Хитун Сергей. Дворянские поросята

   - Почему Вы сделали это? - он спросил снова, остановившись посреди комнаты.
   - Мне надо было вытрясти и выветрить мои штаны, - промямлил Проценко.
   - Так зачем же Вам было необходимо трясти Ваши штаны из каждого окна 3-го Отделения, а потом, перебежав в Главный зал, сигнализировать ими там из каждого окна... - расширенные глаза воспитателя уставились в лицо воспитанника, - и мало того, Вы продолжали Ваше мерзкое дело из всех окон младшего отделения. И это вдоль всего корпусного здания Пансиона и на протяжение пути проходившей бедной, сконфуженной гимназистки. Стыдно, Проценко, стыдно ! - добавил Лаголин, немного смягченным тоном голоса. - В особенности это непростительно дворянину. - Он покачал головой и сузил свои темные, немного на выкате, отображавшие горечь, глаза.
   Проценко перевел свои глаза от окна на угол комнаты, потом на жилетку воспитателя на которой вибрировала золотая часовая цепочка, точно отбивавшая пульс ее владельца.
   - Я Вас спрашиваю в последний раз: что надоумило Вас на... - Лаголин не кончил...
   - Она задается! - внезапно буркнул упрямый юнец.
   - Что-о? Откуда Вы это взяли? - опешенный неожиданным признанием, воспитатель даже немного вздрогнул.
   - Старшие ученики говорят...
   Лаголин поднял плечи. Лицо его перекосилось, точно от какой-то внутренней боли - такова была агония недоумения. Он вздохнул, круто повернулся к окну, глубоко затянулся папиросным дымом и стоял постукивая подошвой ботинка о паркет пола. Оба молчали глядя в окно. С другой стороны площади,, по узкой тропинке приближался какой-то круглый предмет. По мере его приближения, Проценко заметил пару тонких ног несущих охапку темной одежды, а затем стала видна маленькая голова несущего. Проценко знал, что это сын портного Юдашкина, несет костюмы пансионерам на примерку.
   На дороге пересекающей тропинку, извозчик остановил лошадь и скручивал свое курево.
   "На что наткнется сын портного - на бричку или на лошадь?" - гадал Проценко, пристально следя за немного качающимся от объемистого груза молодым Юдашкиным.
   Извозчик закурил, поднял вожжи и тронул лошадь. Юдашкин благополучно перешел дорогу и теперь ясно были видны его глаза - изюмины среди кучи перепутавшихся рукавов рубашек и штанин.
   Проценко, потеряв интерес к тому, что делается за окном, смотрел на Лаголина. А тот, почувствовал его глаз на себе, повернулся к ученику с улыбкой на успокоившемся лице.
   - Не думаете ли Вы о том, что гораздо лучше доставить удовольствие и даже радость другим своим хорошим поведением, нежели доставлять им неприятности злыми, непристойными выходками? - его голос звучал ровно, мягко и убедительно. Он сел на диван, закрутил свои длинные тощие ноги одну за другую так круто, что Проценко с трудом определил, которая нога где. - Вам 14 лет, скоро Вы вступите в самостоятельную и ответственную перед другими жизнь, - продолжал воспитатель. - Учитесь контролировать себя в стремлении быть справедливым, правдивым в словах и честным, продуктивным в поступках. Тогда Вы почувствуете самоудовлетворенность, свое счастье и красоту жизни, - темные глаза Лаголина засияли, дымящаяся, докуренная до ее почерневшего картонного мундштука, папироса в его правой руке, описывала небольшие круги по воздуху, в то время, как его левая нервно перебирала часовую цепочку на жилете. Он встал и зашагал по комнате. - Готовьте Ваши мысли к будущим великим делам и достижениям. Дворяне возлагают все свои надежды на их собственное возрождение и омоложение в вашем поколении, - его синеватые губы сложились в трубочку, втягивая дым папиросы. Костистое лицо с втянутыми щеками и круглыми блестящими черным глазами походило на лицо голодающего индуса.
   "Что за обормот! - подумал Проценко, - по чему он не позаботится о своих "великих делах". Его волосы просят гребня, плечи засеяны перхотью, штаны мешковатые разбухли на коленях, от него несет водкой... жена мало бьет его ночной туфлей, метлой", - поправил себя Проценко и улыбнулся. Его улыбка еще более вдохновила воспитателя рисовать будущую дорогу славы и радости жизни своему воспитаннику.
   - Вы можете идти теперь. Но помните, что Вы все-таки будете наказаны. Я еще подумаю о степени наказания, - окончил Лаголин, слегка смягченный после высказанных нравоучений.
   - Кто Вас видел... когда... Вы делали... это, - воспитательские пальцы как бы солили воздух пока он подбирал подходящие для случая слова, - этот грязный салют?
   - Щегол.
   - Кто это щегол? - поднял брови Лаголин.
   - Николай Евфимович, - пояснил Проценко.
   - Почему Вы зовете Надзирателя птичьим именем? - спросил сухо воспитатель.
   - Вся гимназия зовет его так.
   - Идите! Лаголин махнул рукой на выход, с поджатыми губами и помрачневшим лицом.
   Проценко твердо знал, что ему не будет наказания. Добродушный, сентиментальный, восторженный воспитатель 3-го Отделения, Виктор Петрович Лаголин - Кандидат Юридических Наук, был слишком дружественным в отношениях к своим воспитанникам, чтобы их наказывать. Настолько дружественным, что воспитанники делились с ним всеми своими любовными проблемами. Это делалось с такими подробностями и откровенностью, что эмоциональный Лаголин влюблялся по очереди во всех гимназисток, победы над которыми горделиво обсуждались вместе со стратегией для будущих успехов. За его скорее женственные черты характера и лирические теноровые разговорные нотки, воспитанники звали его заглазно "Машкой".
   Выйдя из кабинета воспитателя, Проценко очутился в Главном рекреационном зале, где воспитанники 1-го и 2-го отделения играли в пятнашки; они со смехом и вскриками гонялись, шлепали, тащили друг друга за хвосты парусиновых рубах, в азарте пренебрегая какими бы то ни было правилами игры. Многие падали от полученных подножек, но быстро, без жалоб поднимались и пытались сшибить на паркет того, кто сшиб их. Другие, не участвовали в играх или схватках, разогнавшись скользили на подошвах ботинок по глянцевитому паркету во всех направлениях зала.
   Отшлепанные и усталые спасались в "доме", касаясь рукой одной из двух кафельных печей в двух концах зала. Малец толстяк с оттопыренными ушами пытался подбить сухощавого черноглазого сверстника, одна рука которого держалась за край подоконника, а другая вцепилась в рукав нападавшего. Закрутив оба кулака в парусинку противника, толстяк тряс его до тех пор, пока тот начал терять равновесие. Тогда быстрым скользящим движением ноги по паркету подсек его ноги и тот повалился на пол. Не отпуская своих кулаков, зажатых в материю косоворотки, толстяк помог подняться упавшему только для того, чтобы, тем же приемом сшибить его вторично. Проценко подошел и наблюдал за борющимися. Когда более слабый шлепнулся в третий раз, толстяк ойкнул... Проценко больно крутанул своим большим пальцем об его гладко остриженную голову. Борцы разошлись.
   - За что ты дал мне запятую? - толстяк чесал свое темя, - мы просто играем.
   - Ты бычок, Шаповал. играй да не переигрывай! Смотри, Лашкевич уже побледнел, - предостерег Проценко.
   - Нет, я не бледный, - протестовал запыхавшийся Лашкевич, - собирая с полу оторванные никелевые пуговицы, - я его... тоже... подшиб... раз.
   - Не смей спорить с дядькой (старшим, авторитетом - по самими установленном лексиконе пансионеров), буркнул Проценко. - Шаповал, отвези меня в клозет.
   Шаповаленко послушно подставил свою спину.
   - А ты, Лашкевич, - продолжал диктовать Проценко, - принеси мне твоих коржиков. Я ведь спас тебя, - и не дожидаясь ответа, отправился на спине Шаповаленко через весь зал в коридор. Уборная была занята, поэтому всадник приказал своей "лошадке", отвезти его в уборную 2-го Отделения, но внезапно слез на пол...
   Ниже среднего роста, худой, с военной выправкой, орлиными глазами и таким же носом над его коротко подстриженными усами и бородой, воспитатель 2-го Отделения, барон фон дер Дригген, быстро поднимался по лестнице. Не дойдя до верха, на площадке под часами, он встретился с французом, пансионским инструктором фехтования. Они обменивались оживленными французскими словами о чем-то очевидно курьезном, потому что барон, отбросив от своего "аршин-прогло-тившего" туловища руки назад, вдруг захохотал. Его верхнее "гы" прокатилось гаммой до нижнего "гы" и гулко отдавалось в высоких потолках Пансиона.
   - Если баран видел меня на твоем горбу, скажи... ты сам попросил меня... шоб испробовать свою силу, - прошептал Проценко в ухо Шаповаленко, а сам смешался с группой пансионеров, скучившихся в малом рекреационном зале 2-го Отделения, для примерки их зимних брюк и косовороток.
   С сантиметром на шее, с булавками зажатыми толстыми губами и с серым мелком в руке, сизоносый, рыжебородый портной Юдашкин вел примерку.
   - Юдашкин, пожалуйста сделайте пошире. Мне тесно в плечах, - просил Карпенко. - И воротник жмет. - Он выпятил грудь и, закинув голову назад, раздул шею. Он был весь поглощен французской борьбой. Бычьи шеи, могучие плечи, громадные бицепсы гиревиков и борцов местного цирка, были идеалами мужского телосложения для Карпенко. Несмотря на некоторую физическую недоразвитость своего 13-ти летнего тела, он ходил медленно, немного вразвалку, ("все борцы так ходят"), держал чуть отведенные в стороны руки так, как бы страдая от чирей под мышками ("большие бицепсы") и всегда носил косоворотку с двумя пуговицами на вороте расстегнутыми ("шея велика").
   - Да, да, сделаю, - бормотал портной углом рта, несмотря на то, что его два пальца свободно проходили между "тесным" воротом и "могучей" шеей просящего.
   - Юдашкин, пожалуйста сделайте так, чтобы рукава моей суконной рубахи не были похожи на рукава женской кофты, - беспокоился франтоватый Гамалея, носитель собственной купленной в Киеве формы.
   - Да, да, сделаем, - покорно вторил Юдашкин, меряя, закалывая, отмечая мелом, по-еврейски диктуя своему сыну Лейбе цифры размеров...
   Бледный Лейба с глазами как черные оливки, наблюдал за работой своих младших братьев Исаака и Давида, которые прикалывали к одежде булавками бумажки с именами их будущих носителей.
   - Гаспадин Прецелько, по-жа-алуйста не перепутайте билетики, - просил Исаак Проценко.
   Проценко помигал глазами и, оставив кучу штанин, засунул руки в карманы. Он шмыгнул носом, пожевал губами, точно хотел сказать что-то, но стоял тут же молча. Вдруг, как будто какая-то новая мысль взбудоражила его. Он снова шагнул к новой одежде, поднял косоворотку и поднес ее к своему носу.
   - Это чем-то скверно пахнет, - объявил он. - Эта рубаха пахнет чесноком. Его озорные глаза блестели, - чья она? - И, прочтя билетик, "Гамалеи", он продолжал давясь от смеха. - На балу танцуя с своей симпатией, будешь обдавать ее запахом чеснока!
   - Он зажал свой нос двумя пальцами и хихикал. Гамалея сделал гримасу и покраснел.
   - Пожалуйста, гаспадин Прецелько, пожалуйста... Эта примерка для 2-го Отделения. Ваша будет на следующей неделе, - намекнул на Проценкино излишнее присутствие Лейба.
   - Одежда, чтобы носить, а не нюхать, - задиристо заметил Давид.
   - Новая материя всегда пахнет. Она выветрится... Не беспокойтесь гаспадин Гамалей, - уверял Лейба.
   - Это ничем не пахнет. - Он понюхал раз и другой раз темно-серую, цвета маренго, шерстяную косоворотку. - Новая шерсть всегда пахнет чем-то, трудно сказать чем... Вы хотите попросить гаспадин барон понюхать это тоже? преподнес он возможность, совсем нежелательной для Проценко встречи с бароном, басистый голос которого раздавался уже на верхней площадке лестницы.
   Проценко нахмурил лоб, как бы обдумывая степень опасности от встречи с фон дер Дриггеном. Потом вытянул свои губы в дудочку и, чуть посвистывая, отправился в прилежащую спальню. Там он увидел веснушчатого реалиста Константинова.
   - Конька, поди сюда. - Повернув его за плечи, он повел Коньку в умывальню. - Полезем на крышу, птенцы уже вывелись... я знаю.
   - А где баран? - спросил осторожно Константинов.
   - Он собирает младших на прогулку.
   - Мне надо идти с ними!
   - Ты-ы хочешь идти через город парами, как приготовишки - гимназистки? верхняя губа Проценки вздернулась к носу.
   - Нет! Но я могу купить халвы в бакалейке по дороге...
   - А где деньги?
   - Займу опять у буфетчика Алексея. Только если он даст... Я ему еще не отдал старый долг, 30 копеек.
   - Ну, - сказал Проценко, - угостишь халвой потом, а теперь я возьму тебя с собой на охоту за птенцами. Доставай ключ, - приказал он с дружеским шлепком по спине Константинова. Тот пошел за перегородку красной фанеры, присел на корточки и достал притянутый проволокой к трубе водяного бака ключ.
   - А чем вытаскивать птиц?
   -Есть... на чердаке... пойдем.-Оба пошли в дальний угол спальни. Там они легко оттолкнули секцию деревянных шкафчиков от стены и отомкнули дверь ведущую на заднюю лестницу.
   - Фененко, запихни шкафы на место. Мы лезем на крышу! - крикнул Конька.
   Фененко перестал читать и уставился на ребят, продолжая лежать на животе перед книгой упертой в подушку.
   - Шевелись ты, знаменитый сыщик, скорее пока баран не увидел нас, подстегнул его Проценко. - Спроси у твоего Ната Пинкертона, как побороть твой страх темной комнаты?
   Фененко спустил ноги на пол.
   - Там на чердаке наверно есть летучие мыши, - сказал он с опаской...
   На "черной" лестнице было тихо. Этажом ниже, у задней двери директорской квартиры, горничная в черном платье и белом переднике с рюшками подметала ступени лестницы.
   - Заметает следы, - шептал Проценко, - вчера вечером два четвертоотделенца были здесь на свидании с ней и с другой... Наверно они оставили много окурков и апельсинных корок.
   Оба поднялись по лестнице и вошли на чердак. Чердак был хорошо освещен несколькими полукруглыми застекленными съемными рамами. Пол был густо посыпан белым песком. Толстые балки соединяющие стены здания были параллельны друг другу на размеренном расстоянии. В углах, где они соединялись с рейками поддерживающими крышу было темно, там прятались от прислуги, которая появлялась на чердаке, чтобы повесить белье для сушки. Пансионерам было запрещено строго-настрого быть на чердаке, а тем более на крыше здания. Из одного из этих углов Проценко вытащил две длинных, тонких палки накрест сбитые гвоздем у их короткого конца.
   - Где ты это сделал? - Константинов удивленно смотрел на деревянные щипцы.
   - У Франца в его подвальной столярной. Он даже помог мне заменить гвоздь болтиком. Стало двигаться глаже. Я ему сказал, что это... снимать груши с верхних веток... Сними веревку, она нам будет нужна.
   Проценко снял ботинки, встал на балку, вынул раму, просунул на крышу свои самодельные щипцы и вылез за ними сам. Константинов отвязал бельевую веревку, скрутил ее в большой ком и, сняв ботинки, последовал за Проценко.
   Конька, завяжи конец веревки за трубу... Она - по ту сторону гребня крыши. А другой конец давай мне, - командовал Проценко. Подхватив брошенный ему конец, он обвязал им свою талию. - Все равно, как альпинист на ледниках. Эта оцинкованной жести крыша скользкая.
   Конька полез кверху и скрылся за гребнем крыши. Проценко, сощурившись против солнца, ждал.
   Внизу на футбольном поле сражались две команды.
   - Без подножек, Максимка! - слышался предупреждающий возглас капитана.
   Не-ет! - кричал назад Максимович, - он споткнулся са-ам... выдохнулся.
   Вдали, за деревянным забором и кустами, виднелось белое двухэтажное столетнее здание Гимназии с ее пустым после дневных занятий, похожим на парк задним двором.
   Проценко сидя съехал к ближайшей кирпичной трубе.
   - Держись за веревку и вали на своем заду сюда... Помоги взлесть на трубу, - приказал он Коньке, появившемуся из-за гребня крыши.
   Конька исполнил приказ, послушно подставил свою спину и Проценко взлез на трубу. Стайка галок стала крутиться над ними.
   - Что ты там видишь? - донеслось от нетерпеливого Коньки. Проценко на коленях, с лицом наполовину в отверстии трубы, замер.
   - Птенцы! - Проценко повернул свое слегка попудренное сажей лицо к партнеру по охоте. - Внизу, на выступе трубы, - он опять смотрел в трубу, защищая лицо с боков ладонями от солнца. - Все оперились... давай мне палки, он протянул руку. - Мы их вытащим, обучим, они будут ходить за нами, как домашние цыплята. - Он опустил деревянные щипцы в трубу.
   Заблестевшие от азарта глаза Константинова следили за движениями Проценко и за нервными взлетами галок над их головами. Он оглядывался назад, вытягивал шею - не наблюдал ли кто за ними со двора или с футбольного поля.
   - Вот... один... держи его ! - Зажатый в щипцы птенец висел спокойно. Он только открыл свой большой с желтыми заедами рот, когда Конька взял его в руки и быстро сунул за пазуху своей парусиновой рубахи.
   - Доставай других, - подбивал Конька, - мы будем их держать на чердаке бани, туда никто не лазит.
   Проценко ловко выудил еще двух птенцов, которые так же ловко были опущены Конькой за рубашку.
   - Последний... просто чертенок... уползает, прижимается к кирпичам... Проценкино лицо еще более потемневшее от сажи, повернулось к Константинову. Тебе надо будет переменить рубаху, - он показал на талию последнего. Под парусиновой косовороткой, над лакированным поясом, шевелились три комочка. Серо-зеленые пятна, сделанные испуганными птенцами, расплылись узорами на материи рубахи.
   - Наплевать, вытаскивай чертенка, скоро обед. Я вижу буфетчик уже нарезает хлеб, - торопил Константинов.
   - Поймал! - Не спеша, Проценко вынес щипцы с самым большим птенцом, который внезапно затрепыхался, вырвался, упал на крышу и, царапая жесть, скатился в желоб.
   - Я думал ты его схватил. А ты... дырявые руки, - ворчал надувшийся Проценко, слезая с трубы.
   - Ты его выпустил раньше... Я не мог, - защищался Конька.
   Птенец, втянув свою полуголую шею, замер. Откуда-то спустились две галки и сели на край желоба, недалеко от птенца. Сидя Проценко тихонько скользил по крыше до желоба, откуда начал красться к птенцу. Галки взлетели, затем спустились и сели на ветки дуба во дворе. Птенец заковылял вдоль желоба и остановился. Ловец на четвереньках продолжал двигаться за птицей. Его колени наступали на конец веревки свешивавшейся с его пояса. Он остановился, от вязал веревку и отбросил ее в сторону. Веревка скользнула по жести крыши вниз, собралась в ком, который перевесился через край желоба и полетел вниз. Проценко продолжал двигаться на животе к неподвижному птенцу. Но когда он был готов схватить его, птенец поднялся трепыхая крыльями и, потеряв высоту, сел на нижних ветках того же дуба, где сидели галки. Оба охотника молча следили за полетом птенца и местом его посадки. Послышался звонок к обеду. Футболисты оставили игру и помчались к зданию.
   - Мы его поймаем вечером на этом же дереве. Подбери веревку, - командовал Проценко взбираясь к чердачному окну.
   - Не могу. Кто-то уцепился за конец ее там внизу, - доложил Конька, дергая за веревку.
   - Я знаю... это... это длинноухий осел, Рыжак висит на ней, - лицо Проценки побагровело от гнева. - Я видел его... он стоял внизу, глаза на меня пялил. Дерни изо всей силы!
   - Держит... крепко, - сдался Конька после безуспешных попыток вырвать веревку.
   - Подожди, - кипятился Проценко, нервно суя ноги в свои ботинки на резинках. - Подожди... я... я ему покажу, этому дураку и ослу. Веревка висит перед окнами директорской квартиры... они увидят... я оборву ему уши... только подожди! Он метнулся через чердак и вниз по пустынной лестнице громыхающей под его каблуками. Он выбежал во двор и остановился. Конец веревки был в руках дядьки Лариона.
   - Так, так! Значит это Вы были на крыше и спустили это. - Он выпустил веревку из рук. - И еще кто-то, добавил Ларион закинув голову назад, глядя на болтающуюся веревку, быстро поднимающуюся к крыше. - Сохрани Бог если бы Вы подскользнулись и свалились бы вниз, - он указал на выложенный кирпичом тротуар. - Здесь был бы мешок с кровавыми костями. Да. - Он пожевал губами и скорбно, покачал головой. - Да, кровавый мешок.
   Некоторое время, они молча смотрели друг на друга.
   - Директор, Пиотр Яковлевич, - продолжал Ларион с извинительной ноткой в голосе, - просит Вас, господин Проценко, немедленно явиться к Вашему воспитателю.
   Лаголин онемел когда Проценко, с выпачканным сажей лицом, снова вошел в его кабинет.
   В КАФЕДРАЛЬНОМ СОБОРЕ
   Гул большого колокола с колокольни Кафедрального Собора, вдруг слился с радостным, звонким хором заговоривших на все лады маленьких колоколов, извещая о прибытии Его Преосвященства Епископа Антония Черниговского.. Карета запряженная парой вороных лошадей, была на резиновых шинах (Викарный архиерей приезжал тоже в карете, но ее колеса были обтянуты железными обручами, но не резиновыми.), она свернула с главной улицы и двигалась вдоль площади к Собору.
   На паперти два дьякона в расшитых золотом ризах, кучка богомольцев и нищих стояли с головами, повернутыми в сторону приближающейся кареты.
   Бородатый кучер остановил лошадей. Молодой человек в длинном черном кафтане, сидевший без шапки рядом с кучером на козлах, спрыгнул на землю, торопливо обежал карету сзади и открыл дверь, услужливо помогая архиерею ступить на тротуар.
   Высокий, сутулый, в длинной черной мантии и клобуке, епископ вел группу людей к широко открытым двойным дверям этого воздвигнутого в одиннадцатом веке Собора. Его руки непрестанно крестили воздух то направо, то налево, в зависимости от того, с какой стороны подбегали к нему восторженные богомольцы.
   В церкви его встретили еще два дьякона. Легко поддерживая его под локти, они подвели его к платформе. Началась церемония облачения в расшитые золотом архиерейские одежды. Оба дьякона, 6ольшого роста и дюжие, рокотали низким басом обрядные слова: "Облеча бо тя в ризу спасения... яко жениха украшу тя... Ико невесту облачу тя красотою...". А хор с клироса где-то вверху вторил им мелодичными аккордами. Серебристо-звонкие дисканты раздавались где-то под куполом. Лучи солнца проникали через верхние окна Собора, пронизывая легкие голубоватые облака кадильного дыма и сияли на потолке, где виднелся образ Бога Саваофа окруженного крылатыми архангелами. Потрескивали горящие у икон свечи. Народ вздыхал, шептал молитвы, крестился и кланялся.
   Мезенцев и Тарновский протиснулись через тесные ряды молящихся ближе к архиерею. Он стоял прямо, с немного вздетой головой в сверкающей драгоценными камнями митре, одетый в блестящие золотой парчи, облачения, крестясь своей холеной белой, пухлой рукой, возводя свои глаза поверх толпы в сторону царских врат и алтаря. Его губы шевелились...
   Низкий бас дьякона начал ектенью. Звуковые волны его голоса резонировали где-то между колоннами, стенами и куполом храма. Хор, с высокого клироса, только подчеркивал своим далеким откликом, могучий голос этого обособленного человека возвышающегося над всеми другими, внушающего благодаря своей величине и могучему басу благоговейный страх у молящихся.
   Знаменит на всю Украину, - прошептал Тарновский. - Дьякон Швидченко. Вот это голос! Мощь и сила! Он может взять контр-ля, а после водки даже контр-соль. - Глаза Тарновского, не мигая, глядели на дьякона рыжеватые волосы которого, как львиная грива обрамляли его тяжелое лицо и спускались до плеч.
   Его открытый рот с слегка вытянутыми вперед губами, как зовущий рог, двигался вместе с закрывающей грудь бородой.
   - Он хочет побить рекорд Телегина - контр-фа. Никто со времен Екатерины Второй не побил его пока, - продолжал шептать Тарновский на ухо Мезенцева. Жаль, Швидченко, говорят, принужден уйти в другую епархию.
   - Почему? - удивился Мезенцев.
   - Говорят, архиерей находит, что Швидченко великан и его лицо не выглядит достаточно благочестивым. Попробуй сохранить благочестивое лицо в потуге взять басовое контр-соль. - Они оба крестились быстро и мелко, с заметно деланным усердием выглядеть набожными.
   - Сынок, чеж ты, чистишь свои пуговички? - Удивленный Мезенцев повернулся. Старуха с укоряющими глазами, глубоко сидящими среди морщин лица, уставилась в его лицо.
   - Крестись широко, набожно... вот так. - Ее коричневые пальцы, похожие на кусочки высохших сучков дерева, приложились к ее лбу, груди, правому и левому плечу. Она пожевала губами и отвернулась. Оба пансионера стояли молча, косясь изредка на старуху. Они больше не крестились.
   Три мальчика, в длинных парчовых одеждах, вышли с нижнего клироса, встали перед царскими вратами и, в ответ на непонятные слова дьякона, запели: "Испола-эти деспота".
   Молящиеся замерли. Мягко позванивали цепочки раскачиваемых кадил...
   - Ангельские, ангельские голоса, - говорила строгая старуха дрожащим голосом. Она вытерла слезы, стала на колени и замерла в глубоком поклоне.
   Мальчики-исполатчики пропели трижды, вызвав могучий отклик хора с верхнего клироса.
   Священнослужители, в два ряда, образовали коридор по которому архиерей пошел, по ковровой дорожке, к алтарю, поддерживаемый с обеих сторон дьяконами. Их пение, низкими голосами в унисон, было нестройно, но носило в себе горячность молитвенного песнопения. Молящиеся закрестились чаще. Старуха поднялась с колен и осмотрелась влажными блестящими глазами.
   Мезенцев и Тарновский направились к выходу. В толпе они встретили Суворова продвигающегося из правого крыла Собора.
   - Я молился у гробницы с мощами святителя Феодосия, - сказал он. Его голубые глаза были серьезны и спокойны. - Монах продал мне освященное на мощах кольцо. Оно мне принесет счастье, когда я буду тянуть билет на экзамене.