Хенриксен Вера. Знамение

   — Я только хочу, чтобы ты послушала мои песни, — сказал он. — Возможно, у меня не будет другого такого случая, чтобы прочитать их тебе.
   Она старалась не смотреть на него; она боялась, что ее взгляд скажет больше, чем она того желала.
   — Сигрид, клянусь, что не прикоснусь к тебе, — проникновенным голосом произнес он.
   — Чем ты поклянешься? — затаив дыхание, спросила она.
   — Клянусь живым Богом и блаженством своей души.
   Она повернулась и посмотрела ему в лицо.
   — Я верю тебе, — сказала она. И он не отвел взгляда.
   — Когда мы можем встретиться? — спросил он.
   Она задумалась.
   — Ты помнишь ту кладовую, где я однажды показывала тебе ковры?
   Он кивнул.
   — Я оставлю дверь незапертой, — сказала она. — И я приду туда, когда все улягутся спать.
   Всю оставшуюся часть дня она избегала его. И она испытывала страх, думая о том, на что она сама себя толкает.
   Если их обнаружат, никто не поверит, что дело здесь в песнях…
   Но она успокаивала себя тем, что обнаружить их не было никакой возможности. Она была единственная, у кого хранились ключи от кладовой, а ночи были темными, так что никто не мог увидеть, что они направляются туда.
   И мысль о том, чтобы побыть с Сигватом наедине, заставляла ее отметать все возражения. И она втайне надеялась, что клятва для него не так много значит.
   Подождав, пока люди улягутся спать в старом зале, она незаметно прокралась в темноте через двор.
   Дверь скрипнула, и она вздрогнула. Сигрид осторожно закрыла за собой дверь и заперла ее. Она не была уверена, там ли он, пока он не взял ее за руку.
   — Сигрид, — удивленно прошептал он, — ты пришла!
   Они не осмелились зажечь свет, он был бы заметен через щели. И они сели на расстеленный на полу плащ Сигвата.
   — Могу я обнять тебя, — прошептал он, — в этом ведь нет ничего плохого…
   — Я тоже так думаю, — сказала она.
   И когда она положила голову ему на плечо, он принялся шепотом произносить одну песнь за другой.
   В одних он шутил по поводу его слабости к ней, другие же были серьезными, прекрасными, преисполненными тоски. Иногда он употреблял слова, которых она не понимала, но она не останавливала его и не переспрашивала. И она не нашла, что сказать, когда он, наконец, замолчал; ей казалось, что она вот-вот заплачет.
   — Теперь ты понимаешь, как я тосковал по тебе? — Он прижал ее к себе, не встречая с ее стороны никакого сопротивления, и его губы были на ее щеке. — Ты понимаешь, что я люблю тебя?
   Сигрид прерывисто вздохнула. Это слово ни Эльвир, ни Кальв никогда не употребляли по отношению к ней.
   Внезапно его рука коснулась ее груди, и она отпрянула назад.
   — Сигват, ты поклялся…
   Но она думала больше о данной им клятве, чем о своей чести.
   — К черту все, в чем я клялся! — ответил он.
   Она попробовала высвободиться, но он крепко держал ее. Она не могла даже закричать; если бы ее обнаружили здесь с Сигватом, ей было бы от этого мало пользы. И она прекратила борьбу.
   После этого, когда он продолжал целовать ее снова и снова, в голове ее вертелась одна только мысль.
   — Спасибо, Сигват! — прошептала она.
   На следующий день, рано утром, он уехал, и Сигрид проводила его. И он вежливо и почтительно попрощался с ней, словно между ними ничего не было. И только взяв ее руку, он тайно пожал ее, улыбнувшись при этом ей своими теплыми глазами.
 
   Все последующие дни Сигрид прислушивалась и приглядывалась, но ничто не свидетельствовало о том, что они были обнаружены; никто не подозревал их ни в чем.
   Общее мнение выражали слова, сказанные как-то Рагнхильд: что Сигрид вела себя нелюбезно с Сигватом, натянуто разговаривая с ним в первый вечер, а на следующий день вообще избегая его. А он, благодаря за прием, так любезно улыбался ей!
   Сигрид вздохнула с облегчением и уже перестала беспокоиться, когда в ней проснулся куда более сильный страх.
   Она не подумала о возможности снова забеременеть. Тронд родился более семи лет назад, и она не хотела больше иметь детей. Она не могла поверить в это, впервые заподозрив о случившемся.
   Но дни шли и уверенность ее росла.
   Сначала она была вне себя от страха и отчаяния; она даже не осмеливалась думать об этом, безнадежно желая, чтобы все это оказалось дурным сном. Но настал день, когда ей пришлось посмотреть правде в глаза.
   Это было незадолго до летнего солнцеворота; Сигрид наблюдала, как забирали ягнят у овец. Ее словно резануло по сердцу, когда она услышала жалобное блеяние ягнят, отделенных загородкой от своих матерей. И она подумала о ребенке, который должен был появиться на свет; о маленьком, беззащитном существе, о котором никто, кроме нее, не будет заботиться. И она испугалась, что кто-то придет и заберет у нее ребенка.
   Она вспомнила Тору дочь Эльвира, у которой отобрали ребенка, но теперь, когда в стране было введено христианство, «выносить» ребенка считалось беззаконием. И все-таки они захотят отобрать у нее ребенка, если только Кальв не прогонит ее вместе с ним со двора, на все четыре стороны. А если он и оставит ее при себе, то только затем, чтобы наказать, как это сделал отец Эльвира с Торой.
   И она снова подумала о ребенке: возможно, у него будут такие же черные, как и у Сигвата, волосы, а мечтательные глаза будут видеть картины, которые никто больше не видит… Ребенок Сигвата… Она не смела додумывать эту мысль до конца.
   Но она взяла себя в руки. Если она хочет выпутаться из этой истории, ее мысль должна быть ясной, как никогда.
   Во-первых, сказала она самой себе, склонившись над изгородью и погладив за ухом блеющего ягненка, этот ребенок с таким же успехом может быть и от Кальва.
   И почему кто-то должен подозревать ее? Если не считать слухов после смерти Эльвира, которые вскоре оказались ложными, о ней — и она это знала — никто ничего подобного не болтал. Эльвиру она была верна все прожитые с ним годы. Кальву тоже, хотя он и бывал долгое время в походах. Что же касается Сигвата, то люди считали, что она с ним чересчур сурова.
   Если она будет вести себя так, чтобы не вызвать ни у кого подозрения, есть все основания для того, что никто, даже Кальв, не подумал, что здесь что-то не так.
   Но что, если ребенок будет похож на Сигвата?.. Она гнала прочь эту мысль.
   Главным для нее теперь было вести себя так, чтобы все думали, что это ребенок Кальва. И она попыталась представить себе, что бы она испытывала при этом.
   Слишком радостной казаться не стоило, подумала она; все знали, что отношения между нею и Кальвом не из лучших. И она решила рассказать кому-нибудь об этом; тому, кто не умеет держать при себе тайны и у кого нет особых причин для скрытности.
   Она реши поговорить с Рагнхильд; она знала, что если попросить ее никому не рассказывать об этом, то вскоре весь двор будет в курсе дела.
   И когда Сигрид направилась на кухню, блеянье ягнят уже не казалось ей таким жалобным.
   И через несколько дней девушки уже начали с улыбкой посматривать на нее. Но когда Гюда дочь Халльдора спросила ее об этом напрямик, она ответила лишь, что пока еще рано говорить что-либо наверняка.
 
   Кальв был в Англии не долго; и он вернулся домой к празднику Иоанна^[13]. Никогда его не встречали домочадцы с такой затаенной радостью.
   Даже Сигрид была как-то по-особенному мягка с ним, чего никогда раньше за ней не водилось.
   Он рассказывал не очень много о своем посещении короля Кнута, зато привез от короля подарки.
   И только когда они с Сигрид остались одни, он сказал, что король пообещал ему титул ярла и власть в Норвегии, если он защитит страну от короля Олава.
   — Он считает, что для Хакона лучше иметь власть в Англии, — сказал Кальв. — Он думает, что ярл раскаивается в том, что нарушил свою клятву, и если король Олав вернется обратно, Хакон тут же перейдет на его сторону.
   Потом Сигрид рассказала о приезде Сигвата и его намерении переговорить с Кальвом, упомянув о том, что Сигват считает пустыми обещания короля Кнута. И она сказала также, что он того же мнения о Хаконе ярле, что и король.
   — Значит, король говорил о ярле правду, — сказал Кальв.
   И когда Сигрид сказала, что ждет ребенка, он чуть не запрыгал от радости, словно юноша.
   — Вот видишь, Бог милостив, — сказал он. — Он снова хочет дать нам радость, после того как мы потеряли твоих сыновей.
   Сигрид никогда не чувствовала себя более ничтожной.
 
   В последующие дни, наполненные его трогательной заботой о ней, ее самобичевание становилось все сильнее и сильнее.
   Но очень скоро она взбунтовалась против этого чувства вины. Почему она должна быть виноватой одна?
   Но хорошенько все обдумав, она решила, что Кальв должен быть в высшей степени благодарен судьбе за то, что случилось. Она вспомнила, как воспринял Эльвир первое посещение Эгга Сигватом.
   Но Кальв ничего не понял, когда Сигват гостил у него; он попросту толкнул их в объятия друг друга, позволив им отправиться одним в кладовую, чтобы посмотреть сотканные ею вещи.
   И почему она должна чувствовать вину перед Кальвом? Он был более чем рад тому, что у нее будет ребенок, и если все будет хорошо, он будет считать ребенка своим. Какой вред ему принесет то, что он не знает, как обстоит все на самом деле.
   Кстати, не ее вина в том, что произошло между нею и Сигватом. Во всем этом виновен Сигват; он дал клятву и нарушил ее.
   Сигрид окружила себя этим чувством собственной невиновности, словно крепостной стеной. И с каждым днем она чувствовала себя все более и более спокойно.
   Но все-таки она не могла отделать от чувства того, что вела себя недостойно по отношению к Кальву; это ее раздражало: это чувство было подобно изменнику за ее крепостной стеной.
 
   Однажды вечером, когда они с Ингерид дочерью Блотульфа сидели и болтали о прошлом, в защитное чувство Сигрид был забит первый клин.
   Ингерид вспомнила об их давнишнем разговоре в хлеве, в Хомнесе.
   — Я часто думаю о том, что в ту ночь ты сказала мне правду, — призналась она.
   Вечером, уже лежа в постели, Сигрид вспомнила эти слова. Она вспомнила, как в тот раз Ингерид дурачила ее, утверждая, что Финн заманил ее в лес.
   И она невольно пришла к выводу, что сама вела себя с Сигватом не лучше.
   И когда в ее защитном чувстве появилась брешь, непрошенные мысли хлынули потоком. Она понимала, что должна была предвидеть все это. Но ей хотелось побыть с ним наедине; она не раз мечтала о том, чтобы это произошло. И, потребовав от него клятву, она просто хотела переложить всю вину на него.
   Сомнений быть не могло; она разделяла вину с Сигватом.
   И тут она вспомнила, как священник Энунд сказал ей как-то, что вину нельзя разделить с кем-то. И постепенно до нее стало доходить, что он имел в виду.
   Ее вина была бы меньше, если бы она каким-то образом смогла предотвратить случившееся, взять на себя ответственность за все. Вина же и ответственность Сигвата были его собственной ношей, нисколько не облегчавшей ее ношу. Она сама подбивала его на то, чтобы дать клятву, а затем нарушить ее и дать волю своей похоти…
   Лежа в постели, Сигрид громко застонала.
   Кальв заворочался, но не проснулся. Сев на постели, она закрыла ладонями лицо.
   Теперь для нее было совершенно ясно, что Сигват и не думал выполнять свое обещание. Он хитростью заманил ее в ловушку.
   Какие основания были у нее, чтобы доверять ему? Сигват был другом всех, как сказал Турир, и в женщинах он не испытывал недостатка. И независимо оттого, любил ли он королей и хёвдингов, он слагал в их честь стихи. Разве не были эти любовные песни обманом, помогающим ему завоевывать многих женщин?
   И теперь он наверняка смеется над гордой госпожой Сигрид из Эгга, позволившей так легко соблазнить себя…
   Думая об этом, она чувствовала, как на щеках ее горит румянец стыда. Да, она получила то, что заслуживала.
   А Кальв, лежащий рядом с ней… возможно, он и смог бы предотвратить случившееся, да и слова Энунда были здесь к месту… Ее вину никто не мог разделить с ней, вина была целиком ее.
   Сигрид наконец поняла, что согрешила — и не только против христианских правил, но и против более древнего закона этой страны. И все-таки она продолжала цепляться за мысль о том, что это не обнаружится, что никому не принесет ущерба — ни Кальву, ни ребенку, который должен появиться на свет.
   Что касается Кальва, то он весь светился радостью, и она знала, что он ждет сына, хотя и не говорил об этом. Она вдруг подумала, что он беспечен, как человек, не подозревающий, что горная тропинка, по которой он ступает, может превратиться в оползень.
   Внезапно она представила себе его, взбирающегося на гору лжи и фальши, которую выстроила для него она, гору с трещинами, ползучими камнями и валунами над пропастью. И то, что он сам не понимал этого, не уменьшало опасности обвала, из-под которого ему, возможно, так и не удастся выбраться.
   А это легко может привести к несчастью их обоих; ложь, обнаруженная им в ней, ее проступок — все это подорвет его доверие к ней. К тому же как может она быть уверена в том, что Сигват не проболтается? И что, если ребенок так будет похож на Сигвата, что Кальв это заметит?
   Чувствуя безграничное отчаяние, она дала волю слезам.
   — Сигрид, ты плачешь? — спросил Кальв, проснувшись. Несмотря на отчаяние, она не могла не ощутить раздражения.
   Разве он сам не слышит, что она плачет?
   Но когда он захотел узнать, в чем дело, она предпочла оставить его вопросы без ответа.
   — Я не могу тебе ответить, — сказала она, пытаясь улыбнуться, и это у нее получилось плохо. — И тебе не стоит всерьез принимать мои слезы.
   Кальв вздохнул.
   — Покажи мне того мужчину, который может понять настроение женщины! — сказал он.
 
   В конце концов Сигрид стало трудно скрывать свои мысли под личиной беспечности, которую она демонстрировала Кальву и всем остальным.
   У нее было не только ощущение того, что она поступила с Кальвом несправедливо, у нее появилось новое для нее чувство вины — вины в том, что она нарушила заповедь Бога. Впервые она поняла, что заставило Эльвира плакать над своими грехами.
   Исповедь была для нее долгом, который она нехотя выполняла; теперь же она горела желанием довериться Энунду и снять с себя тяжесть вины, но она не осмеливалась это сделать, она боялась, что он потребует, чтобы она во всем созналась Кальву.
   В последнее время она ходила в церковь в Стейнкьере чаще обычного, и она много думала о своем разговоре с Эльвиром, который произошел там.
   Однажды Энунд подошел к ней в церкви.
   Она стала спрашивать его о многих вещах, касающихся писания; и под конец она осмелилась заговорить о том, что действительно занимало ее.
   — Если какая-то женщина признается тебе на исповеди в том, что изменила мужу, — сказала она, — ты потребуешь от нее, чтобы она призналась в этом и ему?
   — У тебя есть причина спрашивать об этом? — сказал Энунд, пристально глядя на нее; по сдавленному звучанию ее голоса он понял, что здесь что-то не так.
   — Просто я хочу знать.
   — Сомневаюсь, что бы я потребовал это от нее, — сказал Энунд. — Долг священника — сделать все, чтобы сохранить семью. И если женщина сознается в этом мужу, брак разлетается на куски и оба становятся несчастными. Я бы наложил на нее другое покаяние.
   Они стояли у выхода, и он внимательно изучал ее лицо, освещенное падающим через открытую дверь светом. Она отвела взгляд.
   — Не лучше ли будет освободиться от того, что мучает тебя, Сигрид? — спросил он.
   И она со слезами на глазах бросилась к ногам священника.
 
   — Сигрид, Сигрид, — сказал он, когда она закончила свой рассказ, — теперь ты видишь, к каким несчастьям ведет недостаток любви?
   — Мне кажется, все как раз наоборот, — сказала Сигрид. — Если бы мне не нравился так Сигват…
   — То, что ты чувствуешь по отношению к Сигвату Скальду, не есть истинная любовь, — перебил ее Энунд. — Любовь не терпит непристойности, сказал святой Павел.
   — Что же я тогда испытывала к нему? — растерянно произнесла она.
   — Плотское желание, — сухо ответил Энунд. — И ты делаешь ту же ошибку, что и многие другие, называя это любовью.
   Закрыв ладонями лицо, Сигрид некоторое время молчала.
   — Как же следует понимать то, что человек нравится тебе? — наконец спросила она. — Я была уверена в том, что мне нравится Эльвир, а этой зимой мне показалось на миг, что мне нравится Кальв.
   — Тебе никогда не нравился Кальв, — сказал священник, — иначе ты бы не поступила с ним так. Нравился ли тебе Эльвир, я не могу сказать.
   Сигрид молчала. Она не знала, была ли ее любовь к Эльвиру связана с чем-то подобным.
   — У тебя всегда было ощущение того, что Кальв тебе чем-то обязан, не так ли? — немного помолчав, спросил Энунд.
   — Что ты имеешь в виду?
   — То, что Эгга и власть лендмана пришли к нему благодаря тебе.
   — Возможно, ты в этом прав, — подумав, ответила она.
   — Теперь же ты в долгу у Кальва, Сигрид, и этот долг ты никогда не сможешь оплатить. Ты понимаешь?
   Она опустила голову, ничего не ответив.
   — Даже если ты будешь добра с ним всю свою оставшуюся жизнь, ты не сможешь вернуть ему этот долг, — продолжал священник. И Сигрид опустила голову еще ниже. — Первое, что я хочу, чтобы ты сделала, ища прощение у Бога, так это приняла близко к сердцу свой долг перед Кальвом, — продолжал он. — И если тебе покажется, что он относится к тебе не так, как прежде, вспомни, что ты заслуживаешь с его стороны жестокости и презрения. И если тебе захочется тоже быть жестокой по отношению к нему, вспомни, как ты поступила с ним!
   Я же наложу на тебя такое покаяние, которое, я надеюсь, научит тебя смирению и кротости по отношению к Кальву и другим людям, а также истинной любви и раскаянию по отношению к Богу.
   И я надеюсь, что это научит тебя, наконец, прощать чужие грехи.
   — Если ты имеешь в виду короля Олава, я не думаю, что здесь что-то изменится, — тихо сказала она.
   — Я думаю именно о нем, — ответил Энунд. — Это имеет отношение и к нему.
   Сигрид ничего не ответила. И она не была согласна с ним.
   На исходе лета она узнала от Кальва, что Сигват Скальд отправился в Рим. Он хотел искупить какой-то грех, но никто в точности не знал какой.

Стиклестад

 
   Кальв стоял во дворе и смотрел, как делают новую торфяную крышу на старом зале. Работники уже выкладывали крышу берестой, и он бросал взгляды на облака, движущиеся с севера; приближалось ненастье. Потом он пошел в кузницу, чтобы поторопить людей.
   В промежутке между севом и сенокосом предстояло сделать много дел, как мужчинам, так и женщинам. Нужно было привести в порядок дома, изгороди, инструменты, нарезать ивовые прутья и сплести корзины; надрать бересты, прополоть лен, а прошлогодний лен прочесать.
   В этот год Кальв проявил особую заботу о том, чтобы все было сделано наилучшим образом.
   Весной пришли слухи о том, что король Олав покинул Гардарики, где он находился с тех пор, как сбежал из Норвегии. Говорили, что он теперь направляется на запад.
   Думая о том, что он может погибнуть в предстоящем сражении, Кальв решил оставить хозяйство Сигрид и детям в наилучшем состоянии.
   Дети… Кальв не мог отрицать, что был несколько разочарован, когда среди зимы Сигрид родила дочь.
   Он хотел назвать ее Торой в честь своей матери, но Сигрид упросила его дать девочке имя в честь святой. И ее назвали Суннивой.
   Суннива дочь Кальва, думал он. Это звучало не очень привычно; ему не нравились эти новые имена. Тора было бы лучше. Но он присутствовал при рождении ребенка и поэтому не мог отказать ей в ее просьбе. И в глубине души он не считал это имя плохим. В честь его матери была уже названа дочь Торберга. Да и ребенок не менялся оттого, какое имя ему придумывали; к тому же было совсем неплохо для девочки иметь заступницей святую Сунниву.
   В любом случае девочка была красивой и здоровой, хотя Кальв был несколько удивлен, откуда у нее такие черные глаза. Но он успокоился, когда Сигрид сказала, что мать ее была темноглазой.
   Кальв гордился своей дочерью; и вскоре он уже перестал сожалеть о том, что это не сын. К тому же он думал, что сыновья могут родиться и потом; если у них есть один ребенок, то может быть и больше.
   Он считал, что на Сигрид благотворно подействовало рождение дочери. В последнее время она стала спокойнее, в ней появилась мягкость и заботливость, которых он раньше в ней не находил. Он полагал, что это также связано с его отходом от короля Олава, на которого она была так зла.
   Он вспомнил, как приехал однажды весной из датского похода; ему было так скверно, что он сознательно напивался — и не один раз, — чтобы только избежать ее упреков.
   Теперь же он снова начал разговаривать с ней о многих интересующих его вещах, как это бывало в первые годы их женитьбы. Он находил у нее мудрость и здравый смысл и нередко советовался с ней, в особенности, когда дело касалось принятия важных решений.
   Она стала добрее и к другим; стала проявлять заботу о бедных и страждущих в деревне. И Кальва это тоже радовало, поскольку это укрепляло его добрую славу в округе.
   Когда же дело касалось короля Олава, она оставалась по-прежнему неумолимой, он заметил это ясно, когда речь зашла об отъезде короля из Гардарики. И он старался не посвящать ее в свои мысли о короле.
   Кальв подошел к кузнице.
   Внутри был только Гутторм, если не считать раба, раздувающего для него меха, придурка, на которого никто не обращал внимания. Гутторм делал большую часть кузнечных работ в хозяйстве. Он был хорошим кузнецом, хотя и не самым искусным.
   Теперь он занимался отбивкой кос, готовя их к предстоящему сенокосу.
   — Что нового о продвижении Олава? — спросил он, увидев Кальва.
   — Он должен быть еще в Свейе, — ответил Кальв. — И говорят, что он получил подкрепление от шведского короля Энунда.
   — Я надеюсь, что обменяюсь с ним ударами меча, если он сунется в Трондхейм, — сказал Гутторм. Он взял щипцами косу и примерился к острию.
   — С тебя станется, — сказал Кальв. — Хотя лично я думаю, не будет ли лучше, если король Кнут поставит на защиту страны свое датское войско. И если Олав приведет с собой шведов, мы, норвежцы, останемся в стороне и предоставим им возможность убивать друг друга.
   — Не очень-то ты горишь желанием выступить против короля Олава, — сказал Гутторм, откладывая в сторону косу, чтобы она остыла. Потом положил на огонь другую, осмотрел следующую.
   Некоторое время Кальв стоял и молча смотрел на него. Гутторм работал быстро; и вот еще одна коса была готова.
   В последнее время Кальв близко сошелся с Гуттормом. И он очень высоко ценил его как человека, на которого можно всегда положиться и с которым можно говорить обо всем, не опасаясь, что он расскажет об этом кому-то.
   Думая об этом, он невольно улыбнулся. Ему досталось от Эльвира так много: хозяйство, вдова, сыновья, власть во Внутреннем Трондхейме и вдобавок ко всему его лучший друг!
   — Я не уверен в том, что моя любовь к королю Кнуту намного сильнее, чем к Олаву, — наконец сказал он. — И мало надежд на то, что Кнут сдержит обещание, данное мне в Англии в прошлом году, что хочет сделать меня ярлом. Он пообещал то же самое Эйнару Брюхотрясу.
   — Я слышал об этом, — сказал Гутторм. — Но Тамбарскьелве получил отказ, когда после того, как Хакон ярл утонул, он отправился к Кнуту и потребовал, чтобы тот выполнил свое обещание.
   — Я слышал, что он получил более, чем отказ, — сказал Кальв. — Король сказал ему, что вообще не хочет иметь ярла в Норвегии; он хочет послать сюда своего сына Свейна в качестве короля. И от этого мне станет не лучше, чем Эйнару.
   — Это верно, — заметил Гутторм. Он принялся закалять косы, хорошенько разогрев их.
   — Некоторые говорят, что Хакон ярл погиб не на море, — продолжал Кальв. — Говорят, что когда он осенью прошлого года отправился из Англии на Окрнеи с известием для короля Кнута, он был убит по приказу короля.
   — Подобные слухи не усиливают доверия людей к Кнуту, могу за это поручиться.
   — Да, — сказал Кальв. Он долго стоял и молчал, потом произнес: — Последнее время я думаю о том, не лучше ли будет нам выторговать у Олава подходящие для нас условия, чем ждать их от такого лживого короля, как Кнут.
   — Как тебе известно, у меня свой счет с королем Олавом, и я думаю, у тебя тоже, после того, как он убил твоих приемных сыновей, — сказал Гутторм, не глядя на Кальва и продолжая заниматься своим делом.
   — Четверо моих братьев служат Олаву, — сказал Кальв. — И поскольку король Кнут склонен обманывать меня так же, как и Олав, чаша весов клонится к последнему.
   — Я понимаю, — сказал Гутторм. — И я не осуждаю тебя за это.
   Когда они через час вышли из кузницы, начался дождь, и Кальв подумал о недоделанной крыше над старым залом.
 
   Вечером Кальв был задумчив и молчалив. Но Сигрид так и не узнала, что занимает его мысли.
   И после того как он уснул, она лежала и думала об этом, а также о многих других вещах.
   Они спали теперь в одной из кладовых, пока старый зал приводился в порядок. В зале теперь спали другие, и Сигрид, не привыкшая спать в тесном помещении, чувствовала, что ей не хватает воздуха и простора.
   У нее снова начались кошмары, как это было в первое время ее беременности Суннивой. И она подумала о том, чтобы принести в кладовую метелку, предотвращающую дурные сны, которая раньше висела у нее в спальне.
   К тому же было совершенно ясно, на кого похожа Суннива. Да и роды прошли на этот раз труднее; при этом она опасалась, что ее заставят назвать имя подлинного отца, чего она сделать не могла. Тем не менее, все обошлось, и все были уверены в том, что это ребенок Кальва.