы. На их призыв туда стекаются сумасшедшие со всей Германии, из Голландии, Франции и даже Англии.
— А это второе крещение — настолько страшная вещь, что лютеране готовы объединиться с католиками, чтобы его уничтожить? — Фуггер так разволновался, что запрыгал по комнате.
Иоганнес рассмеялся:
— Думаю, большинство людей не интересуются их купальными церемониями. Дело в том, что к этому прилагается. — Он приподнялся на кровати. — Я уже сказал вам — они отменили деньги. И женитьбу. Мужчина может иметь столько жен, сколько пожелает. Это из-за того, что среди них множество бывших монахинь. Они бесятся от похоти: отреклись от обета целомудрия и предались самым гадким страстям. Эти бабы дерутся как одержимые. Они съедают пленных. Но сначала они их насилуют! — Единственный глаз Иоганнеса загорелся. — Это у них называется смертью от черной вдовы!
— Но…
Жан предотвратил очередной протест Фуггера, заставив его сесть.
— Вот что я вам скажу, — продолжил Иоганнес, — во что бы они ни верили, это сделало их настоящими фанатиками. Они ведут войну без всяких правил! Смерть их не пугает. Как можно захватить такой город? Ты убиваешь пять безумцев, а на их место встают пять новых, и они так же готовы умереть! Мы здесь торчим уже шестнадцать вшивых месяцев. Шестнадцать! Но платят почти регулярно, а более цивилизованных войн сейчас нет, что очень жаль.
— Ну что, Жан, — сказал Джанук, — ты по-прежнему хочешь попасть в этот город джиннов? Бекк — паренек крепкий. Он сможет сам о себе позаботиться.
Жан встал и отошел к выходу из хижины. Начинало темнеть, и над деревьями поднимался месяц — почти такой же, как тот, что освещал их с Бекк в «Комете».
— Мы с Фуггером пойдем в город, — решил Жан. — Я дал пареньку слово. И потом, теперь нам нужна помощь, а Фуггер сможет добыть нам золота. Так ведь?
— Конечно. Моя семья сделает все, чтобы помочь моим друзьям.
Однако Фуггер не мог определить, как он на самом деле относится к этому решению Жана. Он думал о матери и сестре. А еще — об отце и о том, что его любимый город оказался во власти сумасшествия. Не такого сумасшествия, какое он видел в Марсхейме. Но возможно, не менее страшного.
Жан продолжил:
— Мы скажем, что мы наемники и пришли предложить свои услуги.
Иоганнес расхохотался:
— Они вас в ту же секунду повесят! За них солдаты удачи не сражаются. Только воины Христа.
— Тогда мы назовем себя воинами Христа. Говорить будет Фуггер.
Все устроилось очень быстро. Иоганнес командовал отрядом, которому было поручено следующие три ночи под покровом темноты искать слабые места в обороне противника. Они обнаружили в одной из стен пролом, где неумелым бомбардирам епископа все-таки удалось добиться успеха. Швейцарец послал за своим помощником, уродливым гессенцем по имени Франк. Франк согласился захватить тот участок стены и удерживать его недолгое время, чтобы в город успели проскользнуть два человека.
Атака была назначена на полночь. Они поели, выпили и немного поболтали. Волнение Фуггера сменилось странным оцепенением, только взгляд его остался беспокойным и все время перебегал с места на место. Хакон и Джанук тоже молчали, по-прежнему не одобряя решения Жана.
Когда полночь была уже совсем близко, Жан заговорил:
— Каждую полночь следите за башней слева от того места, где мы войдем в город. Мы дадим вам оттуда сигнал в одну из ночей, начиная с третьей. Если вы увидите, как там полощется белая тряпица, это значит, что мы идем — и идем быстро. Будьте готовы.
— Будем, — проворчал Хакон. — Но я все равно считаю, что это — безумие.
— Ты считаешь правильно. Но у меня нет выбора.
— Не вижу, почему и мне нельзя с вами, — все так же недовольно проговорил Хакон.
Жан улыбнулся:
— Потому что, судя по тому, что мы слышали, горожане уже десять месяцев медленно умирают с голода. Мы еще сможем остаться незамеченными. А ты…
— Ты хочешь сказать, что я — толстяк?
Хакон выпрямился во весь рост и гневно уставился на Жана сверху вниз.
— Ничуть. Ты — воин в расцвете сил. Люди не смогут не обратить внимания на то, как ты великолепен. Они будут сбегаться и глазеть на тебя, как на бога. А похоже, что богов там и без того хватает.
Даже Фуггер отвернулся, чтобы спрятать улыбку.
— Кроме того, — продолжил Жан, — куда бы ты ни шел, за тобой следует этот огромный волк. А город осажден. Ты ведь не хочешь следующей ночью ужинать тушеным Фенриром?
При упоминании своего имени пес заворчал. В эту минуту в дверь хижины заглянул Франк.
— Пора, — коротко объявил он и снова исчез.
— Ладно, — проворчал скандинав. — Но руку-то ты оставишь?
Жан повесил на перевязь меч, взял седельную сумку с припасами и наконец бархатный мешочек. Он секунду смотрел на него, а потом принялся обматывать его заранее приготовленной полосой ткани, которую завязал вокруг себя так, чтобы рука оказалась у него на пояснице.
— Не оставлю. Только я могу исполнить свое обещание. Нет, Хакон, не надо спорить. Я вернусь через три ночи с рукой, с Бекком и фуггеровскими деньгами, которые помогут нам добраться до Франции и до Луары, чтобы закончить начатое. Через месяц мы сможем вернуться в Монтепульчиано, если захотим. И там будем толстеть на здоровье.
Они направились к насыпи, откуда должно было начаться нападение. Пятьдесят солдат стояли в бледном свете луны, напоследок осматривая свое оружие и снаряжение. Франк расхаживал вдоль рядов, негромко переговариваясь с командирами. Спустя несколько минут он дал Жану знак, что все готово.
— Да хранит вас Аллах, — сказал на прощание Джанук и, подмигнув, добавил: — Остерегайтесь черных вдов!
По рядам разнеслась негромкая команда, и отряд занял исходную позицию. Жан и Фуггер встали позади солдат. Последние минуты немец беспрерывно разговаривал с Демоном, после чего отпустил ворона. Птица взлетела и уселась на краю тура. Какой-то суеверный солдат бросил в нее камень, и птица снова взлетела, презрительно каркнув.
— Пора! — тихо объявил Франк и повел отряд на приступ.
Они были в двадцати шагах от стены, когда ночную тишину разорвал крик:
— К оружию, к оружию! Враги наступают!
Три аркебузы выстрелили еще до того, как нападавшие добрались до рва. К стене быстро приставили деревянные лестницы, и хотя на бастион уже выбежали проснувшиеся защитники, их казалось смехотворно мало по сравнению с силами наемников. Вооруженные короткими пиками, двуручными мечами и кинжалами немцы и швейцарцы быстро сбросили горожан с вершины полуразрушенной стены. Франк сбежал по осыпи на другую сторону и с неожиданной для его невысокого роста силой принялся орудовать огромным двуручным мечом. Уже через несколько секунд отряд прорвался через пролом и установил аркебузы, готовясь вести огонь. Недружным залпом была отброшена первая волна контратакующих. Какое-то время огонь вели только наемники.
— Вам пора! — Франк снова оказался на верху стены и говорил, обращаясь вниз, туда, где скорчились Жан с Фуггером. Они поспешно вскарабкались по камням и обломкам и пригнулись, устроившись рядом с ним. — Я видел все, что нужно. Лучше всего пройти вон там. Удачи!
Капитан наемников указал на ту часть стены, где каменная осыпь спускалась до уровня мостовой. Там стояли полуразрушенные дома; почти все крыши сорваны, чтобы строение не могло загореться во время штурма, поскольку огонь распространился бы тогда на весь город. Эти здания казались нежилыми, и Жан поспешно начал спускаться по ненадежной осыпи, пользуясь прикрытием очередного залпа.
Двое товарищей побежали, ныряя из тени в тень, и скоро добрались до ближайшего дома. Его стены совсем развалились, так что с улицы можно было заметить любое движение внутри руин. Поэтому, когда шум, создаваемый отступлением Франка, стал громче, Жан с Фуггером перебежали в следующий дом. Там им попались обломки мебели, и они быстро соорудили себе небольшое укрытие. Жан осторожно выглянул из-за столешницы, наблюдая за финальным этапом отступления. Получившие подкрепление защитники города снова заняли стену. Когда последний пороховой выстрел растаял в темноте, а наступившее молчание нарушили презрительные крики мюнстерцев, Жан плюхнулся на пол, привалился спиной к столу и начал жевать кусок вяленого мяса.
— Выберемся отсюда на рассвете. Когда вокруг появятся люди, — сказал он.
Казалось, Фуггер не слышал. Он лежал на полу, уткнувшись лицом в руки и закрыв глаза. Его терзали видения — не менее страшные, чем те, что преследовали его под виселицей. Это был его родной город, но во что этот город превратился за семь лет его отсутствия? Альбрехт не мог поверить рассказам! Чтобы чинный Мюнстер стал прибежищем фанатиков и людоедов? Неужели его собственная семья могла стать такой? Его добрая мать, его смешливая сестра? И даже его несгибаемый, высокоморальный отец? Фуггер сказал себе, что только время ответит на эти вопросы.
Он ошибся. Ему не понадобилось ждать так долго.
Голос зазвучал прямо над ними, с балок давно разрушенного верхнего этажа. Это было песнопение на старый знакомый мотив. Голос скорее хрипел, чем пел. Однако слова, хотя и невнятные, понимались сразу же.
— Добро пожаловать, братья. Добро пожаловать в Новый Иерусалим.
Глава 3. МЮНСТЕР
Швейцарец с трудом наклонился к своему походному мешку.
— У меня мало денег, чтобы заплатить тебе, хирург. Ты сможешь подождать? Когда мы возьмем город, нам обещана награда и столько добычи, сколько каждый сможет унести. Тогда получишь свою долю.
— Оставь ее себе, старик. Я обменяю свои умения на кое-какие сведения — если ты в состоянии разговаривать.
— Если вы поможете мне добраться до моей палатки, там найдутся для вас еда и вино. И я расскажу вам все, что вы захотите узнать.
* * *
«Палатка» Иоганнеса оказалась довольно просторной хижиной. Она была полна дымом от очага. Измазанный сажей слуга поспешно начал собирать трапезу для своего господина и его новых друзей.После того как Иоганнес устроился на широком топчане с кружкой горячего пива в руке, он выслушал сокращенную версию саги Хакона о том, почему они здесь оказались.
— Конечно, я могу помочь вам пробраться в город. Насколько я понял, вы оба участвовали в осадах? Всегда есть способы пробраться в город и выбраться оттуда. Но вот зачем вам понадобилось входить в эту адову дыру… — Иоганнес сплюнул. — Там одни безумцы. И бешеные сучки. Они дерутся не из-за денег, как все добропорядочные немцы, которых я знаю. Они сражаются за Бога. Это так неразумно.
У Фуггера вспыхнули глаза:
— Неразумно? Город реформирован в соответствии с учением Лютера и законом Божьим, а ты называешь это неразумным?
— Лютера? — Иоганнес расхохотался, но тут же закашлялся, прижав ладонь к заболевшему боку. Немного оправившись, он добавил: — Большинство из тех, кто атакует город, сражаются под протестантским знаменем.
— Но я видел флаг папского епископа Мюнстерского!
— А рядом с ним развевается орлиный флаг Филиппа Гессенского.
Потрясенный Фуггер задохнулся:
— Ла… ландграфа Гессенского? Но ведь он — мирской глава протестантизма! Покровитель Лютера!
— Угу. Странные союзники, правда? Католики и лютеране объединили свои усилия. Мюнстерские безумцы угрожают обоим вероучениям, так что они объединились, чтобы удалить порчу раньше, чем зараза распространится. Кстати о заразе. Чем ты меня заштопал, мясник, — кошачьими кишками? У меня такое чувство, будто меня скребут когтями чуть ли не дюжина кошек!
Жан подлил старику еще пива и попросил:
— Объясни нам, что происходит, Иоганнес. Нам необходимо знать, что творится в городе. О какой порче ты говоришь?
— Они называют себя анабаптистами. Говорят, что благословенное крещение могут получить только взрослые люди, которым ведомо Слово Божье. Вот тогда их заново крестят.
Фуггер сказал:
— Это — крайняя точка зрения, но тут можно поспорить. Почему их преследуют?
— А знаешь, какая дрянь сопровождает эту «крайнюю точку зрения»? Они считают, что только они — Избранный Богом народ. Они устроили тут Святое Царство, Новый Иерусалим, и готовятся ждать в нем Страшного Суда. А после Страшного Суда все будет разрушено, и только они, истинно верующие ублюдки, останутся живы. На их призыв туда стекаются сумасшедшие со всей Германии, из Голландии, Франции и даже Англии.
— А это второе крещение — настолько страшная вещь, что лютеране готовы объединиться с католиками, чтобы его уничтожить? — Фуггер так разволновался, что запрыгал по комнате.
Иоганнес рассмеялся:
— Думаю, большинство людей не интересуются их купальными церемониями. Дело в том, что к этому прилагается. — Он приподнялся на кровати. — Я уже сказал вам — они отменили деньги. И женитьбу. Мужчина может иметь столько жен, сколько пожелает. Это из-за того, что среди них множество бывших монахинь. Они бесятся от похоти: отреклись от обета целомудрия и предались самым гадким страстям. Эти бабы дерутся как одержимые. Они съедают пленных. Но сначала они их насилуют! — Единственный глаз Иоганнеса загорелся. — Это у них называется смертью от черной вдовы!
— Но…
Жан предотвратил очередной протест Фуггера, заставив его сесть.
— Вот что я вам скажу, — продолжил Иоганнес, — во что бы они ни верили, это сделало их настоящими фанатиками. Они ведут войну без всяких правил! Смерть их не пугает. Как можно захватить такой город? Ты убиваешь пять безумцев, а на их место встают пять новых, и они так же готовы умереть! Мы здесь торчим уже шестнадцать вшивых месяцев. Шестнадцать! Но платят почти регулярно, а более цивилизованных войн сейчас нет, что очень жаль.
— Ну что, Жан, — сказал Джанук, — ты по-прежнему хочешь попасть в этот город джиннов? Бекк — паренек крепкий. Он сможет сам о себе позаботиться.
Жан встал и отошел к выходу из хижины. Начинало темнеть, и над деревьями поднимался месяц — почти такой же, как тот, что освещал их с Бекк в «Комете».
— Мы с Фуггером пойдем в город, — решил Жан. — Я дал пареньку слово. И потом, теперь нам нужна помощь, а Фуггер сможет добыть нам золота. Так ведь?
— Конечно. Моя семья сделает все, чтобы помочь моим друзьям.
Однако Фуггер не мог определить, как он на самом деле относится к этому решению Жана. Он думал о матери и сестре. А еще — об отце и о том, что его любимый город оказался во власти сумасшествия. Не такого сумасшествия, какое он видел в Марсхейме. Но возможно, не менее страшного.
Жан продолжил:
— Мы скажем, что мы наемники и пришли предложить свои услуги.
Иоганнес расхохотался:
— Они вас в ту же секунду повесят! За них солдаты удачи не сражаются. Только воины Христа.
— Тогда мы назовем себя воинами Христа. Говорить будет Фуггер.
Все устроилось очень быстро. Иоганнес командовал отрядом, которому было поручено следующие три ночи под покровом темноты искать слабые места в обороне противника. Они обнаружили в одной из стен пролом, где неумелым бомбардирам епископа все-таки удалось добиться успеха. Швейцарец послал за своим помощником, уродливым гессенцем по имени Франк. Франк согласился захватить тот участок стены и удерживать его недолгое время, чтобы в город успели проскользнуть два человека.
Атака была назначена на полночь. Они поели, выпили и немного поболтали. Волнение Фуггера сменилось странным оцепенением, только взгляд его остался беспокойным и все время перебегал с места на место. Хакон и Джанук тоже молчали, по-прежнему не одобряя решения Жана.
Когда полночь была уже совсем близко, Жан заговорил:
— Каждую полночь следите за башней слева от того места, где мы войдем в город. Мы дадим вам оттуда сигнал в одну из ночей, начиная с третьей. Если вы увидите, как там полощется белая тряпица, это значит, что мы идем — и идем быстро. Будьте готовы.
— Будем, — проворчал Хакон. — Но я все равно считаю, что это — безумие.
— Ты считаешь правильно. Но у меня нет выбора.
— Не вижу, почему и мне нельзя с вами, — все так же недовольно проговорил Хакон.
Жан улыбнулся:
— Потому что, судя по тому, что мы слышали, горожане уже десять месяцев медленно умирают с голода. Мы еще сможем остаться незамеченными. А ты…
— Ты хочешь сказать, что я — толстяк?
Хакон выпрямился во весь рост и гневно уставился на Жана сверху вниз.
— Ничуть. Ты — воин в расцвете сил. Люди не смогут не обратить внимания на то, как ты великолепен. Они будут сбегаться и глазеть на тебя, как на бога. А похоже, что богов там и без того хватает.
Даже Фуггер отвернулся, чтобы спрятать улыбку.
— Кроме того, — продолжил Жан, — куда бы ты ни шел, за тобой следует этот огромный волк. А город осажден. Ты ведь не хочешь следующей ночью ужинать тушеным Фенриром?
При упоминании своего имени пес заворчал. В эту минуту в дверь хижины заглянул Франк.
— Пора, — коротко объявил он и снова исчез.
— Ладно, — проворчал скандинав. — Но руку-то ты оставишь?
Жан повесил на перевязь меч, взял седельную сумку с припасами и наконец бархатный мешочек. Он секунду смотрел на него, а потом принялся обматывать его заранее приготовленной полосой ткани, которую завязал вокруг себя так, чтобы рука оказалась у него на пояснице.
— Не оставлю. Только я могу исполнить свое обещание. Нет, Хакон, не надо спорить. Я вернусь через три ночи с рукой, с Бекком и фуггеровскими деньгами, которые помогут нам добраться до Франции и до Луары, чтобы закончить начатое. Через месяц мы сможем вернуться в Монтепульчиано, если захотим. И там будем толстеть на здоровье.
Они направились к насыпи, откуда должно было начаться нападение. Пятьдесят солдат стояли в бледном свете луны, напоследок осматривая свое оружие и снаряжение. Франк расхаживал вдоль рядов, негромко переговариваясь с командирами. Спустя несколько минут он дал Жану знак, что все готово.
— Да хранит вас Аллах, — сказал на прощание Джанук и, подмигнув, добавил: — Остерегайтесь черных вдов!
По рядам разнеслась негромкая команда, и отряд занял исходную позицию. Жан и Фуггер встали позади солдат. Последние минуты немец беспрерывно разговаривал с Демоном, после чего отпустил ворона. Птица взлетела и уселась на краю тура. Какой-то суеверный солдат бросил в нее камень, и птица снова взлетела, презрительно каркнув.
— Пора! — тихо объявил Франк и повел отряд на приступ.
Они были в двадцати шагах от стены, когда ночную тишину разорвал крик:
— К оружию, к оружию! Враги наступают!
Три аркебузы выстрелили еще до того, как нападавшие добрались до рва. К стене быстро приставили деревянные лестницы, и хотя на бастион уже выбежали проснувшиеся защитники, их казалось смехотворно мало по сравнению с силами наемников. Вооруженные короткими пиками, двуручными мечами и кинжалами немцы и швейцарцы быстро сбросили горожан с вершины полуразрушенной стены. Франк сбежал по осыпи на другую сторону и с неожиданной для его невысокого роста силой принялся орудовать огромным двуручным мечом. Уже через несколько секунд отряд прорвался через пролом и установил аркебузы, готовясь вести огонь. Недружным залпом была отброшена первая волна контратакующих. Какое-то время огонь вели только наемники.
— Вам пора! — Франк снова оказался на верху стены и говорил, обращаясь вниз, туда, где скорчились Жан с Фуггером. Они поспешно вскарабкались по камням и обломкам и пригнулись, устроившись рядом с ним. — Я видел все, что нужно. Лучше всего пройти вон там. Удачи!
Капитан наемников указал на ту часть стены, где каменная осыпь спускалась до уровня мостовой. Там стояли полуразрушенные дома; почти все крыши сорваны, чтобы строение не могло загореться во время штурма, поскольку огонь распространился бы тогда на весь город. Эти здания казались нежилыми, и Жан поспешно начал спускаться по ненадежной осыпи, пользуясь прикрытием очередного залпа.
Двое товарищей побежали, ныряя из тени в тень, и скоро добрались до ближайшего дома. Его стены совсем развалились, так что с улицы можно было заметить любое движение внутри руин. Поэтому, когда шум, создаваемый отступлением Франка, стал громче, Жан с Фуггером перебежали в следующий дом. Там им попались обломки мебели, и они быстро соорудили себе небольшое укрытие. Жан осторожно выглянул из-за столешницы, наблюдая за финальным этапом отступления. Получившие подкрепление защитники города снова заняли стену. Когда последний пороховой выстрел растаял в темноте, а наступившее молчание нарушили презрительные крики мюнстерцев, Жан плюхнулся на пол, привалился спиной к столу и начал жевать кусок вяленого мяса.
— Выберемся отсюда на рассвете. Когда вокруг появятся люди, — сказал он.
Казалось, Фуггер не слышал. Он лежал на полу, уткнувшись лицом в руки и закрыв глаза. Его терзали видения — не менее страшные, чем те, что преследовали его под виселицей. Это был его родной город, но во что этот город превратился за семь лет его отсутствия? Альбрехт не мог поверить рассказам! Чтобы чинный Мюнстер стал прибежищем фанатиков и людоедов? Неужели его собственная семья могла стать такой? Его добрая мать, его смешливая сестра? И даже его несгибаемый, высокоморальный отец? Фуггер сказал себе, что только время ответит на эти вопросы.
Он ошибся. Ему не понадобилось ждать так долго.
Голос зазвучал прямо над ними, с балок давно разрушенного верхнего этажа. Это было песнопение на старый знакомый мотив. Голос скорее хрипел, чем пел. Однако слова, хотя и невнятные, понимались сразу же.
В темноте раздалось насмешливое хихиканье. В лунном свете блеснуло два десятка похожих на крысиные глаз.
Зарублены, скованы, сгнили в цепях,
Забиты кнутами, висят на ветвях,
Девицы и жены канули на дно,
Но твердо они возглашали одно:
Нас не заставите свернуть,
Жизнь во Христе. Христос — наш путь.
— Добро пожаловать, братья. Добро пожаловать в Новый Иерусалим.
Глава 3. МЮНСТЕР
Звук удара заставил женщин, находившихся в доме, замереть и затаить дыхание. Бросив все дела, они в молчании ждали, когда закончится вдох и начнется плач. Каждая надеялась на то, что рыдания положат этому конец. Все же в последнее время у хозяина дома сил стало гораздо меньше.
Плач раздался — пронзительные, захлебывающиеся рыдания Алисы. Поскольку Алиса всегда была любимицей, ей доставалось меньше остальных. Но не этим утром. Ее мать и старая нянька, Марлена, вздрагивали при звуке ударов. А потом раздался гневный крик:
— Убирайся! Убирайся! Потаскуха! Ты хочешь свести меня с ума?
Дверь главной спальни распахнулась, и оттуда вышвырнули визжащую Алису. Она упала к ногам матери — сплошные острые кости и прерывистые вздохи. Та наклонилась, чтобы утешить и обнять дочь. Ее истощенное тело пыталось укрыть младшее, последнее оставшееся ей дитя.
Подняв голову и стараясь не встречаться взглядом с мужем, Герта взмолилась:
— Корнелиус, дражайший, какую глупость сделала на этот раз Алиса? Ах ты, дурная, дурная девочка!
Ее голос звучал укоризненно, но она продолжала бережно укачивать дочь. К счастью, ее муж был очень близорук.
Он стоял в дверном проеме, который прежде заполнил бы своим телом. Пусть во время лишений осады он и потерял треть своего веса, но вспыльчивости не утратил. Скорее, наоборот.
— Эта потаскуха, которую мы вырастили, — крикнул он, — снова заговорила со мной о свадьбе. О том, чтобы стать третьей шлюхой на содержании у этого шута Таддеуса. Чтобы кто-то из Фуггеров вступил в брак с дубильщиком — само по себе нелепо! Но чтобы стать проституткой — это уже совсем другой разговор.
Алиса, балованный ребенок, чаще всего проявляла унаследованную от Корнелиуса вспыльчивость. Сквозь слезы она сердито проговорила:
— Но ведь он — один из двенадцати! К нему прислушивается сам царь! Если он не защитит меня, царь может выдать меня за любого старого мясника!
Объятия ее матери не смогли послужить хорошей защитой от ударов Корнелиуса.
— Иезавель! Как ты смеешь упоминать при мне царя? Этого… этого портняжку! Я буду сам тебя защищать — я, Корнелиус Альбрехт Фуггер! Я имею полное право тобой распоряжаться. Полное право, слышишь? И когда это безумие закончится и порядок будет восстановлен, я выдам тебя замуж за самого уродливого, самого старого мясника, какого пожелаю! Если только у него найдется немного золота, чтобы за тебя заплатить!
Гнев утомил его. Отец отступил назад и согнулся, упираясь руками в колени.
— А теперь убирайся с глаз моих! Уведите ее!
Мать и дочь поспешно спаслись бегством на кухню, где Марлена встретила их прохладными компрессами и ласковыми словами. Однако это далеко не сразу осушило их слезы.
— Ох, почему он не понимает? — рыдала Алиса. — Посмотри на меня! Я становлюсь старой и уродливой. У меня гниют зубы, выпадают волосы. Никто не захочет на мне жениться. Мне все равно, что Таддеус берет меня третьей женой. Пусть бы даже пятой, по крайней мере, у меня будет муж. Пока не поздно. О-ох!
Корнелиус захлопнул дверь к себе в комнату, но, поскольку большую часть деревянных панелей со стен сорвали, чтобы топить камины и строить укрепления, он по-прежнему слышал рыдания. У него чесались руки от желания залезть за балку, вытащить оттуда ореховый прут, который он держал там, — и пороть, пороть, пока единственным звуком в доме не станет свист ударов. Но Корнелиус понимал, что на это у него не хватит сил. Он стареет; катастрофы последних лет заставили его стремительно сдавать. А тут еще голод и необходимость дежурить на стенах. Они ведь действительно считали, что он будет сражаться! Он, Корнелиус Фуггер, самый мирный человек в городе!
Его семья — он только о них и печется, а они так с ним обращаются! Сначала его сын сбегает с двухлетней прибылью, а теперь дочь хочет выскочить замуж за дубильщика! Что ж, он заботится о них лучше, чем они о нем. И все это со временем станет очевидным — когда этих безумцев прогонят и восстановится порядок. О, он очень хорошо о них позаботился!
Корнелиус подошел к камину, где лежала давно остывшая зола, и осторожно вынул из стены один камень, положив его на пол рядом с собой. Подняв свечу, даже своими близорукими глазами он различил блеск золотых монет, сложенных в нише. Три года торговли — до того, как началось это безумие. Все готово, чтобы вернуть славному имени Фуггеров в Мюнстере подобающее место.
У двери тихо поскреблись. Корнелиус поспешно поставил камень на место. Повернувшись к двери, он рявкнул:
— Убирайся!
Его жена робко отозвалась:
— Но, Корнелиус, дорогой мой супруг, собрание!
Он совсем о нем забыл. Очередная встреча «Избранных», так называемых «Племен Израилевых», на площади. Новая порция апокалиптического сумасшествия. Его презрение ко всему этому не знало границ. Но никто не смел пропускать собрания. Никто из тех, кто хотел остаться в живых.
— Хорошо, иду, — сказал он. — И вели, чтобы эта распустеха, моя дочь, надела свое самое плохое платье. Она не будет кокетничать с распутниками и сводниками, которые правят нашим городом!
У этих сборищ был только один плюс: наказания. В последнее время преступлением считалось практически все. Смертью или хотя бы членовредительством наказывались распущенность, богохульство, накопительство. И даже непочтительный тон в разговоре с родителями.
Корнелиус тихо засмеялся.
«Может быть, так мне и следует поступить. Объявить сегодня утром о постыдном поведении Алисы, о проявленном ею неуважении. Посмотрим, захочет ли ее в жены дубильщик Таддеус, если ей отрубят нос!»
От этих собраний на площади была еще одна польза. Если наказания будут проводиться с прежней интенсивностью, то скоро на стенах не останется ни одного здорового воина и принц и епископ принесут наконец освобождение.
Жан и Фуггер ожидали вместе со всеми. Их окружали те, кто их поймал, — две дюжины нищих, обитавших под крышей здания, где больше никому не пришло бы в голову поселиться. Они схватили обоих пришельцев и быстро их связали. Они отняли у них оружие и обыскали их сумки. И в то же время никто даже не притронулся к продуктам.
— Все принадлежит всем, и все смогут вкусить от всего, — сказал им вожак с покрытым болячками лицом, когда Фуггер попытался купить их свободу обещанием продуктов. — Мы принесем это на собрание.
И пока все ждали, их поимщики с гордостью демонстрировали своих пленников, рассказывая любопытным о том, как они, пусть и нищие, сыграли столь важную роль в обороне города.
— Они пробрались сюда прошлой ночью, во время штурма, брат, — объяснил один из нищих любопытствующему. — Они — шпионы и явились, чтобы нас погубить. Но Господь поставил нас наблюдать в нужном месте и предал наших врагов нам в руки!
— Я все пытаюсь тебе объяснить, брат, — снова подал голос Фуггер. — Мы пришли, чтобы предложить свою помощь. Этот человек — великий воин… А!
Вожак занес руку, чтобы снова ударить его.
— Я же велел тебе молчать! Наш царь все решит сам. Он хорошо умеет отличать правду от лжи!
Фуггер не успел навлечь на себя новых ударов: у дверей храма затрубили трубы, и толпа рванулась вперед, к высокому помосту, увлекая с собой обоих пленников. Как только стихли пронзительные ноты сигнала, из храма появились двенадцать фигур. Они двигались под мерные удары барабана. На каждом были одеяния, которые любой мог видеть на фресках, украшающих стены церквей и соборов по всей стране. То были одеяния старейшин Израиля. Длинные одежды ярких пурпурных и золотых тонов ниспадали на землю. Голову каждого окутывало покрывало из белоснежного льна, каждый сжимал в одной руке пастушеский посох, а в другой — цеп. Они разошлись по шестеро налево и направо и встали перед помостом.
Когда последние двое заняли свои места, позади них обнаружилась фигура, при виде которой все ахнули и начали перешептываться. Ее длинные волосы были свернуты на макушке в узел, глаза были опущены и, казалось, не видели ничего, кроме связанных впереди рук.
«Она прекрасна». Перед Жаном возникло видение: Анна Болейн так же медленно ступает по лужайке у Тауэра. «И она тоже связана для казни».
Голоса возбужденно зажужжали: «Царица, царица!»
Но это жужжание потонуло в реве, который начался, как только на помост вышел еще один человек. Он медленно двинулся навстречу толпе, даже не посмотрев на связанную женщину, которая протянула к нему руки, когда он проходил мимо. Рев заполнил площадь, эхом разнесся по городским улицам — и даже достиг позиций осаждающих.
— Давид! Давид! Давид! Давид! ДАВИД!!!
Жан обратил внимание на богатые одеяния Двенадцати. А одежды этого человека были поистине роскошными, усыпанными драгоценными камнями, блестевшими на ярком солнце. Корона у него на голове была из простого золота, но в самом центре красовался изумруд размером с яйцо чайки. Лицо, увенчанное короной, было лет на десять моложе самого молодого из старейшин. Чистый, гладкий лоб, прямой нос, темные глаза, опушенные густыми ресницами. Когда он поднял руки, на них засверкали серебряные браслеты.
Это движение моментально заставило толпу замолчать. А потом голос, который, казалось, испускал не звуки, а какие-то экзотические благовония, густой как сандаловый дым и сладкий как мед, разнесся над толпой, лаская каждое ухо.
— Народ мой! — Голос говорил мягко, но очень внятно, словно его переполняла печаль, такая великая, что у нее даже не было названия. — О, народ мой!
Руки опустились, и крик: «Давид!» снова пронесся под арками собора. Руки были воздеты снова, блеснув золотом и серебром. И опять зазвучал голос, постепенно набирающий твердости:
— Так рек Иеремия, глава тридцать третья, стих пятнадцатый: «Вот, наступят дни, говорит Господь, когда возращу Давиду Отрасль праведную, и будет царствовать мудро, и будет производить суд и правду на земле».
Тут он сделал паузу и, казалось, остановил свой взгляд по очереди на каждом, кто стоял в толпе, а потом продолжил:
— Не ваш ли я Давид?
— Да, Господин!
— Не ваш ли я Давид?
— Да, Господин, да! — хрипло взревели присутствующие.
— И что станет с Иезавелью, которая предала меня, с Иезавелью, которую изобличил мой Илия?
Старейшина, стоявший с левого края, поднял свой посох и указал им на связанную женщину. При этом движении у нее подогнулись ноги, и она упала на помост.
Толпа единодушно произнесла всего два слова:
— Повесить ее!
Унизанные украшениями руки снова взметнулись вверх, требуя молчания.
— Нет, народ мой. Петля не годится. Ибо разве не сказано в книге пророка Амоса, главе девятой, стихе десятом: «От меча умрут все грешники из народа Моего»? Разве не рассказывают, что именно так погибла Анна, королева Английская, мученица Реформации?
Жану показалось, будто его ударили. Он ахнул. Ему показалось, что рука у его спины сжалась в кулак.
Толпа взревела. Их царь снова поднял руки, возвысил голос и вскричал:
— Я, Ян Мюнстерский, буду к моей царице так же великодушен, как мой царственный брат Генрих Английский. Да свершится суд Божий быстро и милосердно.
Он шагнул в сторону, уступая место человеку в маске палача. У него в руках был меч — почти такой же, какой держал один из нищих, захвативших Жана. Плачущую женщину подняли на колени. Жан заметил, что палач обладает немалым опытом, поскольку прибег к старинному приему: ткнул одним углом тупого клинка в основание шеи своей жертвы. От внезапной боли голова дернулась вверх — и в следующую секунду была отрублена, скатившись к ногам бывшего супруга несчастной.
И тут Царь-Бог сделал нечто необычайное. Он поднял голову, крепко поцеловал в губы, а потом широко размахнулся и швырнул ее в толпу, обезумевшую от восторга. А потом «Давид» приблизился к обезглавленному телу, обмякшему в луже крови, и начал на нем подпрыгивать.
За свою жизнь солдата Жану Ромбо приходилось быть свидетелем всякого варварства. Кое в чем он участвовал и сам. Но в эту минуту он отвернулся. Отвернулся и закрыл глаза, ища в своей душе что-то такое, что могло бы прогнать увиденное. И в это самое мгновение он понял, что его карьера палача закончена.
Нищий в болячках радостно кричал вместе со всеми.
— Кто… кто была эта несчастная? — выспрашивал Фуггер.
Тот хрипло захохотал:
— Несчастная? Это была одна из цариц, вторая жена царя Яна. Говорят, слишком сварливая. Эй, кидайте голову сюда!
Плач раздался — пронзительные, захлебывающиеся рыдания Алисы. Поскольку Алиса всегда была любимицей, ей доставалось меньше остальных. Но не этим утром. Ее мать и старая нянька, Марлена, вздрагивали при звуке ударов. А потом раздался гневный крик:
— Убирайся! Убирайся! Потаскуха! Ты хочешь свести меня с ума?
Дверь главной спальни распахнулась, и оттуда вышвырнули визжащую Алису. Она упала к ногам матери — сплошные острые кости и прерывистые вздохи. Та наклонилась, чтобы утешить и обнять дочь. Ее истощенное тело пыталось укрыть младшее, последнее оставшееся ей дитя.
Подняв голову и стараясь не встречаться взглядом с мужем, Герта взмолилась:
— Корнелиус, дражайший, какую глупость сделала на этот раз Алиса? Ах ты, дурная, дурная девочка!
Ее голос звучал укоризненно, но она продолжала бережно укачивать дочь. К счастью, ее муж был очень близорук.
Он стоял в дверном проеме, который прежде заполнил бы своим телом. Пусть во время лишений осады он и потерял треть своего веса, но вспыльчивости не утратил. Скорее, наоборот.
— Эта потаскуха, которую мы вырастили, — крикнул он, — снова заговорила со мной о свадьбе. О том, чтобы стать третьей шлюхой на содержании у этого шута Таддеуса. Чтобы кто-то из Фуггеров вступил в брак с дубильщиком — само по себе нелепо! Но чтобы стать проституткой — это уже совсем другой разговор.
Алиса, балованный ребенок, чаще всего проявляла унаследованную от Корнелиуса вспыльчивость. Сквозь слезы она сердито проговорила:
— Но ведь он — один из двенадцати! К нему прислушивается сам царь! Если он не защитит меня, царь может выдать меня за любого старого мясника!
Объятия ее матери не смогли послужить хорошей защитой от ударов Корнелиуса.
— Иезавель! Как ты смеешь упоминать при мне царя? Этого… этого портняжку! Я буду сам тебя защищать — я, Корнелиус Альбрехт Фуггер! Я имею полное право тобой распоряжаться. Полное право, слышишь? И когда это безумие закончится и порядок будет восстановлен, я выдам тебя замуж за самого уродливого, самого старого мясника, какого пожелаю! Если только у него найдется немного золота, чтобы за тебя заплатить!
Гнев утомил его. Отец отступил назад и согнулся, упираясь руками в колени.
— А теперь убирайся с глаз моих! Уведите ее!
Мать и дочь поспешно спаслись бегством на кухню, где Марлена встретила их прохладными компрессами и ласковыми словами. Однако это далеко не сразу осушило их слезы.
— Ох, почему он не понимает? — рыдала Алиса. — Посмотри на меня! Я становлюсь старой и уродливой. У меня гниют зубы, выпадают волосы. Никто не захочет на мне жениться. Мне все равно, что Таддеус берет меня третьей женой. Пусть бы даже пятой, по крайней мере, у меня будет муж. Пока не поздно. О-ох!
Корнелиус захлопнул дверь к себе в комнату, но, поскольку большую часть деревянных панелей со стен сорвали, чтобы топить камины и строить укрепления, он по-прежнему слышал рыдания. У него чесались руки от желания залезть за балку, вытащить оттуда ореховый прут, который он держал там, — и пороть, пороть, пока единственным звуком в доме не станет свист ударов. Но Корнелиус понимал, что на это у него не хватит сил. Он стареет; катастрофы последних лет заставили его стремительно сдавать. А тут еще голод и необходимость дежурить на стенах. Они ведь действительно считали, что он будет сражаться! Он, Корнелиус Фуггер, самый мирный человек в городе!
Его семья — он только о них и печется, а они так с ним обращаются! Сначала его сын сбегает с двухлетней прибылью, а теперь дочь хочет выскочить замуж за дубильщика! Что ж, он заботится о них лучше, чем они о нем. И все это со временем станет очевидным — когда этих безумцев прогонят и восстановится порядок. О, он очень хорошо о них позаботился!
Корнелиус подошел к камину, где лежала давно остывшая зола, и осторожно вынул из стены один камень, положив его на пол рядом с собой. Подняв свечу, даже своими близорукими глазами он различил блеск золотых монет, сложенных в нише. Три года торговли — до того, как началось это безумие. Все готово, чтобы вернуть славному имени Фуггеров в Мюнстере подобающее место.
У двери тихо поскреблись. Корнелиус поспешно поставил камень на место. Повернувшись к двери, он рявкнул:
— Убирайся!
Его жена робко отозвалась:
— Но, Корнелиус, дорогой мой супруг, собрание!
Он совсем о нем забыл. Очередная встреча «Избранных», так называемых «Племен Израилевых», на площади. Новая порция апокалиптического сумасшествия. Его презрение ко всему этому не знало границ. Но никто не смел пропускать собрания. Никто из тех, кто хотел остаться в живых.
— Хорошо, иду, — сказал он. — И вели, чтобы эта распустеха, моя дочь, надела свое самое плохое платье. Она не будет кокетничать с распутниками и сводниками, которые правят нашим городом!
У этих сборищ был только один плюс: наказания. В последнее время преступлением считалось практически все. Смертью или хотя бы членовредительством наказывались распущенность, богохульство, накопительство. И даже непочтительный тон в разговоре с родителями.
Корнелиус тихо засмеялся.
«Может быть, так мне и следует поступить. Объявить сегодня утром о постыдном поведении Алисы, о проявленном ею неуважении. Посмотрим, захочет ли ее в жены дубильщик Таддеус, если ей отрубят нос!»
От этих собраний на площади была еще одна польза. Если наказания будут проводиться с прежней интенсивностью, то скоро на стенах не останется ни одного здорового воина и принц и епископ принесут наконец освобождение.
* * *
На главной площади Мюнстера, под сенью храма святого Ламберта, под слепыми взглядами дюжины последних предателей Слова, чьими головами были украшены зубцы стен, двенадцать колен Возрожденного Израиля собрались, чтобы приветствовать своего царя.Жан и Фуггер ожидали вместе со всеми. Их окружали те, кто их поймал, — две дюжины нищих, обитавших под крышей здания, где больше никому не пришло бы в голову поселиться. Они схватили обоих пришельцев и быстро их связали. Они отняли у них оружие и обыскали их сумки. И в то же время никто даже не притронулся к продуктам.
— Все принадлежит всем, и все смогут вкусить от всего, — сказал им вожак с покрытым болячками лицом, когда Фуггер попытался купить их свободу обещанием продуктов. — Мы принесем это на собрание.
И пока все ждали, их поимщики с гордостью демонстрировали своих пленников, рассказывая любопытным о том, как они, пусть и нищие, сыграли столь важную роль в обороне города.
— Они пробрались сюда прошлой ночью, во время штурма, брат, — объяснил один из нищих любопытствующему. — Они — шпионы и явились, чтобы нас погубить. Но Господь поставил нас наблюдать в нужном месте и предал наших врагов нам в руки!
— Я все пытаюсь тебе объяснить, брат, — снова подал голос Фуггер. — Мы пришли, чтобы предложить свою помощь. Этот человек — великий воин… А!
Вожак занес руку, чтобы снова ударить его.
— Я же велел тебе молчать! Наш царь все решит сам. Он хорошо умеет отличать правду от лжи!
Фуггер не успел навлечь на себя новых ударов: у дверей храма затрубили трубы, и толпа рванулась вперед, к высокому помосту, увлекая с собой обоих пленников. Как только стихли пронзительные ноты сигнала, из храма появились двенадцать фигур. Они двигались под мерные удары барабана. На каждом были одеяния, которые любой мог видеть на фресках, украшающих стены церквей и соборов по всей стране. То были одеяния старейшин Израиля. Длинные одежды ярких пурпурных и золотых тонов ниспадали на землю. Голову каждого окутывало покрывало из белоснежного льна, каждый сжимал в одной руке пастушеский посох, а в другой — цеп. Они разошлись по шестеро налево и направо и встали перед помостом.
Когда последние двое заняли свои места, позади них обнаружилась фигура, при виде которой все ахнули и начали перешептываться. Ее длинные волосы были свернуты на макушке в узел, глаза были опущены и, казалось, не видели ничего, кроме связанных впереди рук.
«Она прекрасна». Перед Жаном возникло видение: Анна Болейн так же медленно ступает по лужайке у Тауэра. «И она тоже связана для казни».
Голоса возбужденно зажужжали: «Царица, царица!»
Но это жужжание потонуло в реве, который начался, как только на помост вышел еще один человек. Он медленно двинулся навстречу толпе, даже не посмотрев на связанную женщину, которая протянула к нему руки, когда он проходил мимо. Рев заполнил площадь, эхом разнесся по городским улицам — и даже достиг позиций осаждающих.
— Давид! Давид! Давид! Давид! ДАВИД!!!
Жан обратил внимание на богатые одеяния Двенадцати. А одежды этого человека были поистине роскошными, усыпанными драгоценными камнями, блестевшими на ярком солнце. Корона у него на голове была из простого золота, но в самом центре красовался изумруд размером с яйцо чайки. Лицо, увенчанное короной, было лет на десять моложе самого молодого из старейшин. Чистый, гладкий лоб, прямой нос, темные глаза, опушенные густыми ресницами. Когда он поднял руки, на них засверкали серебряные браслеты.
Это движение моментально заставило толпу замолчать. А потом голос, который, казалось, испускал не звуки, а какие-то экзотические благовония, густой как сандаловый дым и сладкий как мед, разнесся над толпой, лаская каждое ухо.
— Народ мой! — Голос говорил мягко, но очень внятно, словно его переполняла печаль, такая великая, что у нее даже не было названия. — О, народ мой!
Руки опустились, и крик: «Давид!» снова пронесся под арками собора. Руки были воздеты снова, блеснув золотом и серебром. И опять зазвучал голос, постепенно набирающий твердости:
— Так рек Иеремия, глава тридцать третья, стих пятнадцатый: «Вот, наступят дни, говорит Господь, когда возращу Давиду Отрасль праведную, и будет царствовать мудро, и будет производить суд и правду на земле».
Тут он сделал паузу и, казалось, остановил свой взгляд по очереди на каждом, кто стоял в толпе, а потом продолжил:
— Не ваш ли я Давид?
— Да, Господин!
— Не ваш ли я Давид?
— Да, Господин, да! — хрипло взревели присутствующие.
— И что станет с Иезавелью, которая предала меня, с Иезавелью, которую изобличил мой Илия?
Старейшина, стоявший с левого края, поднял свой посох и указал им на связанную женщину. При этом движении у нее подогнулись ноги, и она упала на помост.
Толпа единодушно произнесла всего два слова:
— Повесить ее!
Унизанные украшениями руки снова взметнулись вверх, требуя молчания.
— Нет, народ мой. Петля не годится. Ибо разве не сказано в книге пророка Амоса, главе девятой, стихе десятом: «От меча умрут все грешники из народа Моего»? Разве не рассказывают, что именно так погибла Анна, королева Английская, мученица Реформации?
Жану показалось, будто его ударили. Он ахнул. Ему показалось, что рука у его спины сжалась в кулак.
Толпа взревела. Их царь снова поднял руки, возвысил голос и вскричал:
— Я, Ян Мюнстерский, буду к моей царице так же великодушен, как мой царственный брат Генрих Английский. Да свершится суд Божий быстро и милосердно.
Он шагнул в сторону, уступая место человеку в маске палача. У него в руках был меч — почти такой же, какой держал один из нищих, захвативших Жана. Плачущую женщину подняли на колени. Жан заметил, что палач обладает немалым опытом, поскольку прибег к старинному приему: ткнул одним углом тупого клинка в основание шеи своей жертвы. От внезапной боли голова дернулась вверх — и в следующую секунду была отрублена, скатившись к ногам бывшего супруга несчастной.
И тут Царь-Бог сделал нечто необычайное. Он поднял голову, крепко поцеловал в губы, а потом широко размахнулся и швырнул ее в толпу, обезумевшую от восторга. А потом «Давид» приблизился к обезглавленному телу, обмякшему в луже крови, и начал на нем подпрыгивать.
За свою жизнь солдата Жану Ромбо приходилось быть свидетелем всякого варварства. Кое в чем он участвовал и сам. Но в эту минуту он отвернулся. Отвернулся и закрыл глаза, ища в своей душе что-то такое, что могло бы прогнать увиденное. И в это самое мгновение он понял, что его карьера палача закончена.
Нищий в болячках радостно кричал вместе со всеми.
— Кто… кто была эта несчастная? — выспрашивал Фуггер.
Тот хрипло захохотал:
— Несчастная? Это была одна из цариц, вторая жена царя Яна. Говорят, слишком сварливая. Эй, кидайте голову сюда!