В третий день седьмой недели мы отправляемся на стрельбище и дырявим там бумажные мишени. Герхайм с восторгом рассказывает, какие меткие стрелки выходят из морской пехоты – Чарльз Уитмен[11] и Ли Харви Освальд[12].
К концу седьмой недели Леонард превращается в образцового рекрута. Мы приходим к выводу, что молчанье Леонарда – результат обретенной им интенсивной сосредоточенности на службе. С каждым новым днем Леонард набирается все больше мотивации, все ближе приближается к необходимой кондиции. Теперь его упражнения с оружием безупречны, но глаза – как матовые стекла. Никто из рекрутов не чистит свое оружие чаще Леонарда. Каждый вечер после хавки Леонард нежно натирает побитый дубовый приклад льняным маслом, так же как те сотни рекрутов, что терли этот кусок дерева до него. Успехи Леонарда растут во всем, но он по-прежнему молчит. Он выполняет все, что ему говорят, но он больше не часть нашего взвода.
Мы замечаем, что сержант Герхайм недоволен таким отношением Леонарда. Он напоминает Леонарду, что девиз морской пехоты – Semper Fidelis – «Всегда верен»[13]. Сержант Герхайм напоминает Леонарду, что «Ганг Хо» по-китайски означает «работать сообща».
Сержант Герхайм рассказывает ему, что у морских пехотинцев есть традиция – они никогда не бросают погибших или раненых. Сержант Герхайм не перегибает палку и старается особо не дрючить Леонарда, пока тот остается в кондиции. Мы и так уже потеряли семь рекрутов, которых уволили по восьмому параграфу[14]. Пацан из Кентукки по имени Перкинс вышел на центральный проход отсека отделения и полоснул штыком по венам. Сержант Герхайм от этой сцены в восторг не пришел, ибо рекрут начал пачкать кровью отсек сержанта Герхайма, весь такой чистый и вылизанный. Рекруту было приказано навести порядок, провести влажную уборку, удалить все следы крови и уложить штык обратно в ножны. Пока Перкинс подтирал кровь, сержант Герхайм собрал нас в полукруг и морально обосрал несерьезные порезы на руках, которые рекрут нанес себе штыком. В морской пехоте США для рекрутов установлен следующий метод самоубийства: рекрут должен обязательно уединиться, взять бритвенное лезвие и произвести глубокий разрез в вертикальном направлении, от кисти до локтя – довел до нашего сведения сержант Герхайм. После этого он разрешил Перкинсу совершить марш-бросок в больничку.
Сержант Герхайм оставляет Леонарда в покое и сосредотачивает свое внимание на всех остальных.
Воскресенье.
Представление: чудеса и фокусы. Религиозные службы в соответствии с вероисповеданием по выбору – выбор обязан быть предоставлен согласно приказа, ибо про религиозные службы расписано в цветных брошюрах, которые Корпус рассылает мамам и папам по всей родной Америке. Тем не менее, сержант Герхайм доказывает нам, что морская пехота появилась раньше бога. «Сердца можете отдать Иисусу, но жопы ваши принадлежат Корпусу».
После «представления» отправляемся хавать. Командиры отделений зачитывают молитву (для этого на столах на специальных подставках стоят карточки). Звучит команда: «СЕСТЬ!»
Мы намазываем масло на куски хлеба, потом посыпаем масло сахаром. Таскаем из столовой бутерброды, невзирая на опасность огрести за непредусмотренную уставом хавку. Нам насрать, мы просолились. И теперь, когда сержант Герхайм со своими младшими инструкторами начинает вытрясать из нас душу, мы лишь сообщаем им, как нам это нравится и просим добавки. Когда сержант Герхайм командует: «О'кей, дамочки, выполнить пятьдесят выпрыгиваний. А потом из стороны в сторону поскачем. Много-много раз», мы только смеемся и выполняем.
Инструктора с гордостью замечают, что мы начинаем выходить из-под их контроля. Морской пехоте нужны не роботы. Морской пехоте нужны убийцы. Морская пехота хочет создать людей, которых не уничтожить, людей, не ведающих страха. Это гражданские могут выбирать: сдаваться или отбиваться. Инструктора не дают рекрутам такой возможности. Солдаты морской пехоты должны давать отпор врагу -иначе им не выжить. Именно так. Халявы не будет.
До выпуска осталось всего несколько дней, и просолившиеся рекруты взвода 30-92 готовы слопать собственные кишки и попросить добавки. Стоит командующему корпуса морской пехоты сказать лишь слово – и мы возьмем вьетконговских партизан[15] и закаленных в боях солдат северовьетнамской армии за их тощие шеи и посшибаем с них их гребаные головы.
Солнечный воскресный день. Мы разложили свои зеленые одежки на длинном бетонном столе и оттираем ее от грязи.
Уже в сотый раз сообщаю Ковбою, что хочу свою сосиску запихнуть в его сестренку, и спрашиваю, что бы он хотел взамен.
И в сотый раз Ковбой отвечает: «А что дашь?»
Сержант Герхайм расхаживает вокруг стола. Он старается не прихрамывать. Он критикует нашу технику обращения с щетками для стирки, которые стоят на вооружении морской пехоты.
Нам на него насрать, мы слишком уже просолились.
– Военно-морской крест я получил на Иводзиме. – говорит сержант Герхайм. – Мне его дали за то, что я учил салаг, как надо кровью истекать. Из солдат морской пехоты кровь должна стекать в небольшие аккуратные лужицы, ибо морские пехотинцы отличаются высокой дисциплинированностью. Это всякие там гражданские и вояки из низших видов вооруженных сил все вокруг кровью забрызгивают – как в кровати ночью обоссываются.
Мы его не слушаем. Мы друг с другом треплемся. Постирочный день – единственное время, когда нам разрешается поболтать.
Филипс – чернокожий балабол, шестерка сержанта Герхайма – рассказывает всем про сто тысяч целок, которые он успел переломать.
Произношу вслух: «Леонард разговаривает со своей винтовкой».
С десяток рекрутов поднимают головы. Не знают, что сказать. У некоторых – кислые лица. Другие глядят со страхом. А некоторые смотрят раздосадовано и зло, как будто я на их глазах калеку убогого ударил.
Собираюсь с силами и говорю еще раз: «Леонард разговаривает со своей винтовкой». Все замерли. Все молчат. «По-моему, Леонард спекся. По-моему, это уже восьмой параграф».
Теперь уже все, кто вокруг стола, ждут продолжения. Как-то смешались все. Глаза будто не могут оторваться от чего-то там, вдалеке – будто пытаются вспомнить дурной сон.
Рядовой Барнард кивает.
– Мне это не раз уже снилось. Моя ... винтовка со мной говорила.
И, после паузы: «А я ей отвечал...»
– Именно так. – говорит Филипс. – Ага. И голос у нее такой страшный и холодный. Я думал, у меня башню нахрен сорвало. Моя винтовка говорила -
Здоровенный кулак сержанта Герхайма вбивает следующее слово Филипса ему в глотку так, что оно вылетает у него из задницы. Филипс падает на палубу и больше не поднимается. Лежит на спине. Губы у него расплющены. Он стонет.
Взвод замирает.
Сержант Герхайм упирается кулаками в бока. Его глаза поблескивают из-под полей «Медвежонка Смоуки» как два дула охотничьего дробовика.
– Рядовой Пайл – это восьмой параграф. Все слышали? Рядовой Пайл разговаривает с винтовкой? – значит, у него крыша капитально нахрен съехала. Приказываю отставить всю эту болтовню, гниды. И не позволяйте рядовому Джокеру играться с вашим воображением. Больше ни слова об этом слышать не хочу. Всем понятно? Ни слова.
Ночь над Пэррис-Айленд. Мы стоим в строю, и сержант Герхайм отдает свой последний на сегодня приказ: «Приготовиться к отбою... ОТБОЙ!» И вот мы уже лежим на спине в нижнем белье, по стойке «смирно», оружие прижато к груди.
Читаем молитвы:
Я – рекрут Корпуса морской пехоты Соединенных Штатов Америки. Я служу в вооруженных силах, которые охраняют мою страну и мой образ жизни. Я готов отдать мою жизнь, защищая их, да поможет мне бог... ГАНГ ХО! ГАНГ ХО! ГАНГ ХО!
Затем – Символ Веры стрелка морской пехоты, который сочинил генерал-майор Корпуса морской пехоты У. Х. Рупертэс:
Это моя винтовка. Много таких, как она, но именно эта – моя. Моя винтовка – мой лучший друг. Она жизнь моя. И она в моих руках, как и жизнь моя.
Без меня нет пользы от винтовки моей. Я должен метко стрелять из моей винтовки. Я должен стрелять точнее, чем враг мой, который хочет убить меня. Я должен застрелить его, прежде чем он застрелит меня.
Клянусь.
Леонард открывает рот – впервые за последние недели. Его голос гремит все громче и громче. Головы начинают поворачиваться к нему. Тела уже не лежат по стойке «смирно». Голос взвода затихает. Леонард вот-вот лопнет. Слова вырываются из легких, как из глубокой жуткой ямы.
В эту ночь дежурит сержант Герхайм. Он подходит к шконке Леонарда и останавливается, уперев кулаки в бока.
Леонард не замечает сержанта Герхайма. Вены на шее Леонарда вздулись, он продолжает реветь как бык:
МОЯ ВИНТОВКА – ЭТО ЧЕЛОВЕК, КАК И Я – ЧЕЛОВЕК, ИБО ЭТО ЖИЗНЬ МОЯ. И ПОТОМУ Я ПОЗНАЮ ЕЕ КАК БРАТА СВОЕГО. Я ПОЗНАЮ ВСЕ ЕЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ, ЕЕ ПРИЦЕЛ, ЕЕ СТВОЛ.
КЛЯНУСЬ ХРАНИТЬ МОЮ ВИНТОВКУ В ЧИСТОТЕ И ГОТОВНОСТИ, КАК И Я ДОЛЖЕН БЫТЬ ЧИСТ И ГОТОВ. МЫ СТАНЕМ С НЕЮ ЕДИНЫ.
МЫ КЛЯНЕМСЯ...
ПЕРЕД ЛИЦОМ ГОСПОДА КЛЯНУСЬ Я В ВЕРЕ СВОЕЙ. МОЯ ВИНТОВКА И Я САМ – ПОВЕЛИТЕЛИ ВРАГА НАШЕГО. МЫ -СПАСИТЕЛИ ЖИЗНИ МОЕЙ.
ДА БУДЕТ ТАК, ПОКА НЕ ПОБЕДИТ АМЕРИКА И НЕ ОСТАНЕТСЯ ВРАГА, И ТОЛЬКО МИР ПРЕБУДЕТ!
АМИНЬ.
Сержант Герхайм отвешивает пинок по шконке Леонарда.
– Эй – ты – рядовой Пайл...
– А? Что? ЕСТЬ, СЭР! – Леонард замирает на шконке лежа по стойке «смирно». – АЙ-АЙ, СЭР!
– Как зовут эту винтовку, гнида?
– СЭР, ВИНТОВКУ РЯДОВОГО ЗОВУТ ШАРЛИН, СЭР!
– Вольно, гнида. – ухмыляется сержант Герхайм. – А ты уже совсем классный рекрут, рядовой Пайл. Из всех рядовых в моем стаде у тебя мотивации больше всех. Глядишь, я даже разрешу тебе послужить стрелком в возлюбленном мною Корпусе. Я-то думал, ты из говнюков, но из тебя выйдет добрый хряк.
– АЙ-АЙ, СЭР!
Я бросаю взгляд на винтовку на своей шконке. Это прекрасный прибор, ее линии так грациозны, а сама она – надежна и совершенна. Моя винтовка вычищена, смазана и работает безотказно. Это отличный инструмент. Я трогаю винтовку рукой.
Сержант Герхайм проходит вдоль всего отсека.
– РЯДОВОЙ ПАЙЛ МОЖЕТ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ БЫДЛО МНОГОМУ НАУЧИТЬ. Он доведен до кондиции. Вы все доведены до кондиции. Завтра вы превратитесь в морских пехотинцев. ПРИГОТОВИТЬСЯ... СПАТЬ!
Выпуск. Тысяча свежеиспеченных морских пехотинцев стоят навытяжку на парадной палубе, подтянутые и загорелые, в безукоризненных хаки, начищенные винтовки прижаты к груди.
Во взводе 30-92 звание отличного курсанта получает Леонард. Он награждается комплектом парадного обмундирования и получает разрешение промаршировать в этой расписной форме при выпускном прохождении взводов. Генерал – начальник Пэррис-Айленда – пожимает Леонарду руку и одаривает его своим «Благодарю за службу». Начальник нашего выпуска прицепляет ему на грудь знак «СТРЕЛОК ВЫСШЕГО РАЗРЯДА», а командир нашей роты объявляет Леонарду благодарность за лучший результат по стрельбе во всем учебном батальоне.
Как особое поощрение, по представлению сержанта Герхайма я получаю звание рядового первого класса. После того как начальник выпуска и мне прицепляет «СТРЕЛКА ВЫСШЕГО РАЗРЯДА», сержант Герхайм вручает два красно-зеленых шеврона и объясняет, что это его собственные нашивки с тех времен, когда он сам еще был рядовым первого класса.
Во время парадного прохождения я иду правым направляющим, подтянут и горд. Ковбой получает значок «СТРЕЛОК ВЫСШЕГО РАЗРЯДА» и право нести взводный штандарт.
Генерал – начальник Пэррис-Айленда – говорит в микрофон:
– Узрели вы свет? Свет истины? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрели ли вы?
И мы аплодируем и орем в ответ, исполненные беспредельного восторга.
Начальник запевает. Мы подхватываем:
Согласно моему предписанию, после выпуска из УПП я должен отправиться в Начальную школу военной журналистики в Форт Бенджамин Харрисон в штате Индиана. Сержант Герхайм выражает свое отвращение по поводу того, что я буду военным корреспондентом, а не солдатом-пехотинцем. Он обзывает меня тыловой крысой, штабной сукой. Говорит, что только говнюкам вся халява достается.
Стоя «вольно» на парадной палубе под памятником в честь водружения знамени на Иводзиме[16], сержант Герхайм говорит:
– Курительная лампа зажжена[17]. Вы больше не гниды. С сегодняшнего дня вы морпехи. Морской пехотинец – это навсегда...
Леонард разражается хохотом.
Последняя ночь на острове.
Мне выпало дневалить.
Стою на посту в повседневных брюках, нижней рубашке, начищенных ботинках и в каске с чехлом, выкрашенном в серебряный цвет.
Сержант Герхайм вручает мне свои наручные часы и фонарик.
– Спокойной ночи, морпех.
Я хожу взад-вперед по отсеку отделения между двумя безукоризненно выровненными рядами шконок.
Сто молодых морских пехотинцев мирно дышат во сне – сто оставшихся из ста двадцати, что были с самого начала.
Завтра на рассвете мы усядемся в автобусы-скотовозы, и нас повезут в Кемп Гайгер, что в Северной Каролине. Там расположен УПП – учебный пехотный полк. Все морские пехотинцы – хряки, пусть даже некоторым из нас и предстоит получить дополнительную военную специальность. После продвинутого этапа пехотной подготовки нам разрешат покупать всякие сладости в лавке и ходить в увольнения по выходным, а потом нас распишут по постоянным местам несения службы.
В отсеке отделения тихо, как в полночь в мертвецкой. Тишину нарушает лишь поскрипывание кроватных пружин, да изредка кашлянет кто-нибудь.
Как раз собираюсь будить сменщика, и тут слышу голос. Кто-то из рекрутов разговаривает во сне.
Замираю на месте. Прислушиваюсь. Еще один голос. Наверное, какая-то парочка треплется. Если сержант Герхайм их услышит – моей заднице несдобровать. Спешу на звуки голосов.
Это Леонард. Леонард разговаривает со своей винтовкой. Слышу шепот. Потом – слабый, манящий стон, уже женским голосом.
Винтовка Леонарда не висит, как положено, на шконке. Он держит ее в руках, обнимает. «Ну что ты, что ты ... Я люблю тебя». И добавляет с несказанной нежностью: "Я отдал тебе лучшие месяцы своей жизни. А теперь ты – " Я щелкаю выключателем фонарика. Леонард не обращает на меня никакого внимания. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! ПОНИМАЕШЬ? Я ВСЕ СМОГУ. Я СДЕЛАЮ ВСЕ, ЧТО ХОЧЕШЬ!»
Слова Леонарда эхом разносятся по всему отсеку отделения. Скрипят шконки. Кто-то переворачивается. Один из рекрутов поднимается, протирает глаза.
Я наблюдаю за концом отсека. Боюсь, сейчас зажжется свет в чертогах сержанта Герхайма. Трогаю Леонарда за плечо.
– Э, Леонард, заткнись, да? Мне же сержант Герхайм хребет поломает.
Леонард садится на шконке. Смотрит на меня. Сдирает нижнюю рубашку и завязывает ею глаза. Начинает разборку винтовки.
– Я в первый раз сейчас вижу ее голенькой.
Стягивает повязку. Пальцы продолжают разбирать винтовку на части. А затем он начинает нежно ласкать каждую деталь.
– Ну посмотри на эту милую предохранительную скобу. Ты когда-нибудь видел кусок металла прекраснее?
Начинает собирать стальные детали: «И соединительный узел такой красивый...»
Леонард продолжает бормотать, а его натренированные пальцы тем временем собирают черную стальную машину.
Мне в голову приходят мысли о Ванессе – девчонке, которую я оставил дома. Мне представляется, что мы на речном берегу, закутались в наш старый спальник, и я трахаю и трахаю ее до умопомрачения... Но любимые фантазии мои потеряли все свое очарование. И теперь, когда я представляю себе бедра Ванессы, ее темные соски, ее пухлые губы, у меня уже не встает. Наверное, из-за селитры, которую, по слухам, добавляют нам в еду.
Леонард лезет рукой под подушку и вытаскивает заряженный магазин. Он нежно вводит стальной магазин в винтовку, в свою Шарлин.
– Леонард... Откуда у тебя боевые патроны?
К этому времени уже многие парни поднялись, шепчут друг другу: «Что там?» Сержант Герхайм включает свет в конце отсека.
«НУ, ЛЕОНАРД, ПОЙДЕМ-КА СО МНОЙ». Я исполнен решимости спасти свою задницу (если получится), а насчет леонардовой абсолютно уверен, что ей уже ничего не поможет. В прошлый раз, когда сержант Герхайм поймал рекрута с боевым патроном – всего одним патроном – он заставил его выкопать могилу в десять футов длиной и на десять же футов в глубину. Всему взводу пришлось торчать в строю навытяжку на этих «похоронах». Я говорю Леонарду: «Ох, и попал же ты в дерьмо по самые уши...»
Взрыв света из потолочных ламп. Отсек залит светом.
– ЧТО ЗА ИГРЫ В МИККИ МАУСА ВЫ ТУТ УСТРОИЛИ? ВО ИМЯ ХРИСТА ВСЕВЫШНЕГО – ЧТО ВСЕ ЭТО БЫДЛО ДЕЛАЕТ В МОЕМ ОТСЕКЕ?
Сержант Герхайм надвигается на меня, как бешеный пес. Его голос разрывает отсек на части:
– ВЫ ПРЕРВАЛИ МОИ СЛАДКИЕ СНЫ, ДАМОЧКИ. ДУМАЮ, ВАМ ПОНЯТНО, ЧТО ИЗ ЭТОГО СЛЕДУЕТ. ПОНЯЛИ, БЫДЛО? А СЛЕДУЕТ ИЗ ЭТОГО ТО, ЧТО КТО-ТО ЗДЕСЬ ТОЛЬКО ЧТО ДОБРОВОЛЬНО РЕШИЛ ОТДАТЬ СВОЕ ЮНОЕ СЕРДЦЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ, МАТЬ ВАШУ ТАК!
Леонард слетает со шконки, разворачивается лицом к сержанту Герхайму.
Весь взвод уже на ногах, все ждут, что предпримет сержант Герхайм, и все уверены, что поглазеть на это стоит.
– Рядовой Джокер. Говнюк! На центральный проход.
Шевелю задницей.
– АЙ-АЙ, СЭР!
– Ну, гнида, докладывай. Почему рядовой Пайл после отбоя не в койке? Почему у рядового Пайла оружие в руках? Почему ты до сих пор ему кишки не вытоптал?
– СЭР, рядовой обязан доложить инструктору, что у рядового... Пайла... полный магазин, магазин примкнут и оружие готово к бою, СЭР.
Сержант Герхайм глядит на Леонарда и кивает головой. Тяжело вздыхает. Комендор-сержант Герхайм выглядит невероятно смешно: белоснежное исподнее, красные резиновые шлепанцы, волосатые ноги, покрытые наколками предплечья, пивной животик и рожа цвета свежей говядины, а над всем этим, на лысой башке – зеленый с коричневым «Медвежонок Смоуки».
Наш старший инструктор вкладывает все свои недюжинные способности по устрашению личного состава в голос, который как никогда похож на голос Джона Уэйна на Сирубачи:
– Слушай сюда, рядовой Пайл. Приказываю – положить оружие на шконку и -
– НЕТ! Я ЕЕ НЕ ОТДАМ! ОНА – МОЯ! СЛЫШИШЬ? ОНА – МОЯ! Я ЛЮБЛЮ ЕЕ!
Комендор-сержант Герхайм окончательно выходит из себя.
– СЛУШАЙ СЮДА, ДРАНЫЙ СРАНЫЙ ГОВНЮК. ПРИКАЗЫВАЮ ОТДАТЬ МНЕ ЭТО ОРУЖИЕ, ИЛИ Я ТЕБЕ ОТОРВУ ЯЙЦА И ЗАБЬЮ ИХ В ТВОЮ КОСТЛЯВУЮ ГЛОТКУ! СЛЫШИШЬ МЕНЯ, МОРПЕХ? ДА Я ИЗ ТЕБЯ СЕРДЦЕ СЕЙЧАС ВЫШИБУ, МАТЬ ТВОЮ!
Леонард направляет ствол прямо в сердце сержанту Герхайму, ласкает предохранительную скобу, нежно поглаживает спусковой крючок...
И вдруг сержант Герхайм стихает. И выражением глаз, и всем своим обликом он становится похож на странника, вернувшегося домой. Он – хозяин, и ему в полной мере подвластны и он сам, и мир, в котором он живет. Лицо его обретает какую-то леденящую кровь красоту, по мере того как темная сторона его натуры выползает наружу. Он улыбается. В этой улыбке нет ни капли дружелюбия, эта улыбка исполнена зла, как будто это не сержант Герхайм, а оборотень, человек-волк, обнаживший клыки.
– Рядовой Пайл, я горжусь -
Бум.
Стальная накладка приклада толкает Леонарда в плечо.
Пуля калибра 7,62 мм, остроконечная, в медной оболочке разрывает сержанту Герхайму спину.
Он падает.
Мы все замираем, уставившись на сержанта Герхайма.
Сержант Герхайм приподнимается и садится, как будто ничего не произошло. На какую-то секунду мы вздыхаем с облегчением. Леонард промахнулся! А затем темная кровь толчком выплескивается из крохотной дырочки на груди сержанта Герхайма. Красное кровяное пятно распускается на белоснежном белье как цветок неземной красоты. Выпученные глаза сержанта Герхайма заворожено глядят на эту кровавую розу на груди. Он поднимает взгляд на Леонарда. Прищуривается. И оседает, с улыбкой оборотня, застывшей на губах.
Я должен что-то сделать – как ни ничтожна должность дневального, но все же я при исполнении.
– Слушай, как там, Леонард, мы все – твои братаны, братья твои, друган. Я ведь твой сосед по шконке. Я -
– Конечно, – говорит Ковбой. – Тихо, Леонард, не гоношись. Мы же тебе зла не желаем.
– Так точно, – говорит рядовой Барнард.
Леонард никого не слышит.
– Вы видели, как он на нее смотрел? Видели? Я знаю, чего он хотел. Знаю... Этот жирный боров и его вонючий -
– Леонард...
– А мы можем вас всех убить. И вы это знаете. – Леонард ласково поглаживает винтовку. – Вы же знаете, что мы с Шарлин можем вас всех убить?
Леонард наводит винтовку мне в лицо.
На винтовку я не гляжу. Я смотрю Леонарду прямо в глаза.
Я знаю, что Леонард слишком слаб, чтобы в полной мере управлять своим смертоносным орудием. Винтовка – лишь инструмент, а убивает закаленное сердце. А Леонард – это прибор с дефектом, который не способен управлять той силой, которую должен собрать и выбросить из себя. Сержант Герхайм ошибался – он не смог разглядеть, что Леонард как стеклянная винтовка, которая разлетится вдребезги после первого же выстрела. Леонард слишком слаб, чтобы собрать всю мощь взрыва внутри себя и выстрелить холодной черной пулей своей воли.
Леонард улыбается нам всем, и это – прощальная улыбка на лице смерти, жуткий оскал черепа.
Выражение этой улыбки меняется – удивление, смятение, ужас, тем временем винтовка Леонарда покачивается вверх-вниз, а потом Леонард вставляет черный стальной ствол в рот.
– НЕТ! Не -
Бум.
Леонард замертво падает на палубу. Его голова превратилась в жуткую мешанину из крови, лицевых костей, черепных жидкостей, выбитых зубов и рваных тканей. Кожа – какая-то ненастоящая, как пластмасса.
Гражданские, понятное дело, как обычно, потребуют расследования. Но в ходе этого расследования рекруты взвода 30-92 покажут, что рядовой Пратт, хотя и обладал высокой мотивацией к службе, входил однако в число тех десяти процентов с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в возлюбленном нами Корпусе.
Сержант Герхайм по-прежнему улыбается. Он был хорошим инструктором. «Погибать вот для чего мы здесь. – любил он повторять. – От крови трава растет лучше». Если б сержант Герхайм мог сейчас говорить, он бы объяснил Леонарду, почему мы влюбляемся в оружие, а оно не отвечает нам взаимностью. И еще он добавил бы: «Благодарю за службу».
Я выключаю верхний свет.
Объявляю: «Приготовиться к отбою».
– ОТБОЙ!
Взвод падает на сотню шконок.
Внутри меня – холод и одиночество. Но я не одинок. По всему Пэррис-Айленду нас тысячи и тысячи. А по всему свету – сотни тысяч.
Пытаюсь заснуть...
Лежа на шконке, притягиваю к себе винтовку. Она начинает со мной разговаривать. Слова вытекают из дерева и металла и вливаются в руки. Она рассказывает мне, что и как я должен делать.
Моя винтовка – надежное орудие смерти. Моя винтовка – из черной стали. Это наши, человеческие тела – мешки, наполненные кровью, их так легко проткнуть и слить эту кровь, но наши надежные орудия смерти так просто не испортить.
Я прижимаю винтовку к груди, с великой нежностью, будто это священная реликвия, волшебный жезл, отделанный серебром и железом, с прикладом из тикового дерева, с золотыми пулями, хрустальным затвором и бриллиантами на прицеле. Мое оружие мне послушно. Я просто подержу в руках Ванессу, винтовочку мою. Я обниму ее. Я просто чуть-чуть ее подержу... И, докуда смогу, буду прятаться ото всех в этом страшном сне.
К концу седьмой недели Леонард превращается в образцового рекрута. Мы приходим к выводу, что молчанье Леонарда – результат обретенной им интенсивной сосредоточенности на службе. С каждым новым днем Леонард набирается все больше мотивации, все ближе приближается к необходимой кондиции. Теперь его упражнения с оружием безупречны, но глаза – как матовые стекла. Никто из рекрутов не чистит свое оружие чаще Леонарда. Каждый вечер после хавки Леонард нежно натирает побитый дубовый приклад льняным маслом, так же как те сотни рекрутов, что терли этот кусок дерева до него. Успехи Леонарда растут во всем, но он по-прежнему молчит. Он выполняет все, что ему говорят, но он больше не часть нашего взвода.
Мы замечаем, что сержант Герхайм недоволен таким отношением Леонарда. Он напоминает Леонарду, что девиз морской пехоты – Semper Fidelis – «Всегда верен»[13]. Сержант Герхайм напоминает Леонарду, что «Ганг Хо» по-китайски означает «работать сообща».
Сержант Герхайм рассказывает ему, что у морских пехотинцев есть традиция – они никогда не бросают погибших или раненых. Сержант Герхайм не перегибает палку и старается особо не дрючить Леонарда, пока тот остается в кондиции. Мы и так уже потеряли семь рекрутов, которых уволили по восьмому параграфу[14]. Пацан из Кентукки по имени Перкинс вышел на центральный проход отсека отделения и полоснул штыком по венам. Сержант Герхайм от этой сцены в восторг не пришел, ибо рекрут начал пачкать кровью отсек сержанта Герхайма, весь такой чистый и вылизанный. Рекруту было приказано навести порядок, провести влажную уборку, удалить все следы крови и уложить штык обратно в ножны. Пока Перкинс подтирал кровь, сержант Герхайм собрал нас в полукруг и морально обосрал несерьезные порезы на руках, которые рекрут нанес себе штыком. В морской пехоте США для рекрутов установлен следующий метод самоубийства: рекрут должен обязательно уединиться, взять бритвенное лезвие и произвести глубокий разрез в вертикальном направлении, от кисти до локтя – довел до нашего сведения сержант Герхайм. После этого он разрешил Перкинсу совершить марш-бросок в больничку.
Сержант Герхайм оставляет Леонарда в покое и сосредотачивает свое внимание на всех остальных.
Воскресенье.
Представление: чудеса и фокусы. Религиозные службы в соответствии с вероисповеданием по выбору – выбор обязан быть предоставлен согласно приказа, ибо про религиозные службы расписано в цветных брошюрах, которые Корпус рассылает мамам и папам по всей родной Америке. Тем не менее, сержант Герхайм доказывает нам, что морская пехота появилась раньше бога. «Сердца можете отдать Иисусу, но жопы ваши принадлежат Корпусу».
После «представления» отправляемся хавать. Командиры отделений зачитывают молитву (для этого на столах на специальных подставках стоят карточки). Звучит команда: «СЕСТЬ!»
Мы намазываем масло на куски хлеба, потом посыпаем масло сахаром. Таскаем из столовой бутерброды, невзирая на опасность огрести за непредусмотренную уставом хавку. Нам насрать, мы просолились. И теперь, когда сержант Герхайм со своими младшими инструкторами начинает вытрясать из нас душу, мы лишь сообщаем им, как нам это нравится и просим добавки. Когда сержант Герхайм командует: «О'кей, дамочки, выполнить пятьдесят выпрыгиваний. А потом из стороны в сторону поскачем. Много-много раз», мы только смеемся и выполняем.
Инструктора с гордостью замечают, что мы начинаем выходить из-под их контроля. Морской пехоте нужны не роботы. Морской пехоте нужны убийцы. Морская пехота хочет создать людей, которых не уничтожить, людей, не ведающих страха. Это гражданские могут выбирать: сдаваться или отбиваться. Инструктора не дают рекрутам такой возможности. Солдаты морской пехоты должны давать отпор врагу -иначе им не выжить. Именно так. Халявы не будет.
До выпуска осталось всего несколько дней, и просолившиеся рекруты взвода 30-92 готовы слопать собственные кишки и попросить добавки. Стоит командующему корпуса морской пехоты сказать лишь слово – и мы возьмем вьетконговских партизан[15] и закаленных в боях солдат северовьетнамской армии за их тощие шеи и посшибаем с них их гребаные головы.
Солнечный воскресный день. Мы разложили свои зеленые одежки на длинном бетонном столе и оттираем ее от грязи.
Уже в сотый раз сообщаю Ковбою, что хочу свою сосиску запихнуть в его сестренку, и спрашиваю, что бы он хотел взамен.
И в сотый раз Ковбой отвечает: «А что дашь?»
Сержант Герхайм расхаживает вокруг стола. Он старается не прихрамывать. Он критикует нашу технику обращения с щетками для стирки, которые стоят на вооружении морской пехоты.
Нам на него насрать, мы слишком уже просолились.
– Военно-морской крест я получил на Иводзиме. – говорит сержант Герхайм. – Мне его дали за то, что я учил салаг, как надо кровью истекать. Из солдат морской пехоты кровь должна стекать в небольшие аккуратные лужицы, ибо морские пехотинцы отличаются высокой дисциплинированностью. Это всякие там гражданские и вояки из низших видов вооруженных сил все вокруг кровью забрызгивают – как в кровати ночью обоссываются.
Мы его не слушаем. Мы друг с другом треплемся. Постирочный день – единственное время, когда нам разрешается поболтать.
Филипс – чернокожий балабол, шестерка сержанта Герхайма – рассказывает всем про сто тысяч целок, которые он успел переломать.
Произношу вслух: «Леонард разговаривает со своей винтовкой».
С десяток рекрутов поднимают головы. Не знают, что сказать. У некоторых – кислые лица. Другие глядят со страхом. А некоторые смотрят раздосадовано и зло, как будто я на их глазах калеку убогого ударил.
Собираюсь с силами и говорю еще раз: «Леонард разговаривает со своей винтовкой». Все замерли. Все молчат. «По-моему, Леонард спекся. По-моему, это уже восьмой параграф».
Теперь уже все, кто вокруг стола, ждут продолжения. Как-то смешались все. Глаза будто не могут оторваться от чего-то там, вдалеке – будто пытаются вспомнить дурной сон.
Рядовой Барнард кивает.
– Мне это не раз уже снилось. Моя ... винтовка со мной говорила.
И, после паузы: «А я ей отвечал...»
– Именно так. – говорит Филипс. – Ага. И голос у нее такой страшный и холодный. Я думал, у меня башню нахрен сорвало. Моя винтовка говорила -
Здоровенный кулак сержанта Герхайма вбивает следующее слово Филипса ему в глотку так, что оно вылетает у него из задницы. Филипс падает на палубу и больше не поднимается. Лежит на спине. Губы у него расплющены. Он стонет.
Взвод замирает.
Сержант Герхайм упирается кулаками в бока. Его глаза поблескивают из-под полей «Медвежонка Смоуки» как два дула охотничьего дробовика.
– Рядовой Пайл – это восьмой параграф. Все слышали? Рядовой Пайл разговаривает с винтовкой? – значит, у него крыша капитально нахрен съехала. Приказываю отставить всю эту болтовню, гниды. И не позволяйте рядовому Джокеру играться с вашим воображением. Больше ни слова об этом слышать не хочу. Всем понятно? Ни слова.
Ночь над Пэррис-Айленд. Мы стоим в строю, и сержант Герхайм отдает свой последний на сегодня приказ: «Приготовиться к отбою... ОТБОЙ!» И вот мы уже лежим на спине в нижнем белье, по стойке «смирно», оружие прижато к груди.
Читаем молитвы:
Я – рекрут Корпуса морской пехоты Соединенных Штатов Америки. Я служу в вооруженных силах, которые охраняют мою страну и мой образ жизни. Я готов отдать мою жизнь, защищая их, да поможет мне бог... ГАНГ ХО! ГАНГ ХО! ГАНГ ХО!
Затем – Символ Веры стрелка морской пехоты, который сочинил генерал-майор Корпуса морской пехоты У. Х. Рупертэс:
Это моя винтовка. Много таких, как она, но именно эта – моя. Моя винтовка – мой лучший друг. Она жизнь моя. И она в моих руках, как и жизнь моя.
Без меня нет пользы от винтовки моей. Я должен метко стрелять из моей винтовки. Я должен стрелять точнее, чем враг мой, который хочет убить меня. Я должен застрелить его, прежде чем он застрелит меня.
Клянусь.
Леонард открывает рот – впервые за последние недели. Его голос гремит все громче и громче. Головы начинают поворачиваться к нему. Тела уже не лежат по стойке «смирно». Голос взвода затихает. Леонард вот-вот лопнет. Слова вырываются из легких, как из глубокой жуткой ямы.
В эту ночь дежурит сержант Герхайм. Он подходит к шконке Леонарда и останавливается, уперев кулаки в бока.
Леонард не замечает сержанта Герхайма. Вены на шее Леонарда вздулись, он продолжает реветь как бык:
МОЯ ВИНТОВКА – ЭТО ЧЕЛОВЕК, КАК И Я – ЧЕЛОВЕК, ИБО ЭТО ЖИЗНЬ МОЯ. И ПОТОМУ Я ПОЗНАЮ ЕЕ КАК БРАТА СВОЕГО. Я ПОЗНАЮ ВСЕ ЕЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ, ЕЕ ПРИЦЕЛ, ЕЕ СТВОЛ.
КЛЯНУСЬ ХРАНИТЬ МОЮ ВИНТОВКУ В ЧИСТОТЕ И ГОТОВНОСТИ, КАК И Я ДОЛЖЕН БЫТЬ ЧИСТ И ГОТОВ. МЫ СТАНЕМ С НЕЮ ЕДИНЫ.
МЫ КЛЯНЕМСЯ...
ПЕРЕД ЛИЦОМ ГОСПОДА КЛЯНУСЬ Я В ВЕРЕ СВОЕЙ. МОЯ ВИНТОВКА И Я САМ – ПОВЕЛИТЕЛИ ВРАГА НАШЕГО. МЫ -СПАСИТЕЛИ ЖИЗНИ МОЕЙ.
ДА БУДЕТ ТАК, ПОКА НЕ ПОБЕДИТ АМЕРИКА И НЕ ОСТАНЕТСЯ ВРАГА, И ТОЛЬКО МИР ПРЕБУДЕТ!
АМИНЬ.
Сержант Герхайм отвешивает пинок по шконке Леонарда.
– Эй – ты – рядовой Пайл...
– А? Что? ЕСТЬ, СЭР! – Леонард замирает на шконке лежа по стойке «смирно». – АЙ-АЙ, СЭР!
– Как зовут эту винтовку, гнида?
– СЭР, ВИНТОВКУ РЯДОВОГО ЗОВУТ ШАРЛИН, СЭР!
– Вольно, гнида. – ухмыляется сержант Герхайм. – А ты уже совсем классный рекрут, рядовой Пайл. Из всех рядовых в моем стаде у тебя мотивации больше всех. Глядишь, я даже разрешу тебе послужить стрелком в возлюбленном мною Корпусе. Я-то думал, ты из говнюков, но из тебя выйдет добрый хряк.
– АЙ-АЙ, СЭР!
Я бросаю взгляд на винтовку на своей шконке. Это прекрасный прибор, ее линии так грациозны, а сама она – надежна и совершенна. Моя винтовка вычищена, смазана и работает безотказно. Это отличный инструмент. Я трогаю винтовку рукой.
Сержант Герхайм проходит вдоль всего отсека.
– РЯДОВОЙ ПАЙЛ МОЖЕТ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ БЫДЛО МНОГОМУ НАУЧИТЬ. Он доведен до кондиции. Вы все доведены до кондиции. Завтра вы превратитесь в морских пехотинцев. ПРИГОТОВИТЬСЯ... СПАТЬ!
Выпуск. Тысяча свежеиспеченных морских пехотинцев стоят навытяжку на парадной палубе, подтянутые и загорелые, в безукоризненных хаки, начищенные винтовки прижаты к груди.
Во взводе 30-92 звание отличного курсанта получает Леонард. Он награждается комплектом парадного обмундирования и получает разрешение промаршировать в этой расписной форме при выпускном прохождении взводов. Генерал – начальник Пэррис-Айленда – пожимает Леонарду руку и одаривает его своим «Благодарю за службу». Начальник нашего выпуска прицепляет ему на грудь знак «СТРЕЛОК ВЫСШЕГО РАЗРЯДА», а командир нашей роты объявляет Леонарду благодарность за лучший результат по стрельбе во всем учебном батальоне.
Как особое поощрение, по представлению сержанта Герхайма я получаю звание рядового первого класса. После того как начальник выпуска и мне прицепляет «СТРЕЛКА ВЫСШЕГО РАЗРЯДА», сержант Герхайм вручает два красно-зеленых шеврона и объясняет, что это его собственные нашивки с тех времен, когда он сам еще был рядовым первого класса.
Во время парадного прохождения я иду правым направляющим, подтянут и горд. Ковбой получает значок «СТРЕЛОК ВЫСШЕГО РАЗРЯДА» и право нести взводный штандарт.
Генерал – начальник Пэррис-Айленда – говорит в микрофон:
– Узрели вы свет? Свет истины? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрели ли вы?
И мы аплодируем и орем в ответ, исполненные беспредельного восторга.
Начальник запевает. Мы подхватываем:
После выпускного церемониала мы получаем предписания. Ковбой, Леонард, рядовой Барнард, Филипс и большинство прочих морпехов из взвода 30-92 направляются в УПП – Учебный пехотный полк, где из них будут делать хряков, пехотинцев.
Хей, морпех, ты не слыхал?
Хей, морпех...
Эл-Би-Джей приказ отдал.
Хей, морпех...
К маме с папой не придешь.
Хей, морпех...
Во Вьетнаме ты помрешь.
Хей, морпех... йе!
Согласно моему предписанию, после выпуска из УПП я должен отправиться в Начальную школу военной журналистики в Форт Бенджамин Харрисон в штате Индиана. Сержант Герхайм выражает свое отвращение по поводу того, что я буду военным корреспондентом, а не солдатом-пехотинцем. Он обзывает меня тыловой крысой, штабной сукой. Говорит, что только говнюкам вся халява достается.
Стоя «вольно» на парадной палубе под памятником в честь водружения знамени на Иводзиме[16], сержант Герхайм говорит:
– Курительная лампа зажжена[17]. Вы больше не гниды. С сегодняшнего дня вы морпехи. Морской пехотинец – это навсегда...
Леонард разражается хохотом.
Последняя ночь на острове.
Мне выпало дневалить.
Стою на посту в повседневных брюках, нижней рубашке, начищенных ботинках и в каске с чехлом, выкрашенном в серебряный цвет.
Сержант Герхайм вручает мне свои наручные часы и фонарик.
– Спокойной ночи, морпех.
Я хожу взад-вперед по отсеку отделения между двумя безукоризненно выровненными рядами шконок.
Сто молодых морских пехотинцев мирно дышат во сне – сто оставшихся из ста двадцати, что были с самого начала.
Завтра на рассвете мы усядемся в автобусы-скотовозы, и нас повезут в Кемп Гайгер, что в Северной Каролине. Там расположен УПП – учебный пехотный полк. Все морские пехотинцы – хряки, пусть даже некоторым из нас и предстоит получить дополнительную военную специальность. После продвинутого этапа пехотной подготовки нам разрешат покупать всякие сладости в лавке и ходить в увольнения по выходным, а потом нас распишут по постоянным местам несения службы.
В отсеке отделения тихо, как в полночь в мертвецкой. Тишину нарушает лишь поскрипывание кроватных пружин, да изредка кашлянет кто-нибудь.
Как раз собираюсь будить сменщика, и тут слышу голос. Кто-то из рекрутов разговаривает во сне.
Замираю на месте. Прислушиваюсь. Еще один голос. Наверное, какая-то парочка треплется. Если сержант Герхайм их услышит – моей заднице несдобровать. Спешу на звуки голосов.
Это Леонард. Леонард разговаривает со своей винтовкой. Слышу шепот. Потом – слабый, манящий стон, уже женским голосом.
Винтовка Леонарда не висит, как положено, на шконке. Он держит ее в руках, обнимает. «Ну что ты, что ты ... Я люблю тебя». И добавляет с несказанной нежностью: "Я отдал тебе лучшие месяцы своей жизни. А теперь ты – " Я щелкаю выключателем фонарика. Леонард не обращает на меня никакого внимания. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! ПОНИМАЕШЬ? Я ВСЕ СМОГУ. Я СДЕЛАЮ ВСЕ, ЧТО ХОЧЕШЬ!»
Слова Леонарда эхом разносятся по всему отсеку отделения. Скрипят шконки. Кто-то переворачивается. Один из рекрутов поднимается, протирает глаза.
Я наблюдаю за концом отсека. Боюсь, сейчас зажжется свет в чертогах сержанта Герхайма. Трогаю Леонарда за плечо.
– Э, Леонард, заткнись, да? Мне же сержант Герхайм хребет поломает.
Леонард садится на шконке. Смотрит на меня. Сдирает нижнюю рубашку и завязывает ею глаза. Начинает разборку винтовки.
– Я в первый раз сейчас вижу ее голенькой.
Стягивает повязку. Пальцы продолжают разбирать винтовку на части. А затем он начинает нежно ласкать каждую деталь.
– Ну посмотри на эту милую предохранительную скобу. Ты когда-нибудь видел кусок металла прекраснее?
Начинает собирать стальные детали: «И соединительный узел такой красивый...»
Леонард продолжает бормотать, а его натренированные пальцы тем временем собирают черную стальную машину.
Мне в голову приходят мысли о Ванессе – девчонке, которую я оставил дома. Мне представляется, что мы на речном берегу, закутались в наш старый спальник, и я трахаю и трахаю ее до умопомрачения... Но любимые фантазии мои потеряли все свое очарование. И теперь, когда я представляю себе бедра Ванессы, ее темные соски, ее пухлые губы, у меня уже не встает. Наверное, из-за селитры, которую, по слухам, добавляют нам в еду.
Леонард лезет рукой под подушку и вытаскивает заряженный магазин. Он нежно вводит стальной магазин в винтовку, в свою Шарлин.
– Леонард... Откуда у тебя боевые патроны?
К этому времени уже многие парни поднялись, шепчут друг другу: «Что там?» Сержант Герхайм включает свет в конце отсека.
«НУ, ЛЕОНАРД, ПОЙДЕМ-КА СО МНОЙ». Я исполнен решимости спасти свою задницу (если получится), а насчет леонардовой абсолютно уверен, что ей уже ничего не поможет. В прошлый раз, когда сержант Герхайм поймал рекрута с боевым патроном – всего одним патроном – он заставил его выкопать могилу в десять футов длиной и на десять же футов в глубину. Всему взводу пришлось торчать в строю навытяжку на этих «похоронах». Я говорю Леонарду: «Ох, и попал же ты в дерьмо по самые уши...»
Взрыв света из потолочных ламп. Отсек залит светом.
– ЧТО ЗА ИГРЫ В МИККИ МАУСА ВЫ ТУТ УСТРОИЛИ? ВО ИМЯ ХРИСТА ВСЕВЫШНЕГО – ЧТО ВСЕ ЭТО БЫДЛО ДЕЛАЕТ В МОЕМ ОТСЕКЕ?
Сержант Герхайм надвигается на меня, как бешеный пес. Его голос разрывает отсек на части:
– ВЫ ПРЕРВАЛИ МОИ СЛАДКИЕ СНЫ, ДАМОЧКИ. ДУМАЮ, ВАМ ПОНЯТНО, ЧТО ИЗ ЭТОГО СЛЕДУЕТ. ПОНЯЛИ, БЫДЛО? А СЛЕДУЕТ ИЗ ЭТОГО ТО, ЧТО КТО-ТО ЗДЕСЬ ТОЛЬКО ЧТО ДОБРОВОЛЬНО РЕШИЛ ОТДАТЬ СВОЕ ЮНОЕ СЕРДЦЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ, МАТЬ ВАШУ ТАК!
Леонард слетает со шконки, разворачивается лицом к сержанту Герхайму.
Весь взвод уже на ногах, все ждут, что предпримет сержант Герхайм, и все уверены, что поглазеть на это стоит.
– Рядовой Джокер. Говнюк! На центральный проход.
Шевелю задницей.
– АЙ-АЙ, СЭР!
– Ну, гнида, докладывай. Почему рядовой Пайл после отбоя не в койке? Почему у рядового Пайла оружие в руках? Почему ты до сих пор ему кишки не вытоптал?
– СЭР, рядовой обязан доложить инструктору, что у рядового... Пайла... полный магазин, магазин примкнут и оружие готово к бою, СЭР.
Сержант Герхайм глядит на Леонарда и кивает головой. Тяжело вздыхает. Комендор-сержант Герхайм выглядит невероятно смешно: белоснежное исподнее, красные резиновые шлепанцы, волосатые ноги, покрытые наколками предплечья, пивной животик и рожа цвета свежей говядины, а над всем этим, на лысой башке – зеленый с коричневым «Медвежонок Смоуки».
Наш старший инструктор вкладывает все свои недюжинные способности по устрашению личного состава в голос, который как никогда похож на голос Джона Уэйна на Сирубачи:
– Слушай сюда, рядовой Пайл. Приказываю – положить оружие на шконку и -
– НЕТ! Я ЕЕ НЕ ОТДАМ! ОНА – МОЯ! СЛЫШИШЬ? ОНА – МОЯ! Я ЛЮБЛЮ ЕЕ!
Комендор-сержант Герхайм окончательно выходит из себя.
– СЛУШАЙ СЮДА, ДРАНЫЙ СРАНЫЙ ГОВНЮК. ПРИКАЗЫВАЮ ОТДАТЬ МНЕ ЭТО ОРУЖИЕ, ИЛИ Я ТЕБЕ ОТОРВУ ЯЙЦА И ЗАБЬЮ ИХ В ТВОЮ КОСТЛЯВУЮ ГЛОТКУ! СЛЫШИШЬ МЕНЯ, МОРПЕХ? ДА Я ИЗ ТЕБЯ СЕРДЦЕ СЕЙЧАС ВЫШИБУ, МАТЬ ТВОЮ!
Леонард направляет ствол прямо в сердце сержанту Герхайму, ласкает предохранительную скобу, нежно поглаживает спусковой крючок...
И вдруг сержант Герхайм стихает. И выражением глаз, и всем своим обликом он становится похож на странника, вернувшегося домой. Он – хозяин, и ему в полной мере подвластны и он сам, и мир, в котором он живет. Лицо его обретает какую-то леденящую кровь красоту, по мере того как темная сторона его натуры выползает наружу. Он улыбается. В этой улыбке нет ни капли дружелюбия, эта улыбка исполнена зла, как будто это не сержант Герхайм, а оборотень, человек-волк, обнаживший клыки.
– Рядовой Пайл, я горжусь -
Бум.
Стальная накладка приклада толкает Леонарда в плечо.
Пуля калибра 7,62 мм, остроконечная, в медной оболочке разрывает сержанту Герхайму спину.
Он падает.
Мы все замираем, уставившись на сержанта Герхайма.
Сержант Герхайм приподнимается и садится, как будто ничего не произошло. На какую-то секунду мы вздыхаем с облегчением. Леонард промахнулся! А затем темная кровь толчком выплескивается из крохотной дырочки на груди сержанта Герхайма. Красное кровяное пятно распускается на белоснежном белье как цветок неземной красоты. Выпученные глаза сержанта Герхайма заворожено глядят на эту кровавую розу на груди. Он поднимает взгляд на Леонарда. Прищуривается. И оседает, с улыбкой оборотня, застывшей на губах.
Я должен что-то сделать – как ни ничтожна должность дневального, но все же я при исполнении.
– Слушай, как там, Леонард, мы все – твои братаны, братья твои, друган. Я ведь твой сосед по шконке. Я -
– Конечно, – говорит Ковбой. – Тихо, Леонард, не гоношись. Мы же тебе зла не желаем.
– Так точно, – говорит рядовой Барнард.
Леонард никого не слышит.
– Вы видели, как он на нее смотрел? Видели? Я знаю, чего он хотел. Знаю... Этот жирный боров и его вонючий -
– Леонард...
– А мы можем вас всех убить. И вы это знаете. – Леонард ласково поглаживает винтовку. – Вы же знаете, что мы с Шарлин можем вас всех убить?
Леонард наводит винтовку мне в лицо.
На винтовку я не гляжу. Я смотрю Леонарду прямо в глаза.
Я знаю, что Леонард слишком слаб, чтобы в полной мере управлять своим смертоносным орудием. Винтовка – лишь инструмент, а убивает закаленное сердце. А Леонард – это прибор с дефектом, который не способен управлять той силой, которую должен собрать и выбросить из себя. Сержант Герхайм ошибался – он не смог разглядеть, что Леонард как стеклянная винтовка, которая разлетится вдребезги после первого же выстрела. Леонард слишком слаб, чтобы собрать всю мощь взрыва внутри себя и выстрелить холодной черной пулей своей воли.
Леонард улыбается нам всем, и это – прощальная улыбка на лице смерти, жуткий оскал черепа.
Выражение этой улыбки меняется – удивление, смятение, ужас, тем временем винтовка Леонарда покачивается вверх-вниз, а потом Леонард вставляет черный стальной ствол в рот.
– НЕТ! Не -
Бум.
Леонард замертво падает на палубу. Его голова превратилась в жуткую мешанину из крови, лицевых костей, черепных жидкостей, выбитых зубов и рваных тканей. Кожа – какая-то ненастоящая, как пластмасса.
Гражданские, понятное дело, как обычно, потребуют расследования. Но в ходе этого расследования рекруты взвода 30-92 покажут, что рядовой Пратт, хотя и обладал высокой мотивацией к службе, входил однако в число тех десяти процентов с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в возлюбленном нами Корпусе.
Сержант Герхайм по-прежнему улыбается. Он был хорошим инструктором. «Погибать вот для чего мы здесь. – любил он повторять. – От крови трава растет лучше». Если б сержант Герхайм мог сейчас говорить, он бы объяснил Леонарду, почему мы влюбляемся в оружие, а оно не отвечает нам взаимностью. И еще он добавил бы: «Благодарю за службу».
Я выключаю верхний свет.
Объявляю: «Приготовиться к отбою».
– ОТБОЙ!
Взвод падает на сотню шконок.
Внутри меня – холод и одиночество. Но я не одинок. По всему Пэррис-Айленду нас тысячи и тысячи. А по всему свету – сотни тысяч.
Пытаюсь заснуть...
Лежа на шконке, притягиваю к себе винтовку. Она начинает со мной разговаривать. Слова вытекают из дерева и металла и вливаются в руки. Она рассказывает мне, что и как я должен делать.
Моя винтовка – надежное орудие смерти. Моя винтовка – из черной стали. Это наши, человеческие тела – мешки, наполненные кровью, их так легко проткнуть и слить эту кровь, но наши надежные орудия смерти так просто не испортить.
Я прижимаю винтовку к груди, с великой нежностью, будто это священная реликвия, волшебный жезл, отделанный серебром и железом, с прикладом из тикового дерева, с золотыми пулями, хрустальным затвором и бриллиантами на прицеле. Мое оружие мне послушно. Я просто подержу в руках Ванессу, винтовочку мою. Я обниму ее. Я просто чуть-чуть ее подержу... И, докуда смогу, буду прятаться ото всех в этом страшном сне.