Хичкок Альфред. Истории, от которых не заснешь ночью

   Я поднялся, сложил руки рупором и закричал. Опять то же впечатление, что этот крик немедленно заглушила высокая стена трав, и что он остался в моем горле, как если бы я надрывался из глубины колодца.
   С искаженным лицом, терзаясь чувством тревоги, я продолжал свой мучительный путь. Стебли становились все плотнее, жестче и стояли так близко друг от друга, что мне пришлось прокладывать себе путь через эти тугие сплетения растений обеими руками.
   Я начал тяжело дышать, в голове у меня гудело, а в глазах стоял туман, я был на пределе сил. Такое случается иногда, когда в душный летний день вы чувствуете, что приближается гроза, а воздух весь пронизан статическим электричеством.
   А потом с острым волнением я начал отдавать себе отчет в том, что кружил на месте. А рикошетом, в течение полуминуты в порыве иронической объективности поняв, что страх мой из-за того, что я заблудился в заднем дворе, у меня почти появилось желание рассмеяться... почти. Но что-то в этом месте разубеждало меня смеяться. Мрачно, угрюмо, настойчиво я продолжал идти вперед.
   В какой-то момент я почувствовал, что я не один. Пришло это как-то внезапно как ошеломляющее откровение, от которого мороз пробежал по коже: там, в траве, за моей спиной, спрятавшись, кто-то или что-то следило за мной. Может быть, я ощутил шум или трепет, я не могу утверждать с уверенностью, и тут же абсолютное убеждение укоренилось во мне, что какое-то создание ползет или скользит меж стеблей прямо за мной по пятам.
   Меня выслеживали, меня подстерегали, выглядывали, я это чувствовал, и это кто-то или что-то было абсолютно злым.
   В минуту полного безумия я решил предпринять бегство, бегство обезумевшего от ужаса: опустить голову и - спасайся кто может. Но тут вдруг мной овладела ярость. Черная ярость против Кэнэвэна, против этого сатанинского участка земли, против себя самого. Вдруг все это накопившееся во мне напряжение выплеснулось и смело напрочь страх. И речи больше не могло быть, чтобы поддаться отчаянию и безнадежности из-за какого-то чародейства, поддаться мистификации из-за непонятного таинства. Я сумею противостоять и прорву гнойник. Я сумею с этим справиться во что бы то ни стало.
   Неожиданно и внезапно я развернулся и яростно направился в то место, где, по моему предположению, притаившись в траве, должен был находиться мой тайный преследователь.
   И попал в точку. И мой гнев уступил место ужасу.
   При слабом, бледном свете, пробивающемся сквозь высокие, склоняющиеся под собственной тяжестью стебли я увидел Кэнэвэна, скорчившегося, на четвереньках, словно зверя, приготовившегося к прыжку. Очки свои он потерял, одежда его превратилась в лохмотья, рот был искривлен безумной гримасой, а улыбка злобная и демоническая.
   Растерянный, застывший и ошеломленный, смотрел я на него. Его глаза, смотрящие в разные стороны, бросали на меня взгляд, полный дикой ненависти, а я все не мог заметить в нем хоть малейший проблеск того, что он узнает меня. В его спутавшихся волосах торчали хворостинки и ветки. Да, впрочем, и тело его целиком и полностью, включая и куски, лохмотья одежды, которые на нем оставались, тоже были ими покрыты. Можно было подумать, что он валялся или катался по земле, как дикое животное.
   Справившись с собой и преодолев шок от картины, которую я увидел и которая меня пригвоздила к месту и перехватила горло, я вскричал:
   - Кэнэвэн! Кэнэвэн, боже милостивый, неужели вы меня не узнаете?
   Вместо ответа мне довелось услышать нечто вроде глухого и хриплого рычания. Его губы вздернулись, обнажив желтоватые зубы, а его скорчившееся, на четвереньках тело сократилось, мышцы напряглись, готовые к прыжку.
   Меня охватил панический страх. Я сделал прыжок в сторону и нырнул в этот адский, дьявольский хаос трав, пока он не набросился на меня. Я мчался в грохоте ломающейся травы и кустов вереска с одной лишь целью: спасти свою шкуру.
   Я двигался, словно в кошмаре. Стебли трав хлестали меня по лицу словно кнутом, а колючий кустарник резал, словно бритвой, но я ничего не чувствовал. Я неистово сосредоточивал все свои умственные и физические возможности на одной цели: выбраться отсюда, из этого дьявольского места, и быть вне досягаемости этого "чего-то", что следовало за мной по пятам.
   Мое дыхание участилось, стало прерывистым, и его скачкообразные приступы скорее напоминали рыдания. Ноги слабели, я едва видел, а световые диски плясали перед глазами. Однако я продолжал бежать. За моей спиной это "что-то" властвовало на всем участке. Я мог слышать его рычание, цокот его ног раздавался буквально в нескольких сантиметрах от моих ног. Но самое-то страшное - у меня было безумное впечатление, что я нахожусь в замкнутом круге.
   И наконец в тот самый момент, когда я почувствовал, что через секунду-другую рухну, погружаясь и пересекая последнюю заросль стеблей, я выскочил на залитую ярким солнцем поверхность. Передо мной простирался этот свободный от всякой травы и кустарника участок земли за домом Кэнэвэна, а в глубине виднелась задняя часть его жилища.
   Запыхавшись, почти задыхаясь, спотыкаясь, я направился к двери. По какой-то причине (до сих пор объяснить этого не могу) у меня возникла уверенность, что это чудовище ни за что не появится в таком открытом месте. И я даже не повернулся, чтобы в этом удостовериться.
   Оказавшись в безопасности внутри дома, я рухнул, изнемогая, в кресло. Постепенно мое дыхание становилось нормальным, но рассудок оставался во власти вихря ужасных видений и страшных догадок.
   И тем не менее надо было признать очевидное: Кэнэвэн стал совершенно сумасшедшим. Какой-то страшный удар превратил его в безумное и хищное животное, готовое разрушать все, что встретится на его пути. Вспоминая его глаза, смотревшие на меня с дикостью хищного зверя, я не сомневался: рассудок его не только помутился, он был полностью разрушен. Существовал только единственный выход: смерть.
   И несмотря ни на что, Кэнэвэн сохранял еще человеческую оболочку и был моим другом. И сам я не мог вершить правосудие, если вообще это слово подходило сюда.
   Не без опасения я вызвал полицию и "скорую помощь".
   То, что последовало за всем этим, было каким-то бредом, не считая того, что я оказался буквально под пулеметным обстрелом вопросов, приведших меня к нервной депрессии.
   С полдюжины неотесанных, здоровых полицейских прочесывали в течение часа весь этот участок земли вдоль и, поперек, не обнаружив в зарослях этой дикой травы следов Кэнэвэна. Они выбрались оттуда с руганью и проклятьями. Они терли глаза и трясли головами. Они были в ярости, с багровыми лицами, сквернословили и... как бы не в своей тарелке. "Мы ничего не видели и не слышали, - жаловались они, - за исключением охотничьей собаки, которая держалась поодаль, стараясь не попадаться на глаза, предостерегая нас время от времени злобным рычанием".
   При этом упоминании о рычащей собаке я открыл рот, чтобы высказаться, но сообразил вовремя и не сказал ни слова. Они и так рассматривали меня с подозрительностью, с явным недоверием и, казалось, думали, что я сам недалек от того, чтобы тронуться рассудком.
   Мне надо было двадцать раз повторять мой рассказ, и тем не нее удовлетворенности на их лицах я не заметил.
   В доме они перевернули все вверх дном, просмотрели разные формуляры, досье и документы Кэнэвэна и дошли даже до того, что сняли обшивку одной из комнат, чтобы и там покопаться.
   Выбившись из сил, они пришли к заключению, что Кэнэвэн, страдающий тяжелой болезнью полной потери памяти, чуть позднее после тою, как я встретил его в "заднем дворе", будучи во власти этой болезни, исчез куда-то. Они не проявили ни малейшего доверия к моим высказываниям относительно его внешнего вида и поведения, видя в этом только выражение тенденции скорее болезненной, даже вызывающей подозрение о патологии. После того, как они меня предупредили, что, вероятно, я буду снова подвергнут допросу и что, может статься, они и у меня устроят обыск, довольно неохотно разрешили мне идти домой.
   Последующие расследования и поиски не принесли ничего покою, и случай Кэнэвэна классифицировали, как исчезновение человека в приступе полной острой амнезии, то есть потери памяти.
   Я не удовлетворился этим, не мог на этом успокоиться и оставаться спокойным.
   После полугодовых терпеливых, тщательных, скучных поисков в архивах местной университетской библиотеки я наконец наткнулся на кое-что. Я не осмеливаюсь предложить это ни как объяснение, ни даже как что-то стоящее, а просто как фантастическую гипотезу границ невозможного, и не смею никого просить верить этому.
   В один прекрасный день после полудня, когда я уже начал уставать от этой настойчивой работы вездесущего проныры и не приведшей к каким-либо ощутимым результатам, Хранитель Редких Книг разыскал меня в углу, где я работал, и протянул мне торжественно крохотную брошюрку, весьма плохо изданную в Нью-Хэйвэне в 1695 году. Фамилии автора не было, ничего, кроме лапидарного заголовка: СМЕРТЬ ГУДИ ЛАРКИНС, КОЛДУНЬИ.
   В ней писали, что несколько лет тому назад некую Гуди Ларкинс, сморщенную старушку, соседи обвинили в том, что она превратила исчезнувшего ребенка в дикую собаку. В ту пору бушевала Салемская история, и Гуди Ларкинс была немедленно приговорена к смерти. Но вместо того, чтобы сжечь, ее отвезли в болотистую местность в самую глубь леса и там семерых собак, которых не кормили в течение двух недель, напустили на нее. Обвинителям казалось, что эта казнь, хотя и привнесет мрачный привкус, станет подлинной поэзией их юридического деяния.
   И в то время, когда разъяренные и изголодавшиеся собаки бросались на нее, ее соседи начали отступать и услышали, как она посылала им вслед впечатляющие проклятия:
   - Чтобы эта земля, где я умру, стала местом, ведущим прямо в ад! выкрикивала она. - И пусть те, кто осмелится ступить сюда, станут, как эти животные, до самой смерти!
   Тщательное изучение старых карт, документальных кадастров и других муниципальных актов позволили мне установить, что болото, где Гуди Ларкинс была растерзана на куски собаками после того, как она изрекла свои страшные проклятия, находилось как раз в том месте, где нынче расположился зловещий задний двор Кэнэвэна.
   Более я ничего не добавлю. Я только один раз вернулся в это проклятое место. Это было печальным осенним, холодным днем. Па этом мрачном участке земли разбухшие высокие стебли, ударяясь друг о друга, от леденящего сильного ветра позвякивали. Я не могу сказать, что меня побудило вернуться туда... может быть, остатки верности памяти Кэнэвэна, которого я знал. А может быть, даже движимый какой-то неясной, хрупкой надеждой. Но как только я ступил ногой на это нетронутое пространство позади дома Кэнэвэна, я понял, что неправильно сделал, что пришел сюда.
   В то время как я пристально рассматривал мерцающее нагромождение колючих трав, голых деревьев и стоящего без листвы вереска, у меня появилось впечатление, что за мной тоже кто-то наблюдает. Мне казалось, что какое-то необычное существо, не похожее ни на что естественное, абсолютно зловещее, наблюдало за мной, и, хотя я весь был пронизан страхом, я почувствовал, что во мне появился извращенный, патологический порыв, нездоровое желание ринуться в самую гущу этих шершавых зарослей, таинственных и шумящих. И снова мне показалось, что я вижу, как увеличиваются размеры и перспектива этого необычного пейзажа и постепенно меняются: в конце концов передо мной было безбрежное пространство высоких трав и сгнивших деревьев, тянущееся до горизонта. Что-то все больше и больше подталкивало меня идти туда, затеряться с наслаждением в этих диких травах, кататься и валяться на земле у самых корней этих трав, избавившись от этой неудобной и смешной одежды, бросаться, как-то по-своему рыча, урча, словно дикий, ненасытный волк, в своего рода лес стеблей без удержу и без отдыха еще и еще...
   Но каким-то образом я нашел в себе силы повернуть и пуститься со всех ног прочь. Я бежал как сумасшедший по всем улицам города, охваченный осенним ветром и на последнем дыхании добрался до своего дома, влетел туда и закрылся на засов.
   С тех пор я больше туда не возвращался. И никогда больше туда не вернусь.
   Чарльз Энстэйн
   Новая колода карт
   Рэфферти был не единственным, кто проигрывал за столом в блэкджек, но он играл дольше других. Уже больше трех часов он находился здесь - с десяти часов утра. Официантка "Вандерлуста", самого пышного и самого нового из отелей Лас-Вегаса, ему уже подала с полдюжины блюд за счет отеля. В конечном счете, отель может себе позволить заплатить за его стакан-другой, чтобы он не уходил.
   Да он и не пил, он довольствовался тем, что проигрывал. Проигрывающие, это, согласно формулировке, люди, которые сомневаются, а поскольку дело происходило в Лас-Вегасе, и "Вандерлуст" был совершенно новый отель, то и лица сдающих в карты незнакомыми.
   Рэфферти получил от сдающего две пятерки, у которого у самого была видимая шестерка. Рэфферти играл на сорок долларов. Он подвинул на игральную линию восемь жетонов дополнительных, по пять долларов каждый, дабы удвоить ставку, а затем взял карту, подвинул ее лицом к столу рубашкой кверху. Он осторожно приподнял уголок карты и бросил стремительный взгляд: королева. Итак, на счету у него была двадцатка.
   Сдающий перевернул карту: семерка. У него - тринадцать. Затем - туз: четырнадцать. Он снова сдал себе двойку. Шестнадцать. Он сдал себе еще раз: пятерка. Двадцать одно очко! Быстрым и опытным жестом он заграбастал себе жетоны Рэфферти.
   - Я хочу новую колоду, - попросил Рэфферти.
   - Что?
   - Я сказал, что хочу новую колоду карт.
   - Да эта только что, буквально десять минут назад, была пущена в ход.
   - Она не внушает доверия. Я хотел бы играть новой колодой! - Рэфферти облизал пересохшие губы. - И нового сдающего.
   Два других игрока переглядывались, чувствуя себя весьма неуютно. Они тоже проигрывали, и в душе наверняка разделяли требование, "которое Рэфферти выражал столь открыто. К ним-то и обратился крупье, слышавший разговор сдающего и Рэфферти:
   - Господа, из вас кто-нибудь тоже собирается поставить так же вопрос?
   Оба игрока опустили глаза на зеленое сукно, где на квадратном игральном поле выделялась надпись дугой: "Играющие сдают карты 16 раз и могут выйти из игры на 17-й".
   - Ну-ну, - сказал Рэфферти очень спокойно, - не пытайтесь втянуть в эту историю других. Хватит того, что я заявил протест. Мне не нравится эта колода карт.
   - Эта колода в ходу всего десять минут! - довольно истерично прокричал сдающий.
   - Так как, господин Рэфферти? Вы настаиваете? - спросил крупье. (Он знал имя Рэфферти, так как сегодня получил от него три чека в уплату за проигрыши.)
   - Настаиваю...
   - Разложите карты, - попросил крупье, повернувшись в сторону сдающего.
   Сдающий подчинился.
   - Нет, - вмешался Рэфферти, - бесполезно. Если бы я знал, что искать то искал бы с вашей стороны стола.
   - Ну хорошо, - согласился крупье. - Новая колода.
   - Зачем это? - возразил, вздохнув, Рэфферти. - Они ведь все из одной коробки, не так ли?
   - Ну что же мы можем тогда придумать? - спросил крупье.
   Рэфферти снова вздохнул:
   - Такие истории не принесут доброй славы новым заведениям, таким как ваше. Если у вас отберут лицензию на игры, вы пропали. Вы ведь это знаете, не так ли?
   - Он просил новую колоду, - разглядывая крупье, извиняющимся тоном сказал сдающий. - А сейчас, когда вы ему предлагаете новую, он говорит "нет". Может, это случай легкой депрессии после проигрыша?..
   - Да нет же! - настойчиво повторил Рэфферти, - я хочу новую колоду. Но отнюдь не ту, которую вы достаете из вашего ящика. А как вы смотрите на то, что я принесу новую колоду из своей комнаты сверху? Вы согласитесь играть той колодой?
   Крупье разразился хохотом. Потом он посмотрел на Рэфферти и перестал смеяться.
   - Вы же не можете быть до такой степени несведущим, господин Рэфферти? Карты предлагает для игры игорный дом.
   - Свои карты я купил здесь же за табачной стойкой. Разве игорный дом пользуется не теми же? - спросил Рэфферти.
   - Мы же не видели, как вы их покупали. И никому не известно, что вы там делали с ними в своей комнате.
   - А мне невозможно узнать, что вы здесь делаете. Единственное, что я знаю, так это то, что в колоде что-то много пятерок, - возразил Рэфферти.
   - Но вас же никто не вынуждает играть, - упрямо ответил сдающий. Если вам не подходит колода, так вас никто не держит.
   - Господа, спокойно, - сказал крупье. Уже к столу и так прилипли четверо или пятеро любопытных. - Можно с вами поговорить, господин Рэфферти?
   - Мы можем разговаривать здесь, - сказал Рэфферти. Но, видя, как крупье смотрел на него, он пожал плечами и встал в конце концов: - Ладно, хорошо.
   Он отошел от игрового стола, за ним проследовал крупье, согнувшись вдвое, проходя под ленточкой, огораживающей место игры.
   - Вы на какую сумму рассчитываете? - спросил тихо крупье.
   - Точно не знаю, - ответил Рэфферти. - Может быть, на две-три тысячи. А что это меняет"
   - Так вот, у нас честное заведение, это раз. Но мы не хотим скандалов, это два. Мы готовы, в пределах допустимого, сделать все, чтобы доказать вам, что мы на высоте...
   - Тогда давайте играть моими картами.
   - Я же сказал: в пределах допустимого.
   - Но они абсолютно такие же, как и ваши. Я их здесь купил.
   Терпеливо выслушав, собеседник отрицательно покачал головой.
   - Но никто не сможет назвать это допустимым, господин Рэфферти. Ваш сдающий вам это четко сказал. Никто не знает, здесь ли вы их купили и когда купили. Ну скажем, если бы вы купили новую колоду сейчас и ею играни, тогда был бы другой разговор.
   - Согласен.
   - Простите?
   - Я сказал: согласен. Если ваши условия таковы - я их принимаю.
   - Не понял.
   - Я пойду сейчас с вами к этой стойке и куплю новую колоду, мы вернемся к столу и сыграем в блэкджек теми картами.
   - Ну перестаньте, господин Рэфферти, не глупите.
   - Глупите? - повысил голос Рэфферти Крупье начал озираться вокруг. - Я ничего другого не сделал, кроме как принял условия, которые вы поставили только что.
   - Так дело не пойдет, - возразил крупье - Представьте, что каждый клиент захочет играть своими собственными картами или своими собственными "костями". Вы можете представить эту работу, когда нужно будет контролировать каждого и всякого.
   - Во-первых, я не каждый и всякий. Во-вторых, вы только что мне предложили выход. Я согласился. А теперь вы свое мнение меняете. Вы говорите, что карты, которые продаются за стойкой, те же, что за столом. Значит, играя своими картами, я играю вашими.
   - Но что это меняет?
   - Не многое: это ведь вы сказали, что карты те же, а не я, Я хочу проверить: карты, которые вы продаете публике за стойкой, такие же, как и те, которыми мы играем? Ну, скажем... я хочу поэкспериментировать.
   Саркастически улыбаясь, Рэфферти спокойно направился к стойке. Крупье шел за ним по пятам, спрашивая:
   - А что вы собираетесь делать?
   - Просто куплю колоду карт. - Рэфферти обратился к продавщице кивком головы: - Карты, пожалуйста.
   - Один доллар, сударь, - сказала девушка, протягивая колоду карт.
   Рэфферти выложил серебряный доллар на прилавок, затем повернулся и протянул колоду крупье.
   - Вот. Держите. Так вам будет спокойнее. Вы будете уверены, что я не шельмую.
   Тот взял карты и поднял на Рэфферти глаза.
   - Вы думаете, что мы боимся скандала, не так ли? Ну и вы пытаетесь причинить неприятности.
   - Вовсе нет. Это вы норовите навлечь на себя неприятности, - ответил Рэфферти. - Может, вы сочтете, что я повторяюсь, но я ничего другого не делаю кроме как принимаю ваше предложение.
   - Ну, предположим, что вдруг фортуна вам улыбнется, - глотая слюну, сказал крупье.
   - Ну так это будет везение...
   - И тогда вы сможете рассказывать налево и направо, что это доказательство, что мы, мол, мошенники.
   - Но если это не так, то вам и бояться нечего.
   - Ну, а если вы будете по-прежнему проигрывать, то это будет отнесено на счет сдающего?
   - А будут зрители, - сказал Рэфферти. - Меня абсолютно не волнует раздача карт. При таких условиях никакого мошенничества.
   - А потом? Прекрасно останетесь здесь чинить нам всякие неприятности.
   - Ну что вы! - убедительно заявил Рэфферти. - Ведь колода карт в игре действительна не более часа, не так ли? Если, не дожидаясь часа, я бы вернулся к стойке за новой колодой, ну тогда это было бы за пределами допустимого. Не находите? Нет, я буду строго придерживаться того, что сказал. Мне интересно только одно, неужели вы считаете, что я слишком много прошу?
   Крупье рассматривал свои ботинки.
   - Вообще-то это не докажет ничего, - сказал он. - Если бы мы шельмовали, то самым простым решением для нас было бы сделать все, чтобы вы выиграли.
   - Я был бы счастлив, но при этом представляю себе ваши вытянутые лица.
   - Так, чего же вы хотите?
   - Новую игру. Снова играть. Новой колодой.
   - Господин Рэфферти, - начал крупье, - я... - Потом оборвал себя и сказал: - Хорошо, согласен. В вашем распоряжении - час.
   - Спасибо, - буркнул Рэфферти и направился к игровому карточному столу.
   Позвали нового сдающего. Колоду вскрыл сам крупье и разложил ее на столе.
   Рэфферти играл час на глазах у крупье и все возрастающей толпы любопытных зрителей.
   Через час он поднялся. Он выиграл 18 000 долларов.
   - Вы удовлетворены? - спросил у него крупье.
   - Не совсем, - ответил ему Рэфферти. - Готов сыграть еще на один доллар.
   - На сколько?
   - На один доллар. За карты.
   - Понимаю, - еле сдерживал себя крупье. - Для одного доллара немного дороговато. Ваши карты теперь этого не стоят. Они износились. Держите, господин Рэфферти, вот ваша колода. Попробуйте продать ее за столько, сколько вам удастся из нее извлечь выгоды. Подождите. Есть одна вещь, которую я, в общем, не должен вам говорить, но я все-таки скажу: чтобы вашей ноги здесь не было, господин Рэфферти. Нам слишком дорого стоит доказательство вашей непорядочности, я не говорю о материальной, финансовой стороне вопроса. Мы люди честные и ценим клиентов, которые оказывают нам доверие. Так как единственный способ не прогореть, когда занимаешься таким делом, как наше, это оставаться честными и прочно поддерживать репутацию игорного дома. Вы меня понимаете, господин Рэфферти?
   - Абсолютно. Не беспокойтесь, я не вернусь. Вполне вероятно, что мне еще раз повезет, как сегодня.
   Он поприветствовал крупье кивком головы, пробрался сквозь толпу зевак, подошел к лифту и поднялся наверх, в свой номер. Там, в номере, за столом сидела молодая женщина. Исключительно тонким карандашом художника она крапила новую колоду карт. Коробочка была открыта так, чтобы не повредить упаковочное клеймо.
   - Привет! - сказал Рэфферти.
   - Дела идут? Это была продавщица табачной стойки.
   - Пятнадцать тысяч чистыми, - объявил Рэфферти. - Сколько раз тебе говорить, чтобы ты здесь не показывалась? Да оставь ты в покое эти карты хоть сейчас. Подожди, пока мы не будем в Рино.
   Ги Флеминг
   Бумеранг
   Худощавый мужчина, сидевший в свидетельском кресле, без конца теребил свой галстук. Это был секретарь Рэйнора и один из тех двоих, кто находился в доме атторнея в тот вечер, когда Рэйнор был убит. Я спросил у него:
   - В день, когда Рэйнор был убит, не говорил ли он вам что-нибудь такое, что казалось бы бесспорными уликами против обвиняемого?
   - Протестую!
   Сэм Льюбок, адвокат обвиняемого, вскочил, а лицо его, мясистое, с тяжелым подбородком, побагровело.
   - Протест принят! - рявкнул судья Мартин, даже не глядя в мою сторону.
   И так было постоянно во время процесса. Льюбок заявлял протест, судья принимал его, и при этом считалось, что мы находимся во Дворце правосудия. А за его стенами из каменной груди дамы, держащей в руке весы правосудия, должно быть, раздавался хохот. Но в общем-то смешного во всем этом было мало. Льюбок усмехнулся и сел рядом со своим подзащитным.
   Как только я взглянул на подсудимого, жгучая ярость овладела мной. Я ни секунды не сомневался, что это он убил моего шефа, атторнея Рэйнора, единственное существо, которое я когда-либо любил и кем когда-либо восхищался.
   Судя по некоторым критериям, Фрэнк Хаузер был весьма преуспевающим человеком. Он сумел сохранить то состояние, которое было нажито потом, трудом и кровью сотни своих собратьев. Ночные клубы, игорные дома, игральные аппараты, подпольные лотереи, шантаж "телохранителями" - все это приносило большие доходы.
   Это был высокий человек, немного слащавый, но опасный, как гремучая змея. Он господствовал над всеми с улыбочкой, полной презрения, зная, что стоит ему только "дернуть за веревочку", и он сможет заставить плясать любого политика.
   А потом вдруг, два месяца тому назад, в результате победы реформатор Дэн Рэйнор был назначен на пост атторнея. Ни за что на свете он бы себя не продал и никто на свете не смог бы его подкупить. Один он не был опасен. Но вместе с Томом Гэхэгэном, следователем, его правой рукой, они становились угрозой организации, самому существованию Хаузера.
   Гэхэгэну, полицейскому в душе, с трудом удалось собрать достаточно доказательств, чтобы отправить Хаузера на электрический стул, его и полдюжины таких же, как он, заправил.
   Итак, Рэйнора убрали и уничтожили дело, содержащее веские доказательства. Ну а Гэхэгэн... А никто не знал: способен он привлечь к уголовной ответственности Хаузера за это убийство?
   Может быть, он на дне Гудзона? Может быть, где-нибудь упрятан? Может быть, удалось его подкупить? Я ничего об этом не знал. Да если бы даже и знал, вероятно, не слишком далеко я бы продвинулся в этом деле. А этот процесс давно уже привлек к себе всеобщее внимание. Все было сделано для того, чтобы в отношении Хаузера уголовное дело было прекращено за отсутствием состава преступления.