Страница:
Потом, отдуваясь, снова повалился в кресло. Он словно на глазах постарел и обмяк — весь пар из него вышел. Потом, недоуменно пожав плечами, договорил:
— Вот яйца ему через глотку выдирать десять раз в час и всю оставшуюся жизнь — это было бы, пожалуй, «применение без достаточных».
Он опять ухватил бутылку, но остановил ее на некотором удалении от губ. Разумно: если каждый полицейский будет пить, когда ему захочется, или даже когда ему потребуется, в наших доблестных силах правопорядка алкоголиков будет гораздо больше, чем есть сейчас. Бутылка между тем вернулась на стол.
— Да... — сказал он, чуть смягчившись. — Выбора у тебя, конечно, не было. Я таких, как этот Фальконе, навидался за пятнадцать лет. Чуть ли не ежедневно приходится смотреть им в глаза. Начинаешь слушать, и нечем крыть. Не сразу, ох не сразу я научился как бы отметать и чувства их, и слезы, и фотографии из школьного альбомчика — и рассматривать только факты. — Его рука снова обхватила безымянное брюшко бутылки, пальцы побарабанили по нему, но тем и ограничились. — Ну, да что там... Ты уже, слава Богу, большой мальчик, сам все это знаешь. Я хочу тебя только насчет газетчиков предостеречь.
— Да?
— На рожон не лезь. У них с чувством юмора неважно. Ты должен вести себя как образцовый полицейский, иначе они житья тебе не дадут. Как только пройдет достаточное, по их мнению, время, они начнут недоумевать, отчего ж он до сих пор не поймал Шефа? Тут дело нечисто. Тогда ты поймешь, каково нам приходится перед каждыми выборами. Тогда покрутишься. Ну, ладно. Я знал, что ты возьмешься за это дело. Но с журналистами ухо держи востро.
Он окинул бутылку прощальным взглядом и спрятал ее в ящик. Потом со вздохом осведомился, чего мне от него надо. Я объяснил.
Увидев меня, Хью бросился навстречу, хромая больше, чем всегда. По тому, как он волочит ногу, можно предсказывать погоду. Судя по всему, собирался дождь. И, я надеялся, такой, что смоет весь этот город к чертовой матери вместе с его липкой духотой и швалью, его населяющей. А просто дождичек, от которого мокро, нам ни к чему.
— Н-ну, что, Дж-жеки, как дела?
— Хуже некуда. Большие неприятности.
— Я т-так и д-думал, раз вы-вызвал нас с Билли разом.
Тут появился и доктор Норман.
— Привет, Джек. — Он ткнул пальцем в Хьюберта. — Вижу, ты нашел нашего Квазимодо.
— Кончай, — сказал я, — не заводи его. Вы мне нужны оба.
Хьюберт ухмыльнулся, Билли кивнул. Они дразнили друг друга беззлобно и не всерьез, поэтому могли отложить это занятие на потом.
— Где бы нам поговорить без помехи?
— Пошли. — Билли повел нас к своему кабинету. Войдя, Хьюберт немедленно повалился на кушетку.
— 3-знаетс, доктор, это н-началось, когда я был совсем маленький... Д-думаю, потому, что я ис-спытывал н-не-нависть к его м-матери...
— Прекрати, Хью! — рявкнул я. Не в том я был настроении, чтобы забавляться этой фрейдистской клоунадой. Хьюберт приподнялся и сел, обиженно моргая. Ну и пусть обижается. Я только сейчас в полной мере осознал, в какую безнадежную затею ввязался, и — мало того, — в каких чудовищных условиях придется работать. На всякие глупости отвлекаться ни к чему. Билли уселся за стол, я — в кресло. Снял шляпу, бросил ее перед доктором и сказал:
— Я взял дело, которое раскрыть нельзя, и прошу, чтобы вы помогли мне не раскрыть его. Про Шефа слышали?
— Еще бы! — радостно заверещал Хью. — Потряс-са-ющий а-анекдот мне рассказали...
— Заткнись, Хью! Обойдемся без анекдотов! Тем более, что все шуточки насчет этой скотины я знаю наизусть. Я доступно излагаю?
Хьюберт кивнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Билли спросил:
— Ну, и как мы будем действовать?
— А вот как. Я вам сейчас расскажу все, что мне известно о маньяке, а вы мне — как его поймать. Отличный план действий, а? — Оба молчали, ожидая продолжения. — Ну, стало быть, этот самый кулинар засветился в первый раз около месяца назад. Журналисты устраивают песни-пляски по тому поводу, что он убивает еженедельно. Шесть недель — шесть жертв. Однако полиция предполагает, что действует он уже года полтора и на совести у него двадцать две жизни.
Билли уселся поудобней и придвинул к себе блокнот. Глаза Хью округлились, а на губах вновь заиграла спугнутая было мной улыбочка. Я продолжал свой доклад.
Произошла целая серия зверских убийств, несомненно совершенных одним человеком — слишком сходные были обстоятельства и почерки. Причем — во всех пяти частях Нью-Йорка. А когда Шеф прислал в газеты письмо, в котором брал на себя ответственность за два последних преступления, полиция просто приплюсовала их к длинной цепи нераскрытых убийств. Я напомнил своим слушателям, что он написал в своем первом письме:
Ребята.
Пользуюсь случаем известить вас, что небо скоро рухнет.
Я — пришел.
У меня зверский аппетит.
Кормить меня придется вам.
Маленькая Линда была хороша в постели, но не знала, когда надо утихомириться.
Нэнси была пресновата,
А вы как?
Скоро я лги выясню.
Это будет — раз и неделю.
Нe оставливайте меня.
Я буду убивать.
С наилучшими пожеланиями.
«Линда» — это Линда Энн Райт, «Нэнси» — Нэнси Рейд. За месяц к ним прибавились Унера Ухаке, Присцилла Морли, Рита Сумоки. И Анна Фальконе. Полиция сопоставила факты — сначала те, что бросались в глаза, потом стала копать глубоко и усердно. И ничего не выкопала. Не могли найти того, что выделяло бы жертв и привлекало к ним — пусть даже неосознанно — внимание убийцы. Среди убитых были негритянки, но большинство — белые, кое-кто — испанского происхождения, одна — с Востока. Почти все работали. Две были домохозяйками, одна — проституткой, две учились в университете. Как связать это воедино?
Одна из жертв гуляла со своим поклонником в Центральном парке, другая находилась в довольно большой компании людей, остальные шли одни. Все исчезли, как сквозь землю провалились.
Среди них были блондинки, были брюнетки. Какие угодно. Некоторые употребляли косметику, другие не красились вовсе. Были толстушки, были хорошенькие. Была одна манекенщица. Нет зацепки, хоть тресни. Нет общих для всех черт.
— Нет — и все!
— А может, это и есть зацепка? — спросил Билли. — Может, не надо искать то, чего и нет? Их всех объединяло то, что они — женщины. Просто женщины. Этого достаточно.
— Почему не девочки? Почему не женщины постарше? Все жертвы — от двадцати до сорока.
— Все правильно. Этим возрастом мы и определяем понятие «женщина». Пока нашим матерям — двадцать или чуть больше, мы — еще несмышленыши. А когда начинаем соображать, им как раз — под сорок. Вот и получается, что для большинства мужчин «женщина» — от сорока до двадцати. Все остальные попадают в другие категории.
— Ясно. Замечательно. Выходит, он убивает ради того, чтобы убивать? Не думаю. Должна быть причина.
— Ему нравится сам процесс, — сказал Хью, но Билли прервал его:
— Он прав, наш Хьюберт. О чем он думает, совершая все ото? Возвращается в лоно матери? Мстит бывшей жене, нынешней жене, отвергнувшей его любовнице? А? Каково мнение полиции на этот счет? Есть ли у них в загашнике брошенные мужья или неудачливые любовники?
Я остановил поток его красноречия. Полиция прорентгенила всех, кто имел какое бы то ни было отношение к жертвам Шефа. Перетрясли каждого: люди были разные — грустные и заводные, но все слишком нормальны, чтобы тянуть на роль Шефа. Нет зацепки.
— Хорошо, — не унимался Билли. — Предположим, он и в самом деле выбирает жертву наугад. Значит, надо определить, с какими именно проблемами сталкивается наш мистер Икс. Диапазон пристрастий у него широчайший. Он садист. Он насильник. Он любит оральный секс. Он калечит свои жертвы и, если верить его письмам, не чужд каннибализма. Он ведь пишет, что любит готовить и поедать человеческое мясо на глазах у агонизирующей добычи.
— Все так, — сказал я. — Он редкий выродок. Ну и что из этого следует?
— Следует то, что нужно понять: к какому типу выродков он относится. Надо сузить поле поиска, и тогда ты уже сможешь проверять клубы, расспрашивать и вычислять. Помнишь, мы ведь однажды составили список извращенцев и вычеркивали из него по одному. А этот парень — явно не аутсайдер. Сильная, властная, темпераментная натура. Во всем чувствуется бравада и даже, я бы сказал, щегольство. Ты, Джек, тоже не слабачок, но и тебе бывает нужно сбросить давление в котле, и тогда ты прибегаешь к ударным дозам джина. А наш герой в таких случаях выходит на улицу — и тут уж берегись. Он очень уверен в себе.
— Ладно, — сказал я. — Каков же вывод?
— Вывод? А вывод такой: ты его не поймаешь. Думаю, что когда он не готовит материал для очередной сенсации, то сидит дома, прилипнув к экрану. А когда выходит, то снимает напряжение, разнообразит меню и чувствует себя телезвездой — и все это одновременно. Так что, сам понимаешь... Всё, конечно, может быть, и удача тебе улыбнется, но я лично на тебя не поставлю.
— Он ве-ерно говорит. По-пока не п-поймем, что его тянет к этим несчастным, н-нам его не вы-вычислить. Надо постараться у-уловить эту связь.
И мы стали стараться. Мы изучили все материалы, которые дал мне Рэй, пытаясь понять, что же пропустила полиция. Нам повезло не больше, чем ей. Все его жертвы были связаны между собою одинаковой судьбой — мучительной гибелью, — но это не давало нам никаких зацепок.
Потом решили посмотреть выпуск новостей, заедая их пиццей и пирожками. В полутемном кабинете Билли замерцал экран маленького черно-белого телевизора, и мужчина в безупречном пиджаке с чарующей улыбкой оповестил всех и каждого, что на арену вышел истинный герой, и, хотя им не удалось взять у него — у меня то есть — интервью, нет сомнений, что песенка Шефа спета, и часы его сочтены. Да, было сказано, что в игру вступил Джек Хейджи, как будто у этого самого Джека был хоть один шанс на успех. По этому поводу изощрялся в остроумии не один только Хью.
Я взял еще пирожок, закинул ноги на спинку стула и смотрел, как открывается-закрывается улыбающийся рот ведущего. Дело шло к полуночи. Скоро настанет воскресенье — часы пущены. В отличие от ухмыляющейся куклы на экране я не был почему-то уверен, что все будет замечательно.
Ровно неделю спустя опасения мои подтвердились.
В зеркало она старалась не смотреть. Укусы больше не кровоточили, но полукруглые глубокие следы зубов багровели на ее коже. Она не могла смотреть, как его пальцы вонзаются в зияющие раны, терзая уже потерявшую чувствительность плоть. Он стоял перед нею с улыбкой и одной рукой подносил к жующему рту бесформенный кусок мяса, другой проникал все глубже а ее тело — при этом еще смотрел на экран телевизора.
Ведущий смешил его: этот парень далеко не так убедителен, как та бабенка, что вела передачи с ним в очередь. Вот она ему нравилась. Хорошо бы с нею пообедать. Сделать ей предложение, от которого онане откажется. Да и Джека Хейджи пригласить закомпанию, Отличное общество: карающий ангел Хейджи, Салли из Дабл'ю-Кью-Кью-Ти и он.
Потом, когда в крови и слизи он достиг пика своего наслаждения, этот план вдруг стал приобретать четкие очертания.
От этого полоумного удалось отделаться. Мы сказали ему, что Шеф — вот он, в кресле сидит. (Имелся в виду Хьюберт.) Подействовало, как и в случае с безумцем номер три. Когда Хью выпроводил его и вернулся, я спросил:
— Чего тянешь-то. Пошел бы в полицию да сознался, и кончился бы этот цирк.
— Да надо бы... Б-боюсь, Рэй мне не поверит.
— И то верно.
— С-смотри, что я нашел з-за дверью, — и он протянул мне небольшой сверток. — Д-для С-санта-Клауса вроде бы рановато, — и закатился своим крякающим смешком, на который я не отреагировал.
Развязывая стягивавшую сверток бечевку и продолжая думать о только что посетившем нас безумце, я сказал:
— Скоро я окончательно возненавижу нашу свободную печать. Понимаю теперь, каково приходится нашему другу Рэю. От этих придурков и самому спятить недолго. Билли как специалист объяснил, что они признаются, чтобы снять часть вины, лежащей на всем нашем обществе. И первым делом прутся в полицию, а когда их выставляют оттуда вон, — ко мне.
Я снял оберточную бумагу, скомкал ее и швырнул в корзину, продолжая рассуждать вслух:
— Житья нет от шутников, от психов и от старушек, заметивших у себя за окном какую-то тень... Точно, я сам скоро...
И осекся. Это было похоже на лобовое столкновение на шоссе. Я забыл и про Хью, привставшего со стула, и вообще про все на свете. Я только смотрел на оказавшуюся у меня в руках банку. Там в зеленоватом маринаде рядом с огурчиками-пикулями плавало тельце человеческого зародыша.
Хьюберт, зажимая себе рот, метнулся к двери, а я все смотрел. Смотрел, когда попятился к телефону, смотрел, набирая номер капитана Тренкела, смотрел, дожидаясь, когда явится полиция. Поставил банку на стол и сел, не сводя с нее глаз. Вошедший Хьюберт достал носовой платок к хотел было прикрыть ее, но я перехватил его руку.
— Не трогай, — сказал я спокойно, а когда он стал вырываться, силой усадил его рядом. — Не трогай. Сиди и смотри. Смотри — и поймешь, с кем предстоит иметь дело.
По щекам у него покатились слезы. Он пытался отвернуться, но я, перегнувшись через стол, придержал его голову.
— Я не хочу, Джек, я не могу, не могу!..
— Смотри, смотри, и не рвись, а не то я сломаю тебе руку.
И он тоже стал смотреть. Плакал и смотрел. Из глаз и из носа текло, но он смотрел, размазывая по лицу и по столу слезы и сопли. Впрочем, на его счастье, в кабинет очень скоро вломился капитан Тренкел с таким количеством полицейских, словно они собрались ловить сбежавшего из зверинца слона.
В распахнутую дверь с проклятьями и воплями перли, как на штурм, журналисты. Под неумолчное щелканье затворов и вспышки блицев полицейские силой оттеснили прессу назад. Рэй, мрачный как туча, прошел ко мне в кабинет.
— Я вижу, ты спокоен. Отлично, продолжай в том же духе. Голдберг! — окликнул он одного из своих сотрудников и ткнул пальцем в Хью. — Этого законопослушного гражданина — в соседнюю комнату, сними с него показания. Джерелла, иди сюда! Собери всю обертку, поищи, нет ли отпечатков пальцев. — Потом кивнул на банку: — Ты открывал ее?
— Зачем? — с обиженной интонацией спросил я. — Наш бакалейщик всегда присылает мне пикули к обеду.
— Иди к дьяволу.
Я сел за стол, забарабанил по нему пальцами, наблюдая за тем, что творится в моем кабинете. Ветерок, еще совсем недавно задувавший из приоткрытого окна, стих, и дышать в комнате, где толпилось шестнадцать человек, было решительно нечем. Рэй торопил своих подчиненных: они забрали оберточную бумагу, коробку, банку, бечевку и последние крохи моего душевного равновесия. После того, как я изложил Муни, помощнику капитана, все, что имело место быть и во что верилось с трудом, полиция молча удалилась, пройдя сквозь строй «никон» и «сони».
Рэй, ухмыляясь, обернулся ко мне. Он всегда ухмыляется, когда делает ближнему пакость.
— Мы уходим. Эту слякоть, — он показал на Хью, — вверяю твоему попечению. Да! Чуть не забыл! Мы с журналистами говорить не будем, так что готовься — сейчас они тебя начнут рвать в клочья.
До сегодняшнего дня пресса, как ни странно, мне особенно не докучала. Близко журналисты не подходили, держались на почтительном расстоянии, рылись в подшивках старых газет и в полицейских архивах, выискивая новую подробность моей биографии, передаваемой в эфир раз семьдесят в сутки. Я — не должностное лицо, жаловаться на то, что я избегаю встреч с прессой и шваркаю трубку телефона, когда мне звонят, — некому.
Кроме того, вопреки общепринятому мнению, журналисты — неглупый народ. Они не хуже меня знали, каковы шансы поймать Шефа. Никаких. Но — до сегодняшнего дня, до этой посылочки, подброшенной к моим дверям.
Мало кто из них увязался за спускавшимися по лестнице Рэем и его помощниками, — все опять полезли в дверь. Хьюберт из последних сил сдерживал их натиск.
— Дж-жеки, не могу!
Я пересек приемную и навалился на дверь всем телом.
— Лезь в окно, на пожарную лестницу! — крикнул я ему: профессии Хьюберта категорически противопоказаны фотографии его физиономии, напечатанные на всю полосу. И Хьюберт проворно полез вниз, прыгая по ржавым ступенькам. И даже нельзя сказать: повезло, что я снимал угловую квартиру. Нельзя, ибо именно в расчете на подобные непредвиденные обстоятельства я и приглядел эту конуру.
Убедившись, что Хью благополучно удрал, я отпрянул от двери, и двое журналистов под напором всей остальной оравы не устояли на ногах. Я отступил к своему письменному столу, прикрывшись им с тыла.
Кое-кто из ворвавшихся кинулся было к окнам, но я вежливо остановил их, осведомившись, кто именно их интересует — я или мой помощник. Журналисты притормозили, сочтя, очевидно, что отыщут Хьюберта потом. Это доказывало лишь, как мало знали они, с кем имеют дело. Я начал отвечать на вопросы, одновременно пытаясь понять, много ли они знают обо мне.
Да, с некоторыми моими прошлыми подвигами они были знакомы, но большинство вопросов касалось настоящего. Их интересовало, кого я выпустил из офиса через окно; какое отношение имеет он к делу; как я собираюсь выслеживать Шефа; почему он прислал мне нерожденное дитя Минди Фриберг. И прочая, и прочая.
Я не стал, разумеется, спорить: несомненно, что и плод принадлежал несчастной жертве Шефа и подкинул его мне сам убийца. То и другое было очевидно. По крайней мере, для меня. А для них, оказывается, нет.
— Салли Бреннер, Дабл'ю-Кью-Кью-Ти. Скажите, мистер Хейджи, как, по-вашему, почему Шеф прислал это вам, а не в полицию?
— Понятия не имею. Когда поймаю его, обязательно спрошу.
Затем градом посыпалось «как?», «когда?», «где?», «вы уверены, что?» «не считаете ли?..» и т.п. Я сидел тихо, пережидая этот шквал. Вперед опять вырвалась Салли:
— Не думаете ли вы, что он считает себя вашим личным врагом, вашим соперником, новым Мориарти, бросившим вызов Шерлоку Холмсу наших дней?
Салли стала нравиться мне чуточку больше. По крайней мере, она знала свое дело и знала, что знает. Большинству ее назойливых коллег было еще далеко до этого. А кроме того, каждому сыщику лестно, когда его сравнивают с Шерлоком Холмсом, уж вы мне поверьте.
— Все может быть, — согласился я, хотя перспектива поединка с этим маньяком мне вовсе не улыбалась. Однако, судя по всему, предстояло именно это.
— И как вы намерены реагировать? — продолжала Салли.
— Выслежу его и поймаю — вот и вся реакция. Так, дамы и господа, позвольте теперь я вам кое-что скажу.
Зажужжали телекамеры. Я поздравил себя со вступлением в шоу-бизнес и затем приступил к неприятному процессу общения со средствами массовой информации. «Удочки» и выдвижные микрофоны нацелились на меня со всех сторон.
— Попытаемся взглянуть на факты и не будем гадать, какие мысли роятся в голове этого субъекта. Может быть, он воображает себя Джеком Потрошителем или Иисусом Христом в его новом воплощении. Может быть, он мстит женщинам за эмансипацию, за отстаивание равных прав и прочее. Может быть, он ненавидит свою мать, или бросившую его жену, или всех женщин как таковых. Мне это неинтересно. Причины, по которым он творит свои злодеяния, неважны. Хотя он убежден в обратном...
— Пожалуйста, поясните! — выкрикнул кто-то: лица я не разглядел.
— Каждый, кто берется убивать людей, находит для этого веские основания. Это ни в малейшей степени его не оправдывает. Уважительных причин для такого нет и быть не может. Он просто трус, — На этом месте раздались восклицания, атмосфера накалилась от «вспышек» и общего возбуждения. Дождавшись, когда установится тишина, я снова заговорил: — Я понимаю ваше недоумение. Он повинен в гибели многих. На его совести гораздо больше жизней, чем вы думаете, — Тишина стала напряженной, а потом опять посыпались вопросы. Я заставил себя не частить, прогуливаясь по самому краешку обрыва и приглашая репортеров за собой. Потом, уняв дрожь в руках, я как можно более спокойно прыгнул вниз: — Этот самый Шеф по моим сведениям убил двадцать три женщины за... — Тишина взорвалась общим воплем; кое-кто ринулся из комнаты наружу — к телефонам или в машины. А тем, кто остался, я рассказал все. Я привел им цифры, которые полиция умудрилась до сих пор не предать огласке, — больше ей, по правде говоря, ничего не удалось. Рэй будет в бешенстве. Ничего, переживем. В мои планы входила газетная шумиха, и я се устрою, можно не сомневаться.
Потом я сообщил им, что убивать Шеф принялся довольно давно, а вот сообщать об этом — совсем недавно, И не просто сообщать, а устраивать из этого целое шоу. И я объяснил им, как повышенное внимание к его персоне способствует его самоутверждению.
— Не сомневайтесь, он вырезает из газет любое упоминание о себе, он записывает на видео все, что вы говорите и показываете, и переживает свои острые ощущения по нескольку раз...
— Все это чудно и прекрасно, — перебила меня Салли, — но почему вы считаете его трусом? — Я надеялся, что она — в эфире, и потому дал ей договорить. — Он поставил весь город вверх дном, полиция и пресса сбились с ног, каждый житель Нью-Йорка, затаив дыхание, следит за его действиями... В чем же проявляется его трусость?
— Вот в этом и проявляется. Это далеко не Робин Гуд, а просто глист. У него ни на гран мужества. Он убивает тайно, он скрывается во тьме. А тьма не страшна тому, у кого хватает ума оставаться на свету. У всех его жертв просто на лбу было написано: «Это может со мной случиться». — Я перевел глаза на телеоператора и продолжал, глядя прямо в объектив его камеры: — Вы предположили, что он — мой враг. Нет. Враг в чем-то угрожает тебе, врага нужно опасаться. А у этого кретина — даже если он прикончит еще сотню беззащитных женщин — никогда не хватит духу постучать в мою дверь. И, пожалуйста, не считайте мои слова этакой психологической провокацией или ловушкой — я не из тех, кто любит нарываться на неприятности. Я говорю правду, а не заманиваю его. Шеф — жалкий сморчок. Он убивает женщин, чтобы почувствовать себя сильной личностью, не понимая, что с каждым новым преступлением делается все ничтожней, все мельче. Не думаю, что мы встретимся с ним лицом к лицу — и прежде всего потому, что я не хочу копаться в дерьме, где он так уютно устроился.
Тут снова раздались разноголосые вопли, но прежде чем они смолкли, в кабинете появился капитан Рэй Тренкел в сопровождении своего помощника Муни и еще какого-то неизвестного мне здоровяка. Лица у всех троих были мрачные. Прессу в два счета выставили вон. Мне предложили по-быстрому запереть контору и следовать за ними. Скатываясь по ступенькам и шагая под моросящим дождичком к полицейской машине, я мысленно помолился за себя. То, что Рэй обернулся так скоро, доказывало, какого градуса достигла его ярость. Ему ужасно не хотелось допускать журналистов к подробностям этого дела, а я расстроил его планы. Затем меня втолкнули на заднее сиденье и вихрем домчали сквозь влажную удушливую жару в полицейский участок.
Муни еще не успел толком припарковаться, как таинственный незнакомец сгреб меня за шиворот и выкинул на тротуар, будто мешок с картошкой. Приземлился я на ноги и, крутанувшись на месте, высвободился. Когда он надвинулся — откачнулся и принял стойку.
— Эй, тыква, я ходить умею. Тридцать лет хожу без посторонней помощи. Убери руки. Не нарывайся. Не давай журналистам повода сделать из меня еще большего героя — больше уже некуда.
Рэй вылез из машины, обошел се и в пропитанном влагой воздухе загремел его голос:
— Ты, ублюдок, захлопни свою вонючую пасть! Я тебе башку оторву, если не заткнешься сию секунду! — Он нанес удар, но я ушел, Он двинул меня еще раз — и снова промахнулся. Я сделал нырок и предложил:
— Не зайти ли нам в помещение, а? — и показал на подоспевших репортеров. — А то народ собирается. Зачем это?
Трио полицейских, несколько поостыв, направилось к дверям, указывая мне дорогу. Меня ввели в кабинет Рэя, и здоровяк с такой силой пихнул меня в спину, что я отлетел к металлическому стеллажу у стены. Треснувшись о него, я схватил вентилятор и резко повернулся к Тыкве. Тот отпрянул, столкнувшись с входившим Муни и толкнув того в коридор.
— Вот яйца ему через глотку выдирать десять раз в час и всю оставшуюся жизнь — это было бы, пожалуй, «применение без достаточных».
Он опять ухватил бутылку, но остановил ее на некотором удалении от губ. Разумно: если каждый полицейский будет пить, когда ему захочется, или даже когда ему потребуется, в наших доблестных силах правопорядка алкоголиков будет гораздо больше, чем есть сейчас. Бутылка между тем вернулась на стол.
— Да... — сказал он, чуть смягчившись. — Выбора у тебя, конечно, не было. Я таких, как этот Фальконе, навидался за пятнадцать лет. Чуть ли не ежедневно приходится смотреть им в глаза. Начинаешь слушать, и нечем крыть. Не сразу, ох не сразу я научился как бы отметать и чувства их, и слезы, и фотографии из школьного альбомчика — и рассматривать только факты. — Его рука снова обхватила безымянное брюшко бутылки, пальцы побарабанили по нему, но тем и ограничились. — Ну, да что там... Ты уже, слава Богу, большой мальчик, сам все это знаешь. Я хочу тебя только насчет газетчиков предостеречь.
— Да?
— На рожон не лезь. У них с чувством юмора неважно. Ты должен вести себя как образцовый полицейский, иначе они житья тебе не дадут. Как только пройдет достаточное, по их мнению, время, они начнут недоумевать, отчего ж он до сих пор не поймал Шефа? Тут дело нечисто. Тогда ты поймешь, каково нам приходится перед каждыми выборами. Тогда покрутишься. Ну, ладно. Я знал, что ты возьмешься за это дело. Но с журналистами ухо держи востро.
Он окинул бутылку прощальным взглядом и спрятал ее в ящик. Потом со вздохом осведомился, чего мне от него надо. Я объяснил.
* * *
В клинику я опоздал. Информация Рэя оказалась обширней, чем я думал. Войдя, я обнаружил Хьюберта в задней комнате — наверно, Билли его завел туда, чтобы он своими шуточками не слишком угнетал пациентов. Сам Норман проводил сеанс психотерапии, но велел дать ему знать, как только я появлюсь. Конечно, его разбирало любопытство, он знал, что если уж я пришел — дело необыкновенно интересное. Да. Интересней некуда.Увидев меня, Хью бросился навстречу, хромая больше, чем всегда. По тому, как он волочит ногу, можно предсказывать погоду. Судя по всему, собирался дождь. И, я надеялся, такой, что смоет весь этот город к чертовой матери вместе с его липкой духотой и швалью, его населяющей. А просто дождичек, от которого мокро, нам ни к чему.
— Н-ну, что, Дж-жеки, как дела?
— Хуже некуда. Большие неприятности.
— Я т-так и д-думал, раз вы-вызвал нас с Билли разом.
Тут появился и доктор Норман.
— Привет, Джек. — Он ткнул пальцем в Хьюберта. — Вижу, ты нашел нашего Квазимодо.
— Кончай, — сказал я, — не заводи его. Вы мне нужны оба.
Хьюберт ухмыльнулся, Билли кивнул. Они дразнили друг друга беззлобно и не всерьез, поэтому могли отложить это занятие на потом.
— Где бы нам поговорить без помехи?
— Пошли. — Билли повел нас к своему кабинету. Войдя, Хьюберт немедленно повалился на кушетку.
— 3-знаетс, доктор, это н-началось, когда я был совсем маленький... Д-думаю, потому, что я ис-спытывал н-не-нависть к его м-матери...
— Прекрати, Хью! — рявкнул я. Не в том я был настроении, чтобы забавляться этой фрейдистской клоунадой. Хьюберт приподнялся и сел, обиженно моргая. Ну и пусть обижается. Я только сейчас в полной мере осознал, в какую безнадежную затею ввязался, и — мало того, — в каких чудовищных условиях придется работать. На всякие глупости отвлекаться ни к чему. Билли уселся за стол, я — в кресло. Снял шляпу, бросил ее перед доктором и сказал:
— Я взял дело, которое раскрыть нельзя, и прошу, чтобы вы помогли мне не раскрыть его. Про Шефа слышали?
— Еще бы! — радостно заверещал Хью. — Потряс-са-ющий а-анекдот мне рассказали...
— Заткнись, Хью! Обойдемся без анекдотов! Тем более, что все шуточки насчет этой скотины я знаю наизусть. Я доступно излагаю?
Хьюберт кивнул и на всякий случай отодвинулся подальше. Билли спросил:
— Ну, и как мы будем действовать?
— А вот как. Я вам сейчас расскажу все, что мне известно о маньяке, а вы мне — как его поймать. Отличный план действий, а? — Оба молчали, ожидая продолжения. — Ну, стало быть, этот самый кулинар засветился в первый раз около месяца назад. Журналисты устраивают песни-пляски по тому поводу, что он убивает еженедельно. Шесть недель — шесть жертв. Однако полиция предполагает, что действует он уже года полтора и на совести у него двадцать две жизни.
Билли уселся поудобней и придвинул к себе блокнот. Глаза Хью округлились, а на губах вновь заиграла спугнутая было мной улыбочка. Я продолжал свой доклад.
Произошла целая серия зверских убийств, несомненно совершенных одним человеком — слишком сходные были обстоятельства и почерки. Причем — во всех пяти частях Нью-Йорка. А когда Шеф прислал в газеты письмо, в котором брал на себя ответственность за два последних преступления, полиция просто приплюсовала их к длинной цепи нераскрытых убийств. Я напомнил своим слушателям, что он написал в своем первом письме:
Ребята.
Пользуюсь случаем известить вас, что небо скоро рухнет.
Я — пришел.
У меня зверский аппетит.
Кормить меня придется вам.
Маленькая Линда была хороша в постели, но не знала, когда надо утихомириться.
Нэнси была пресновата,
А вы как?
Скоро я лги выясню.
Это будет — раз и неделю.
Нe оставливайте меня.
Я буду убивать.
С наилучшими пожеланиями.
«Линда» — это Линда Энн Райт, «Нэнси» — Нэнси Рейд. За месяц к ним прибавились Унера Ухаке, Присцилла Морли, Рита Сумоки. И Анна Фальконе. Полиция сопоставила факты — сначала те, что бросались в глаза, потом стала копать глубоко и усердно. И ничего не выкопала. Не могли найти того, что выделяло бы жертв и привлекало к ним — пусть даже неосознанно — внимание убийцы. Среди убитых были негритянки, но большинство — белые, кое-кто — испанского происхождения, одна — с Востока. Почти все работали. Две были домохозяйками, одна — проституткой, две учились в университете. Как связать это воедино?
Одна из жертв гуляла со своим поклонником в Центральном парке, другая находилась в довольно большой компании людей, остальные шли одни. Все исчезли, как сквозь землю провалились.
Среди них были блондинки, были брюнетки. Какие угодно. Некоторые употребляли косметику, другие не красились вовсе. Были толстушки, были хорошенькие. Была одна манекенщица. Нет зацепки, хоть тресни. Нет общих для всех черт.
— Нет — и все!
— А может, это и есть зацепка? — спросил Билли. — Может, не надо искать то, чего и нет? Их всех объединяло то, что они — женщины. Просто женщины. Этого достаточно.
— Почему не девочки? Почему не женщины постарше? Все жертвы — от двадцати до сорока.
— Все правильно. Этим возрастом мы и определяем понятие «женщина». Пока нашим матерям — двадцать или чуть больше, мы — еще несмышленыши. А когда начинаем соображать, им как раз — под сорок. Вот и получается, что для большинства мужчин «женщина» — от сорока до двадцати. Все остальные попадают в другие категории.
— Ясно. Замечательно. Выходит, он убивает ради того, чтобы убивать? Не думаю. Должна быть причина.
— Ему нравится сам процесс, — сказал Хью, но Билли прервал его:
— Он прав, наш Хьюберт. О чем он думает, совершая все ото? Возвращается в лоно матери? Мстит бывшей жене, нынешней жене, отвергнувшей его любовнице? А? Каково мнение полиции на этот счет? Есть ли у них в загашнике брошенные мужья или неудачливые любовники?
Я остановил поток его красноречия. Полиция прорентгенила всех, кто имел какое бы то ни было отношение к жертвам Шефа. Перетрясли каждого: люди были разные — грустные и заводные, но все слишком нормальны, чтобы тянуть на роль Шефа. Нет зацепки.
— Хорошо, — не унимался Билли. — Предположим, он и в самом деле выбирает жертву наугад. Значит, надо определить, с какими именно проблемами сталкивается наш мистер Икс. Диапазон пристрастий у него широчайший. Он садист. Он насильник. Он любит оральный секс. Он калечит свои жертвы и, если верить его письмам, не чужд каннибализма. Он ведь пишет, что любит готовить и поедать человеческое мясо на глазах у агонизирующей добычи.
— Все так, — сказал я. — Он редкий выродок. Ну и что из этого следует?
— Следует то, что нужно понять: к какому типу выродков он относится. Надо сузить поле поиска, и тогда ты уже сможешь проверять клубы, расспрашивать и вычислять. Помнишь, мы ведь однажды составили список извращенцев и вычеркивали из него по одному. А этот парень — явно не аутсайдер. Сильная, властная, темпераментная натура. Во всем чувствуется бравада и даже, я бы сказал, щегольство. Ты, Джек, тоже не слабачок, но и тебе бывает нужно сбросить давление в котле, и тогда ты прибегаешь к ударным дозам джина. А наш герой в таких случаях выходит на улицу — и тут уж берегись. Он очень уверен в себе.
— Ладно, — сказал я. — Каков же вывод?
— Вывод? А вывод такой: ты его не поймаешь. Думаю, что когда он не готовит материал для очередной сенсации, то сидит дома, прилипнув к экрану. А когда выходит, то снимает напряжение, разнообразит меню и чувствует себя телезвездой — и все это одновременно. Так что, сам понимаешь... Всё, конечно, может быть, и удача тебе улыбнется, но я лично на тебя не поставлю.
— Он ве-ерно говорит. По-пока не п-поймем, что его тянет к этим несчастным, н-нам его не вы-вычислить. Надо постараться у-уловить эту связь.
И мы стали стараться. Мы изучили все материалы, которые дал мне Рэй, пытаясь понять, что же пропустила полиция. Нам повезло не больше, чем ей. Все его жертвы были связаны между собою одинаковой судьбой — мучительной гибелью, — но это не давало нам никаких зацепок.
Потом решили посмотреть выпуск новостей, заедая их пиццей и пирожками. В полутемном кабинете Билли замерцал экран маленького черно-белого телевизора, и мужчина в безупречном пиджаке с чарующей улыбкой оповестил всех и каждого, что на арену вышел истинный герой, и, хотя им не удалось взять у него — у меня то есть — интервью, нет сомнений, что песенка Шефа спета, и часы его сочтены. Да, было сказано, что в игру вступил Джек Хейджи, как будто у этого самого Джека был хоть один шанс на успех. По этому поводу изощрялся в остроумии не один только Хью.
Я взял еще пирожок, закинул ноги на спинку стула и смотрел, как открывается-закрывается улыбающийся рот ведущего. Дело шло к полуночи. Скоро настанет воскресенье — часы пущены. В отличие от ухмыляющейся куклы на экране я не был почему-то уверен, что все будет замечательно.
Ровно неделю спустя опасения мои подтвердились.
* * *
...Мысли ее давно уже мешались от ужаса. Она пыталась молить о пощаде не для себя — о сохранении той жизни, что держали сейчас его руки. Но он лишь посмеивался, с упрямством капризного и балованного ребенка, требующего свою любимую игрушку. Она пыталась высвободиться или закричать, но не могла: проволока намертво сковала ее кисти и щиколотки, рот был плотно заткнут клипом. Она не в силах была даже шевельнуться — ноги ее были прибиты к ножкам стула гвоздями.В зеркало она старалась не смотреть. Укусы больше не кровоточили, но полукруглые глубокие следы зубов багровели на ее коже. Она не могла смотреть, как его пальцы вонзаются в зияющие раны, терзая уже потерявшую чувствительность плоть. Он стоял перед нею с улыбкой и одной рукой подносил к жующему рту бесформенный кусок мяса, другой проникал все глубже а ее тело — при этом еще смотрел на экран телевизора.
Ведущий смешил его: этот парень далеко не так убедителен, как та бабенка, что вела передачи с ним в очередь. Вот она ему нравилась. Хорошо бы с нею пообедать. Сделать ей предложение, от которого онане откажется. Да и Джека Хейджи пригласить закомпанию, Отличное общество: карающий ангел Хейджи, Салли из Дабл'ю-Кью-Кью-Ти и он.
Потом, когда в крови и слизи он достиг пика своего наслаждения, этот план вдруг стал приобретать четкие очертания.
* * *
Мы с Хьюбертом сидели у меня в кабинете, когда появился Шеф. Восьмой по счету, он ничем не отличался от предыдущих семерых психов и тоже уверял, что это он совершил все злодеяния, включая и самое последнее. Вчера утром обнаружили растерзанное тело беременной Минди Фриберг — маньяк вырезал из нее плод.От этого полоумного удалось отделаться. Мы сказали ему, что Шеф — вот он, в кресле сидит. (Имелся в виду Хьюберт.) Подействовало, как и в случае с безумцем номер три. Когда Хью выпроводил его и вернулся, я спросил:
— Чего тянешь-то. Пошел бы в полицию да сознался, и кончился бы этот цирк.
— Да надо бы... Б-боюсь, Рэй мне не поверит.
— И то верно.
— С-смотри, что я нашел з-за дверью, — и он протянул мне небольшой сверток. — Д-для С-санта-Клауса вроде бы рановато, — и закатился своим крякающим смешком, на который я не отреагировал.
Развязывая стягивавшую сверток бечевку и продолжая думать о только что посетившем нас безумце, я сказал:
— Скоро я окончательно возненавижу нашу свободную печать. Понимаю теперь, каково приходится нашему другу Рэю. От этих придурков и самому спятить недолго. Билли как специалист объяснил, что они признаются, чтобы снять часть вины, лежащей на всем нашем обществе. И первым делом прутся в полицию, а когда их выставляют оттуда вон, — ко мне.
Я снял оберточную бумагу, скомкал ее и швырнул в корзину, продолжая рассуждать вслух:
— Житья нет от шутников, от психов и от старушек, заметивших у себя за окном какую-то тень... Точно, я сам скоро...
И осекся. Это было похоже на лобовое столкновение на шоссе. Я забыл и про Хью, привставшего со стула, и вообще про все на свете. Я только смотрел на оказавшуюся у меня в руках банку. Там в зеленоватом маринаде рядом с огурчиками-пикулями плавало тельце человеческого зародыша.
Хьюберт, зажимая себе рот, метнулся к двери, а я все смотрел. Смотрел, когда попятился к телефону, смотрел, набирая номер капитана Тренкела, смотрел, дожидаясь, когда явится полиция. Поставил банку на стол и сел, не сводя с нее глаз. Вошедший Хьюберт достал носовой платок к хотел было прикрыть ее, но я перехватил его руку.
— Не трогай, — сказал я спокойно, а когда он стал вырываться, силой усадил его рядом. — Не трогай. Сиди и смотри. Смотри — и поймешь, с кем предстоит иметь дело.
По щекам у него покатились слезы. Он пытался отвернуться, но я, перегнувшись через стол, придержал его голову.
— Я не хочу, Джек, я не могу, не могу!..
— Смотри, смотри, и не рвись, а не то я сломаю тебе руку.
И он тоже стал смотреть. Плакал и смотрел. Из глаз и из носа текло, но он смотрел, размазывая по лицу и по столу слезы и сопли. Впрочем, на его счастье, в кабинет очень скоро вломился капитан Тренкел с таким количеством полицейских, словно они собрались ловить сбежавшего из зверинца слона.
В распахнутую дверь с проклятьями и воплями перли, как на штурм, журналисты. Под неумолчное щелканье затворов и вспышки блицев полицейские силой оттеснили прессу назад. Рэй, мрачный как туча, прошел ко мне в кабинет.
— Я вижу, ты спокоен. Отлично, продолжай в том же духе. Голдберг! — окликнул он одного из своих сотрудников и ткнул пальцем в Хью. — Этого законопослушного гражданина — в соседнюю комнату, сними с него показания. Джерелла, иди сюда! Собери всю обертку, поищи, нет ли отпечатков пальцев. — Потом кивнул на банку: — Ты открывал ее?
— Зачем? — с обиженной интонацией спросил я. — Наш бакалейщик всегда присылает мне пикули к обеду.
— Иди к дьяволу.
Я сел за стол, забарабанил по нему пальцами, наблюдая за тем, что творится в моем кабинете. Ветерок, еще совсем недавно задувавший из приоткрытого окна, стих, и дышать в комнате, где толпилось шестнадцать человек, было решительно нечем. Рэй торопил своих подчиненных: они забрали оберточную бумагу, коробку, банку, бечевку и последние крохи моего душевного равновесия. После того, как я изложил Муни, помощнику капитана, все, что имело место быть и во что верилось с трудом, полиция молча удалилась, пройдя сквозь строй «никон» и «сони».
Рэй, ухмыляясь, обернулся ко мне. Он всегда ухмыляется, когда делает ближнему пакость.
— Мы уходим. Эту слякоть, — он показал на Хью, — вверяю твоему попечению. Да! Чуть не забыл! Мы с журналистами говорить не будем, так что готовься — сейчас они тебя начнут рвать в клочья.
До сегодняшнего дня пресса, как ни странно, мне особенно не докучала. Близко журналисты не подходили, держались на почтительном расстоянии, рылись в подшивках старых газет и в полицейских архивах, выискивая новую подробность моей биографии, передаваемой в эфир раз семьдесят в сутки. Я — не должностное лицо, жаловаться на то, что я избегаю встреч с прессой и шваркаю трубку телефона, когда мне звонят, — некому.
Кроме того, вопреки общепринятому мнению, журналисты — неглупый народ. Они не хуже меня знали, каковы шансы поймать Шефа. Никаких. Но — до сегодняшнего дня, до этой посылочки, подброшенной к моим дверям.
Мало кто из них увязался за спускавшимися по лестнице Рэем и его помощниками, — все опять полезли в дверь. Хьюберт из последних сил сдерживал их натиск.
— Дж-жеки, не могу!
Я пересек приемную и навалился на дверь всем телом.
— Лезь в окно, на пожарную лестницу! — крикнул я ему: профессии Хьюберта категорически противопоказаны фотографии его физиономии, напечатанные на всю полосу. И Хьюберт проворно полез вниз, прыгая по ржавым ступенькам. И даже нельзя сказать: повезло, что я снимал угловую квартиру. Нельзя, ибо именно в расчете на подобные непредвиденные обстоятельства я и приглядел эту конуру.
Убедившись, что Хью благополучно удрал, я отпрянул от двери, и двое журналистов под напором всей остальной оравы не устояли на ногах. Я отступил к своему письменному столу, прикрывшись им с тыла.
Кое-кто из ворвавшихся кинулся было к окнам, но я вежливо остановил их, осведомившись, кто именно их интересует — я или мой помощник. Журналисты притормозили, сочтя, очевидно, что отыщут Хьюберта потом. Это доказывало лишь, как мало знали они, с кем имеют дело. Я начал отвечать на вопросы, одновременно пытаясь понять, много ли они знают обо мне.
Да, с некоторыми моими прошлыми подвигами они были знакомы, но большинство вопросов касалось настоящего. Их интересовало, кого я выпустил из офиса через окно; какое отношение имеет он к делу; как я собираюсь выслеживать Шефа; почему он прислал мне нерожденное дитя Минди Фриберг. И прочая, и прочая.
Я не стал, разумеется, спорить: несомненно, что и плод принадлежал несчастной жертве Шефа и подкинул его мне сам убийца. То и другое было очевидно. По крайней мере, для меня. А для них, оказывается, нет.
— Салли Бреннер, Дабл'ю-Кью-Кью-Ти. Скажите, мистер Хейджи, как, по-вашему, почему Шеф прислал это вам, а не в полицию?
— Понятия не имею. Когда поймаю его, обязательно спрошу.
Затем градом посыпалось «как?», «когда?», «где?», «вы уверены, что?» «не считаете ли?..» и т.п. Я сидел тихо, пережидая этот шквал. Вперед опять вырвалась Салли:
— Не думаете ли вы, что он считает себя вашим личным врагом, вашим соперником, новым Мориарти, бросившим вызов Шерлоку Холмсу наших дней?
Салли стала нравиться мне чуточку больше. По крайней мере, она знала свое дело и знала, что знает. Большинству ее назойливых коллег было еще далеко до этого. А кроме того, каждому сыщику лестно, когда его сравнивают с Шерлоком Холмсом, уж вы мне поверьте.
— Все может быть, — согласился я, хотя перспектива поединка с этим маньяком мне вовсе не улыбалась. Однако, судя по всему, предстояло именно это.
— И как вы намерены реагировать? — продолжала Салли.
— Выслежу его и поймаю — вот и вся реакция. Так, дамы и господа, позвольте теперь я вам кое-что скажу.
Зажужжали телекамеры. Я поздравил себя со вступлением в шоу-бизнес и затем приступил к неприятному процессу общения со средствами массовой информации. «Удочки» и выдвижные микрофоны нацелились на меня со всех сторон.
— Попытаемся взглянуть на факты и не будем гадать, какие мысли роятся в голове этого субъекта. Может быть, он воображает себя Джеком Потрошителем или Иисусом Христом в его новом воплощении. Может быть, он мстит женщинам за эмансипацию, за отстаивание равных прав и прочее. Может быть, он ненавидит свою мать, или бросившую его жену, или всех женщин как таковых. Мне это неинтересно. Причины, по которым он творит свои злодеяния, неважны. Хотя он убежден в обратном...
— Пожалуйста, поясните! — выкрикнул кто-то: лица я не разглядел.
— Каждый, кто берется убивать людей, находит для этого веские основания. Это ни в малейшей степени его не оправдывает. Уважительных причин для такого нет и быть не может. Он просто трус, — На этом месте раздались восклицания, атмосфера накалилась от «вспышек» и общего возбуждения. Дождавшись, когда установится тишина, я снова заговорил: — Я понимаю ваше недоумение. Он повинен в гибели многих. На его совести гораздо больше жизней, чем вы думаете, — Тишина стала напряженной, а потом опять посыпались вопросы. Я заставил себя не частить, прогуливаясь по самому краешку обрыва и приглашая репортеров за собой. Потом, уняв дрожь в руках, я как можно более спокойно прыгнул вниз: — Этот самый Шеф по моим сведениям убил двадцать три женщины за... — Тишина взорвалась общим воплем; кое-кто ринулся из комнаты наружу — к телефонам или в машины. А тем, кто остался, я рассказал все. Я привел им цифры, которые полиция умудрилась до сих пор не предать огласке, — больше ей, по правде говоря, ничего не удалось. Рэй будет в бешенстве. Ничего, переживем. В мои планы входила газетная шумиха, и я се устрою, можно не сомневаться.
Потом я сообщил им, что убивать Шеф принялся довольно давно, а вот сообщать об этом — совсем недавно, И не просто сообщать, а устраивать из этого целое шоу. И я объяснил им, как повышенное внимание к его персоне способствует его самоутверждению.
— Не сомневайтесь, он вырезает из газет любое упоминание о себе, он записывает на видео все, что вы говорите и показываете, и переживает свои острые ощущения по нескольку раз...
— Все это чудно и прекрасно, — перебила меня Салли, — но почему вы считаете его трусом? — Я надеялся, что она — в эфире, и потому дал ей договорить. — Он поставил весь город вверх дном, полиция и пресса сбились с ног, каждый житель Нью-Йорка, затаив дыхание, следит за его действиями... В чем же проявляется его трусость?
— Вот в этом и проявляется. Это далеко не Робин Гуд, а просто глист. У него ни на гран мужества. Он убивает тайно, он скрывается во тьме. А тьма не страшна тому, у кого хватает ума оставаться на свету. У всех его жертв просто на лбу было написано: «Это может со мной случиться». — Я перевел глаза на телеоператора и продолжал, глядя прямо в объектив его камеры: — Вы предположили, что он — мой враг. Нет. Враг в чем-то угрожает тебе, врага нужно опасаться. А у этого кретина — даже если он прикончит еще сотню беззащитных женщин — никогда не хватит духу постучать в мою дверь. И, пожалуйста, не считайте мои слова этакой психологической провокацией или ловушкой — я не из тех, кто любит нарываться на неприятности. Я говорю правду, а не заманиваю его. Шеф — жалкий сморчок. Он убивает женщин, чтобы почувствовать себя сильной личностью, не понимая, что с каждым новым преступлением делается все ничтожней, все мельче. Не думаю, что мы встретимся с ним лицом к лицу — и прежде всего потому, что я не хочу копаться в дерьме, где он так уютно устроился.
Тут снова раздались разноголосые вопли, но прежде чем они смолкли, в кабинете появился капитан Рэй Тренкел в сопровождении своего помощника Муни и еще какого-то неизвестного мне здоровяка. Лица у всех троих были мрачные. Прессу в два счета выставили вон. Мне предложили по-быстрому запереть контору и следовать за ними. Скатываясь по ступенькам и шагая под моросящим дождичком к полицейской машине, я мысленно помолился за себя. То, что Рэй обернулся так скоро, доказывало, какого градуса достигла его ярость. Ему ужасно не хотелось допускать журналистов к подробностям этого дела, а я расстроил его планы. Затем меня втолкнули на заднее сиденье и вихрем домчали сквозь влажную удушливую жару в полицейский участок.
Муни еще не успел толком припарковаться, как таинственный незнакомец сгреб меня за шиворот и выкинул на тротуар, будто мешок с картошкой. Приземлился я на ноги и, крутанувшись на месте, высвободился. Когда он надвинулся — откачнулся и принял стойку.
— Эй, тыква, я ходить умею. Тридцать лет хожу без посторонней помощи. Убери руки. Не нарывайся. Не давай журналистам повода сделать из меня еще большего героя — больше уже некуда.
Рэй вылез из машины, обошел се и в пропитанном влагой воздухе загремел его голос:
— Ты, ублюдок, захлопни свою вонючую пасть! Я тебе башку оторву, если не заткнешься сию секунду! — Он нанес удар, но я ушел, Он двинул меня еще раз — и снова промахнулся. Я сделал нырок и предложил:
— Не зайти ли нам в помещение, а? — и показал на подоспевших репортеров. — А то народ собирается. Зачем это?
Трио полицейских, несколько поостыв, направилось к дверям, указывая мне дорогу. Меня ввели в кабинет Рэя, и здоровяк с такой силой пихнул меня в спину, что я отлетел к металлическому стеллажу у стены. Треснувшись о него, я схватил вентилятор и резко повернулся к Тыкве. Тот отпрянул, столкнувшись с входившим Муни и толкнув того в коридор.