Они сгрудились вокруг стола, на котором была разложена карта. Их лица, как и у Фитцджеральда, были осмуглены маскировочным кремом и совершенно непроницаемы. За пять последних лет я так часто проводил подобные инструктажи, что отвык думать о мыслях и чувствах участников – то, что все они или некоторые из них должны были погибнуть еще до наступления утра, было всего лишь суровой реальностью военного времени.
Они знали точно, что должно было произойти, вплоть до мельчайших подробностей. А потому я еще и еще раз прорабатывал и оговаривал детали.
Закончив излагать техническую сторону дела, я добавил несколько замечаний для верности:
– Три последних пункта, с тем чтобы все лучше оценивали ситуацию. Первое и главное: моя задача – более важная по сравнению с вашей и поэтому должна, повторяю, должна иметь приоритет. – После этих слов в глазах Гранта я заметил неприятный отблеск, но продолжал: – Второе: не может быть и речи о попытке уничтожить береговые объекты или действовать иным образом так, чтобы противник обнаружил ваше присутствие.
Фитцджеральду могло не понравиться, как я это произнес, но единственным проявлением негодования у него была мгновенная легкая гримаса.
– И последнее, – сказал я, – если что-то выйдет не так, если планы придется изменить, то все должны выполнять мои приказы.
Возникло легкое замешательство, но Фитцджеральд, чтобы подавить его в зародыше, резко вставил:
– Хорошо. Прошу разойтись по каютам и произвести окончательную проверку снаряжения. – Затем он повернулся ко мне и тихо сказал: – Вы будете их инспектировать, полковник?
– Приду через десять минут, – кивнул я.
Он вытянулся, отдавая честь, и удалился. Я подмигнул Добсону, который слегка хмурился:
– Что, крутовато, а, Добсон? Ничего. Буду признателен вам за хорошую порцию виски, а потом пойду быстро проверю напоследок этих парней.
Странно, как здорово мне удавалось говорить по-полковничьи, когда я этого хотел.
Все было как на строевом смотру. Они выстроились рядом со своими лодками по стойке «смирно», слегка сгибаясь под тяжестью снаряжения – так, как они и должны были стоять перед спуском на воду. Суровые, жесткие, умелые бойцы. Глядя на них, я вынужден был признать, что лучшей готовности нельзя было и требовать.
На каждом были водонепроницаемый жилет и брюки, на голове – вязаная шапочка коммандос, у каждого был пистолет-пулемет Томпсона, гранаты, диверсантский нож и различные предметы снаряжения, включая ремонтный пакет на случай повреждений лодки (эти пакеты выдумал какой-то мрачный юморист из штаба ВМС, плохо представлявший себе, что такое морской десант). Диверсионные мины были уложены в брезентовые сумки со специальными перегородками. В каждой лодке по одной такой сумке.
– Мне приятно, – заметил я Фитцджеральду, – что они воюют на моей стороне, майор.
Он был доволен, но старался не показать этого.
– Спасибо, сэр.
– Они знают о приказе немецкого командования?
– Знают.
– Годится, – сказал я, поворачиваясь к выстроившимся передо мной людям. – Значит, вы помните, что можете получить пулю в затылок, если вас схватят.
Я пошел к выходу; Добсон последовал за мной.
– Крепкие ребята, – заметил он. – Мне пришлось доставлять группу рейнджеров перед операцией "Д" для расчистки подступов на побережье. Никогда не видел ничего подобного, вот уж действительно – лихие парни.
– У таких людей один недостаток, – сказал я, когда мы вышли на палубу. – Как попрут, так и не остановятся, а это значит, что они обычно заходят слишком далеко. И это может привести к провалу.
Странно, что это говорил я. Видимо, у меня зрело необъяснимое предчувствие. Такого рода явление учеными отвергается. И все же я нутром чувствовал: что-то будет не так. Давала о себе знать кельтская душа, кровь предков. Стоя на мостике и вглядываясь в даль, я чуял неладное и готовился к нему.
Лишь некоторое время спустя Добсон с Фитцджеральдом нашли меня.
– Чаю хотите, сэр? – спросил Добсон, предлагая мне эмалированную кружку. – С доброй добавкой, как положено.
Боже, благослови моряков! Это же ром, поднимающий дух и приносящий чудотворное тепло. Дождь несколько усилился, и Добсон сделал глубокий вдох:
– Вот это мне нравится. За такое отдал бы все на свете.
– Чем вы занимались до войны?
– Бухгалтерским делом.
Я ощутил в душе сочувствие к нему.
– Вернетесь к прежним занятиям?
– Ни за что! – сказал он с жаром. – Завербуюсь на панамское судно простым матросом, – добавил он и простодушно рассмеялся. – Во всяком случае, я еще не дожил до конца войны, ведь правда, сэр?
– Никогда не думал, – вставил Фитцджеральд, – что буду чувствовать себя так неуверенно, думая о конце войны.
– "Чаще всего люди погибают на войне оттого, что не пытаются избежать смерти или попадают в безвыходное положение", – процитировал я.
Фитцджеральд обернулся и посмотрел на меня. Его лицо казалось пятном в темноте. Я поспешно уточнил:
– "Искусство войны", автор – древний китайский воин по имени By Чжи. Советую почитать. Он изложил все, что можно сказать по данному вопросу, за четыреста лет до нашей эры.
– Мне жаль, но я не могу это принять, – сказал майор вежливо. – Солдат умирает не только в силу обстоятельств, но и из-за собственной неспособности найти выход.
Вероятно, это было бы правильно на классной доске в Вест-Пойнтском военном училище, где он проходил офицерскую подготовку. Я мог привести, ему и другие выдержки из By Чжи, но в этом не было надобности.
Когда мы остановились, острова совсем не было видно; впрочем, иного мы и не ждали; когда подали шлюпку к борту, я чувствовал себя удивительно бодрым благодаря кружке чая с добсоновским ромом.
Спуститься в шлюпку мне помогли курсант Варли и старослужащий матрос Доусон. Они ждали меня на ее борту. Добсон посмотрел на часы.
– Ну, сэр, ни пуха ни пера и всего наилучшего...
Мы пожали руки, и он официально отдал честь.
– Удачи вам, полковник, – сказал Фитцджеральд, выступая из темноты.
Сказал он это довольно сухо, но его рукопожатие было крепким. Мне все же было далеко не радостно. Что-то чувствовалось не то, какая-то кошка пробежала между нами. Отношения не сложились с самого начала. Он начал неверно, я отозвался не лучше, с того и пошло-поехало. Увы, на ходу дела не исправишь, и я, махнув через борт, очутился в шлюпке.
Приближаясь к берегу, я отчетливо слышал шум прибоя, и вот остров предстал перед глазами. Видно было, как волны разбиваются об утесы и в воздух взлетают мерцающие облака белых брызг.
Я сверил направление по компасу и тронул Варли за плечо:
– Так держать на подходе. Потом я сориентируюсь получше.
Нас уже подхватило течение; слышно было, как хлюпает вода, ударяясь о корпус шлюпки. Показались скалы, выступившие зубчатой грядой над белой от пены поверхностью. Шлюпка, как призрак, плавно скользнула между ними не более чем в двух ярдах от стены утеса.
Здесь приходилось надеяться только на слух. Какая бы чертова уйма времени ни миновала – остается такое, что проникает в тебя навсегда и сопровождает всю жизнь, не отпускает и не забывается.
Отчетливо слышалось гулкое стенание, рожденный ветром звук пустого отверстия у подножия «Чертовой лестницы». Я снова тронул Варли за плечо, указав ему направление.
Мы могли дрейфовать внутри замкнутого пространства только пригнувшись. Варли и Доусон придержали шлюпку, а я, включив фонарь, поднялся в рост. Запахи соленой воды, морских водорослей и ила наполняли воздух вместе с запахом разлагающегося птичьего помета. Выступ, который я присмотрел, находился в двух футах над моей головой. Варли взял фонарь, и я взобрался на выступ. Он передал мне фонарь, а потом одноместную надувную резиновую лодку, аккуратно сложенную, – на случай, если на шлюпке нельзя будет подойти.
– Удачи вам, сэр, – сказал он, улыбнувшись. – Обратно придем вовремя, обещаю вам.
Легкий поскрипывающий звук, всплеск весел – и они ушли. Я остался один и все же не совсем один. Снова дома – впервые за пять долгих лет.
Глава 5На опасной земле
Глава 6И содрогнулась земля...
Они знали точно, что должно было произойти, вплоть до мельчайших подробностей. А потому я еще и еще раз прорабатывал и оговаривал детали.
Закончив излагать техническую сторону дела, я добавил несколько замечаний для верности:
– Три последних пункта, с тем чтобы все лучше оценивали ситуацию. Первое и главное: моя задача – более важная по сравнению с вашей и поэтому должна, повторяю, должна иметь приоритет. – После этих слов в глазах Гранта я заметил неприятный отблеск, но продолжал: – Второе: не может быть и речи о попытке уничтожить береговые объекты или действовать иным образом так, чтобы противник обнаружил ваше присутствие.
Фитцджеральду могло не понравиться, как я это произнес, но единственным проявлением негодования у него была мгновенная легкая гримаса.
– И последнее, – сказал я, – если что-то выйдет не так, если планы придется изменить, то все должны выполнять мои приказы.
Возникло легкое замешательство, но Фитцджеральд, чтобы подавить его в зародыше, резко вставил:
– Хорошо. Прошу разойтись по каютам и произвести окончательную проверку снаряжения. – Затем он повернулся ко мне и тихо сказал: – Вы будете их инспектировать, полковник?
– Приду через десять минут, – кивнул я.
Он вытянулся, отдавая честь, и удалился. Я подмигнул Добсону, который слегка хмурился:
– Что, крутовато, а, Добсон? Ничего. Буду признателен вам за хорошую порцию виски, а потом пойду быстро проверю напоследок этих парней.
Странно, как здорово мне удавалось говорить по-полковничьи, когда я этого хотел.
Все было как на строевом смотру. Они выстроились рядом со своими лодками по стойке «смирно», слегка сгибаясь под тяжестью снаряжения – так, как они и должны были стоять перед спуском на воду. Суровые, жесткие, умелые бойцы. Глядя на них, я вынужден был признать, что лучшей готовности нельзя было и требовать.
На каждом были водонепроницаемый жилет и брюки, на голове – вязаная шапочка коммандос, у каждого был пистолет-пулемет Томпсона, гранаты, диверсантский нож и различные предметы снаряжения, включая ремонтный пакет на случай повреждений лодки (эти пакеты выдумал какой-то мрачный юморист из штаба ВМС, плохо представлявший себе, что такое морской десант). Диверсионные мины были уложены в брезентовые сумки со специальными перегородками. В каждой лодке по одной такой сумке.
– Мне приятно, – заметил я Фитцджеральду, – что они воюют на моей стороне, майор.
Он был доволен, но старался не показать этого.
– Спасибо, сэр.
– Они знают о приказе немецкого командования?
– Знают.
– Годится, – сказал я, поворачиваясь к выстроившимся передо мной людям. – Значит, вы помните, что можете получить пулю в затылок, если вас схватят.
Я пошел к выходу; Добсон последовал за мной.
– Крепкие ребята, – заметил он. – Мне пришлось доставлять группу рейнджеров перед операцией "Д" для расчистки подступов на побережье. Никогда не видел ничего подобного, вот уж действительно – лихие парни.
– У таких людей один недостаток, – сказал я, когда мы вышли на палубу. – Как попрут, так и не остановятся, а это значит, что они обычно заходят слишком далеко. И это может привести к провалу.
Странно, что это говорил я. Видимо, у меня зрело необъяснимое предчувствие. Такого рода явление учеными отвергается. И все же я нутром чувствовал: что-то будет не так. Давала о себе знать кельтская душа, кровь предков. Стоя на мостике и вглядываясь в даль, я чуял неладное и готовился к нему.
Лишь некоторое время спустя Добсон с Фитцджеральдом нашли меня.
– Чаю хотите, сэр? – спросил Добсон, предлагая мне эмалированную кружку. – С доброй добавкой, как положено.
Боже, благослови моряков! Это же ром, поднимающий дух и приносящий чудотворное тепло. Дождь несколько усилился, и Добсон сделал глубокий вдох:
– Вот это мне нравится. За такое отдал бы все на свете.
– Чем вы занимались до войны?
– Бухгалтерским делом.
Я ощутил в душе сочувствие к нему.
– Вернетесь к прежним занятиям?
– Ни за что! – сказал он с жаром. – Завербуюсь на панамское судно простым матросом, – добавил он и простодушно рассмеялся. – Во всяком случае, я еще не дожил до конца войны, ведь правда, сэр?
– Никогда не думал, – вставил Фитцджеральд, – что буду чувствовать себя так неуверенно, думая о конце войны.
– "Чаще всего люди погибают на войне оттого, что не пытаются избежать смерти или попадают в безвыходное положение", – процитировал я.
Фитцджеральд обернулся и посмотрел на меня. Его лицо казалось пятном в темноте. Я поспешно уточнил:
– "Искусство войны", автор – древний китайский воин по имени By Чжи. Советую почитать. Он изложил все, что можно сказать по данному вопросу, за четыреста лет до нашей эры.
– Мне жаль, но я не могу это принять, – сказал майор вежливо. – Солдат умирает не только в силу обстоятельств, но и из-за собственной неспособности найти выход.
Вероятно, это было бы правильно на классной доске в Вест-Пойнтском военном училище, где он проходил офицерскую подготовку. Я мог привести, ему и другие выдержки из By Чжи, но в этом не было надобности.
Когда мы остановились, острова совсем не было видно; впрочем, иного мы и не ждали; когда подали шлюпку к борту, я чувствовал себя удивительно бодрым благодаря кружке чая с добсоновским ромом.
Спуститься в шлюпку мне помогли курсант Варли и старослужащий матрос Доусон. Они ждали меня на ее борту. Добсон посмотрел на часы.
– Ну, сэр, ни пуха ни пера и всего наилучшего...
Мы пожали руки, и он официально отдал честь.
– Удачи вам, полковник, – сказал Фитцджеральд, выступая из темноты.
Сказал он это довольно сухо, но его рукопожатие было крепким. Мне все же было далеко не радостно. Что-то чувствовалось не то, какая-то кошка пробежала между нами. Отношения не сложились с самого начала. Он начал неверно, я отозвался не лучше, с того и пошло-поехало. Увы, на ходу дела не исправишь, и я, махнув через борт, очутился в шлюпке.
* * *
Ночная высадка с моря на берег, занятый противником, – задача не из легких. Удобные для высадки участки всегда заминированы, а на другие и так лучше не соваться – понятно почему. Скрытная высадка со шлюпки значительно уменьшала риск, особенно если рисковали опытные люди. Шлюпки были выкрашены специальной краской, и заметить их на воде было почти невозможно даже с близкого расстояния.Приближаясь к берегу, я отчетливо слышал шум прибоя, и вот остров предстал перед глазами. Видно было, как волны разбиваются об утесы и в воздух взлетают мерцающие облака белых брызг.
Я сверил направление по компасу и тронул Варли за плечо:
– Так держать на подходе. Потом я сориентируюсь получше.
Нас уже подхватило течение; слышно было, как хлюпает вода, ударяясь о корпус шлюпки. Показались скалы, выступившие зубчатой грядой над белой от пены поверхностью. Шлюпка, как призрак, плавно скользнула между ними не более чем в двух ярдах от стены утеса.
Здесь приходилось надеяться только на слух. Какая бы чертова уйма времени ни миновала – остается такое, что проникает в тебя навсегда и сопровождает всю жизнь, не отпускает и не забывается.
Отчетливо слышалось гулкое стенание, рожденный ветром звук пустого отверстия у подножия «Чертовой лестницы». Я снова тронул Варли за плечо, указав ему направление.
Мы могли дрейфовать внутри замкнутого пространства только пригнувшись. Варли и Доусон придержали шлюпку, а я, включив фонарь, поднялся в рост. Запахи соленой воды, морских водорослей и ила наполняли воздух вместе с запахом разлагающегося птичьего помета. Выступ, который я присмотрел, находился в двух футах над моей головой. Варли взял фонарь, и я взобрался на выступ. Он передал мне фонарь, а потом одноместную надувную резиновую лодку, аккуратно сложенную, – на случай, если на шлюпке нельзя будет подойти.
– Удачи вам, сэр, – сказал он, улыбнувшись. – Обратно придем вовремя, обещаю вам.
Легкий поскрипывающий звук, всплеск весел – и они ушли. Я остался один и все же не совсем один. Снова дома – впервые за пять долгих лет.
Глава 5На опасной земле
Я нашел подходящее углубление достаточно высоко над отметкой верхнего уровня прилива, затолкал туда резиновую лодку и стал осматриваться. Выщербленный колодец над моей головой уходил вверх и вправо, исчезая в кромешной темноте. Примерно футах в пятидесяти надо мной он изменял направление, резко уходил влево и шел дальше вверх, зигзагом поднимаясь на триста футов, до выходного отверстия в расщелине скалы, чуть пониже вершины утеса.
Я, бывало, забирался туда мальчишкой четырнадцати лет; это было что-то вроде ритуала островитянина, цель которого – убедиться, что ты можешь одолеть страх. Незабываемое ощущение.
Потом я два раза проходил по тому же маршруту. Один раз – чтобы произвести впечатление на Симону (а это нужно было по многим причинам), и в последний раз – чтобы доказать что-то себе самому.
Теперь особенность заключалась в том, что большую часть времени я должен был взбираться в темноте, но другого выхода не было. Я посвятил фонарем вверх, попытался вспомнить, что там на пути. Потом положил фонарь в карман и стал взбираться.
Истины ради надо сказать, что на сей раз я боялся высоты куда меньше. Много было выступов, за которые можно ухватиться рукой или поставить на них ногу; больше всего выручала непроглядная темнота, которая не позволяла видеть, что там внизу, и это скорее помогало, нежели мешало.
Я уверенно взбирался, не переводя дыхания в течение десяти или пятнадцати минут. Гулкие удары прибоя становились все тише, и наконец я остался совсем один. Основной подъем я преодолел довольно легко, безо всяких замираний сердца – не то что в детстве, когда душа уходила в пятки; объяснение простое: теперь я был старше, опытнее и физически сильнее.
Последние полсотни футов оказались самыми трудными, поскольку колодец становился вертикальным и в некоторых местах можно было продвигаться вверх, только отыскав три точки опоры и медленно нащупывая четвертую рукой или ногой.
Снова стал ощущаться холодный воздух; дождь струился в колодец, разбиваясь на мелкие брызги; когда я взглянул вверх, была видна полоска неба, светлевшая в темноте, да мерцание звезд. Я остановился, переводя дух, затем дюйм за дюймом прокарабкался последний участок без остановки. Еще мгновение – и руки ухватились за край выходного отверстия. Я выбрался наружу.
Я примостился на небольшом выступе и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы насладиться чистым, свежим воздухом. Ко мне вернулось забытое ощущение невероятной бездны, в темноте, в которую можно падать бесконечно. В ста ярдах внизу пена прибоя казалась бледным белым пятном, а над головой мерцали звезды, проступая сквозь просветы на облачном небе.
Теперь, когда я находился на опасной земле, где могло случиться все, что угодно, я вытащил из кармана маузер и прицепил его за пружинную защелку сзади на поясном ремне. Затем я двинулся по слегка покатой скалистой расщелине к вершине утеса, остановился у края и запустил руки в серый торфяник. От его запаха у меня защекотало в ноздрях, повеяло чем-то приятным и знакомым с детства. Запахи, между прочим, способны воскрешать в памяти былое сильнее, чем что-либо другое.
Я поднялся на ноги и стал всматриваться в темноту. Затем сделал шаг вперед – и задел головой натянутую колючую проволоку. Тотчас же справа и слева загремели жестянки, подавая сигнал тревоги.
Толстый бушлат спас меня от порезов, но все же я крепко зацепился за колючки. Пока я отдирал их, одну за другой, услышал, как скрипнула дверь, на мгновение показалась полоска света, и затем дверь хлопнула, закрывшись.
Послышалась немецкая речь. Мне – крышка.
– Кто идет? Стоять! Кто такой?
Я наконец отцепился от проволоки и метнулся обратно к краю проема, слыша, как гремят жестянки, но было уже поздно. Луч фонаря выхватил меня из темноты, и я быстро поднял руки вверх, не дожидаясь автоматной очереди.
– Ради Бога, не стреляйте! Я – рыбак! Простой рыбак!
Я выкрикнул это сдавленным от страха голосом, что было не так уж трудно, на французском языке с сильным бретанским акцентом.
Луч фонаря продолжал бить мне в лицо, но в ответ вместо выстрелов я услышал голос. На ломаном французском меня спросили, кто я такой. Я сказал: рыбак из Прент дю Шато на побережье Бретани. Мотор моей лодки отказал, я беспомощно дрейфовал по течению почти шесть часов, пока меня не выбросило на скалы к подножию утесов.
Должно быть, мои слова показались убедительными, к тому же и одет я был соответственно. Они стали обсуждать ситуацию на немецком языке, и по их речи я понял, что имею дело с обычными солдатами в карауле. Им показалось подозрительным, как это мне удалось взобраться на утес с той стороны проволочного заграждения – ведь это было совершенно невозможно.
Я опустил было руки, но мне тотчас же резко напомнили, что этого делать не следует. Луч фонаря упирался в мою физиономию; я услышал шуршащий звук металла – это отбросили кусок колючей проволоки, пару крепких немецких ругательств на приличном саксонском диалекте; через секунду ругавшийся оказался рядом со мной.
Я мог бы прикончить его на месте несколькими способами, но оставался тот, по другую сторону проволоки, и я терпеливо подчинился неуклюжему и неумелому обыску.
Он ничего не нашел, поскольку моя финка покоилась в ладони правой руки, которая была послушно поднята над головой; что касается маузера, то его, ловко прицепленный у поясницы, не мог бы обнаружить даже мастер по обыскам. Да ведь он и не рассчитывал ничего найти.
Он вытащил фонарь, нажал на кнопку и лучом указал на тропинку под колючей проволокой. Я послушно пошел по ней. Я не очень присматривался к его товарищу, мимо которого прошел, к тому же был слегка ослеплен светом фонаря, но у меня сложилось впечатление, что главным был тот, другой.
– Не надо, Карл, проволоку установишь на место потом. Пойдем сначала посмотрим на него в помещении.
Мы прошли не больше десяти ярдов и начали спускаться по ступеням в бетонированный наблюдательный пункт, которых были тысячи на всем протяжении побережья Атлантики. Это расставило все точки над "и". Сент-Мартин наверняка знал. Должен был знать. Это сооружение возводилось в течение нескольких лет.
– Открыть дверь! – услышал я распоряжение в свой адрес на том же ломаном французском языке.
Я сделал, что мне было сказано, и спустился еще на три ступени в общественный бункер. Там никого не было, да и быть не могло – при единственном входе. Я повернулся и посмотрел на людей, в чьи руки попал. Один был средних лет, седоватый, в очках в стальной оправе – артиллерист, судя по форме. Другой – совсем иного пошиба: суровые, злые глаза и старый шрам от пули на щеке. Он повесил свой пистолет-пулемет на крюк у двери и достал сигарету, с любопытством оглядывая меня.
Тот, что в очках, держал в одной руке мой фонарь, а в другой – винтовку. Он ткнул меня винтовкой и ухмыльнулся:
– Выше руки. Давай, давай, поворачивайся!
Добрая часть учебного времени на курсах по подготовке диверсантов и агентов посвящалась искусству бесшумного убийства, причем руководитель занятий был редким мастером и тонким знатоком дела. В конце обучения на курсах боязнь рукопашной схватки, то есть естественная боязнь быть побитым или искалеченным, у меня испарилась; я, будучи ниже среднего роста, никогда уже не испытывал страха помериться силой с кем угодно. Гораздо больше мы опасались вляпаться в случайную потасовку, где навык убийства мог сработать сам по себе.
По этой причине я стал уходить из баров, когда дело принимало неприятный оборот, пропускал мимо ушей оскорбления пьяных в лондонской подземке; ощущение силы, власти и уверенности в себе позволяет сносить такие вещи легко и уходить от скандала.
Но я не сомневался, что убью этих двух часовых на вершине утеса. Вынужден буду их убить.
Тот, что в очках, снова подтолкнул меня. Я начал поднимать руки, щелкнул лезвием финки – старый фокус коммандос – и ударил его под подбородок, отчего лезвие, проткнув рот, дошло до мозга. Он был убит мгновенно – рухнул на бок, выбив финку у меня из руки, а другой часовой схватился за пистолет-пулемет. Маузер с эсэсовским глушителем был у меня наготове в левой руке, и я выстрелил ему в сердце почти в упор.
Не прошло и десяти секунд, как зазвонил полевой телефон. Поднять трубку означало смерть, по крайней мере так казалось в той обстановке, но я ведь был в другом состоянии, особом состоянии, где за мыслью мгновенно следует действие, разум работает четко, ощущения необыкновенно обострены.
Я поднял трубку, чуть прикрыл рукой микрофон и сказал по-немецки:
– Алло.
Сквозь шум плохой линии голос в трубке прозвучал слабо и хрипло:
– Мюллер, это ты? Вебер говорит. Все в порядке?
– Все нормально, – сказал я.
– Хорошо. Утром увидимся.
Я положил трубку и приступил к делу: выдернул финку, протер ее и спрятал вместе с фонарем, затем занялся трупами. Крови вытекло не слишком много. Я поднял сначала того, что в очках, взвалил его на плечи, вышел из бункера и сбросил тело с утеса. Затем вернулся за его напарником.
Я восстановил проволочное заграждение, замаскировав проход, вернулся в бункер и осмотрел пол. Там оставалось немного крови; я взял тряпку из уборной и смыл пятно. Судя по телефонному разговору, проверяющих на посту не будет до утра, но нельзя быть уверенным ни в чем. Если кто-то и зашел бы неожиданно, то мог подумать, что часовые вышли на обход. А вот если бы нашли кровь, то весь остров закипел бы через пятнадцать минут.
На крыльце около бункера стоял велосипед, и у меня возникла идея. Все теперь решало время, и каждая сэкономленная минута могла многое значить. За дверью висели шинели часовых.
Сняв одну из них, я затолкал свою боцманку в карман и примерил лежавшую на столе стальную каску. Она была размера на два больше моего, что было даже к лучшему. Я быстро вышел, взял велосипед и покатил его по тропинке.
Мозг мой работал теперь быстрее обычного в поисках решения.
Тропинка, по которой я шел, должна привести через полкилометра к грунтовой дороге, построенной когда-то в викторианскую пору и ведущей в сторону порта Мари-Луиза. Эта дорога привела бы меня в Шарлоттстаун или в Гранвиль, а дом Сеньора находился именно там. Разумной показалась мысль, что немецкий солдат на велосипеде может добраться туда гораздо быстрее, чем Оуэн Морган – пешим ходом, ковыляющий через поля, на которых могло быть больше сюрпризов, чем упоминал Джо Сент-Мартин.
Через некоторое время почва на тропинке под моими ногами изменилась, и, когда я включил велосипедный фонарь под кожухом, мне стала ясна причина: тропу засыпали гравием и залили битумом. Как я обнаружил позже, немцы починили большинство старых грунтовых дорог и троп на острове для повышения пропускной способности в период ведения основных фортификационных работ.
Это, несомненно, облегчало мне задачу, и, сев на велосипед, я покатил вдаль.
Я покатил дальше, чувствуя в животе пустоту. Несколько сотен ярдов, всего лишь несколько сотен ярдов до Симоны! Что она скажет? Как поведет себя? Узнает ли меня? Нет, это было совсем невероятно.
Я свернул за поворот и увидел дом Сеньора – внизу, в лощине среди буковых деревьев. Двор был освещен. Тусклый свет позволял разглядеть: что-то там не так... Ага, вот оно что: во дворе три бронемашины и лимузин, у крыльца – часовой, над входом – нацистский флаг.
Опять Джо Сент-Мартин! Что ж, придется и за это с ним рассчитаться, непременно придется. Я проехал, мимо главных ворот, куда заруливал обогнавший меня грузовик, и двинулся дальше.
В темноте подо мной лежал Гранвиль, деревушка в двенадцать – пятнадцать домов, сгрудившихся вокруг старой спасательной станции. Гранвиль, где, по словам Джо Сент-Мартина, оставался один Эзра Скалли. Неужели и тут Джо солгал? Надо проверить, иначе нельзя. Я спустился сквозь тьму, подъехал к первому дому и оставил велосипед за изгородью.
Кругом стояла небывалая тишина, как в деревне мертвецов, ни единой живой души, лишь вдалеке тихо пошумливало море.
Двигался я осторожно. Дом Эзры стоял позади лодочного ангара. Его заставили переселиться – сам бы он этого не сделал. И тут я остановился, увидев полоску света в окне и услышав приглушенный смех.
Пригнувшись, я подобрался к окну возле парадной двери и заглянул в щелку между занавесками. Эзра сидел у дальнего края стола в одной нижней рубашке – сидел так, что я видел его лицо. Он почти не изменился: обветренное изнуренное лицо, большая рыжая борода, лысина блестит в свете лампы без абажура. Электричество в Гранвиле? Еще одна немецкая новинка.
С ним в доме еще трое – немцы, тоже в одном нательном белье. На полу ящик с пивом; они играют в вист, насколько я знаю увлечения Эзры. Я выпрямился и отошел. Можно было прикончить всех троих разом, пока они там, но не стоит, тем более что Эзра среди них. Через некоторое время послышался хохот, звук отодвинутого стула, и открылась дверь.
Вышел один из немцев. Я нырнул в тень и оказался возле угла лодочного ангара. За спиной у меня была дверь. Я потрогал защелку, от прикосновения она подалась, и дверь открылась. Я тихо вошел в темноту. Дверь в доме закрылась, голосов не стало слышно. Я выждал некоторое время, затем вынул фонарь, включил – и не поверил своим глазам: шлюпка!
В темноте я провел рукой по ее гладкой поверхности, и она ответила мне – заговорил каждый знакомый дюйм. Это была 41-футовая спасательная моторная шлюпка типа «Ватсон», двухвинтовая, вес – 15 тонн, с двумя бензиновыми моторами по 35 лошадиных сил. Экипаж – восемь человек. В ненастную погоду может принять на борт пятьдесят человек.
Завеса времени сдала, и я увидел огромные шестиметровые валы зеленой воды, накатывающие на нас и готовые разбить лодку вдребезги... Чувствую тошноту, заваливаюсь в кормовой кокпит, и меня выворачивает прямо под ноги рулевому. Он что-то кричит, голос его тонет в реве ветра, глаза наливаются кровью под желтой клеенчатой зюйдвесткой, по бороде стекает соленая вода. Эзра Скалли, рулевой на спасательной шлюпке с острова Сен-Пьер; его имя – одно из великих имен в истории спасательной службы.
Он бьет меня в ребра, поднимая на ноги, и я хватаюсь за спасательный линь. Мне девятнадцать лет, я – на каникулах после первого года обучения в университете, и нигде бы я не хотел больше быть, кроме как на борту той шлюпки в тот день и час.
Прихожу в себя и вижу: мы балансируем на гребне огромной волны, а за ней сквозь ливень виднеется грузовое судно, к которому мы направляемся, – оно беспомощно качается на волнах, переваливаясь с борта на борт.
Я смахиваю с лица соленую воду – и снова оказываюсь в ночной тишине, наедине с 41-футовой спасательной моторной шлюпкой типа «Ватсон», носящей имя «Оуэн Морган».
Я, бывало, забирался туда мальчишкой четырнадцати лет; это было что-то вроде ритуала островитянина, цель которого – убедиться, что ты можешь одолеть страх. Незабываемое ощущение.
Потом я два раза проходил по тому же маршруту. Один раз – чтобы произвести впечатление на Симону (а это нужно было по многим причинам), и в последний раз – чтобы доказать что-то себе самому.
Теперь особенность заключалась в том, что большую часть времени я должен был взбираться в темноте, но другого выхода не было. Я посвятил фонарем вверх, попытался вспомнить, что там на пути. Потом положил фонарь в карман и стал взбираться.
Истины ради надо сказать, что на сей раз я боялся высоты куда меньше. Много было выступов, за которые можно ухватиться рукой или поставить на них ногу; больше всего выручала непроглядная темнота, которая не позволяла видеть, что там внизу, и это скорее помогало, нежели мешало.
Я уверенно взбирался, не переводя дыхания в течение десяти или пятнадцати минут. Гулкие удары прибоя становились все тише, и наконец я остался совсем один. Основной подъем я преодолел довольно легко, безо всяких замираний сердца – не то что в детстве, когда душа уходила в пятки; объяснение простое: теперь я был старше, опытнее и физически сильнее.
Последние полсотни футов оказались самыми трудными, поскольку колодец становился вертикальным и в некоторых местах можно было продвигаться вверх, только отыскав три точки опоры и медленно нащупывая четвертую рукой или ногой.
Снова стал ощущаться холодный воздух; дождь струился в колодец, разбиваясь на мелкие брызги; когда я взглянул вверх, была видна полоска неба, светлевшая в темноте, да мерцание звезд. Я остановился, переводя дух, затем дюйм за дюймом прокарабкался последний участок без остановки. Еще мгновение – и руки ухватились за край выходного отверстия. Я выбрался наружу.
Я примостился на небольшом выступе и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы насладиться чистым, свежим воздухом. Ко мне вернулось забытое ощущение невероятной бездны, в темноте, в которую можно падать бесконечно. В ста ярдах внизу пена прибоя казалась бледным белым пятном, а над головой мерцали звезды, проступая сквозь просветы на облачном небе.
Теперь, когда я находился на опасной земле, где могло случиться все, что угодно, я вытащил из кармана маузер и прицепил его за пружинную защелку сзади на поясном ремне. Затем я двинулся по слегка покатой скалистой расщелине к вершине утеса, остановился у края и запустил руки в серый торфяник. От его запаха у меня защекотало в ноздрях, повеяло чем-то приятным и знакомым с детства. Запахи, между прочим, способны воскрешать в памяти былое сильнее, чем что-либо другое.
Я поднялся на ноги и стал всматриваться в темноту. Затем сделал шаг вперед – и задел головой натянутую колючую проволоку. Тотчас же справа и слева загремели жестянки, подавая сигнал тревоги.
* * *
Первое, что пришло на ум: Джо Сент-Мартин предал меня. Или же проволочные заграждения в этом месте были установлены в течение последних трех недель, что казалось маловероятным. Вспомнив его последние слова, я понял, что он преднамеренно послал меня на смерть.Толстый бушлат спас меня от порезов, но все же я крепко зацепился за колючки. Пока я отдирал их, одну за другой, услышал, как скрипнула дверь, на мгновение показалась полоска света, и затем дверь хлопнула, закрывшись.
Послышалась немецкая речь. Мне – крышка.
– Кто идет? Стоять! Кто такой?
Я наконец отцепился от проволоки и метнулся обратно к краю проема, слыша, как гремят жестянки, но было уже поздно. Луч фонаря выхватил меня из темноты, и я быстро поднял руки вверх, не дожидаясь автоматной очереди.
– Ради Бога, не стреляйте! Я – рыбак! Простой рыбак!
Я выкрикнул это сдавленным от страха голосом, что было не так уж трудно, на французском языке с сильным бретанским акцентом.
Луч фонаря продолжал бить мне в лицо, но в ответ вместо выстрелов я услышал голос. На ломаном французском меня спросили, кто я такой. Я сказал: рыбак из Прент дю Шато на побережье Бретани. Мотор моей лодки отказал, я беспомощно дрейфовал по течению почти шесть часов, пока меня не выбросило на скалы к подножию утесов.
Должно быть, мои слова показались убедительными, к тому же и одет я был соответственно. Они стали обсуждать ситуацию на немецком языке, и по их речи я понял, что имею дело с обычными солдатами в карауле. Им показалось подозрительным, как это мне удалось взобраться на утес с той стороны проволочного заграждения – ведь это было совершенно невозможно.
Я опустил было руки, но мне тотчас же резко напомнили, что этого делать не следует. Луч фонаря упирался в мою физиономию; я услышал шуршащий звук металла – это отбросили кусок колючей проволоки, пару крепких немецких ругательств на приличном саксонском диалекте; через секунду ругавшийся оказался рядом со мной.
Я мог бы прикончить его на месте несколькими способами, но оставался тот, по другую сторону проволоки, и я терпеливо подчинился неуклюжему и неумелому обыску.
Он ничего не нашел, поскольку моя финка покоилась в ладони правой руки, которая была послушно поднята над головой; что касается маузера, то его, ловко прицепленный у поясницы, не мог бы обнаружить даже мастер по обыскам. Да ведь он и не рассчитывал ничего найти.
Он вытащил фонарь, нажал на кнопку и лучом указал на тропинку под колючей проволокой. Я послушно пошел по ней. Я не очень присматривался к его товарищу, мимо которого прошел, к тому же был слегка ослеплен светом фонаря, но у меня сложилось впечатление, что главным был тот, другой.
– Не надо, Карл, проволоку установишь на место потом. Пойдем сначала посмотрим на него в помещении.
Мы прошли не больше десяти ярдов и начали спускаться по ступеням в бетонированный наблюдательный пункт, которых были тысячи на всем протяжении побережья Атлантики. Это расставило все точки над "и". Сент-Мартин наверняка знал. Должен был знать. Это сооружение возводилось в течение нескольких лет.
– Открыть дверь! – услышал я распоряжение в свой адрес на том же ломаном французском языке.
Я сделал, что мне было сказано, и спустился еще на три ступени в общественный бункер. Там никого не было, да и быть не могло – при единственном входе. Я повернулся и посмотрел на людей, в чьи руки попал. Один был средних лет, седоватый, в очках в стальной оправе – артиллерист, судя по форме. Другой – совсем иного пошиба: суровые, злые глаза и старый шрам от пули на щеке. Он повесил свой пистолет-пулемет на крюк у двери и достал сигарету, с любопытством оглядывая меня.
Тот, что в очках, держал в одной руке мой фонарь, а в другой – винтовку. Он ткнул меня винтовкой и ухмыльнулся:
– Выше руки. Давай, давай, поворачивайся!
Добрая часть учебного времени на курсах по подготовке диверсантов и агентов посвящалась искусству бесшумного убийства, причем руководитель занятий был редким мастером и тонким знатоком дела. В конце обучения на курсах боязнь рукопашной схватки, то есть естественная боязнь быть побитым или искалеченным, у меня испарилась; я, будучи ниже среднего роста, никогда уже не испытывал страха помериться силой с кем угодно. Гораздо больше мы опасались вляпаться в случайную потасовку, где навык убийства мог сработать сам по себе.
По этой причине я стал уходить из баров, когда дело принимало неприятный оборот, пропускал мимо ушей оскорбления пьяных в лондонской подземке; ощущение силы, власти и уверенности в себе позволяет сносить такие вещи легко и уходить от скандала.
Но я не сомневался, что убью этих двух часовых на вершине утеса. Вынужден буду их убить.
Тот, что в очках, снова подтолкнул меня. Я начал поднимать руки, щелкнул лезвием финки – старый фокус коммандос – и ударил его под подбородок, отчего лезвие, проткнув рот, дошло до мозга. Он был убит мгновенно – рухнул на бок, выбив финку у меня из руки, а другой часовой схватился за пистолет-пулемет. Маузер с эсэсовским глушителем был у меня наготове в левой руке, и я выстрелил ему в сердце почти в упор.
Не прошло и десяти секунд, как зазвонил полевой телефон. Поднять трубку означало смерть, по крайней мере так казалось в той обстановке, но я ведь был в другом состоянии, особом состоянии, где за мыслью мгновенно следует действие, разум работает четко, ощущения необыкновенно обострены.
Я поднял трубку, чуть прикрыл рукой микрофон и сказал по-немецки:
– Алло.
Сквозь шум плохой линии голос в трубке прозвучал слабо и хрипло:
– Мюллер, это ты? Вебер говорит. Все в порядке?
– Все нормально, – сказал я.
– Хорошо. Утром увидимся.
Я положил трубку и приступил к делу: выдернул финку, протер ее и спрятал вместе с фонарем, затем занялся трупами. Крови вытекло не слишком много. Я поднял сначала того, что в очках, взвалил его на плечи, вышел из бункера и сбросил тело с утеса. Затем вернулся за его напарником.
Я восстановил проволочное заграждение, замаскировав проход, вернулся в бункер и осмотрел пол. Там оставалось немного крови; я взял тряпку из уборной и смыл пятно. Судя по телефонному разговору, проверяющих на посту не будет до утра, но нельзя быть уверенным ни в чем. Если кто-то и зашел бы неожиданно, то мог подумать, что часовые вышли на обход. А вот если бы нашли кровь, то весь остров закипел бы через пятнадцать минут.
На крыльце около бункера стоял велосипед, и у меня возникла идея. Все теперь решало время, и каждая сэкономленная минута могла многое значить. За дверью висели шинели часовых.
Сняв одну из них, я затолкал свою боцманку в карман и примерил лежавшую на столе стальную каску. Она была размера на два больше моего, что было даже к лучшему. Я быстро вышел, взял велосипед и покатил его по тропинке.
Мозг мой работал теперь быстрее обычного в поисках решения.
Тропинка, по которой я шел, должна привести через полкилометра к грунтовой дороге, построенной когда-то в викторианскую пору и ведущей в сторону порта Мари-Луиза. Эта дорога привела бы меня в Шарлоттстаун или в Гранвиль, а дом Сеньора находился именно там. Разумной показалась мысль, что немецкий солдат на велосипеде может добраться туда гораздо быстрее, чем Оуэн Морган – пешим ходом, ковыляющий через поля, на которых могло быть больше сюрпризов, чем упоминал Джо Сент-Мартин.
Через некоторое время почва на тропинке под моими ногами изменилась, и, когда я включил велосипедный фонарь под кожухом, мне стала ясна причина: тропу засыпали гравием и залили битумом. Как я обнаружил позже, немцы починили большинство старых грунтовых дорог и троп на острове для повышения пропускной способности в период ведения основных фортификационных работ.
Это, несомненно, облегчало мне задачу, и, сев на велосипед, я покатил вдаль.
* * *
До дома Сеньора было чуть больше мили, и на протяжении пути я не встретил ни души. Когда я приблизился к взлетно-посадочной полосе и собирался сворачивать налево, на дорогу в Гранвиль, то увидел приближающийся свет фар. Было поздно скрываться, так Что я замедлил движение, опустил голову и уступил дорогу. Мимо меня проехал и повернул на Гранвиль грузовик. У меня создалось впечатление, что водитель помахал мне, а затем его грузовик исчез в ночи.Я покатил дальше, чувствуя в животе пустоту. Несколько сотен ярдов, всего лишь несколько сотен ярдов до Симоны! Что она скажет? Как поведет себя? Узнает ли меня? Нет, это было совсем невероятно.
Я свернул за поворот и увидел дом Сеньора – внизу, в лощине среди буковых деревьев. Двор был освещен. Тусклый свет позволял разглядеть: что-то там не так... Ага, вот оно что: во дворе три бронемашины и лимузин, у крыльца – часовой, над входом – нацистский флаг.
Опять Джо Сент-Мартин! Что ж, придется и за это с ним рассчитаться, непременно придется. Я проехал, мимо главных ворот, куда заруливал обогнавший меня грузовик, и двинулся дальше.
В темноте подо мной лежал Гранвиль, деревушка в двенадцать – пятнадцать домов, сгрудившихся вокруг старой спасательной станции. Гранвиль, где, по словам Джо Сент-Мартина, оставался один Эзра Скалли. Неужели и тут Джо солгал? Надо проверить, иначе нельзя. Я спустился сквозь тьму, подъехал к первому дому и оставил велосипед за изгородью.
Кругом стояла небывалая тишина, как в деревне мертвецов, ни единой живой души, лишь вдалеке тихо пошумливало море.
Двигался я осторожно. Дом Эзры стоял позади лодочного ангара. Его заставили переселиться – сам бы он этого не сделал. И тут я остановился, увидев полоску света в окне и услышав приглушенный смех.
Пригнувшись, я подобрался к окну возле парадной двери и заглянул в щелку между занавесками. Эзра сидел у дальнего края стола в одной нижней рубашке – сидел так, что я видел его лицо. Он почти не изменился: обветренное изнуренное лицо, большая рыжая борода, лысина блестит в свете лампы без абажура. Электричество в Гранвиле? Еще одна немецкая новинка.
С ним в доме еще трое – немцы, тоже в одном нательном белье. На полу ящик с пивом; они играют в вист, насколько я знаю увлечения Эзры. Я выпрямился и отошел. Можно было прикончить всех троих разом, пока они там, но не стоит, тем более что Эзра среди них. Через некоторое время послышался хохот, звук отодвинутого стула, и открылась дверь.
Вышел один из немцев. Я нырнул в тень и оказался возле угла лодочного ангара. За спиной у меня была дверь. Я потрогал защелку, от прикосновения она подалась, и дверь открылась. Я тихо вошел в темноту. Дверь в доме закрылась, голосов не стало слышно. Я выждал некоторое время, затем вынул фонарь, включил – и не поверил своим глазам: шлюпка!
В темноте я провел рукой по ее гладкой поверхности, и она ответила мне – заговорил каждый знакомый дюйм. Это была 41-футовая спасательная моторная шлюпка типа «Ватсон», двухвинтовая, вес – 15 тонн, с двумя бензиновыми моторами по 35 лошадиных сил. Экипаж – восемь человек. В ненастную погоду может принять на борт пятьдесят человек.
Завеса времени сдала, и я увидел огромные шестиметровые валы зеленой воды, накатывающие на нас и готовые разбить лодку вдребезги... Чувствую тошноту, заваливаюсь в кормовой кокпит, и меня выворачивает прямо под ноги рулевому. Он что-то кричит, голос его тонет в реве ветра, глаза наливаются кровью под желтой клеенчатой зюйдвесткой, по бороде стекает соленая вода. Эзра Скалли, рулевой на спасательной шлюпке с острова Сен-Пьер; его имя – одно из великих имен в истории спасательной службы.
Он бьет меня в ребра, поднимая на ноги, и я хватаюсь за спасательный линь. Мне девятнадцать лет, я – на каникулах после первого года обучения в университете, и нигде бы я не хотел больше быть, кроме как на борту той шлюпки в тот день и час.
Прихожу в себя и вижу: мы балансируем на гребне огромной волны, а за ней сквозь ливень виднеется грузовое судно, к которому мы направляемся, – оно беспомощно качается на волнах, переваливаясь с борта на борт.
Я смахиваю с лица соленую воду – и снова оказываюсь в ночной тишине, наедине с 41-футовой спасательной моторной шлюпкой типа «Ватсон», носящей имя «Оуэн Морган».
Глава 6И содрогнулась земля...
Не все спасатели из рыбаков. В Нортумберленде в судовых командах можно найти шахтеров, в Уэльсе – фермеров. Вряд ли я буду прав, утверждая, что мой отец – единственный художник, который работал помощником рулевого, но так могло быть. С другой стороны, он вырос на море и много лет зарабатывал себе этим на жизнь, хотя одно занятие с другим не сравнится.
Шлюпка, на которой он погиб, называлась «Сесили Джексон» и была длиной 35 футов. Небольшая, как и все спасательные шлюпки, она могла причаливать прямо к берегу и, понятное дело, была очень легкой. Главная бухта острова Сен-Пьер мало пригодна для размещения спасательной станции, поскольку там часты высокие приливы и плохая погода, когда судно не может выйти в море.
Шлюпка «Сесили Джексон» была неопрокидывающейся спасательной шлюпкой; перевернувшись, она должна была снова встать на киль, даже с пробоиной в днище, хотя уверенности в этом ни у кого не было.
Мне было четырнадцать лет, когда это произошло, – весной 1932 года. Норвежская каботажная галоша села на мель возле Остроконечных скал в предутренние часы, и «Сесили Джексон» вышла на помощь еще до рассвета. Не было ни одного человека на острове, кто бы не стоял в то утро на крепостном валу форта Эдвард. Остроконечные скалы находились всего в полумиле и были известны как самое опасное место для судоходства, причем погода ухудшалась с каждой минутой. Я до сих пор помню официальное сообщение Королевского общества спасения на водах; случившееся описывалось в нем сухо и буднично, в их обычной манере; у них в обычае – ни в грош не ставить героизм морских спасателей.
Шлюпка, на которой он погиб, называлась «Сесили Джексон» и была длиной 35 футов. Небольшая, как и все спасательные шлюпки, она могла причаливать прямо к берегу и, понятное дело, была очень легкой. Главная бухта острова Сен-Пьер мало пригодна для размещения спасательной станции, поскольку там часты высокие приливы и плохая погода, когда судно не может выйти в море.
Шлюпка «Сесили Джексон» была неопрокидывающейся спасательной шлюпкой; перевернувшись, она должна была снова встать на киль, даже с пробоиной в днище, хотя уверенности в этом ни у кого не было.
Мне было четырнадцать лет, когда это произошло, – весной 1932 года. Норвежская каботажная галоша села на мель возле Остроконечных скал в предутренние часы, и «Сесили Джексон» вышла на помощь еще до рассвета. Не было ни одного человека на острове, кто бы не стоял в то утро на крепостном валу форта Эдвард. Остроконечные скалы находились всего в полумиле и были известны как самое опасное место для судоходства, причем погода ухудшалась с каждой минутой. Я до сих пор помню официальное сообщение Королевского общества спасения на водах; случившееся описывалось в нем сухо и буднично, в их обычной манере; у них в обычае – ни в грош не ставить героизм морских спасателей.