Страница:
— Вот псих, — проговорил О'Брайен, глядя на отвратительные дыры. — Эта машина стоит сорок тысяч…
Он забрался на водительское сиденье, вставил ключ и попробовал включить зажигание. Никакого эффекта. Даже щелчка.
— Понятно, почему он не боялся отпустить нас к машине, — тихо сказал Келсо. — Он знал, что мы никуда не денемся.
На лице О'Брайена промелькнула тревога. Он выбрался из машины и провалился в снег. Добрался до багажника, открыл его, облегченно вздохнул, выпустив изо рта облачко пара.
— Похоже, что «Инмарсат» он не тронул, слава богу. Это уже кое-что. — Он оглянулся, нахмурился.
— Что теперь? — спросил Келсо.
— Деревья, — пробормотал О'Брайен.
— Деревья?
— Да. Спутник не над нашими головами, помните? Он висит над экватором. Мы далеко на севере, это значит, что антенну надо направлять как можно ниже, чтобы поймать сигнал. Если деревья близко, они как бы образуют экран. — Он повернулся к Келсо, и тот готов был убить его в ту же минуту — за глупую ухмылку на самодовольном красивом лице. — Нам нужно свободное пространство, Непредсказуемый. Придется возвращаться на вырубку.
О'Брайен настоял на том, чтобы взять с собой все оборудование. В конце концов, Келсо сказал русскому, что они собираются сделать именно это, и не нужно давать ему повод для подозрений. Кроме того, О'Брайен ни в коем случае не собирался бросать электронные игрушки стоимостью более ста тысяч долларов в простреленной «тойоте» посреди тайги. Он хотел, чтобы все это было у него под рукой.
Они поплелись обратно по тропе. Впереди О'Брайен нес «Инмарсат», самый тяжелый из больших кейсов, и аккумулятор «тойоты», завернутым в черный полиэтилен. Келсо тащил кейс с камерой и портативный монтажный аппарат и еле поспевал за О'Брайеном. У него ныли руки. Снег впивался в лицо. Вскоре О'Брайен вошел в лес и скрылся из виду, а Келсо то и дело останавливался, чтобы переложить кейс с этим чертовым монтажным аппаратом из одной руки в другую. Он потел и проклинал все на свете. К тому же он зацепился за невидимый под снегом корень и повалился в сугроб.
Когда он вышел на вырубку, О'Брайен уже подсоединил спутниковую тарелку к батарее и начал ее поворачивать. Траектория антенны вела прямо к верхушкам самых высоких елей, стоявших метрах в пятидесяти, и он согнулся над аппаратом, беспокойно двигая подбородком; в одной руке он держал компас, другой нажимал на кнопки. Снегопад почти прекратился, и над головой показалось светло-голубое морозное небо. Позади, в раме из теней деревьев, виднелась серая избушка — одинокая, покинутая, и лишь легкий дымок поднимался из ее узкой железной трубы.
Келсо опустил, почти бросил кейсы в снег и положил руки на колени, переводя дыхание.
— Ну как?
— Пока ничего. Келсо застонал.
Черт меня дернул назвать это дешевым цирком!
— Если эта штука не заработает, — сказал он, — мы застрянем здесь надолго, вы это понимаете? Мы будем торчать тут до следующего апреля, и нам останется только слушать декламацию собрания сочинений Сталина.
Это была столь ужасающая перспектива, что он даже расхохотался, и второй раз за этот день О'Брайен заливался смехом вместе с ним.
— Боже ты мой! На что приходится идти ради славы. Но он смеялся недолго — спутниковый телефон безмолвствовал.
И в наступившей тишине тридцать секунд спустя Келсо снова уловил едва слышный шум воды. Он поднял руку.
— Что такое? — спросил О'Брайен.
— Река. — Он закрыл глаза и задрал голову, напрягая слух. — По-моему, река.
Трудно было отделить этот звук от шума ветра в ветвях. Но звук был постоянный и довольно ровный, создавалось впечатление, что он доносится откуда-то из-за лачуги.
— Пойдем на этот звук, — сказал О'Брайен. Он отцепил клеммы и начал сворачивать антенну. — Тут есть смысл, если подумать. Именно по реке этот тип и передвигается. На лодке.
Келсо поднял два кейса.
— Аккуратнее, Непредсказуемый, — крикнул О'Брайен.
— Что вы хотите сказать?
— Капканы. Помните? Он расставил их по всему лесу.
Келсо неуверенно огляделся, вспоминая снежный вихрь, хватку металлической челюсти капкана. Но зачем думать об этом, все равно им придется идти мимо лачуги. Он подождал, пока О'Брайен упакует «Инмарсат», и они отправились в путь вместе, покачиваясь от усталости. Келсо повсюду теперь чудился русский: в окне убогой лачуги, в щели подпола, за поленницей дров возле задней стены, в бочке с зеленоватой водой, в темноте деревьев. Он представлял себе ружье, нацеленное ему в спину; угнетало жуткое ощущение собственной беспомощности и уязвимости.
Они дошли до вырубки и далее держались края леса. Густой подлесок. Полусгнивший бурелом. Странные белые грибовидные наросты, похожие на расплывшиеся человеческие лица. Иногда вдалеке слышался треск, когда порывы ветра сбрасывали с веток отяжелевший снег. Ничего не было видно дальше вытянутой руки. Они никак не могли найти тропу. Оставалось лишь продираться напролом сквозь заросли.
О'Брайен шел впереди, и ему было труднее: он нес два тяжелых кейса и большую батарею, ему все время приходилось скрючивать свое массивное тело, чтобы пролезать в узкие просветы между деревьями. Его шатало то влево, то вправо, он низко пригибал голову — не было свободной руки, чтобы прикрыться от бьющих по лицу веток.
Келсо старался ступать по его следам, и когда они сделали несколько десятков шагов, создалось ощущение, что лес замкнулся у них за спиной, как массивная дверь.
Несколько минут они тащились в полутьме. Келсо хотелось остановиться, переложить монтажный аппарат в другую руку, но он боялся потерять из виду спину О'Брайена и скоро забыл обо всем, кроме боли в правом плече и в легких. Капли пота и тающего снега попадали в глаза, затуманивали взор. Он попытался поднять руку и вытереть лицо влажным рукавом, как вдруг услышал крик О'Брайена. Он сделал еще рывок вперед, и внезапно — как будто он прошел сквозь стену — деревья расступились, снова стало светло. Они оказались на краю высокого берега, который круто спускался вниз, а у их ног открылась желтовато-серая бурлящая поверхность реки шириной в полкилометра.
Это было потрясающее зрелище — истинно Божье творение, как собор в джунглях, — и минуту ни один не мог произнести ни слова. О'Брайен поставил свои кейсы и батарею, достал компас и показал его Келсо. Они находились на северном берегу Двины лицом прямо к югу.
В десяти метрах ниже и в ста метрах левее виднелась вытащенная из воды и покрытая брезентом маленькая лодка. Похоже, ее припрятали на зиму, и это понятно: лед уже начал покрывать реку, образовав своего рода шельф шириной в десять-пятнадцать метров, который, как показалось Келсо, расширялся прямо на глазах.
На другом берегу реки тянулась такая же белая полоса, за которой виднелся темно-зеленый лес. Келсо поднес к глазам бинокль и исследовал берег в поисках признаков жилья, но ничего не обнаружил. Картина была мрачная, неприветливая, безжизненная.
Он опустил бинокль.
— Кому вы собираетесь звонить?
— В Америку. Чтобы они связались с московским бюро. — О'Брайен уже открыл кейс со спутниковым телефоном и прикреплял пластиковую тарелку. Он работал без перчаток. На морозе его руки стали ярко-красными. — Когда стемнеет? Келсо посмотрел на часы.
— Сейчас почти пять, — сказал он. — Не позже, чем через час.
— Итак, что мы имеем. Даже если батарея выдюжит, я дозвонюсь в Штаты и они вышлют за нами спасательную команду, мы застряли здесь на ночь. Если только не решимся на экстренные действия.
— А именно?
— Воспользуемся лодкой.
— Вы хотите украсть ее?
— Я возьму ее взаймы, конечно. — Он присел на корточки, распаковал батарею, стараясь не встречаться с Келсо глазами. — Да будет вам, не смотрите на меня так, Непредсказуемый. Кому какой от этого вред? Она все равно не понадобится ему до весны — тем более, если температура и дальше будет падать, река покроется льдом через день-другой. Кроме всего прочего, он прострелил нашу машину, разве не так? А мы воспользуемся его лодкой, это будет справедливо.
— А вы умеете обращаться с ней?
— Я умею обращаться с лодкой, я умею обращаться с камерой, я умею передавать картинки по воздуху — я супермен, ё-моё. Да, я умею грести.
— А он? Он будет стоять на берегу и смотреть, как мы уплываем? — Келсо оглянулся. — Вы понимаете, что он, скорее всего, сейчас следит за нами?
— Тогда вам придется заговаривать ему зубы, пока я все соберу.
— О, благодарю вас, — сказал Келсо. — Премного обязан.
— Ну, по крайней мере я что-то предложил. Что предлагаете вы?
Справедливо, вынужден был признать Келсо.
Он навел бинокль на лодку.
Вот способ выживания русского: время от времени он совершал вылазки во внешний мир. Так он приобретал керосин для лампы, табак для трубки, патроны для ружья, батарейки для транзисторного приемника. Откуда он берет деньги? Торгует охотничьими трофе-ями? Или же этот поселок был основан НКВД в 1950-е годы на деньги некоего фонда, который до сих пор кто-то подпитывает?
Лодка была припрятана в небольшой заводи, отделенной от реки невысоким подлеском и скрытой от глаз плывущих. Лодка лежала на киле, чуть накренившись на правый борт, под нее были подложены бревна. На вид крепкая, небольшая, но способная в случае необходимости взять четырех человек. Выступ на корме предполагал подвесной мотор, и если это так и О'Брайен сумеет привести его в действие, они доберутся до Архангельска за пару часов, а может быть, и быстрее, учитывая стремительное течение в сужающейся части реки.
Он подумал о кладбищенских крестах, датах на них, стертых кем-то лицах.
По-видимому, мало кому удавалось выбраться отсюда.
Но ничего другого не оставалось.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Попробуем.
— Вот это мне нравится.
Келсо повернул к лесу, О'Брайен тем временем направил антенну в сторону реки, и вскоре Келсо услышал у себя за спиной благословенный писк «Инмарсата», настроившегося на спутник.
Бульдозер набрал приличную скорость — шестьдесят-семьдесят километров в час, в обе стороны выбрасывались снежные струи, ударявшие в стволы деревьев. За рулем сидел Кретов. Рядом с ним, прижавшись друг другу и не выпуская из рук автоматов, разместились его люди. Суворин буквально висел сзади на откидном сиденье, вцепившись руками в металлические поручни. Приклад автомата вдавливался в его ногу, и его мутило от тряски и выхлопных газов. Он размышлял о тех перипетиях, что выпали на его долю в последние дни, и с огорчением признавал мудрость старой русской поговорки: люди рождаются в чистом поле и умирают в темном лесу.
Для этих размышлений у него было достаточно времени, потому что со времени выезда из аэропорта ни один из трех спецназовцев не обратился к нему ни с единым словом. Они угощали друг друга жвачкой, сигаретами «ТУ-144», тихо переговаривались, но из-за грохота двигателя Суворин не мог разобрать ни слова. Этих троих связывают близкие отношения, подумал он, наверняка их объединяет некое братство. Где были они в последний раз? Может быть, в Грозном, усмиряя чеченских боевиков? («Все террористы уничтожены на месте…») В таком случае сегодняшняя вылазка для них — просто праздник. Пикник в лесу. Кто же отдает им приказы? Соображай сам… Шутка Арсеньева.
В кабине было жарко. Единственный стеклоочиститель судорожными рывками боролся со снежными комьями, ударявшими в стекло.
Суворин попытался высвободить ногу. Серафима уже несколько месяцев требовала, чтобы он уволился и начал зарабатывать деньги — у ее отца есть знакомый в частной энергетической компании. «… Мой дорогой Феликс, как бы это сказать, он кое-чем мне обязан». Так сколько будут платить, папа? В десять раз больше, чем на этой треклятой службе, и в десять раз меньше работы? К черту Ясенево. Время пришло.
Из приемника раздался сиплый мужской голос. Суворин подался вперед. Он не улавливал слов. Похоже, передают координаты. Кретов в одной руке держал микрофон, другой управлял машиной, одновременно глядя в карту, разложенную на коленях соседа, и время от времени — на дорогу.
— Конечно. Конечно. Без проблем.
— В чем дело? — спросил Суворин.
— А, вы еще здесь? — с притворным удивлением процедил Кретов. — Ты понял, Алексей? — обратился он к человеку с картой на коленях. Затем бросил Суворину: — Это пост прослушивания в Онеге. Они только что перехватили разговор по спутниковой связи.
— Тридцать километров, товарищ майор. Это прямо у реки.
— Видите? — сказал Кретов, усмехнувшись в зеркало Суворину. — Что я вам говорил? К вечеру будем дома.
29
Он забрался на водительское сиденье, вставил ключ и попробовал включить зажигание. Никакого эффекта. Даже щелчка.
— Понятно, почему он не боялся отпустить нас к машине, — тихо сказал Келсо. — Он знал, что мы никуда не денемся.
На лице О'Брайена промелькнула тревога. Он выбрался из машины и провалился в снег. Добрался до багажника, открыл его, облегченно вздохнул, выпустив изо рта облачко пара.
— Похоже, что «Инмарсат» он не тронул, слава богу. Это уже кое-что. — Он оглянулся, нахмурился.
— Что теперь? — спросил Келсо.
— Деревья, — пробормотал О'Брайен.
— Деревья?
— Да. Спутник не над нашими головами, помните? Он висит над экватором. Мы далеко на севере, это значит, что антенну надо направлять как можно ниже, чтобы поймать сигнал. Если деревья близко, они как бы образуют экран. — Он повернулся к Келсо, и тот готов был убить его в ту же минуту — за глупую ухмылку на самодовольном красивом лице. — Нам нужно свободное пространство, Непредсказуемый. Придется возвращаться на вырубку.
О'Брайен настоял на том, чтобы взять с собой все оборудование. В конце концов, Келсо сказал русскому, что они собираются сделать именно это, и не нужно давать ему повод для подозрений. Кроме того, О'Брайен ни в коем случае не собирался бросать электронные игрушки стоимостью более ста тысяч долларов в простреленной «тойоте» посреди тайги. Он хотел, чтобы все это было у него под рукой.
Они поплелись обратно по тропе. Впереди О'Брайен нес «Инмарсат», самый тяжелый из больших кейсов, и аккумулятор «тойоты», завернутым в черный полиэтилен. Келсо тащил кейс с камерой и портативный монтажный аппарат и еле поспевал за О'Брайеном. У него ныли руки. Снег впивался в лицо. Вскоре О'Брайен вошел в лес и скрылся из виду, а Келсо то и дело останавливался, чтобы переложить кейс с этим чертовым монтажным аппаратом из одной руки в другую. Он потел и проклинал все на свете. К тому же он зацепился за невидимый под снегом корень и повалился в сугроб.
Когда он вышел на вырубку, О'Брайен уже подсоединил спутниковую тарелку к батарее и начал ее поворачивать. Траектория антенны вела прямо к верхушкам самых высоких елей, стоявших метрах в пятидесяти, и он согнулся над аппаратом, беспокойно двигая подбородком; в одной руке он держал компас, другой нажимал на кнопки. Снегопад почти прекратился, и над головой показалось светло-голубое морозное небо. Позади, в раме из теней деревьев, виднелась серая избушка — одинокая, покинутая, и лишь легкий дымок поднимался из ее узкой железной трубы.
Келсо опустил, почти бросил кейсы в снег и положил руки на колени, переводя дыхание.
— Ну как?
— Пока ничего. Келсо застонал.
Черт меня дернул назвать это дешевым цирком!
— Если эта штука не заработает, — сказал он, — мы застрянем здесь надолго, вы это понимаете? Мы будем торчать тут до следующего апреля, и нам останется только слушать декламацию собрания сочинений Сталина.
Это была столь ужасающая перспектива, что он даже расхохотался, и второй раз за этот день О'Брайен заливался смехом вместе с ним.
— Боже ты мой! На что приходится идти ради славы. Но он смеялся недолго — спутниковый телефон безмолвствовал.
И в наступившей тишине тридцать секунд спустя Келсо снова уловил едва слышный шум воды. Он поднял руку.
— Что такое? — спросил О'Брайен.
— Река. — Он закрыл глаза и задрал голову, напрягая слух. — По-моему, река.
Трудно было отделить этот звук от шума ветра в ветвях. Но звук был постоянный и довольно ровный, создавалось впечатление, что он доносится откуда-то из-за лачуги.
— Пойдем на этот звук, — сказал О'Брайен. Он отцепил клеммы и начал сворачивать антенну. — Тут есть смысл, если подумать. Именно по реке этот тип и передвигается. На лодке.
Келсо поднял два кейса.
— Аккуратнее, Непредсказуемый, — крикнул О'Брайен.
— Что вы хотите сказать?
— Капканы. Помните? Он расставил их по всему лесу.
Келсо неуверенно огляделся, вспоминая снежный вихрь, хватку металлической челюсти капкана. Но зачем думать об этом, все равно им придется идти мимо лачуги. Он подождал, пока О'Брайен упакует «Инмарсат», и они отправились в путь вместе, покачиваясь от усталости. Келсо повсюду теперь чудился русский: в окне убогой лачуги, в щели подпола, за поленницей дров возле задней стены, в бочке с зеленоватой водой, в темноте деревьев. Он представлял себе ружье, нацеленное ему в спину; угнетало жуткое ощущение собственной беспомощности и уязвимости.
Они дошли до вырубки и далее держались края леса. Густой подлесок. Полусгнивший бурелом. Странные белые грибовидные наросты, похожие на расплывшиеся человеческие лица. Иногда вдалеке слышался треск, когда порывы ветра сбрасывали с веток отяжелевший снег. Ничего не было видно дальше вытянутой руки. Они никак не могли найти тропу. Оставалось лишь продираться напролом сквозь заросли.
О'Брайен шел впереди, и ему было труднее: он нес два тяжелых кейса и большую батарею, ему все время приходилось скрючивать свое массивное тело, чтобы пролезать в узкие просветы между деревьями. Его шатало то влево, то вправо, он низко пригибал голову — не было свободной руки, чтобы прикрыться от бьющих по лицу веток.
Келсо старался ступать по его следам, и когда они сделали несколько десятков шагов, создалось ощущение, что лес замкнулся у них за спиной, как массивная дверь.
Несколько минут они тащились в полутьме. Келсо хотелось остановиться, переложить монтажный аппарат в другую руку, но он боялся потерять из виду спину О'Брайена и скоро забыл обо всем, кроме боли в правом плече и в легких. Капли пота и тающего снега попадали в глаза, затуманивали взор. Он попытался поднять руку и вытереть лицо влажным рукавом, как вдруг услышал крик О'Брайена. Он сделал еще рывок вперед, и внезапно — как будто он прошел сквозь стену — деревья расступились, снова стало светло. Они оказались на краю высокого берега, который круто спускался вниз, а у их ног открылась желтовато-серая бурлящая поверхность реки шириной в полкилометра.
Это было потрясающее зрелище — истинно Божье творение, как собор в джунглях, — и минуту ни один не мог произнести ни слова. О'Брайен поставил свои кейсы и батарею, достал компас и показал его Келсо. Они находились на северном берегу Двины лицом прямо к югу.
В десяти метрах ниже и в ста метрах левее виднелась вытащенная из воды и покрытая брезентом маленькая лодка. Похоже, ее припрятали на зиму, и это понятно: лед уже начал покрывать реку, образовав своего рода шельф шириной в десять-пятнадцать метров, который, как показалось Келсо, расширялся прямо на глазах.
На другом берегу реки тянулась такая же белая полоса, за которой виднелся темно-зеленый лес. Келсо поднес к глазам бинокль и исследовал берег в поисках признаков жилья, но ничего не обнаружил. Картина была мрачная, неприветливая, безжизненная.
Он опустил бинокль.
— Кому вы собираетесь звонить?
— В Америку. Чтобы они связались с московским бюро. — О'Брайен уже открыл кейс со спутниковым телефоном и прикреплял пластиковую тарелку. Он работал без перчаток. На морозе его руки стали ярко-красными. — Когда стемнеет? Келсо посмотрел на часы.
— Сейчас почти пять, — сказал он. — Не позже, чем через час.
— Итак, что мы имеем. Даже если батарея выдюжит, я дозвонюсь в Штаты и они вышлют за нами спасательную команду, мы застряли здесь на ночь. Если только не решимся на экстренные действия.
— А именно?
— Воспользуемся лодкой.
— Вы хотите украсть ее?
— Я возьму ее взаймы, конечно. — Он присел на корточки, распаковал батарею, стараясь не встречаться с Келсо глазами. — Да будет вам, не смотрите на меня так, Непредсказуемый. Кому какой от этого вред? Она все равно не понадобится ему до весны — тем более, если температура и дальше будет падать, река покроется льдом через день-другой. Кроме всего прочего, он прострелил нашу машину, разве не так? А мы воспользуемся его лодкой, это будет справедливо.
— А вы умеете обращаться с ней?
— Я умею обращаться с лодкой, я умею обращаться с камерой, я умею передавать картинки по воздуху — я супермен, ё-моё. Да, я умею грести.
— А он? Он будет стоять на берегу и смотреть, как мы уплываем? — Келсо оглянулся. — Вы понимаете, что он, скорее всего, сейчас следит за нами?
— Тогда вам придется заговаривать ему зубы, пока я все соберу.
— О, благодарю вас, — сказал Келсо. — Премного обязан.
— Ну, по крайней мере я что-то предложил. Что предлагаете вы?
Справедливо, вынужден был признать Келсо.
Он навел бинокль на лодку.
Вот способ выживания русского: время от времени он совершал вылазки во внешний мир. Так он приобретал керосин для лампы, табак для трубки, патроны для ружья, батарейки для транзисторного приемника. Откуда он берет деньги? Торгует охотничьими трофе-ями? Или же этот поселок был основан НКВД в 1950-е годы на деньги некоего фонда, который до сих пор кто-то подпитывает?
Лодка была припрятана в небольшой заводи, отделенной от реки невысоким подлеском и скрытой от глаз плывущих. Лодка лежала на киле, чуть накренившись на правый борт, под нее были подложены бревна. На вид крепкая, небольшая, но способная в случае необходимости взять четырех человек. Выступ на корме предполагал подвесной мотор, и если это так и О'Брайен сумеет привести его в действие, они доберутся до Архангельска за пару часов, а может быть, и быстрее, учитывая стремительное течение в сужающейся части реки.
Он подумал о кладбищенских крестах, датах на них, стертых кем-то лицах.
По-видимому, мало кому удавалось выбраться отсюда.
Но ничего другого не оставалось.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Попробуем.
— Вот это мне нравится.
Келсо повернул к лесу, О'Брайен тем временем направил антенну в сторону реки, и вскоре Келсо услышал у себя за спиной благословенный писк «Инмарсата», настроившегося на спутник.
Бульдозер набрал приличную скорость — шестьдесят-семьдесят километров в час, в обе стороны выбрасывались снежные струи, ударявшие в стволы деревьев. За рулем сидел Кретов. Рядом с ним, прижавшись друг другу и не выпуская из рук автоматов, разместились его люди. Суворин буквально висел сзади на откидном сиденье, вцепившись руками в металлические поручни. Приклад автомата вдавливался в его ногу, и его мутило от тряски и выхлопных газов. Он размышлял о тех перипетиях, что выпали на его долю в последние дни, и с огорчением признавал мудрость старой русской поговорки: люди рождаются в чистом поле и умирают в темном лесу.
Для этих размышлений у него было достаточно времени, потому что со времени выезда из аэропорта ни один из трех спецназовцев не обратился к нему ни с единым словом. Они угощали друг друга жвачкой, сигаретами «ТУ-144», тихо переговаривались, но из-за грохота двигателя Суворин не мог разобрать ни слова. Этих троих связывают близкие отношения, подумал он, наверняка их объединяет некое братство. Где были они в последний раз? Может быть, в Грозном, усмиряя чеченских боевиков? («Все террористы уничтожены на месте…») В таком случае сегодняшняя вылазка для них — просто праздник. Пикник в лесу. Кто же отдает им приказы? Соображай сам… Шутка Арсеньева.
В кабине было жарко. Единственный стеклоочиститель судорожными рывками боролся со снежными комьями, ударявшими в стекло.
Суворин попытался высвободить ногу. Серафима уже несколько месяцев требовала, чтобы он уволился и начал зарабатывать деньги — у ее отца есть знакомый в частной энергетической компании. «… Мой дорогой Феликс, как бы это сказать, он кое-чем мне обязан». Так сколько будут платить, папа? В десять раз больше, чем на этой треклятой службе, и в десять раз меньше работы? К черту Ясенево. Время пришло.
Из приемника раздался сиплый мужской голос. Суворин подался вперед. Он не улавливал слов. Похоже, передают координаты. Кретов в одной руке держал микрофон, другой управлял машиной, одновременно глядя в карту, разложенную на коленях соседа, и время от времени — на дорогу.
— Конечно. Конечно. Без проблем.
— В чем дело? — спросил Суворин.
— А, вы еще здесь? — с притворным удивлением процедил Кретов. — Ты понял, Алексей? — обратился он к человеку с картой на коленях. Затем бросил Суворину: — Это пост прослушивания в Онеге. Они только что перехватили разговор по спутниковой связи.
— Тридцать километров, товарищ майор. Это прямо у реки.
— Видите? — сказал Кретов, усмехнувшись в зеркало Суворину. — Что я вам говорил? К вечеру будем дома.
29
Келсо вышел из леса к деревянной лачуге. Снег покрылся хрустящей ледяной коркой, легкие порывы ветра вздымали облачка снежной пудры. Тонкий дымок, поднимавшийся из железной трубы, извивался и дрожал на ветру.
«Подходить к Нему надо так, чтоб Он видел». Таков был совет его горничной Валечки. «Он терпеть не может, когда подкрадываются. Если нужно постучаться в дверь, стучи сильнее».
Келсо намеренно громко протопал своими резиновыми сапогами по ступенькам, затем посильнее постучал. Ответа не последовало.
Что делать?
Он постучал снова, подождал, повернул задвижку и открыл дверь. И сразу же знакомый запах — животный дух, смешанный с застоялым холодным табачным дымом, — чуть не сбил его с ног.
Комната была пуста. Ружья не видно. Похоже, русский только что работал за столом: бумаги разложены, сверху два карандашных огрызка.
Келсо в нерешительности стоял в дверном проеме, разглядывая бумаги. Оглянулся. На вырубке никакого движения. Русский, скорее всего, у реки, следит за О'Брайеном. У них лишь одно тактическое преимущество, подумал Келсо: их двое, а он один и не может шпионить за обоими одновременно. Помявшись в дверях, он подошел к столу.
Он собирался лишь бегло просмотреть бумаги и начал быстро листать их.
Два паспорта, красные, в твердой обложке, шесть сантиметров на четыре, с надписями «Паспорт» и «Норвегия», выданные в Бергене в 1968 году, — молодая чета почти одинаковой внешности: длинные волосы, очень светлые, похожи на хиппи, девушка хорошенькая, чистенькая. Он не запомнил их имена. Въехали в СССР через Ленинград в июне 1969 года…
Удостоверения личности трех человек: первый — моложавый, в очках, с торчащими ушами, по виду студент; второй — пожилой, за шестьдесят, много по-видавший, уверенный в себе, быть может, моряк; третий — пучеглазый, неухоженный, цыган или бродяга. Документы старого советского образца, имена неразборчивы…
И, наконец, еще стопка документов, всего шесть, по пять скрепленных между собой страниц каждый, написаны чернилами или карандашом, разными почерками: один аккуратный, один неряшливый, другой совсем неразборчивый, но всякий раз вверху первого листа заглавными буквами надпись: «Признание».
Келсо почувствовал из открытой двери порыв ветра, взъерошивший волосы на затылке.
Он аккуратно сложил бумаги, отодвинул их от себя; слегка подняв руки и как бы отрекаясь от них, вернулся к двери и едва не поскользнулся на ступеньках. Сел на обветшалую доску, поднес к глазам бинокль и понял, что весь дрожит.
Он сидел так несколько минут, стараясь успокоиться. Он знал, что ему нужно сделать, — то, что должен сделать ученый, — спокойно, осмысленно, без скороспелых истерических выводов подойти к столу, переписать имена и позже проверить их.
Убедившись в двадцатый раз, что среди деревьев нет ни одной живой души, он встал, протиснулся через низкую дверь, и первое, что бросилось ему в глаза, было ружье, прислоненное к стене, а второе — сам русский: он неподвижно сидел за столом и смотрел на него.
У него редкостный дар молчания, вспоминал его секретарь, он уникален в этом отношении в стране, где все слишком много говорят…
Он по-прежнему был в форме, в шинели, на голове фуражка. Золотая звезда Героя Советского Союза, пришпиленная к лацкану, сияла в свете керосиновой лампы.
Откуда он взялся?
Келсо нарушил тишину бессвязным бормотанием:
— Товарищ… вы… я так удивился… искал вас… хотел… — Он нервно расстегнул молнию и достал кожаный мешочек с тетрадью. — Я хотел вернуть вам бумаги вашей матери, Анны Михайловны Сафоновой…
Время тянулось. Прошло полминуты, минута, наконец русский тихо сказал:
— Хорошо, товарищ. — Он сделал какую-то пометку на листе и кивком пригласил Келсо к столу. Келсо подошел, положил на стол мешочек с тетрадью, как некую жертву, призванную умилостивить мстительного бога.
Снова долгая, мучительная пауза.
— Капиталисты, — заговорил наконец русский, положив огрызок карандаша и потянувшись к трубке, — это грабители. Империализм — высшая стадия капитализма. Из этого следует, что империалисты — самые великие грабители за всю историю человечества. Они готовы выкрадывать чужие документы. С легкостью! Они готовы украсть у вас последнюю копейку. Или чужую лодку, да, товарищ? — Он подмигнул Келсо и продолжал смотреть на него, зажигая спичку, раскуривая трубку. Выпустил облачко дыма. — Закройте, пожалуйста, дверь, товарищ.
Начинало темнеть.
Если мы застрянем здесь на ночь, то вообще никогда отсюда не выберемся, думал Келсо. Почему так долго не возвращается О'Брайен?
— Теперь, — продолжал русский, — нужно задать решающий вопрос, товарищ. Как нам защититься от этих капиталистов, империалистов, от этих грабителей? Ответ на этот вопрос тоже имеет решающее значение. — Он загасил спичку резким взмахом руки и наклонился вперед. — Мы можем защититься от этих капиталистов, этих империалистов, этих мерзких пронырливых жуликов в образе человеческом, только проявляя железную бдительность. Возьмите, к примеру, эту норвежскую парочку с их змеиными улыбками. Они приползли на своих червивых брюхах в этот лес, просили: «Покажите нам дорогу, товарищ!» Как вам это понравится? Они, видите ли, проводят так каникулы!
Он помахал их паспортами перед носом Келсо, и тому удалось еще раз увидеть лица этих людей, бандану на голове молодого человека, какую носили поклонники ЛСД.
— Разве мы такие дураки, — вопрошал русский, — такие отсталые, примитивные люди, что не можем распознать капиталиста-империалиста-грабителя-шпиона, когда он пробирается в нашу среду? Нет, товарищ! Мы не настолько отсталы и примитивны. Таким гостям мы преподаем жестокий урок социалистической бдительности — здесь у меня их признания. Сначала они все отрицали, но в конце концов сознались во всем, и больше нет смысла о них говорить. Они превратились, как и предсказывал Ленин, в пыль на мусорной свалке истории. Об этом тоже нечего говорить, и об этом тоже! — Он махал пачкой удостоверений. Лица жертв мелькали перед глазами Келсо. — Это, — говорил русский, — наш решительный ответ на решительный вопрос, поставленный всеми капиталистами-империалистами, мерзавцами и грабителями!
Он откинулся к спинке стула, сложил на груди руки и мрачно усмехнулся.
Ружье было в пределах досягаемости Келсо, но он не мог даже пошевелиться. Возможно, оно не заряжено. А если заряжено, он не знает, как оно стреляет. Но даже если бы знал, он отдавал себе отчет в том, что не сможет застрелить этого русского: в нем таилась какая-то сверхъестественная сила. То он где-то впереди, то вдруг оказывается сзади. То он среди деревьев, то мгновение спустя сидит за столом, разглядывая свою коллекцию признаний и время от времени делая какие-то пометки.
— Но еще хуже — зараза правого уклонизма, — сказал русский после паузы. Он снова разжег трубку, шумно вобрав в себя дым. — Первым из них был Голуб.
— Первым из них был Голуб, — тупо повторил Келсо. Он вспомнил могильные кресты: Т. И. Голуб, стертое лицо, умер в ноябре 1961 года.
Суть сталинского успеха, в сущности, очень проста, он основан на убеждении, которое можно выразить в трех словах: люди боятся смерти.
— Голуб первым поддался классическим примиренческим тенденциям правого уклонизма. Конечно, я тогда был еще ребенком, но его хныканье до сих пор звучит у меня в ушах: «Товарищи, в деревнях говорят, что тело Сталина вынесли с его законного места возле Ленина. Ох, товарищи, что же нам делать? Это безнадежно, товарищи! Они придут и убьют нас всех! Нам пора сдаваться!»
Видели ли вы когда-нибудь рыбаков во время шторма на большой реке? Я видел много раз. Одна группа напрягает все силы, подбадривает своих товарищей и смело борется со стихией: «Смелее, ребята, крепче руль, режь волну, прорвемся!» Но есть и другой тип рыбаков, которые при первых признаках бури теряют присутствие духа, начинают хныкать и деморализуют этим остальных: «Какой ужас, приближается шторм, ложись, ребята, на дно лодки, закройте глаза, авось вынесет на берег».
Русский сплюнул на пол.
— Чижиков в ту же ночь увел его в лес, а наутро мы увидели крест. И так был положен конец хныканью правых уклонистов, и даже эта старая свинья, его вдова, с тех пор как воды в рот набрала. И еще несколько лет спокойно продолжалась работа под четырьмя нашими лозунгами: лозунгом борьбы против пораженчества и самоуспокоенности, лозунгом борьбы за самообеспечение, лозунгом конструктивной самокритики, который лежит в основе нашей партии, и лозунгом, гласящим, что в огне закаляется сталь. А потом начался саботаж.
— О, саботаж, — пробормотал Келсо. — Разумеется.
— Он начался с отравления осетровых. Это случилось после суда над иностранными шпионами, в конце лета. Однажды утром мы увидели, как рыбы всплывают белым брюхом вверх на поверхность реки. Много раз мы замечали, что приманка исчезает из капканов, а зверь не ловится. Грибы высохли, мы едва собрали пуд, чего никогда раньше не было. Даже ягоды в радиусе нескольких километров исчезли — мы не смогли их собрать. Я обсудил эту кризисную ситуацию с товарищем Чижиковым — я был уже постарше, понимаете, и имел право обсуждать положение. Так вот, его анализ и выводы совпали с моими: то было классическое проявление троцкистского вредительства.
Когда Ежова поймали — он шел с фонарем после отбоя, свинья, — против него возбудили дело. А это… — он протянул толстую стопку листов, исписанных неразборчивым почерком, и бросил их на стол, — это его признания, можете посмотреть, написаны им собственноручно: как посредством мигания фонаря он принимал сигналы от каких-то своих сообщников, с которыми вступил в преступный контакт во время рыбалки.
— Ежов?
— Жена его повесилась. У них был ребенок. — Он отвернулся. — Не знаю, что с ним стало… Они все умерли, конечно. И Чижиков тоже.
Снова молчание. Келсо чувствовал себя Шехерезадой: пока он говорит, у него остается шанс. Молчание — предвестник смерти.
— Этот товарищ Чижиков… наверное, был… — он едва не сказал: чудовищем, — сильным человеком.
— Ударник, — сказал русский. — Стахановец, солдат и охотник, красный специалист и теоретик высочайшего калибра. — Он почти прикрыл глаза и перешел на шепот. — Ух, как он меня бил, товарищ! Он все время меня бил, пока я не начинал лить кровавые слезы! По инструкциям, которые он получил относительно моего воспитания от высших органов власти, он должен был все время давать мне взбучки. Всем, чему я научился, я обязан ему.
— Когда умер товарищ Чижиков?
— Две зимы тому назад. Он тогда уже наполовину ослеп и стал очень неловок. Он угодил в один из своих же капканов. У него почернела нога и начала вонять, как червивое мясо. Он впадал в беспамятство. Рычал от гнева. В конце концов он попросил нас оставить его на ночь в снегу. Собачья смерть.
— А его жена, она умерла вскоре после него?
— Через неделю.
— Она, наверное, заменяла вам мать.
— Да. Но она постарела. Не могла больше работать. Это трудно было сделать, но это было к лучшему.
«Он никогда не испытывал любви к человеческому существу, — писал его школьный товарищ Иремашвили. — Он не знал чувства жалости ни к человеку, ни к животному, и я никогда не видел, чтобы он плакал…»
Трудно было сделать…
К лучшему…
Русский приоткрыл один желтый глаз.
— Вы нервничаете, товарищ, — сказал он. /— Я это чувствую.
У Келсо пересохло в горле. Он посмотрел на часы.
— Я беспокоюсь о коллеге…
Прошло уже больше получаса, как он оставил О'Брайена на берегу реки.
— Об этом янки? Положитесь на меня, товарищ. Не верьте ему. Сами увидите.
Он снова подмигнул, приложил палец к губам и встал. Затем метнулся по комнате с невероятным проворством и ловкостью — в его движениях было что-то грациозное: один, два, три шага, а пятки сапог едва ли коснулись пола. Он распахнул дверь. За ней стоял О'Брайен.
Позже Келсо думал о том, что могло за этим последовать. Русский перевел бы все в шутку? («Не хлопайте ушами, товарищ!») Или же он счел бы О'Брайена очередным лазутчиком, пробравшимся в миниатюрное сталинское государство, где из него будут выбивать признание?
Трудно сказать, что могло случиться дальше, потому что русский внезапно резким, грубым движением втащил О'Брайена в комнату. А сам встал в дверном проеме, чуть склонив набок голову, расширив ноздри, принюхиваясь и прислушиваясь.
Суворин не заметил дыма. Его увидел Кретов.
Он притормозил, включил первую передачу, и следующие несколько сот метров они продвигались медленно, пока не увидели начало тропы. Посередине ее белела крыша «тойоты», ярко выделявшаяся на фоне темных деревьев.
Кретов затормозил, подал немного назад и, не выключая двигатель, попытался разглядеть дорогу. Затем включил передачу, резко прибавил газ, бульдозер свернул с дороги на тропу, расчистил путь к «тойоте» и остановился неподалеку. Кретов выключил двигатель, и на какое-то мгновение на Суворина вновь обрушилась неестественная тишина.
«Подходить к Нему надо так, чтоб Он видел». Таков был совет его горничной Валечки. «Он терпеть не может, когда подкрадываются. Если нужно постучаться в дверь, стучи сильнее».
Келсо намеренно громко протопал своими резиновыми сапогами по ступенькам, затем посильнее постучал. Ответа не последовало.
Что делать?
Он постучал снова, подождал, повернул задвижку и открыл дверь. И сразу же знакомый запах — животный дух, смешанный с застоялым холодным табачным дымом, — чуть не сбил его с ног.
Комната была пуста. Ружья не видно. Похоже, русский только что работал за столом: бумаги разложены, сверху два карандашных огрызка.
Келсо в нерешительности стоял в дверном проеме, разглядывая бумаги. Оглянулся. На вырубке никакого движения. Русский, скорее всего, у реки, следит за О'Брайеном. У них лишь одно тактическое преимущество, подумал Келсо: их двое, а он один и не может шпионить за обоими одновременно. Помявшись в дверях, он подошел к столу.
Он собирался лишь бегло просмотреть бумаги и начал быстро листать их.
Два паспорта, красные, в твердой обложке, шесть сантиметров на четыре, с надписями «Паспорт» и «Норвегия», выданные в Бергене в 1968 году, — молодая чета почти одинаковой внешности: длинные волосы, очень светлые, похожи на хиппи, девушка хорошенькая, чистенькая. Он не запомнил их имена. Въехали в СССР через Ленинград в июне 1969 года…
Удостоверения личности трех человек: первый — моложавый, в очках, с торчащими ушами, по виду студент; второй — пожилой, за шестьдесят, много по-видавший, уверенный в себе, быть может, моряк; третий — пучеглазый, неухоженный, цыган или бродяга. Документы старого советского образца, имена неразборчивы…
И, наконец, еще стопка документов, всего шесть, по пять скрепленных между собой страниц каждый, написаны чернилами или карандашом, разными почерками: один аккуратный, один неряшливый, другой совсем неразборчивый, но всякий раз вверху первого листа заглавными буквами надпись: «Признание».
Келсо почувствовал из открытой двери порыв ветра, взъерошивший волосы на затылке.
Он аккуратно сложил бумаги, отодвинул их от себя; слегка подняв руки и как бы отрекаясь от них, вернулся к двери и едва не поскользнулся на ступеньках. Сел на обветшалую доску, поднес к глазам бинокль и понял, что весь дрожит.
Он сидел так несколько минут, стараясь успокоиться. Он знал, что ему нужно сделать, — то, что должен сделать ученый, — спокойно, осмысленно, без скороспелых истерических выводов подойти к столу, переписать имена и позже проверить их.
Убедившись в двадцатый раз, что среди деревьев нет ни одной живой души, он встал, протиснулся через низкую дверь, и первое, что бросилось ему в глаза, было ружье, прислоненное к стене, а второе — сам русский: он неподвижно сидел за столом и смотрел на него.
У него редкостный дар молчания, вспоминал его секретарь, он уникален в этом отношении в стране, где все слишком много говорят…
Он по-прежнему был в форме, в шинели, на голове фуражка. Золотая звезда Героя Советского Союза, пришпиленная к лацкану, сияла в свете керосиновой лампы.
Откуда он взялся?
Келсо нарушил тишину бессвязным бормотанием:
— Товарищ… вы… я так удивился… искал вас… хотел… — Он нервно расстегнул молнию и достал кожаный мешочек с тетрадью. — Я хотел вернуть вам бумаги вашей матери, Анны Михайловны Сафоновой…
Время тянулось. Прошло полминуты, минута, наконец русский тихо сказал:
— Хорошо, товарищ. — Он сделал какую-то пометку на листе и кивком пригласил Келсо к столу. Келсо подошел, положил на стол мешочек с тетрадью, как некую жертву, призванную умилостивить мстительного бога.
Снова долгая, мучительная пауза.
— Капиталисты, — заговорил наконец русский, положив огрызок карандаша и потянувшись к трубке, — это грабители. Империализм — высшая стадия капитализма. Из этого следует, что империалисты — самые великие грабители за всю историю человечества. Они готовы выкрадывать чужие документы. С легкостью! Они готовы украсть у вас последнюю копейку. Или чужую лодку, да, товарищ? — Он подмигнул Келсо и продолжал смотреть на него, зажигая спичку, раскуривая трубку. Выпустил облачко дыма. — Закройте, пожалуйста, дверь, товарищ.
Начинало темнеть.
Если мы застрянем здесь на ночь, то вообще никогда отсюда не выберемся, думал Келсо. Почему так долго не возвращается О'Брайен?
— Теперь, — продолжал русский, — нужно задать решающий вопрос, товарищ. Как нам защититься от этих капиталистов, империалистов, от этих грабителей? Ответ на этот вопрос тоже имеет решающее значение. — Он загасил спичку резким взмахом руки и наклонился вперед. — Мы можем защититься от этих капиталистов, этих империалистов, этих мерзких пронырливых жуликов в образе человеческом, только проявляя железную бдительность. Возьмите, к примеру, эту норвежскую парочку с их змеиными улыбками. Они приползли на своих червивых брюхах в этот лес, просили: «Покажите нам дорогу, товарищ!» Как вам это понравится? Они, видите ли, проводят так каникулы!
Он помахал их паспортами перед носом Келсо, и тому удалось еще раз увидеть лица этих людей, бандану на голове молодого человека, какую носили поклонники ЛСД.
— Разве мы такие дураки, — вопрошал русский, — такие отсталые, примитивные люди, что не можем распознать капиталиста-империалиста-грабителя-шпиона, когда он пробирается в нашу среду? Нет, товарищ! Мы не настолько отсталы и примитивны. Таким гостям мы преподаем жестокий урок социалистической бдительности — здесь у меня их признания. Сначала они все отрицали, но в конце концов сознались во всем, и больше нет смысла о них говорить. Они превратились, как и предсказывал Ленин, в пыль на мусорной свалке истории. Об этом тоже нечего говорить, и об этом тоже! — Он махал пачкой удостоверений. Лица жертв мелькали перед глазами Келсо. — Это, — говорил русский, — наш решительный ответ на решительный вопрос, поставленный всеми капиталистами-империалистами, мерзавцами и грабителями!
Он откинулся к спинке стула, сложил на груди руки и мрачно усмехнулся.
Ружье было в пределах досягаемости Келсо, но он не мог даже пошевелиться. Возможно, оно не заряжено. А если заряжено, он не знает, как оно стреляет. Но даже если бы знал, он отдавал себе отчет в том, что не сможет застрелить этого русского: в нем таилась какая-то сверхъестественная сила. То он где-то впереди, то вдруг оказывается сзади. То он среди деревьев, то мгновение спустя сидит за столом, разглядывая свою коллекцию признаний и время от времени делая какие-то пометки.
— Но еще хуже — зараза правого уклонизма, — сказал русский после паузы. Он снова разжег трубку, шумно вобрав в себя дым. — Первым из них был Голуб.
— Первым из них был Голуб, — тупо повторил Келсо. Он вспомнил могильные кресты: Т. И. Голуб, стертое лицо, умер в ноябре 1961 года.
Суть сталинского успеха, в сущности, очень проста, он основан на убеждении, которое можно выразить в трех словах: люди боятся смерти.
— Голуб первым поддался классическим примиренческим тенденциям правого уклонизма. Конечно, я тогда был еще ребенком, но его хныканье до сих пор звучит у меня в ушах: «Товарищи, в деревнях говорят, что тело Сталина вынесли с его законного места возле Ленина. Ох, товарищи, что же нам делать? Это безнадежно, товарищи! Они придут и убьют нас всех! Нам пора сдаваться!»
Видели ли вы когда-нибудь рыбаков во время шторма на большой реке? Я видел много раз. Одна группа напрягает все силы, подбадривает своих товарищей и смело борется со стихией: «Смелее, ребята, крепче руль, режь волну, прорвемся!» Но есть и другой тип рыбаков, которые при первых признаках бури теряют присутствие духа, начинают хныкать и деморализуют этим остальных: «Какой ужас, приближается шторм, ложись, ребята, на дно лодки, закройте глаза, авось вынесет на берег».
Русский сплюнул на пол.
— Чижиков в ту же ночь увел его в лес, а наутро мы увидели крест. И так был положен конец хныканью правых уклонистов, и даже эта старая свинья, его вдова, с тех пор как воды в рот набрала. И еще несколько лет спокойно продолжалась работа под четырьмя нашими лозунгами: лозунгом борьбы против пораженчества и самоуспокоенности, лозунгом борьбы за самообеспечение, лозунгом конструктивной самокритики, который лежит в основе нашей партии, и лозунгом, гласящим, что в огне закаляется сталь. А потом начался саботаж.
— О, саботаж, — пробормотал Келсо. — Разумеется.
— Он начался с отравления осетровых. Это случилось после суда над иностранными шпионами, в конце лета. Однажды утром мы увидели, как рыбы всплывают белым брюхом вверх на поверхность реки. Много раз мы замечали, что приманка исчезает из капканов, а зверь не ловится. Грибы высохли, мы едва собрали пуд, чего никогда раньше не было. Даже ягоды в радиусе нескольких километров исчезли — мы не смогли их собрать. Я обсудил эту кризисную ситуацию с товарищем Чижиковым — я был уже постарше, понимаете, и имел право обсуждать положение. Так вот, его анализ и выводы совпали с моими: то было классическое проявление троцкистского вредительства.
Когда Ежова поймали — он шел с фонарем после отбоя, свинья, — против него возбудили дело. А это… — он протянул толстую стопку листов, исписанных неразборчивым почерком, и бросил их на стол, — это его признания, можете посмотреть, написаны им собственноручно: как посредством мигания фонаря он принимал сигналы от каких-то своих сообщников, с которыми вступил в преступный контакт во время рыбалки.
— Ежов?
— Жена его повесилась. У них был ребенок. — Он отвернулся. — Не знаю, что с ним стало… Они все умерли, конечно. И Чижиков тоже.
Снова молчание. Келсо чувствовал себя Шехерезадой: пока он говорит, у него остается шанс. Молчание — предвестник смерти.
— Этот товарищ Чижиков… наверное, был… — он едва не сказал: чудовищем, — сильным человеком.
— Ударник, — сказал русский. — Стахановец, солдат и охотник, красный специалист и теоретик высочайшего калибра. — Он почти прикрыл глаза и перешел на шепот. — Ух, как он меня бил, товарищ! Он все время меня бил, пока я не начинал лить кровавые слезы! По инструкциям, которые он получил относительно моего воспитания от высших органов власти, он должен был все время давать мне взбучки. Всем, чему я научился, я обязан ему.
— Когда умер товарищ Чижиков?
— Две зимы тому назад. Он тогда уже наполовину ослеп и стал очень неловок. Он угодил в один из своих же капканов. У него почернела нога и начала вонять, как червивое мясо. Он впадал в беспамятство. Рычал от гнева. В конце концов он попросил нас оставить его на ночь в снегу. Собачья смерть.
— А его жена, она умерла вскоре после него?
— Через неделю.
— Она, наверное, заменяла вам мать.
— Да. Но она постарела. Не могла больше работать. Это трудно было сделать, но это было к лучшему.
«Он никогда не испытывал любви к человеческому существу, — писал его школьный товарищ Иремашвили. — Он не знал чувства жалости ни к человеку, ни к животному, и я никогда не видел, чтобы он плакал…»
Трудно было сделать…
К лучшему…
Русский приоткрыл один желтый глаз.
— Вы нервничаете, товарищ, — сказал он. /— Я это чувствую.
У Келсо пересохло в горле. Он посмотрел на часы.
— Я беспокоюсь о коллеге…
Прошло уже больше получаса, как он оставил О'Брайена на берегу реки.
— Об этом янки? Положитесь на меня, товарищ. Не верьте ему. Сами увидите.
Он снова подмигнул, приложил палец к губам и встал. Затем метнулся по комнате с невероятным проворством и ловкостью — в его движениях было что-то грациозное: один, два, три шага, а пятки сапог едва ли коснулись пола. Он распахнул дверь. За ней стоял О'Брайен.
Позже Келсо думал о том, что могло за этим последовать. Русский перевел бы все в шутку? («Не хлопайте ушами, товарищ!») Или же он счел бы О'Брайена очередным лазутчиком, пробравшимся в миниатюрное сталинское государство, где из него будут выбивать признание?
Трудно сказать, что могло случиться дальше, потому что русский внезапно резким, грубым движением втащил О'Брайена в комнату. А сам встал в дверном проеме, чуть склонив набок голову, расширив ноздри, принюхиваясь и прислушиваясь.
Суворин не заметил дыма. Его увидел Кретов.
Он притормозил, включил первую передачу, и следующие несколько сот метров они продвигались медленно, пока не увидели начало тропы. Посередине ее белела крыша «тойоты», ярко выделявшаяся на фоне темных деревьев.
Кретов затормозил, подал немного назад и, не выключая двигатель, попытался разглядеть дорогу. Затем включил передачу, резко прибавил газ, бульдозер свернул с дороги на тропу, расчистил путь к «тойоте» и остановился неподалеку. Кретов выключил двигатель, и на какое-то мгновение на Суворина вновь обрушилась неестественная тишина.