Страница:
– Ну вот, надо же, – опять озадачился Людвик, беря в руки толстую пачку долларов.
Оставив в покое капустный гнет, Гортензия поспешила к мужу посмотреть, что так его обеспокоило, а увидев, тревожно огляделась. К счастью, в кабинете остались только свои. Болеслав увел в столовую очень довольных слесарей, где все трое незамедлительно начали обмывать успех. Амелька с Дареком помогали Юстине относить ларчик и дневник. От Барбары и Дороты можно было не прятаться.
– И ты еще говорил, что не интересовался сейфом, поскольку ничего интересного в нем не могло быть, – упрекнула Дорота брата, качая головой.
– Я ничего не знала, я! – вырвалось у Гортензии. – Уж он бы у меня как миленький давно занялся сейфом! Оставь это, положи обратно, ведь чужие люди в доме!
Лишь деловая женщина Барбара заговорила о главном:
– Не сочтите меня мелочной, но как думаете, чье же это будет? Не наш ли папочка спрятал деньги в сейф?
– Наш, наверное, – неуверенно ответил ее брат Людвик. – А что?
– А то, – вмешалась Дорота с достоинством, – что вы оба и должны их поделить, ваш отец оставил. А мы живем в вашей квартире и сидим на вашей шее.
– Ну что говоришь глупости! – прикрикнула на нее Барбара. – Лучше, чтобы чужие сидели?
Гортензия открыла было рот, чтобы что-то сказать, но подумала – права Барбара, и сказала совсем не то, что собиралась:
– О шеях и не упоминайте, мы одна семья, и все помогаем друг другу. И я считаю, сделаем так, как Дорота предложила, – поделимся, но сейчас спрячем. И никому не говорите, а то отберут, и хуже того, еще и в Сибирь сошлют.
– Так убери в ящик стола, – распорядилась Барбара, потому что Людвик все еще нерешительно теребил доллары в руке. – Ну что размахался ими, как знаменем? Вот разойдутся посторонние, мы и займемся разделом наследства.
– Минутку, а это ключики от чего? – Гортензия взяла связку ключей на кольце.
Барбара и Людвик пожали плечами. Барбара задумалась.
– Слушайте, ключики рядом с завещанием бабушки… Что-то такое мелькнуло в голове… Как они лежали? Вроде о чем-то… Нет, не соображу.
– Так что станем с ними делать? Не выбрасывать же? И странные какие-то, совсем не старинные.
Взяв ключи в руку, Барбара внимательно их оглядела. Небольшие, но довольно длинненькие, все разного размера. И колечко тоже странное, как литое, запаяно печаткой, напоминающей листок клевера. Все почерневшее, наверное серебряное.
– Хорошо, – сказала Барбара, – могу их взять и сохранить. Юстинка любит исторические памятки, для нее возьму.
– Ну так бери.
Юстине не терпелось скорее ознакомиться с прабабкиным дневником, поэтому, предоставив мужу одному выражать благодарность слесарям-умельцам, она поспешила домой. Людвик с Барбарой уединились в дальней комнате и приступили к разделу валюты. Гортензия занялась хозяйством.
Панна Доминика вела свои записи аккуратно и систематически, четким, красивым почерком, яркими чернилами, прабабкин же дневник был сущим кошмаром. Юстина сразу же перестала упрекать себя за то, что только сейчас приступила к его чтению, все равно раньше бы не справилась. Что с того, что Марцыся обнаружила дневник в бочке с квашеной капустой десять лет назад? Это же произошло в день ее, Юстининой, свадьбы, потом последовало свадебное путешествие, потом родился ребенок, потом разразилась война. В тех условиях у нее просто не было возможности заняться этим кошмаром.
Это еще ничего, что прабабка Матильда писала как курица лапой. Главное, чернила она выбрала какие-то несуразные, не чернила, а отвратительная зеленоватая жидкость, совершенно выцветшая от времени. В ужасе глядела Юстина на страницы прабабкиного дневника, с трудом разбирая в нем даже строки. Казалось, по странице металась пьяная муха, извлеченная из акварели, разбавленной спиртом. Нет, такой дневник читать просто невозможно, его надо расшифровывать, как древнеегипетские иероглифы.
Возможно, и в теперешние, более спокойные времена Юстина не взялась бы за расшифровку старинных письмен, если бы не допинг со стороны панны Доминики. И тут дело не только в бандитском нападении на помещичий дом в Блендове. Главное, в своих записках панна Доминика ясно намекала на какие-то секретные переговоры с прабабкой Матильдой ее благодетельницы, пани Заворской. Где же эта страничка из ее записок? А, вот она:
…человек перед смертью меняется, в последний путь готовясь отойти. Вот и моя благодетельница вдруг такая ласковая да добрая сделалась по отношению к кузине Матильде, ну просто жить без нее не могла! А я ведь помню, что раньше только фыркала да прочь ее гнала, так что после свадьбы кузен с кузиной всего раз у нас с визитом и были, да и то считанные минуты. Теперь же никого больше и видеть не желает, только и слышишь: «Внученька дорогая». Так эта внученька Матильда у ложа больной дни и ночи просиживает, а больше никому и входу нет, ни мне, ни прислуге, ни кузену Матеушу. Нет худа без добра – пользуясь свободным временем, сумела я всю вишню переработать и зимние вещи от моли персидским порошком пересыпать.
…Все во мне так и замерло, глазам своим не поверила, уж не привидение ли мне явилось? Чтобы благодетельница моя сама поднялась с постели и ночью по дому разгуливала – такого еще не бывало. Кузина Матильда ее поддерживала, из библиотеки шли, а я, шум услыхавши, спустилась и их узрела. Полагая, что помощь моя понадобится в постель больную уложить, поспешила к ним, а благодетельница моя, словно в доброе старое время, когда еще хвори ее не одолели, как накричит на меня, как забранится, ноги подо мною так и подкосились. Разгневалась на меня – спасу нет. «Пока жива, делать буду что мне заблагорассудится, и никто мне книг читать не запретит». Хотя никаких книг обе не несли. В прежние-то времена пани Заворская много времени с книжками в библиотеке просиживала.
И все последние дни благодетельница моя кузину Матильду от себя не отпускала, все ей на ухо что-то нашептывала. И кузина Матильда ей какие-то старые бумаги показывала, вроде бы письма, не могла я их как следует разглядеть, не было мне входу в спальню хозяйки, услышала только, как наказала кузине их сжечь. Что ж, каждая женщина хранит у себя письма в память о своей молодости, а перед смертью часто сжигает, я и не удивлялась. Правда, другие велят с собой в гроб положить…
Вот такого рода замечания панны Доминики, разбросанные среди записей хозяйственного характера, и подстегнули Юстину на подвиг, очень уж загадочными представлялись некоторые события. В последние годы своей жизни предполагаемая дочь Наполеона, бабушка прабабушки, передавала внучке какие-то фамильные тайны… Подручный кузнеца по пьяному делу какие-то секреты выболтал… В дом вломились какие-то неведомые злоумышленники… Сокровищ, правда, не нашли, но для чего-то ведь в доме производились какие-то непонятные перестройки… А вот интересные строки. Пан Ромиш высказал панне Доминике предположение – не подручный кузнеца владел тайной, слишком был молод, вероятнее всего, сам кузнец каким-то образом что-то разведал, а на старости лет проболтался. Подручный услышал звон, да не знал толком, где он…
Ах этот пан Ромиш, сколько сердечных страданий доставил он панне Доминике! Юстина от всего сердца пожалела милую, работящую и скромную девушку. Должно быть, не очень красивую, раз уж никто на нее не польстился, выходили же замуж бесприданницы даже и в те времена. Вот интересно, почему бабка прабабки оставила ей по завещанию всего жалких сто рублей? Ведь Доминика была ее дальней родственницей, а не только компаньонкой, экономкой, ключницей и вообще домоправительницей. Оставь она хоть немного больше – уже было бы приданое.
Все более заинтригованная историческими загадками, Юстина решила: невзирая на трудности, дневник обязательно прочтет. С помощью лупы, при дневном свете… Вот только, пожалуй, имеет смысл по мере прочтения переписывать его заново, тогда можно второй раз прочесть уже со вниманием, не отвлекаясь на технические трудности. Да, хорошая идея, так и сделает. До рождения ребенка, глядишь, и успеет расшифровать хоть часть прабабкиного дневника.
Юстина отложила до лучших времен записки панны Доминики и принялась за работу.
Вести дневник прабабка начала в шестнадцать лет, и с самого начала ей было о чем писать. Девицу рано стали вывозить в свет, где она сразу же стала пользоваться бешеным успехом. Начинался дневник с описания упоительного кулига[4], и у правнучки в глазах зарябило от всевозможных шубок, салопчиков, муфточек, меховых сапожек, растрепавшихся от мороза и ветра тщательно завитых кудрей. Затем следовало описание первого бала, начавшегося обязательной мазуркой. Некий пан Анзельм предусмотрительно занял место в третьей паре, а они «хоть и третьи, всеобщее внимание привлекли, посрамивши панну Саломею, уже третий год блиставшую на балах». И следовало подробнейшее описание бального платья со всеми его рюшечками, оборочками и ленточками.
Юстине очень хотелось знать, где же состоялся этот первый бал прабабушки, которому предшествовал грандиозный кулиг. Наконец удалось из каракуль выхватить название местности: «…на третий день из Борек в Кренглево воротились». Ну конечно же, ведь прабабка урожденная Кренглевская. Интересно, чье имение были эти Борки? Может, прадедушки? Да нет, прадед владел Глуховом.
С трудом перевалив через кулиг, Юстина собралась было перелистнуть несколько страниц с деталями описания нарядов, да жалко стало. Того и гляди чуть заметные зеленые чернила совсем выцветут, и тогда уже никто в целом мире не прочтет прабабкины каракули. Канут в Лету все эти милые детали помещичьего быта середины прошлого века. В конце концов, никто ее не подгоняет, может без особой спешки расшифровывать текст.
Придя к такому решению, Юстина не только всю свою будущую жизнь прочно связала с прабабкиным дневником, она еще и своей внучке оставила достаточно нерешенных проблем. Ибо очень скоро описание кружев, корсетов, вееров и салонов сменилось записями о чрезвычайно драматических событиях.
Бедная, бедная Зосенька, моя подружка драгоценная, я уж полагала – близок счастливый финал с паном Вацлавом, и надо же, из-за какой-то малости все рушится! Родители его согласия на брак не дают, не женится ясновельможный пан Пшеславский на нищенке-бесприданнице. Обозвать нищенкой мою Зосеньку с ее полусотенным приданым! Со слезами поведала бедняжка мне об этом. Ее служанка Петронелла слюбилась с лакеем пана Вацлава и подслушала, как родители пана Вацлава мою Зосеньку нищенкой обозвали. Я все не верила, утешала Зосеньку, что сердце пана Вацлава над хуторами возобладает, да тщетны оказались мои надежды. Приехал он с визитом, а сам такой весь замороженный, словно те ледяные горы, что, говорят, по морям плавают, так холодом от него и веяло, и глаза от Зоей в сторону воротит. Специально оставила их вдвоем, и что же вышло? Тут же распрощался, Зосеньку, почитай, полумертвой бросивши. Какое счастье, что бабуля мне все состояние завещает, нищенкой меня никто не назовет! И еще вижу я, что Петронелла счастливее своей хозяйки будет, ибо не деньги главное, а чувства двух сердец.
Прошло не менее двух недель, и Юстина убедилась, что счастье Петронеллы тоже проблематично, ибо лакей пана Вацлава объектом своих чувств сделал вдруг некую Теодору, служанку престарелой гетманши Мшчоновской. Гетманша терпеть не могла своего единственного наследника, легкомысленного и не уважающего старших племянника, и, умирая, назло ему оставила все немалое состояние прислуге, скрупулезно расписав, кому что. Упомянутая Теодора неожиданно стала обладательницей огромного богатства – целой тысячи рублей, так что лакей вмиг позабыл о Петронелле, воспылав горячей любовью к богатенькой Теодоре.
Упомянутое событие заставило Матильду призадуматься. Хоть и молоденькая, девушка, судя по всему, была совсем не глупой. Вот и сделала для себя выводы.
…Довольно времени обдумываю, как бы свое состояние скрыть. Не стану надевать жемчужное ожерелье с алмазным замочком, хватит и кулона с маленьким изумрудиком, к тому же он лучше подходит к платью салатового шелку с зеленой отделкой и веточкой из зеленого бархата у оборки, что по низу идет. И пусть на коленях клянется, что любит меня, а не мое приданое, – не поверю!
…Счастливая Гонората! Ни копейки за душой не было, ведь никто не мог знать, что моя мать такое приданое за ней даст. Гоноратка мне молочная сестра, ее мать, а моя мамка, уже давно скончалась, и жила Гоноратка в нашем доме из милости, а лесник полюбил ее большой любовью и без приданого хотел в жены брать. Собственными глазами видела я в лесу, как друг к дружке тянулись, аж меня всю в жар бросило. Уже как к алтарю шла Гоноратка с лесником, известно стало, что моя матушка Гоноратке хорошее приданое дает. В ноги ей оба повалились, от счастья слезами заливаясь, а и так ясно – не ради денег брал лесник Гоноратку. Вот и мне бы так бедной девицей прикинуться…
И тут еще страшный скандал приключился из-за старинного веера с громадным рубином в ручке. Кому-то бабка дала поносить и забыла кому, скорее всего – тетке Клементине, а веер возьми и потеряйся. Всю родню на ноги подняли, один на другого кивает, и никто не признается. Опосля веер тот моя мать нашла и бабке вернула, бабка его спрятала, и в родне ссоры прекратились. А я один раз всего и видела тот веер, мала была, а не забуду. Рубин в ручке словно огонек горел!
Не очень помогло, однако, сокрытие жемчужного ожерелья с алмазным замочком. Очередной претендент на руку панны Матильды, некий пан Флориан, глупо проболтался, что прекрасно знаком с имущественным положением молодой девицы. Матильде он явно не нравился, она во всеуслышание раскритиковала его длинный нос, близко посаженные глазки и даже позволила себе сделать не только бестактное, но и просто неприличное замечание о его ногах. Они, видите ли, кривые. А она не желала иметь мужа с кривыми ногами. Неизвестно почему.
Прежде чем добраться до первого упоминания о своем прадедушке, Юстине пришлось немало сил и времени потратить на многостраничные описания трех бальных платьев, одной амазонки для верховой езды с вуалью, трагедии по поводу прыща на лбу, романа Петронеллы с новым конюшим и отломавшегося на балу каблука золотой туфельки.
… Как пан Матеуш мазурку отплясывал! Я словно по воздуху плыла, а глаза его сияли не хуже фонарей. Первый раз увидела я его, не знаю, кто такой, слышала лишь – недавно из вояжа за границу воротился. Кажется мне весьма энергичным молодым человеком. Неужели и он ищет богатую невесту? Если так, я его только разочарую…
Далее в своем дневнике на многих страницах прабабушка расписывала, как именно собирается симулировать бедность. Меж тем пан Матеуш появлялся почти на каждой странице и вызывал у писавшей самые противоречивые чувства. То он был милый, то ужасный, то позволял собою помыкать, то, напротив, пытался помыкать ею, то его ожидали с нетерпением, то не желали вообще никогда больше видеть. С первых шагов знакомства молодых людей четко обозначились зародыши их будущих ссор. Похоже, ошалевшего от любви пана Матеуша ловкая девица все-таки обвела вокруг пальца, ибо он явно поверил тому, что Матильда – робкая и покорная.
Года через три, никак не меньше, продралась Юстина наконец к свадьбе прадеда с прабабкой, еле расшифровав историю их романа: предложение руки и сердца, сватовство, отказ, бурный разрыв, примирение, нежные объятия, официальное обручение. Только подготовка к свадьбе заняла у Юстины полгода, ибо неразборчивые каракули Матильды стали от нетерпения совсем уж кошмарными, так что Юстина вынуждена была часто брать отпуск, давая отдых глазам. Хотя ей доставляли просто чувственное наслаждение все эти ленточки и тесемки, пеньюары, кокарды, монограммы, драгоценности, которыми одарили невесту и жениха родители, бабуля, тетка Клементина, крестный, все эти перчатки, веера, зонтики, хрусталь и фамильное серебро, ларчики, фарфоровые статуэтки, часики и кружевные умбрельки[5], все эти безвозвратно ушедшие в прошлое предметы обихода дворянского быта минувшего века. Хотя не так уж совсем исчезли, часть их сохранилась и прибыла сюда из Блендова, другие Юстина помнила, ну а остальные была в состоянии представить благодаря ярким описаниям прабабки.
И вот на страницах дневника появилась она, интерциза. Перед вступлением в брак Матильда настояла на заключении брачного договора. По тем временам вещь неслыханная, никак не подобающая скромной девушке из хорошей семьи. Это по инициативе невесты ее папочка с помощью доверенного нотариуса составил документ, резко ограничивающий права будущего мужа. Ясное дело, скромная девушка сама осталась в тени, шума не поднимала, а тихонько и незаметно, но твердо настояла на том, чтобы папочка такой договор оформил. А все потому, что хотела быть любимой ради себя самой, а не ради приданого. В дневнике Матильда не скрывала своего удивления, что жених так легко на все соглашается, и даже высказала предположение, что он не очень умен. Однако… это не такая уж плохая черта в муже.
…вот я и не знаю, ведь все – и тетка, и баронесса, и пани Вальдецкая, и Кларисса, и многие другие – в один голос говорят: глупый муж – дело хорошее, была бы жена разумная, тогда его вокруг пальца можно обвести. Одна лишь пани Яворская не согласна: по ее мнению, нет беды большей, чем глупый муж, ну да я считаю, это из-за того, что ее муж все состояние спустил. Еще и по этой причине хочу интерцизу составить, тогда муж никак не пропустит сквозь пальцы мою часть. Надо же – интерциза, еще год назад я и слова такого не слыхивала!
Возможно, однако, что Матеуш меня и в самом деле любит. Так говорит моя Зосенька, настоящий ангел небесный. Совсем мне не завидует, хотя сама до сих пор удрученная ходит, но за меня радуется, я ведь вижу. А может быть, в расчет входит пан Хенрик. Он как-то так всегда к нам подгадывает, когда Зосенька у нас бывает, и хоть сердце ее разбито, приветным взором на него смотрит. Матеуша моего все чудом почитают, потому как сей молодой человек никаких долгов не наделал, имущество, отцом завещанное, не только не растратил, но еще приумножил и жениться может на ком захочет. Для него главное панна, а не приданое. И света божьего за мной не видит. Так Зосенька считает, и, полагаю, это правда. Как на меня глядит, очи огнями светятся, и мне это отнюдь не в досаду…
Влюбленному Матеушу как-то не пришло в голову, что, оставляя жене в полное распоряжение полученное ею в приданое имущество, он теряет практическую власть над супругой, и свадьба ничем не была омрачена. Выйдя замуж, Матильда целиком погрузилась в новый для нее мир молодой супруги, времени на дневник никак не находилось. Вернулась она к своим записям после возвращения из свадебного путешествия, и на страницы дневника потоком хлынули очень интимные признания. Юстина получила возможность убедиться, что в прошлом веке дамы вовсе не были такими уж сдержанными и хладнокровными, как можно было решить по произведениям художественной литературы того времени. Это только в печатных публикациях они выглядели такими.
Как помыслю, что пан Флориан со своими кривыми ногами ко мне подбирается – дрожь охватывает. Какое счастье, что я Матеуша выбрала! А ведь и не ведала, сколь он красив! Греческим богам подобен, видела я в Италии их статуи, ну, может, были то римские боги, Матеуш же утверждает – я и богинь прекраснее, и в оные минуты должно мне пред ним представать только лишь в одеяниях прозрачных. Я так и горю вся, а он чинит со мной все желаемое и соблазн творит, хоть и не сразу я ему всего дозволила. И средь бела дня, бывает, на меня жар накатывает и сердце колотится, как вспомню, что ночью нет с ним никакого сладу, а он и не на то еще готов.
Давеча с утра ужасная весть меня постигла: Зеня несчастная за пана Фулярского идет. Визит нам ответный сделала только с пани Липовичовой, дядюшка уже почти с кресел не поднимается, ну и удалось мне наедине с ней словечком перекинуться, пока Матеуш пани Липовичовую итальянскими кошками развлекал, обожает она кошек и от рисунков оторваться не могла. Зеня со слезами на глазах призналась мне, что отец ее к этому браку склоняет единственно ради своих интересов, с ее чувствами не считаясь. Пана Фулярского она не любит, мерзко ей о нем даже помыслить, в чем я прекрасно ее понимаю. Пан Фулярский, однако же, сулит ее батюшке полное содержание обеспечить, а они уже совсем средств лишились, кредиторы дома их не покидают, а кто тому виной, как не любезный дядюшка? Жена его, матушка Зенина, с горя да печали раньше времени Богу душу отдала, он же не только все состояние за границей спустил, но и здоровье в распутстве загубил, о хворях, какими страдает, мне Матеуш немного растолковал, когда я к нему из любопытства приступила.
Да и выглядит пан Фулярский отвратительно до невозможности. Сам толщины неимоверной, весь уж облысел, да зато из ушей волосья торчат, лицо все в прыщах и буграх каких-то, нос словно губчатый, здесь синий, там красный, а сбоку шишка. За едой так чавкает и сопит, что аппетит пропадает. Увидеть такое чудище без сюртука, а тем более без нижнего гардероба, по мне так лучше сразу в речке утопиться. И как помыслю, что несчастной Зене придется за мерзкого урода выходить и нежности от него терпеть, так самой впору в петлю.
Слезы Зенины в такое расстройство меня привели, что я не выдержала и со всем моим пылом принялась ее к бунту побуждать и о себе помыслить, в отчаяние не вдаваться и духом воспрянуть, слишком она отцовской воле покорилась. Пусть же этот отец сам пьет пиво, кое наварил, а Зеня при ее красоте беспременно достойного супруга дождется. Отцом-тираном забитая, не посмела пакостному жениху отказ дать, только в слезах из салона сбежала. Пришло тут мне на ум просветить Зеню относительно предстоящих ей супружеских обязанностей, ибо темная девица неимоверно, хоть в деревне живет. Неужто никогда не видела коней или коров при случке? От моих разъяснений ей худо сделалось и дрожь ее взяла.
В себя пришедши, решила пану Фулярскому полный афронт учинить, а по крайности перед алтарем «нет» крикнуть. Но это уж последний скандал будет, и я совет ей дала наперед отцу твердо волю свою сказать, а пана Фулярского заблаговременно известить, чтобы дела до алтаря не доводить. Поклялась так и поступить, но вижу я – девица она духом слабая, хоть и твердила бесперечь: «Один конец, хоть в омут головой».
В сотый раз почитаю себе за счастье, что заблаговременно уразумела, сколь велика сила богатства, а Зеня может на всю жизнь несчастливой остаться, разве что пана Фулярского в скором времени на тот свет отправит, что я непременно бы на ее месте сотворила.
Юстину так захватила история затерроризированной отцом несчастной Зени, что она с ходу одолела огромный кусок неразборчивого текста, желая узнать, чем же все закончилось. Когда выяснилось, что девушка вышла-таки за мерзкого Фулярского, Юстина расстроилась ужасно и надолго оставила дневник, с головой погрузившись в события современности.
Денежная реформа основательно подорвала благосостояние всей родни. Тетка Барбара потеряла столько денег при обмене, что даже говорить об этом спокойно не могла, и вскоре все почувствовали последствия на собственных шкурах. А тут еще начались неприятности с Амелькой.
Две старушки из крайней комнаты померли одна за другой, чего Юстина почти не заметила, хотя участие в похоронах и принимала. Их жилплощадь унаследовала Амелька, оказавшаяся, к немалому изумлению Юстины, уже совершеннолетней. Девушка нашла себе жениха, юношу из хорошей, но совершенно разорившейся семьи, теснившейся в двух жалких каморках. Теперь, располагая отдельной комнатой, Амелька вполне могла приютить там жениха. К тому же она жутко гордилась тем, что сама стала зарабатывать. Ей удалось закончить какие-то фотографические курсы, она целыми днями снимала уличные сценки, видимо удачно, поскольку ее работы охотно брали разные газеты и журналы. Что ж, девица самостоятельная, выходить замуж ей никто не мог запретить.
Оставив в покое капустный гнет, Гортензия поспешила к мужу посмотреть, что так его обеспокоило, а увидев, тревожно огляделась. К счастью, в кабинете остались только свои. Болеслав увел в столовую очень довольных слесарей, где все трое незамедлительно начали обмывать успех. Амелька с Дареком помогали Юстине относить ларчик и дневник. От Барбары и Дороты можно было не прятаться.
– И ты еще говорил, что не интересовался сейфом, поскольку ничего интересного в нем не могло быть, – упрекнула Дорота брата, качая головой.
– Я ничего не знала, я! – вырвалось у Гортензии. – Уж он бы у меня как миленький давно занялся сейфом! Оставь это, положи обратно, ведь чужие люди в доме!
Лишь деловая женщина Барбара заговорила о главном:
– Не сочтите меня мелочной, но как думаете, чье же это будет? Не наш ли папочка спрятал деньги в сейф?
– Наш, наверное, – неуверенно ответил ее брат Людвик. – А что?
– А то, – вмешалась Дорота с достоинством, – что вы оба и должны их поделить, ваш отец оставил. А мы живем в вашей квартире и сидим на вашей шее.
– Ну что говоришь глупости! – прикрикнула на нее Барбара. – Лучше, чтобы чужие сидели?
Гортензия открыла было рот, чтобы что-то сказать, но подумала – права Барбара, и сказала совсем не то, что собиралась:
– О шеях и не упоминайте, мы одна семья, и все помогаем друг другу. И я считаю, сделаем так, как Дорота предложила, – поделимся, но сейчас спрячем. И никому не говорите, а то отберут, и хуже того, еще и в Сибирь сошлют.
– Так убери в ящик стола, – распорядилась Барбара, потому что Людвик все еще нерешительно теребил доллары в руке. – Ну что размахался ими, как знаменем? Вот разойдутся посторонние, мы и займемся разделом наследства.
– Минутку, а это ключики от чего? – Гортензия взяла связку ключей на кольце.
Барбара и Людвик пожали плечами. Барбара задумалась.
– Слушайте, ключики рядом с завещанием бабушки… Что-то такое мелькнуло в голове… Как они лежали? Вроде о чем-то… Нет, не соображу.
– Так что станем с ними делать? Не выбрасывать же? И странные какие-то, совсем не старинные.
Взяв ключи в руку, Барбара внимательно их оглядела. Небольшие, но довольно длинненькие, все разного размера. И колечко тоже странное, как литое, запаяно печаткой, напоминающей листок клевера. Все почерневшее, наверное серебряное.
– Хорошо, – сказала Барбара, – могу их взять и сохранить. Юстинка любит исторические памятки, для нее возьму.
– Ну так бери.
Юстине не терпелось скорее ознакомиться с прабабкиным дневником, поэтому, предоставив мужу одному выражать благодарность слесарям-умельцам, она поспешила домой. Людвик с Барбарой уединились в дальней комнате и приступили к разделу валюты. Гортензия занялась хозяйством.
* * *
С самого начала, с первой же страницы толстенной тетради, несчастная наследница поняла, какую трудную задачу поставила перед ней прабабка.Панна Доминика вела свои записи аккуратно и систематически, четким, красивым почерком, яркими чернилами, прабабкин же дневник был сущим кошмаром. Юстина сразу же перестала упрекать себя за то, что только сейчас приступила к его чтению, все равно раньше бы не справилась. Что с того, что Марцыся обнаружила дневник в бочке с квашеной капустой десять лет назад? Это же произошло в день ее, Юстининой, свадьбы, потом последовало свадебное путешествие, потом родился ребенок, потом разразилась война. В тех условиях у нее просто не было возможности заняться этим кошмаром.
Это еще ничего, что прабабка Матильда писала как курица лапой. Главное, чернила она выбрала какие-то несуразные, не чернила, а отвратительная зеленоватая жидкость, совершенно выцветшая от времени. В ужасе глядела Юстина на страницы прабабкиного дневника, с трудом разбирая в нем даже строки. Казалось, по странице металась пьяная муха, извлеченная из акварели, разбавленной спиртом. Нет, такой дневник читать просто невозможно, его надо расшифровывать, как древнеегипетские иероглифы.
Возможно, и в теперешние, более спокойные времена Юстина не взялась бы за расшифровку старинных письмен, если бы не допинг со стороны панны Доминики. И тут дело не только в бандитском нападении на помещичий дом в Блендове. Главное, в своих записках панна Доминика ясно намекала на какие-то секретные переговоры с прабабкой Матильдой ее благодетельницы, пани Заворской. Где же эта страничка из ее записок? А, вот она:
…человек перед смертью меняется, в последний путь готовясь отойти. Вот и моя благодетельница вдруг такая ласковая да добрая сделалась по отношению к кузине Матильде, ну просто жить без нее не могла! А я ведь помню, что раньше только фыркала да прочь ее гнала, так что после свадьбы кузен с кузиной всего раз у нас с визитом и были, да и то считанные минуты. Теперь же никого больше и видеть не желает, только и слышишь: «Внученька дорогая». Так эта внученька Матильда у ложа больной дни и ночи просиживает, а больше никому и входу нет, ни мне, ни прислуге, ни кузену Матеушу. Нет худа без добра – пользуясь свободным временем, сумела я всю вишню переработать и зимние вещи от моли персидским порошком пересыпать.
…Все во мне так и замерло, глазам своим не поверила, уж не привидение ли мне явилось? Чтобы благодетельница моя сама поднялась с постели и ночью по дому разгуливала – такого еще не бывало. Кузина Матильда ее поддерживала, из библиотеки шли, а я, шум услыхавши, спустилась и их узрела. Полагая, что помощь моя понадобится в постель больную уложить, поспешила к ним, а благодетельница моя, словно в доброе старое время, когда еще хвори ее не одолели, как накричит на меня, как забранится, ноги подо мною так и подкосились. Разгневалась на меня – спасу нет. «Пока жива, делать буду что мне заблагорассудится, и никто мне книг читать не запретит». Хотя никаких книг обе не несли. В прежние-то времена пани Заворская много времени с книжками в библиотеке просиживала.
И все последние дни благодетельница моя кузину Матильду от себя не отпускала, все ей на ухо что-то нашептывала. И кузина Матильда ей какие-то старые бумаги показывала, вроде бы письма, не могла я их как следует разглядеть, не было мне входу в спальню хозяйки, услышала только, как наказала кузине их сжечь. Что ж, каждая женщина хранит у себя письма в память о своей молодости, а перед смертью часто сжигает, я и не удивлялась. Правда, другие велят с собой в гроб положить…
Вот такого рода замечания панны Доминики, разбросанные среди записей хозяйственного характера, и подстегнули Юстину на подвиг, очень уж загадочными представлялись некоторые события. В последние годы своей жизни предполагаемая дочь Наполеона, бабушка прабабушки, передавала внучке какие-то фамильные тайны… Подручный кузнеца по пьяному делу какие-то секреты выболтал… В дом вломились какие-то неведомые злоумышленники… Сокровищ, правда, не нашли, но для чего-то ведь в доме производились какие-то непонятные перестройки… А вот интересные строки. Пан Ромиш высказал панне Доминике предположение – не подручный кузнеца владел тайной, слишком был молод, вероятнее всего, сам кузнец каким-то образом что-то разведал, а на старости лет проболтался. Подручный услышал звон, да не знал толком, где он…
Ах этот пан Ромиш, сколько сердечных страданий доставил он панне Доминике! Юстина от всего сердца пожалела милую, работящую и скромную девушку. Должно быть, не очень красивую, раз уж никто на нее не польстился, выходили же замуж бесприданницы даже и в те времена. Вот интересно, почему бабка прабабки оставила ей по завещанию всего жалких сто рублей? Ведь Доминика была ее дальней родственницей, а не только компаньонкой, экономкой, ключницей и вообще домоправительницей. Оставь она хоть немного больше – уже было бы приданое.
Все более заинтригованная историческими загадками, Юстина решила: невзирая на трудности, дневник обязательно прочтет. С помощью лупы, при дневном свете… Вот только, пожалуй, имеет смысл по мере прочтения переписывать его заново, тогда можно второй раз прочесть уже со вниманием, не отвлекаясь на технические трудности. Да, хорошая идея, так и сделает. До рождения ребенка, глядишь, и успеет расшифровать хоть часть прабабкиного дневника.
Юстина отложила до лучших времен записки панны Доминики и принялась за работу.
* * *
Родившуюся в начале осени девочку назвали Марией Серафиной. Всю свою жизнь новорожденная скрывала второе имя, первое же как-то сразу переделали в Марину, Маринку. Павлик пошел в школу, прибавилось хлопот, по крайней мере первый год приходилось отводить его в школу и встречать. Школа недалеко, но дважды нужно перейти улицу, семилетнего ребенка одного не отпустишь. Привыкшая к множеству прислуги родня не могла оказать помощи, Дорота, к примеру, в детстве не показывалась на улице иначе как в сопровождении лакея или горничной. Правда, Амелька была самостоятельной, но она сама посещала гимназию. Барбара слишком занята, на Марцелину же нельзя было все свалить. И тем не менее именно Марцелина, отправляясь утром за покупками, по дороге отводила мальчика в школу, но забирать его оттуда после уроков приходилось Юстине. Это время она использовала для того, чтобы заодно и малышку в коляске прогулять. Неудивительно, что расшифровка прабабкиного дневника шла медленно, но все-таки продвигалась.Вести дневник прабабка начала в шестнадцать лет, и с самого начала ей было о чем писать. Девицу рано стали вывозить в свет, где она сразу же стала пользоваться бешеным успехом. Начинался дневник с описания упоительного кулига[4], и у правнучки в глазах зарябило от всевозможных шубок, салопчиков, муфточек, меховых сапожек, растрепавшихся от мороза и ветра тщательно завитых кудрей. Затем следовало описание первого бала, начавшегося обязательной мазуркой. Некий пан Анзельм предусмотрительно занял место в третьей паре, а они «хоть и третьи, всеобщее внимание привлекли, посрамивши панну Саломею, уже третий год блиставшую на балах». И следовало подробнейшее описание бального платья со всеми его рюшечками, оборочками и ленточками.
Юстине очень хотелось знать, где же состоялся этот первый бал прабабушки, которому предшествовал грандиозный кулиг. Наконец удалось из каракуль выхватить название местности: «…на третий день из Борек в Кренглево воротились». Ну конечно же, ведь прабабка урожденная Кренглевская. Интересно, чье имение были эти Борки? Может, прадедушки? Да нет, прадед владел Глуховом.
С трудом перевалив через кулиг, Юстина собралась было перелистнуть несколько страниц с деталями описания нарядов, да жалко стало. Того и гляди чуть заметные зеленые чернила совсем выцветут, и тогда уже никто в целом мире не прочтет прабабкины каракули. Канут в Лету все эти милые детали помещичьего быта середины прошлого века. В конце концов, никто ее не подгоняет, может без особой спешки расшифровывать текст.
Придя к такому решению, Юстина не только всю свою будущую жизнь прочно связала с прабабкиным дневником, она еще и своей внучке оставила достаточно нерешенных проблем. Ибо очень скоро описание кружев, корсетов, вееров и салонов сменилось записями о чрезвычайно драматических событиях.
Бедная, бедная Зосенька, моя подружка драгоценная, я уж полагала – близок счастливый финал с паном Вацлавом, и надо же, из-за какой-то малости все рушится! Родители его согласия на брак не дают, не женится ясновельможный пан Пшеславский на нищенке-бесприданнице. Обозвать нищенкой мою Зосеньку с ее полусотенным приданым! Со слезами поведала бедняжка мне об этом. Ее служанка Петронелла слюбилась с лакеем пана Вацлава и подслушала, как родители пана Вацлава мою Зосеньку нищенкой обозвали. Я все не верила, утешала Зосеньку, что сердце пана Вацлава над хуторами возобладает, да тщетны оказались мои надежды. Приехал он с визитом, а сам такой весь замороженный, словно те ледяные горы, что, говорят, по морям плавают, так холодом от него и веяло, и глаза от Зоей в сторону воротит. Специально оставила их вдвоем, и что же вышло? Тут же распрощался, Зосеньку, почитай, полумертвой бросивши. Какое счастье, что бабуля мне все состояние завещает, нищенкой меня никто не назовет! И еще вижу я, что Петронелла счастливее своей хозяйки будет, ибо не деньги главное, а чувства двух сердец.
Прошло не менее двух недель, и Юстина убедилась, что счастье Петронеллы тоже проблематично, ибо лакей пана Вацлава объектом своих чувств сделал вдруг некую Теодору, служанку престарелой гетманши Мшчоновской. Гетманша терпеть не могла своего единственного наследника, легкомысленного и не уважающего старших племянника, и, умирая, назло ему оставила все немалое состояние прислуге, скрупулезно расписав, кому что. Упомянутая Теодора неожиданно стала обладательницей огромного богатства – целой тысячи рублей, так что лакей вмиг позабыл о Петронелле, воспылав горячей любовью к богатенькой Теодоре.
Упомянутое событие заставило Матильду призадуматься. Хоть и молоденькая, девушка, судя по всему, была совсем не глупой. Вот и сделала для себя выводы.
…Довольно времени обдумываю, как бы свое состояние скрыть. Не стану надевать жемчужное ожерелье с алмазным замочком, хватит и кулона с маленьким изумрудиком, к тому же он лучше подходит к платью салатового шелку с зеленой отделкой и веточкой из зеленого бархата у оборки, что по низу идет. И пусть на коленях клянется, что любит меня, а не мое приданое, – не поверю!
…Счастливая Гонората! Ни копейки за душой не было, ведь никто не мог знать, что моя мать такое приданое за ней даст. Гоноратка мне молочная сестра, ее мать, а моя мамка, уже давно скончалась, и жила Гоноратка в нашем доме из милости, а лесник полюбил ее большой любовью и без приданого хотел в жены брать. Собственными глазами видела я в лесу, как друг к дружке тянулись, аж меня всю в жар бросило. Уже как к алтарю шла Гоноратка с лесником, известно стало, что моя матушка Гоноратке хорошее приданое дает. В ноги ей оба повалились, от счастья слезами заливаясь, а и так ясно – не ради денег брал лесник Гоноратку. Вот и мне бы так бедной девицей прикинуться…
И тут еще страшный скандал приключился из-за старинного веера с громадным рубином в ручке. Кому-то бабка дала поносить и забыла кому, скорее всего – тетке Клементине, а веер возьми и потеряйся. Всю родню на ноги подняли, один на другого кивает, и никто не признается. Опосля веер тот моя мать нашла и бабке вернула, бабка его спрятала, и в родне ссоры прекратились. А я один раз всего и видела тот веер, мала была, а не забуду. Рубин в ручке словно огонек горел!
Не очень помогло, однако, сокрытие жемчужного ожерелья с алмазным замочком. Очередной претендент на руку панны Матильды, некий пан Флориан, глупо проболтался, что прекрасно знаком с имущественным положением молодой девицы. Матильде он явно не нравился, она во всеуслышание раскритиковала его длинный нос, близко посаженные глазки и даже позволила себе сделать не только бестактное, но и просто неприличное замечание о его ногах. Они, видите ли, кривые. А она не желала иметь мужа с кривыми ногами. Неизвестно почему.
Прежде чем добраться до первого упоминания о своем прадедушке, Юстине пришлось немало сил и времени потратить на многостраничные описания трех бальных платьев, одной амазонки для верховой езды с вуалью, трагедии по поводу прыща на лбу, романа Петронеллы с новым конюшим и отломавшегося на балу каблука золотой туфельки.
… Как пан Матеуш мазурку отплясывал! Я словно по воздуху плыла, а глаза его сияли не хуже фонарей. Первый раз увидела я его, не знаю, кто такой, слышала лишь – недавно из вояжа за границу воротился. Кажется мне весьма энергичным молодым человеком. Неужели и он ищет богатую невесту? Если так, я его только разочарую…
Далее в своем дневнике на многих страницах прабабушка расписывала, как именно собирается симулировать бедность. Меж тем пан Матеуш появлялся почти на каждой странице и вызывал у писавшей самые противоречивые чувства. То он был милый, то ужасный, то позволял собою помыкать, то, напротив, пытался помыкать ею, то его ожидали с нетерпением, то не желали вообще никогда больше видеть. С первых шагов знакомства молодых людей четко обозначились зародыши их будущих ссор. Похоже, ошалевшего от любви пана Матеуша ловкая девица все-таки обвела вокруг пальца, ибо он явно поверил тому, что Матильда – робкая и покорная.
Года через три, никак не меньше, продралась Юстина наконец к свадьбе прадеда с прабабкой, еле расшифровав историю их романа: предложение руки и сердца, сватовство, отказ, бурный разрыв, примирение, нежные объятия, официальное обручение. Только подготовка к свадьбе заняла у Юстины полгода, ибо неразборчивые каракули Матильды стали от нетерпения совсем уж кошмарными, так что Юстина вынуждена была часто брать отпуск, давая отдых глазам. Хотя ей доставляли просто чувственное наслаждение все эти ленточки и тесемки, пеньюары, кокарды, монограммы, драгоценности, которыми одарили невесту и жениха родители, бабуля, тетка Клементина, крестный, все эти перчатки, веера, зонтики, хрусталь и фамильное серебро, ларчики, фарфоровые статуэтки, часики и кружевные умбрельки[5], все эти безвозвратно ушедшие в прошлое предметы обихода дворянского быта минувшего века. Хотя не так уж совсем исчезли, часть их сохранилась и прибыла сюда из Блендова, другие Юстина помнила, ну а остальные была в состоянии представить благодаря ярким описаниям прабабки.
И вот на страницах дневника появилась она, интерциза. Перед вступлением в брак Матильда настояла на заключении брачного договора. По тем временам вещь неслыханная, никак не подобающая скромной девушке из хорошей семьи. Это по инициативе невесты ее папочка с помощью доверенного нотариуса составил документ, резко ограничивающий права будущего мужа. Ясное дело, скромная девушка сама осталась в тени, шума не поднимала, а тихонько и незаметно, но твердо настояла на том, чтобы папочка такой договор оформил. А все потому, что хотела быть любимой ради себя самой, а не ради приданого. В дневнике Матильда не скрывала своего удивления, что жених так легко на все соглашается, и даже высказала предположение, что он не очень умен. Однако… это не такая уж плохая черта в муже.
…вот я и не знаю, ведь все – и тетка, и баронесса, и пани Вальдецкая, и Кларисса, и многие другие – в один голос говорят: глупый муж – дело хорошее, была бы жена разумная, тогда его вокруг пальца можно обвести. Одна лишь пани Яворская не согласна: по ее мнению, нет беды большей, чем глупый муж, ну да я считаю, это из-за того, что ее муж все состояние спустил. Еще и по этой причине хочу интерцизу составить, тогда муж никак не пропустит сквозь пальцы мою часть. Надо же – интерциза, еще год назад я и слова такого не слыхивала!
Возможно, однако, что Матеуш меня и в самом деле любит. Так говорит моя Зосенька, настоящий ангел небесный. Совсем мне не завидует, хотя сама до сих пор удрученная ходит, но за меня радуется, я ведь вижу. А может быть, в расчет входит пан Хенрик. Он как-то так всегда к нам подгадывает, когда Зосенька у нас бывает, и хоть сердце ее разбито, приветным взором на него смотрит. Матеуша моего все чудом почитают, потому как сей молодой человек никаких долгов не наделал, имущество, отцом завещанное, не только не растратил, но еще приумножил и жениться может на ком захочет. Для него главное панна, а не приданое. И света божьего за мной не видит. Так Зосенька считает, и, полагаю, это правда. Как на меня глядит, очи огнями светятся, и мне это отнюдь не в досаду…
Влюбленному Матеушу как-то не пришло в голову, что, оставляя жене в полное распоряжение полученное ею в приданое имущество, он теряет практическую власть над супругой, и свадьба ничем не была омрачена. Выйдя замуж, Матильда целиком погрузилась в новый для нее мир молодой супруги, времени на дневник никак не находилось. Вернулась она к своим записям после возвращения из свадебного путешествия, и на страницы дневника потоком хлынули очень интимные признания. Юстина получила возможность убедиться, что в прошлом веке дамы вовсе не были такими уж сдержанными и хладнокровными, как можно было решить по произведениям художественной литературы того времени. Это только в печатных публикациях они выглядели такими.
Как помыслю, что пан Флориан со своими кривыми ногами ко мне подбирается – дрожь охватывает. Какое счастье, что я Матеуша выбрала! А ведь и не ведала, сколь он красив! Греческим богам подобен, видела я в Италии их статуи, ну, может, были то римские боги, Матеуш же утверждает – я и богинь прекраснее, и в оные минуты должно мне пред ним представать только лишь в одеяниях прозрачных. Я так и горю вся, а он чинит со мной все желаемое и соблазн творит, хоть и не сразу я ему всего дозволила. И средь бела дня, бывает, на меня жар накатывает и сердце колотится, как вспомню, что ночью нет с ним никакого сладу, а он и не на то еще готов.
Давеча с утра ужасная весть меня постигла: Зеня несчастная за пана Фулярского идет. Визит нам ответный сделала только с пани Липовичовой, дядюшка уже почти с кресел не поднимается, ну и удалось мне наедине с ней словечком перекинуться, пока Матеуш пани Липовичовую итальянскими кошками развлекал, обожает она кошек и от рисунков оторваться не могла. Зеня со слезами на глазах призналась мне, что отец ее к этому браку склоняет единственно ради своих интересов, с ее чувствами не считаясь. Пана Фулярского она не любит, мерзко ей о нем даже помыслить, в чем я прекрасно ее понимаю. Пан Фулярский, однако же, сулит ее батюшке полное содержание обеспечить, а они уже совсем средств лишились, кредиторы дома их не покидают, а кто тому виной, как не любезный дядюшка? Жена его, матушка Зенина, с горя да печали раньше времени Богу душу отдала, он же не только все состояние за границей спустил, но и здоровье в распутстве загубил, о хворях, какими страдает, мне Матеуш немного растолковал, когда я к нему из любопытства приступила.
Да и выглядит пан Фулярский отвратительно до невозможности. Сам толщины неимоверной, весь уж облысел, да зато из ушей волосья торчат, лицо все в прыщах и буграх каких-то, нос словно губчатый, здесь синий, там красный, а сбоку шишка. За едой так чавкает и сопит, что аппетит пропадает. Увидеть такое чудище без сюртука, а тем более без нижнего гардероба, по мне так лучше сразу в речке утопиться. И как помыслю, что несчастной Зене придется за мерзкого урода выходить и нежности от него терпеть, так самой впору в петлю.
Слезы Зенины в такое расстройство меня привели, что я не выдержала и со всем моим пылом принялась ее к бунту побуждать и о себе помыслить, в отчаяние не вдаваться и духом воспрянуть, слишком она отцовской воле покорилась. Пусть же этот отец сам пьет пиво, кое наварил, а Зеня при ее красоте беспременно достойного супруга дождется. Отцом-тираном забитая, не посмела пакостному жениху отказ дать, только в слезах из салона сбежала. Пришло тут мне на ум просветить Зеню относительно предстоящих ей супружеских обязанностей, ибо темная девица неимоверно, хоть в деревне живет. Неужто никогда не видела коней или коров при случке? От моих разъяснений ей худо сделалось и дрожь ее взяла.
В себя пришедши, решила пану Фулярскому полный афронт учинить, а по крайности перед алтарем «нет» крикнуть. Но это уж последний скандал будет, и я совет ей дала наперед отцу твердо волю свою сказать, а пана Фулярского заблаговременно известить, чтобы дела до алтаря не доводить. Поклялась так и поступить, но вижу я – девица она духом слабая, хоть и твердила бесперечь: «Один конец, хоть в омут головой».
В сотый раз почитаю себе за счастье, что заблаговременно уразумела, сколь велика сила богатства, а Зеня может на всю жизнь несчастливой остаться, разве что пана Фулярского в скором времени на тот свет отправит, что я непременно бы на ее месте сотворила.
Юстину так захватила история затерроризированной отцом несчастной Зени, что она с ходу одолела огромный кусок неразборчивого текста, желая узнать, чем же все закончилось. Когда выяснилось, что девушка вышла-таки за мерзкого Фулярского, Юстина расстроилась ужасно и надолго оставила дневник, с головой погрузившись в события современности.
Денежная реформа основательно подорвала благосостояние всей родни. Тетка Барбара потеряла столько денег при обмене, что даже говорить об этом спокойно не могла, и вскоре все почувствовали последствия на собственных шкурах. А тут еще начались неприятности с Амелькой.
Две старушки из крайней комнаты померли одна за другой, чего Юстина почти не заметила, хотя участие в похоронах и принимала. Их жилплощадь унаследовала Амелька, оказавшаяся, к немалому изумлению Юстины, уже совершеннолетней. Девушка нашла себе жениха, юношу из хорошей, но совершенно разорившейся семьи, теснившейся в двух жалких каморках. Теперь, располагая отдельной комнатой, Амелька вполне могла приютить там жениха. К тому же она жутко гордилась тем, что сама стала зарабатывать. Ей удалось закончить какие-то фотографические курсы, она целыми днями снимала уличные сценки, видимо удачно, поскольку ее работы охотно брали разные газеты и журналы. Что ж, девица самостоятельная, выходить замуж ей никто не мог запретить.