Разумеется, я узнала Леборна. Голос он менял мастерски, чем мы не раз пользовались. Видимо, Леборн прокрался в здание суда раньше меня – как любой карлик, при желании он становился практически незаметным, – и в толпе у Лемерля появился тайный пособник. Подобный трюк часто применяют фокусники и балаганные заклинатели, выручал он и нас. Леборн – прекрасный актер. Досадно, что короткие ноги ограничивают его бурлесками и акробатическими этюдами. Я пообещала себе, что впредь буду к нему добрее. Леборн верный, даром что брюзга, а сегодня его отвага и находчивость спасли Лемерлю жизнь.
Тем временем Лемерля захлестнула волна желающих прикоснуться к нему. Теперь горожане жаждали не крови, а прощения. Руки тянулись к нему со всех сторон, хватали за одежду, гладили. Мужчина пожал Лемерлю руку, и тотчас каждый в зале захотел пожать руку ему, прикоснувшемуся к святому человеку. Лемерль, конечно же, упивался происходящим.
– Благослови тебя Бог, брат мой! Благослови тебя Господь, сестра!
Постепенно, почти незаметно, тон Лемерля изменился: святоша превращался в уличного торговца. Озорной блеск его глаз горожане, помилуй их, Господи, приняли за благочестие, а Лемерль то ли из дерзости, то ли из любви к риску закусил удила.
– Вам повезло, что я попал в Эпиналь, – заявил он. – Пороком здесь и воздух пропитан, и небо обложено. Спросите себя, почему чума терзает ваш город. Каждому известно: праведникам козни лукавого не страшны.
Горожане смущенно зароптали.
– Спросите себя, почему я странствую без боязни, – продолжал Черный Дрозд. – Спросите себя, как я, простой священник, много лет отражаю дьявольские нападки. – Звучный голос Лемерля стал заговорщицки вкрадчивым. – Много лет назад мой учитель, святой человек, сварил снадобье от самых разных происков сатаны – греховных видений, суккубов и инкубов, хворей и порчи. Очищенный настой двадцати четырех трав с добавлением соли и святой воды благословлен дюжиной епископов. Пьется по капле… – Лемерль выдержал паузу, оценивая реакцию публики. – Вот уже десять лет эликсир бережет меня и спасает. В Эпинале сегодня он необходим, как никогда.
Следовало догадаться, что на полпути Лемерль не остановится. «К чему он клонит? – гадала я. – Тут чистая месть? Насмешка над легковерными горожанами? Попытка заработать? Простое желание победить?» Я хмуро взглянула на Лемерля со своего места в глубине зала, но он уже вошел в раж, теперь его не сдержать. Он почувствовал мой предостерегающий взгляд и ухмыльнулся.
По словам Лемерля, имелась крохотная загвоздка. Он с радостью подарил бы горожанам снадобье, только с собой у него лишь одна фляга. Он сварил бы еще, но травы редкие, да и где найти двенадцать епископов? В общем, быстро эликсир не приготовить, и, как ни неловко, он вынужден просить небольшую мзду за каждую порцию. Если добрые горожане принесут по бутыли воды или вина, он возьмет пипетку и приготовит много порций слабого раствора…
Желающих было хоть отбавляй. До самого вечера ползла по улице длинная очередь с пузырьками и бутылками. Лемерль, сама серьезность и учтивость, приветствовал каждого и отмерял прозрачную жидкость стеклянной трубочкой. Платили ему кто деньгами, кто добром – кто жирную утку принес, кто бутыль вина, кто горсть монет. Иные из страха перед чумой выпивали свою порцию тут же, многие, ощутив прилив сил, возвращались за добавкой, но справедливый Лемерль просил подождать, пока каждый не получит свою долю.
Не в силах смотреть на это кичливое кривляние, я выскользнула из зала, разыскала своих, помогла им отогнать повозки и разбить лагерь. Я злилась, ведь за день наши повозки разграбили, а вещи разбросали по рыночной площади. Впрочем, все могло кончиться хуже. Ценностей у меня было немного, самой большой потерей стал ларец с травами и целебными снадобьями, а по-настоящему дорогие мне вещи – карты Таро, нарисованные Джордано, и книги, которые он подарил мне во Фландрии, когда мы расстались, целыми и невредимыми нашлись в проулке: грабители на них не позарились. Да и что рваные костюмы в сравнении с выручкой Лемерля? Он собрал столько, что хватит на целое море реквизита. Я даже подумала, что на свою долю смогу купить клочок земли и построить домик.
Живот мой округлился не так сильно, чтобы делать окончательные выводы, только я чувствовала: месяцев шесть – и Эйле навек простится с полетами. Еще чувствовала, что рвать с Лемерлем нужно сейчас, пока не стало поздно. Я восхищалась им, любила, но не верила ему ни секунды. Он мой секрет пока не знал, но если узнал бы, то наверняка использовал бы в корыстных целях.
Решиться на разрыв было непросто. Я ведь уже много об этом думала, даже вещи пару раз собирала, но прежде что-то неизменно останавливало. Наверное, страсть к нескончаемым приключениям. Мне нравилось быть с Лемерлем, нравилось быть Эйле, нравились наши пьесы, сатиры, полеты фантазии. Но сейчас я с неожиданной остротой почувствовала, что мои приключения заканчиваются. У малышки в моем чреве уже имелась собственная воля – я понимала, что такая жизнь не для нее. Лемерль не перестанет травить своих тигров. Однажды его безрассудство доведет нас до беды, и очередная фантазия взорвется и покалечит не хуже, чем порошки Джордано. До этого чуть не дошло в Эпинале, только удача спасла нас. Но разве можно надеяться на ее постоянство?
Лишь поздно вечером Лемерль собрал выручку и возвратился к нам. На постоялом дворе он не пожелал ночевать якобы из любви к суровости походной жизни. Мы разбили лагерь на поляне за городом и, смертельно усталые, готовились ко сну. Я свернулась калачиком на матрасе, набитом конским волосом, и в последний раз за день погладила округлившийся живот. «Завтра, – беззвучно пообещала я. – Завтра я от него уйду».
Лемерль уехал тайком от всех. Наверное, обмотал копыта лошадей тряпьем, а сбрую и колеса повозки – лоскутьями. Наверное, ему помогла предрассветная дымка, заглушившая шум. Наверное, я просто слишком устала, слишком сосредоточилась на себе и своем еще не рожденном малыше, чтобы сторожить Черного Дрозда. До той ночи нас соединяло некое чувство, крепче моего былого обожания и страсти, которую нам дарили ночи вдвоем. Я думала, что знаю Лемерля, его игры и прихоти, его неожиданные приступы жестокости. Думала, ему меня не удивить.
Когда я поняла свою ошибку, было слишком поздно: Черный Дрозд улетел, наш обман вскрылся, Леборн лежал под повозкой с перерезанным горлом, заря только занималась, а солдаты новой инквизиции уже караулили нас с мечами и арбалетами, цепями и веревками. В наших планах имелся просчет. Совсем крохотный, он мгновенно превратил нашу победу в провал.
Той ночью в Эпиналь вернулся судья Реми.
11. 17 июля 1610
12. 18 июля 1610
Тем временем Лемерля захлестнула волна желающих прикоснуться к нему. Теперь горожане жаждали не крови, а прощения. Руки тянулись к нему со всех сторон, хватали за одежду, гладили. Мужчина пожал Лемерлю руку, и тотчас каждый в зале захотел пожать руку ему, прикоснувшемуся к святому человеку. Лемерль, конечно же, упивался происходящим.
– Благослови тебя Бог, брат мой! Благослови тебя Господь, сестра!
Постепенно, почти незаметно, тон Лемерля изменился: святоша превращался в уличного торговца. Озорной блеск его глаз горожане, помилуй их, Господи, приняли за благочестие, а Лемерль то ли из дерзости, то ли из любви к риску закусил удила.
– Вам повезло, что я попал в Эпиналь, – заявил он. – Пороком здесь и воздух пропитан, и небо обложено. Спросите себя, почему чума терзает ваш город. Каждому известно: праведникам козни лукавого не страшны.
Горожане смущенно зароптали.
– Спросите себя, почему я странствую без боязни, – продолжал Черный Дрозд. – Спросите себя, как я, простой священник, много лет отражаю дьявольские нападки. – Звучный голос Лемерля стал заговорщицки вкрадчивым. – Много лет назад мой учитель, святой человек, сварил снадобье от самых разных происков сатаны – греховных видений, суккубов и инкубов, хворей и порчи. Очищенный настой двадцати четырех трав с добавлением соли и святой воды благословлен дюжиной епископов. Пьется по капле… – Лемерль выдержал паузу, оценивая реакцию публики. – Вот уже десять лет эликсир бережет меня и спасает. В Эпинале сегодня он необходим, как никогда.
Следовало догадаться, что на полпути Лемерль не остановится. «К чему он клонит? – гадала я. – Тут чистая месть? Насмешка над легковерными горожанами? Попытка заработать? Простое желание победить?» Я хмуро взглянула на Лемерля со своего места в глубине зала, но он уже вошел в раж, теперь его не сдержать. Он почувствовал мой предостерегающий взгляд и ухмыльнулся.
По словам Лемерля, имелась крохотная загвоздка. Он с радостью подарил бы горожанам снадобье, только с собой у него лишь одна фляга. Он сварил бы еще, но травы редкие, да и где найти двенадцать епископов? В общем, быстро эликсир не приготовить, и, как ни неловко, он вынужден просить небольшую мзду за каждую порцию. Если добрые горожане принесут по бутыли воды или вина, он возьмет пипетку и приготовит много порций слабого раствора…
Желающих было хоть отбавляй. До самого вечера ползла по улице длинная очередь с пузырьками и бутылками. Лемерль, сама серьезность и учтивость, приветствовал каждого и отмерял прозрачную жидкость стеклянной трубочкой. Платили ему кто деньгами, кто добром – кто жирную утку принес, кто бутыль вина, кто горсть монет. Иные из страха перед чумой выпивали свою порцию тут же, многие, ощутив прилив сил, возвращались за добавкой, но справедливый Лемерль просил подождать, пока каждый не получит свою долю.
Не в силах смотреть на это кичливое кривляние, я выскользнула из зала, разыскала своих, помогла им отогнать повозки и разбить лагерь. Я злилась, ведь за день наши повозки разграбили, а вещи разбросали по рыночной площади. Впрочем, все могло кончиться хуже. Ценностей у меня было немного, самой большой потерей стал ларец с травами и целебными снадобьями, а по-настоящему дорогие мне вещи – карты Таро, нарисованные Джордано, и книги, которые он подарил мне во Фландрии, когда мы расстались, целыми и невредимыми нашлись в проулке: грабители на них не позарились. Да и что рваные костюмы в сравнении с выручкой Лемерля? Он собрал столько, что хватит на целое море реквизита. Я даже подумала, что на свою долю смогу купить клочок земли и построить домик.
Живот мой округлился не так сильно, чтобы делать окончательные выводы, только я чувствовала: месяцев шесть – и Эйле навек простится с полетами. Еще чувствовала, что рвать с Лемерлем нужно сейчас, пока не стало поздно. Я восхищалась им, любила, но не верила ему ни секунды. Он мой секрет пока не знал, но если узнал бы, то наверняка использовал бы в корыстных целях.
Решиться на разрыв было непросто. Я ведь уже много об этом думала, даже вещи пару раз собирала, но прежде что-то неизменно останавливало. Наверное, страсть к нескончаемым приключениям. Мне нравилось быть с Лемерлем, нравилось быть Эйле, нравились наши пьесы, сатиры, полеты фантазии. Но сейчас я с неожиданной остротой почувствовала, что мои приключения заканчиваются. У малышки в моем чреве уже имелась собственная воля – я понимала, что такая жизнь не для нее. Лемерль не перестанет травить своих тигров. Однажды его безрассудство доведет нас до беды, и очередная фантазия взорвется и покалечит не хуже, чем порошки Джордано. До этого чуть не дошло в Эпинале, только удача спасла нас. Но разве можно надеяться на ее постоянство?
Лишь поздно вечером Лемерль собрал выручку и возвратился к нам. На постоялом дворе он не пожелал ночевать якобы из любви к суровости походной жизни. Мы разбили лагерь на поляне за городом и, смертельно усталые, готовились ко сну. Я свернулась калачиком на матрасе, набитом конским волосом, и в последний раз за день погладила округлившийся живот. «Завтра, – беззвучно пообещала я. – Завтра я от него уйду».
Лемерль уехал тайком от всех. Наверное, обмотал копыта лошадей тряпьем, а сбрую и колеса повозки – лоскутьями. Наверное, ему помогла предрассветная дымка, заглушившая шум. Наверное, я просто слишком устала, слишком сосредоточилась на себе и своем еще не рожденном малыше, чтобы сторожить Черного Дрозда. До той ночи нас соединяло некое чувство, крепче моего былого обожания и страсти, которую нам дарили ночи вдвоем. Я думала, что знаю Лемерля, его игры и прихоти, его неожиданные приступы жестокости. Думала, ему меня не удивить.
Когда я поняла свою ошибку, было слишком поздно: Черный Дрозд улетел, наш обман вскрылся, Леборн лежал под повозкой с перерезанным горлом, заря только занималась, а солдаты новой инквизиции уже караулили нас с мечами и арбалетами, цепями и веревками. В наших планах имелся просчет. Совсем крохотный, он мгновенно превратил нашу победу в провал.
Той ночью в Эпиналь вернулся судья Реми.
11. 17 июля 1610
Воспоминаний о том дне почти не сохранилось. Любые воспоминания – как соль на незажившую рану, но порой они всплывают, точно неподвижные картинки волшебного фонаря. Вот солдаты инквизиции, вытаскивающие нас из постелей. Вот Леборн с перерезанным горлом. Вот падает наземь искромсанная одежда. Отчетливее всего я помню звуки – стук копыт, звон сбруи, громогласные приказы, разгоняющие остатки сна, наши удивленные вопли.
Долго, слишком долго не понимала я, в чем дело. Чуть больше проворства, и улизнула бы, воспользовавшись предрассветным сумраком да кутерьмой. Буффон дрался как лев, и часть солдат, оставив нас, усмиряла его. Увы, я растерялась, ждала, что сейчас появится Лемерль с планом спасения, и упустила момент.
Лемерль снова нас бросил. Сам спасся, небось почуял опасность и понял: если бежать вместе, больше вероятности, что поймают. Леборн, видимо, разгадал его подлый замысел и поплатился жизнью – беднягу нашли под повозкой с перерезанным горлом и изуродованным лицом. Остальных – женщин, цыган, карликов, тех, кого легко заменить, – Черный Дрозд швырнул солдатам, аки горсть монет. По сути, он нас продал. Уже не впервые.
Слишком поздно открылась мне горькая правда. Нагими нас заковали в кандалы, выстроили в ряд и повели под конвоем конных охранников. Эрмина, вся растрепанная, безутешно рыдала, за ней с высоко поднятой головой шла я, последним, корчась от боли, хромал Буффон. Карауливший меня жирный боров с наглыми глазами и губками бантиком пробормотал что-то сальное и хотел погладить меня по щеке. Я обожгла его презрительным взглядом, благо глаза были сухие и горячие, как угли.
– Только тронь, – зашипела я, – одно мое заклинание, и стручок твой мигом отвалится…
Боров оскалился.
– Ты, сучка, свое получишь, – процедил он. – Жду не дождусь…
– Жди, боров, жди и помни про заклинание.
Знаю, глупо было ему угрожать, только меня распирало от гнева. Казалось, я лопну, если промолчу.
Снова и снова появлялась навязчивая мысль, она крутилась в сознании, как мул вокруг колодца, и с каждым кругом терзала все сильнее. Как Лемерль мог так со мной? Со мной! Ладно с Эрминой, ладно с Буффоном, Беко, ладно с карликами. Но я – это я. Почему он не взял меня с собой?
Позови меня Лемерль, я бы пошла – это открытие разожгло пламя ненависти, мгновенно и навсегда. Я-то считала себя лучше других, сильнее и порядочнее. Лемерль раскрыл мне глаза. Я поняла, что так же способна и на предательство, и на трусость, и на убийство. Теперь я видела истинную себя и, распаляя свой гнев, горела желанием пустить Лемерлю кровь. Злость баюкала меня ночью и согревала днем.
Арестантская трещала по швам, и нас заперли в подвалы под зданием суда. Я попала в холодную каморку с земляным полом и солевыми отложениями на стенах. Смешать эту соль с углем и серой – получится не просто белый порошок, а отличная взрывчатка, но зачем в подвале взрывчатка? Тут ни окон, ни другого выхода – лишь запертая дверь. Я села на влажный пол и постаралась обдумать свое положение.
Виновность наша сомнений не вызывала, оправдываться бессмысленно. Вариантов обвинения у судьи Реми было выбирай – не хочу, спасибо Лемерлю. Воровство, порча, ересь, самозванство, бродяжничество, колдовство, убийство – за любое из этих преступлений по закону нам грозила смерть. Верующий утешался бы молитвами, а я молиться не научилась. Леборн твердил, что для таких, как мы, Бога нет. Мы не созданы по его образу и подобию. Мы юродивые, бракованные, треснувшие при обжиге. Разве нам можно молиться? Да и если бы мы молились, что сказали бы Ему?
Спина у камня, ноги на утоптанной земле – я просидела так до рассвета, баюкала малютку в своем чреве, прислушивалась к рыданиям за стеной.
Раз, и дремы как не бывало. В каморке царил мрак, но я отчетливо услышала скрип засова и легкие шаги на подвальной лестнице. Я не без труда встала, не отрывая спину от стены, и шепотом спросила:
– Кто там?
В ответ раздалось мерное дыхание и шелест одежды о стену. Ко мне кто-то подкрадывался. В полной темноте я подняла кулак. Меня всю трясло, но я знала, что рука не дрогнет. Пусть только приблизится!
– Жюльетта!
Я точно окаменела.
– Кто ты? Откуда знаешь мое имя?
– Жюльетта, прошу тебя, у нас мало времени.
Я медленно опустила кулак, потому что сообразила, кто это. Чумной Доктор! Тот, который предупреждал меня, тот, чей голос показался знакомым. Запах я тоже узнала: сухой, резкий – так пахнут химикалии. В кромешном мраке и тишине ничего не отвлекало, вот я и догадалась. От той догадки у меня аж дух захватило.
– Джордано?
– Говорю же, для вопросов сейчас не время, – раздраженно прошипели из тьмы. – Вот, возьми! – Мне швырнули что-то мягкое. Ткань. Это ряса, пропахшая плесенью, но наготу прикроет. Я натянула ее, гадая, что случится дальше.
– Хорошо, а теперь за мной. Быстрее, медлить нельзя!
Наверху лестницы открыли люк. Чумной Доктор скользнул в него первым и протянул мне руку. Глаза мои привыкли к мраку, и свет в коридоре едва не ослепил, хотя источал его один-единственный факел. Еще вялая и заспанная, я повернулась к старому приятелю, но увидела лишь Чумного Доктора в длинноносой маске и черном плаще.
– Джордано? – снова спросила я, касаясь маски из папье-маше.
Чумной Доктор покачал головой.
– Может, хватит вопросов? Я подсыпал слабительное стражнику в суп, и теперь он каждые десять минут бегает в уборную. В последний раз забыл ключ.
Чумной Доктор настойчиво подталкивал меня к двери.
– А мои друзья? Что с ними?
– Их спасать некогда. Вот если сбежишь одна, у нас обоих есть шанс. Ну, решайся!
Я мешкала. Из-под черной маски мне вдруг послышался голос Лемерля и свой малодушный ответ: «Забери меня! Брось остальных, только меня забери!»
«Ни за что!» – зло сказала я себе. Если бы Лемерль позвал меня, я, наверное, убежала бы с ним. Только на коротеньком словце «если» будущее не построишь. Под сердцем шевельнулся ребенок, и я поняла: дам сейчас слабинку – его будущее навсегда омрачит тень Лемерля.
– Без друзей не пойду! – заявила я.
Старик бился над замками, но тут обернулся и обжег меня взглядом.
– Ничуть не изменилась! – прошипел он. – Такая же упрямица. Небось они правы: ты точно ведьма. В твоей рыжей голове поселился диббук![13] Ты обоих нас погубишь!
Ночной воздух пах свободой, и мы с Джордано не могли им надышаться. Мы разбегались: мне хотелось остаться, но Джордано строго-настрого запретил, и я послушалась. Мы спешили по улицам Эпиналя, искали где потемнее, выбирались из города грязными закоулками. Сон это или явь: слух и зрение обострились до непостижимого предела, как бывает лишь в бреду. Бегство вспоминается обрывками – лица в трактире, свет красного фонаря, рты, разинутые в беззвучном пении; луна за грядой облаков, черная каемка леса; сапоги, мешок со снедью, плащ, загодя спрятанный под кустом, мул на привязи.
– Забирай мула. Он мой, никто искать не станет.
Джордано так и не снял маску.
Я едва не задохнулась от благодарности.
– Джордано, столько лет прошло. Я думала, ты умер.
Сухое карканье наверняка означало смех.
– Меня голыми руками не возьмешь! Теперь-то уедешь?
– Погоди! – попросила я, дрожа от страха и волнения. – Я так долго тебя искала! Что стало с нашей труппой? С Жанеттой, с Габриэлем, с…
– Рассказывать нет времени. С тобой це́лую ночь проговоришь, а вопросы не кончатся.
– Тогда спрошу только об одном. – Я сжала его руку. – Ответь, и я уеду.
Джордано кивнул. В носатой маске он напоминал огромного мрачного ворона.
– Да, – наконец выдавил он. – Изабелла…
Я тотчас поняла, что моей матери нет в живых. Все эти годы я хранила ее образ в сердце, точно медальон на груди, – ее горделивую стать, ее улыбку, ее песни и заклинания. Она умерла во Фландрии, по словам Джордано, совершенно нелепо, от чумы. Теперь у меня остались только сны и обрывки воспоминаний.
– Ты был рядом? – спросила я дрогнувшим голосом.
– А сама как думаешь?
За хриплым дыханием Джордано мне послышался шепот матери: «Люби редко, но метко». Теперь я понимала, почему старик следил за мной, почему рисковал ради меня жизнью, почему сейчас не смотрел в глаза и не снимал длинноносую маску.
– Сними маску, Джордано! Прежде чем простимся, хочу на тебя посмотреть.
В лунном свете он казался древним стариком с ввалившимися глазами. Да это не лицо, а снова маска, трагичная от натужной улыбки и безглазая. Слезы текли из глазниц в глубокие складки по обеим сторонам рта. Я хотела обнять Джордано, но он отпрянул. Ласку он терпеть не мог.
– Прощай, Жюльетта! Уезжай отсюда поскорее. – Вот он, голос прежнего Джордано, строгий, источающий мудрость. – Спутников своих не ищи, так лучше им и тебе самой. Понадобится – продай мула. Для переездов выбирай ночи.
Я все равно обняла Джордано и, не ожидая ответа, поцеловала в лоб. Его одежда, как раньше, пахла серой, специями, химикалиями. Сердце сдавила тоска. Мой старый учитель содрогался всем телом. Отстранился он резко, почти зло.
– Каждая секунда на вес золота, – напомнил он прерывающимся голосом. – Уезжай, Жюльетта!
В устах Джордано мое имя звучало как скупая ласка.
– А ты? С тобой что будет?
Джордано слабо улыбнулся и покачал головой, как всегда, когда я, по его мнению, болтала ерунду.
– Ради тебя больше грешить не стану! Неужели забыла, что в шабат я сиднем сижу?
Джордано помог мне забраться на мула и хлестнул его по бокам. Мул бодро зацокал по утоптанной земле. До сих пор помню лицо Джордано в холодном свете луны, его тихое «прощай!», поступь мула по лесной тропке, запах пепла и последнее «шалом!». Казалось, голос Джордано доносится из моего тринадцатилетия, казалось, по пятам за мной следует моя совесть, аки глас Божий с горы.
С Джордано мы больше не встречались. Из Эпиналя я через Лотарингию отправилась в Париж, а когда живот сильно округлился, вернулась на побережье. Мешок со снедью опустел, еду пришлось добывать, и я по наставлению старого учителя продала мула. В переметной суме обнаружились пожитки из моей повозки, спасенные Джордано, – немного денег, книги, украшения, завалявшиеся среди костюмов: дешевые стразы от драгоценностей не отличишь. Волосы я перекрасила, убоявшись, что выдадут. Я жадно ловила весточки из Лотарингии, но не слышала ни знакомых имен, ни слухов о новых казнях. Я жду до сих пор, точно время приостановилось, точно антракт растянулся на пять лет. Жду, что в один прекрасный день настанет кровавая развязка.
Снова и снова мне снится его лицо, его темные, как лес, глаза. Наша трагикомедия продолжается в моих снах. Опустевшая сцена ждет актеров, прежние роли ждут исполнителей, и вот мой рот открывается, чтобы произнести неожиданно вспомнившуюся реплику.
«Еще один танец, – шепчет он, и я ворочаюсь на узкой кровати. – С тобой мне было слаще всего».
Просыпаюсь я в поту от страха, что Флер мертва. Тысячу раз проверяла и убеждалась, что все хорошо, но сейчас повернуться к дочке не решаюсь – лежу и слушаю шелест ее дыхания. Дортуар полон тревожного ропота. Зубы стиснуты, я из последних сил удерживаю страх в себе. Выпущу его – на волю вырвется долгий, как вечность, крик.
Долго, слишком долго не понимала я, в чем дело. Чуть больше проворства, и улизнула бы, воспользовавшись предрассветным сумраком да кутерьмой. Буффон дрался как лев, и часть солдат, оставив нас, усмиряла его. Увы, я растерялась, ждала, что сейчас появится Лемерль с планом спасения, и упустила момент.
Лемерль снова нас бросил. Сам спасся, небось почуял опасность и понял: если бежать вместе, больше вероятности, что поймают. Леборн, видимо, разгадал его подлый замысел и поплатился жизнью – беднягу нашли под повозкой с перерезанным горлом и изуродованным лицом. Остальных – женщин, цыган, карликов, тех, кого легко заменить, – Черный Дрозд швырнул солдатам, аки горсть монет. По сути, он нас продал. Уже не впервые.
Слишком поздно открылась мне горькая правда. Нагими нас заковали в кандалы, выстроили в ряд и повели под конвоем конных охранников. Эрмина, вся растрепанная, безутешно рыдала, за ней с высоко поднятой головой шла я, последним, корчась от боли, хромал Буффон. Карауливший меня жирный боров с наглыми глазами и губками бантиком пробормотал что-то сальное и хотел погладить меня по щеке. Я обожгла его презрительным взглядом, благо глаза были сухие и горячие, как угли.
– Только тронь, – зашипела я, – одно мое заклинание, и стручок твой мигом отвалится…
Боров оскалился.
– Ты, сучка, свое получишь, – процедил он. – Жду не дождусь…
– Жди, боров, жди и помни про заклинание.
Знаю, глупо было ему угрожать, только меня распирало от гнева. Казалось, я лопну, если промолчу.
Снова и снова появлялась навязчивая мысль, она крутилась в сознании, как мул вокруг колодца, и с каждым кругом терзала все сильнее. Как Лемерль мог так со мной? Со мной! Ладно с Эрминой, ладно с Буффоном, Беко, ладно с карликами. Но я – это я. Почему он не взял меня с собой?
Позови меня Лемерль, я бы пошла – это открытие разожгло пламя ненависти, мгновенно и навсегда. Я-то считала себя лучше других, сильнее и порядочнее. Лемерль раскрыл мне глаза. Я поняла, что так же способна и на предательство, и на трусость, и на убийство. Теперь я видела истинную себя и, распаляя свой гнев, горела желанием пустить Лемерлю кровь. Злость баюкала меня ночью и согревала днем.
Арестантская трещала по швам, и нас заперли в подвалы под зданием суда. Я попала в холодную каморку с земляным полом и солевыми отложениями на стенах. Смешать эту соль с углем и серой – получится не просто белый порошок, а отличная взрывчатка, но зачем в подвале взрывчатка? Тут ни окон, ни другого выхода – лишь запертая дверь. Я села на влажный пол и постаралась обдумать свое положение.
Виновность наша сомнений не вызывала, оправдываться бессмысленно. Вариантов обвинения у судьи Реми было выбирай – не хочу, спасибо Лемерлю. Воровство, порча, ересь, самозванство, бродяжничество, колдовство, убийство – за любое из этих преступлений по закону нам грозила смерть. Верующий утешался бы молитвами, а я молиться не научилась. Леборн твердил, что для таких, как мы, Бога нет. Мы не созданы по его образу и подобию. Мы юродивые, бракованные, треснувшие при обжиге. Разве нам можно молиться? Да и если бы мы молились, что сказали бы Ему?
Спина у камня, ноги на утоптанной земле – я просидела так до рассвета, баюкала малютку в своем чреве, прислушивалась к рыданиям за стеной.
Раз, и дремы как не бывало. В каморке царил мрак, но я отчетливо услышала скрип засова и легкие шаги на подвальной лестнице. Я не без труда встала, не отрывая спину от стены, и шепотом спросила:
– Кто там?
В ответ раздалось мерное дыхание и шелест одежды о стену. Ко мне кто-то подкрадывался. В полной темноте я подняла кулак. Меня всю трясло, но я знала, что рука не дрогнет. Пусть только приблизится!
– Жюльетта!
Я точно окаменела.
– Кто ты? Откуда знаешь мое имя?
– Жюльетта, прошу тебя, у нас мало времени.
Я медленно опустила кулак, потому что сообразила, кто это. Чумной Доктор! Тот, который предупреждал меня, тот, чей голос показался знакомым. Запах я тоже узнала: сухой, резкий – так пахнут химикалии. В кромешном мраке и тишине ничего не отвлекало, вот я и догадалась. От той догадки у меня аж дух захватило.
– Джордано?
– Говорю же, для вопросов сейчас не время, – раздраженно прошипели из тьмы. – Вот, возьми! – Мне швырнули что-то мягкое. Ткань. Это ряса, пропахшая плесенью, но наготу прикроет. Я натянула ее, гадая, что случится дальше.
– Хорошо, а теперь за мной. Быстрее, медлить нельзя!
Наверху лестницы открыли люк. Чумной Доктор скользнул в него первым и протянул мне руку. Глаза мои привыкли к мраку, и свет в коридоре едва не ослепил, хотя источал его один-единственный факел. Еще вялая и заспанная, я повернулась к старому приятелю, но увидела лишь Чумного Доктора в длинноносой маске и черном плаще.
– Джордано? – снова спросила я, касаясь маски из папье-маше.
Чумной Доктор покачал головой.
– Может, хватит вопросов? Я подсыпал слабительное стражнику в суп, и теперь он каждые десять минут бегает в уборную. В последний раз забыл ключ.
Чумной Доктор настойчиво подталкивал меня к двери.
– А мои друзья? Что с ними?
– Их спасать некогда. Вот если сбежишь одна, у нас обоих есть шанс. Ну, решайся!
Я мешкала. Из-под черной маски мне вдруг послышался голос Лемерля и свой малодушный ответ: «Забери меня! Брось остальных, только меня забери!»
«Ни за что!» – зло сказала я себе. Если бы Лемерль позвал меня, я, наверное, убежала бы с ним. Только на коротеньком словце «если» будущее не построишь. Под сердцем шевельнулся ребенок, и я поняла: дам сейчас слабинку – его будущее навсегда омрачит тень Лемерля.
– Без друзей не пойду! – заявила я.
Старик бился над замками, но тут обернулся и обжег меня взглядом.
– Ничуть не изменилась! – прошипел он. – Такая же упрямица. Небось они правы: ты точно ведьма. В твоей рыжей голове поселился диббук![13] Ты обоих нас погубишь!
Ночной воздух пах свободой, и мы с Джордано не могли им надышаться. Мы разбегались: мне хотелось остаться, но Джордано строго-настрого запретил, и я послушалась. Мы спешили по улицам Эпиналя, искали где потемнее, выбирались из города грязными закоулками. Сон это или явь: слух и зрение обострились до непостижимого предела, как бывает лишь в бреду. Бегство вспоминается обрывками – лица в трактире, свет красного фонаря, рты, разинутые в беззвучном пении; луна за грядой облаков, черная каемка леса; сапоги, мешок со снедью, плащ, загодя спрятанный под кустом, мул на привязи.
– Забирай мула. Он мой, никто искать не станет.
Джордано так и не снял маску.
Я едва не задохнулась от благодарности.
– Джордано, столько лет прошло. Я думала, ты умер.
Сухое карканье наверняка означало смех.
– Меня голыми руками не возьмешь! Теперь-то уедешь?
– Погоди! – попросила я, дрожа от страха и волнения. – Я так долго тебя искала! Что стало с нашей труппой? С Жанеттой, с Габриэлем, с…
– Рассказывать нет времени. С тобой це́лую ночь проговоришь, а вопросы не кончатся.
– Тогда спрошу только об одном. – Я сжала его руку. – Ответь, и я уеду.
Джордано кивнул. В носатой маске он напоминал огромного мрачного ворона.
– Да, – наконец выдавил он. – Изабелла…
Я тотчас поняла, что моей матери нет в живых. Все эти годы я хранила ее образ в сердце, точно медальон на груди, – ее горделивую стать, ее улыбку, ее песни и заклинания. Она умерла во Фландрии, по словам Джордано, совершенно нелепо, от чумы. Теперь у меня остались только сны и обрывки воспоминаний.
– Ты был рядом? – спросила я дрогнувшим голосом.
– А сама как думаешь?
За хриплым дыханием Джордано мне послышался шепот матери: «Люби редко, но метко». Теперь я понимала, почему старик следил за мной, почему рисковал ради меня жизнью, почему сейчас не смотрел в глаза и не снимал длинноносую маску.
– Сними маску, Джордано! Прежде чем простимся, хочу на тебя посмотреть.
В лунном свете он казался древним стариком с ввалившимися глазами. Да это не лицо, а снова маска, трагичная от натужной улыбки и безглазая. Слезы текли из глазниц в глубокие складки по обеим сторонам рта. Я хотела обнять Джордано, но он отпрянул. Ласку он терпеть не мог.
– Прощай, Жюльетта! Уезжай отсюда поскорее. – Вот он, голос прежнего Джордано, строгий, источающий мудрость. – Спутников своих не ищи, так лучше им и тебе самой. Понадобится – продай мула. Для переездов выбирай ночи.
Я все равно обняла Джордано и, не ожидая ответа, поцеловала в лоб. Его одежда, как раньше, пахла серой, специями, химикалиями. Сердце сдавила тоска. Мой старый учитель содрогался всем телом. Отстранился он резко, почти зло.
– Каждая секунда на вес золота, – напомнил он прерывающимся голосом. – Уезжай, Жюльетта!
В устах Джордано мое имя звучало как скупая ласка.
– А ты? С тобой что будет?
Джордано слабо улыбнулся и покачал головой, как всегда, когда я, по его мнению, болтала ерунду.
– Ради тебя больше грешить не стану! Неужели забыла, что в шабат я сиднем сижу?
Джордано помог мне забраться на мула и хлестнул его по бокам. Мул бодро зацокал по утоптанной земле. До сих пор помню лицо Джордано в холодном свете луны, его тихое «прощай!», поступь мула по лесной тропке, запах пепла и последнее «шалом!». Казалось, голос Джордано доносится из моего тринадцатилетия, казалось, по пятам за мной следует моя совесть, аки глас Божий с горы.
С Джордано мы больше не встречались. Из Эпиналя я через Лотарингию отправилась в Париж, а когда живот сильно округлился, вернулась на побережье. Мешок со снедью опустел, еду пришлось добывать, и я по наставлению старого учителя продала мула. В переметной суме обнаружились пожитки из моей повозки, спасенные Джордано, – немного денег, книги, украшения, завалявшиеся среди костюмов: дешевые стразы от драгоценностей не отличишь. Волосы я перекрасила, убоявшись, что выдадут. Я жадно ловила весточки из Лотарингии, но не слышала ни знакомых имен, ни слухов о новых казнях. Я жду до сих пор, точно время приостановилось, точно антракт растянулся на пять лет. Жду, что в один прекрасный день настанет кровавая развязка.
Снова и снова мне снится его лицо, его темные, как лес, глаза. Наша трагикомедия продолжается в моих снах. Опустевшая сцена ждет актеров, прежние роли ждут исполнителей, и вот мой рот открывается, чтобы произнести неожиданно вспомнившуюся реплику.
«Еще один танец, – шепчет он, и я ворочаюсь на узкой кровати. – С тобой мне было слаще всего».
Просыпаюсь я в поту от страха, что Флер мертва. Тысячу раз проверяла и убеждалась, что все хорошо, но сейчас повернуться к дочке не решаюсь – лежу и слушаю шелест ее дыхания. Дортуар полон тревожного ропота. Зубы стиснуты, я из последних сил удерживаю страх в себе. Выпущу его – на волю вырвется долгий, как вечность, крик.
12. 18 июля 1610
Первой их увидела Альфонсина. Близился полдень, им наверняка пришлось ждать отлива. Нуармутье не совсем остров: при отливе обнажается широкая дорога на материк. Ее вымостили на совесть, чтобы спокойно перебираться через отмели. Впрочем, до настоящего «спокойно» далеко: порой здесь хозяйничают сильные течения, вполне способные расшатать камни, хоть те и утоплены в четырехфутовый слой извести. С обеих сторон от дороги зыбучий песок. Как налетит прилив, вода с дикой скоростью заливает отмели и дорогу, смывая все, что попадется на пути. Тем не менее они медленно, но верно двигались по песку, отражаясь на мелководье. Над дорогой колыхался горячий воздух и мешал как следует их разглядеть.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента